Время «ауто»: начало сексуальности

Когда Фройд задает вопрос, существует ли у человека нечто сопоставимое с «инстинктами животных» [58], он предлагает в качестве их эквивалента не влечения (Triebe, нем. — импульсы, порывы), а как раз первофантазмы [59]. Указание ценное, преж­де всего, потому, что представляет для нас дополнительное доказательство неже­лания находить решение проблемы фантазии в биологическом тезисе: Фройд да­лек от того, чтобы считать влечение основой фантазма, и скорее поставил бы игру влечения в зависимость от предшествующих структур фантазма. Ценное еще и потому, что помогает определить место некоторых современных концепций. В ко­нечном счете, оно приводит нас к вопросу тесной связи фантазма и желания, кото­рое отражено в термине Wunschphantasie (нем. — фантазия желания).

В представлении Сьюзен Айзекс, например, бессознательные фантазии представляют собой «активность, параллельную влечениям, из которых они появля­ются», она видит в них «психическое выражение» некого переживаемого опыта, заданного, в свою очередь, силовым полем импульсов либидных и агрессив­ных влечений и вызываемых ими защит; то есть она всякий раз приходит к тому, чтобы прямо соотносить специфические формы жизни фантазма с телесными зо­нами, местом, где эти влечения функционируют. Может быть, она приходит в ре­зультате к частичной недооценке вклада Фройда применительно и к влечению, и к фантазму? Фактически фантазм становится для Сьюзен Айзекс всего лишь воображаемой перезаписью первой цели любого влечения, с самого начала на­правленного на специфический объект; а «инстинктивный толчок» будет с необ­ходимостью пережит как фантазм, который, едва достигнув вербализации [60], независимо от ее содержания (например, желание сосать у младенца), предстает в форме «фразы» из трех членов: субъект (я), глагол (глотать или кусать или от­вергать) объект (грудь, мать) [61]. Но, поскольку для кляйнианцев влечение по своей природе сразу же является отношением, Сьюзен Айзекс показывает, как такая фантазия инкорпорации точно так же может переживаться в другом на­правлении, когда активное становится пассивным; и, далее, как этот страх возвра­щения к отправителю становится определяющим для фантазии как таковой. Но достаточно ли применительно к фантазии инкорпорации одного только призна­ния, что есть эквивалентно тому, чтобы быть съеденным? Поддерживая идею ме­ста субъекта, даже если он при этом пребывает в пассивном состоянии, будем ли мы находиться в структуре той самой фундаментальной фантазии?

Фантазия представляет для Айзекс непосредственное, почти что неотъемлемое выражение влечения; и если возможно в конечном счете свести ее к связыва­ющему субъект и объект отношению при помощи глагола, обозначающего дей­ствие (в виде всеобщего пожелания), то именно потому, что для нее структура влечения — это структура субъективной интенциональности, неотделимой от на­мечаемых целей: влечение действует интуитивно, «узнает» объект, который дол­жен его удовлетворить. Подобно тому, как фантазм, в начале выражающий либидные и деструктивные влечения, быстро превращается в способ защиты, весь ансамбль внутренней динамики субъекта разворачивается в итоге в зависимости от единого типа организации. В общем, такая концепция, утверждающая в согласии с рядом формулировок Фройда, что «все сознательное прошло через предыдущую стадию бессознательного»

и что «Я является частью, отделившейся от Оно», неизбежно приводит к дублированию всей психической деятельности глубинно­го фантазма и сведению его в принципе к элементарному выражению намеченной цели влечения. Биологический субъект находится в непрерывной связи с субъектом фантазма, субъектом сексуальным и человеческим, в соответствии с рядом: соматика — Оно — фантазм (желания, защиты) — механизм Я. В таком случае действие вытеснения быть только едва уловимым; «жизнь фантазма» скорее бу­дет подразумеваемой, чем вытесненной, и содержать в себе собственные конф­ликты из-за одного только существования в самом центре психического противо­положных по цели фантазмов. В действительности в таком «изобилии» фантазма растворяется также избирательное, но трудноопределимое отношение, которое Фройд устанавливает между фантазмом и сексуальностью. Невозможно узнать особый тип выделяемой им структуры.

Можно удивляться, что Фройд — одновременно с полным признанием существования сексуальной жизни и фантазмов у ребенка и их значения — продол­жал, в частности, в замечаниях, добавленных в 1920 году к «Трем очеркам» [62], связывать деятельность фантазма, главным образом, с периодом мастурбации в пубертате и препубертате [63]. Не потому ли, что для него существует прямая связь между фантазмом и аутоэротизмом, для описания которой недостаточно одного только утверждения, что последний может скрываться за первой?

В таком случае, может быть, он всего лишь присоединяется к общепринятой концепции, где в отсутствии реальных объектов субъект ищет и создает для себя воображаемое удовлетворение?

И не подтверждает ли сам Фройд, занимаясь поиском теоретической модели построения желания с его объектом и нацеленностью [64], именно эту точку зрения? Фантазм мог бы находить свое первоначало в галлюцинаторном удовлетво­рении желания, как младенец воспроизводит в отсутствии реального объекта в галлюцинаторной форме первоначальный опыт удовлетворения. В этом смысле фундаментальными фантазмами могли бы быть те, которые стремятся вновь об­рести галлюцинаторные объекты, связанные с самыми первыми опытами усиле­ния и исполнения желания [65].

Но, еще до выделения того, на что указывает Фройдовская фикция (Fiktion), было бы полезно задать вопрос о ее смысле, тем более что Фройд постоянно скрыто предполагает ее в своей концепции первичного процесса, почти не давая ее детальных описаний. Мы могли бы здесь увидеть миф первоначала: в действи­тельности Фройд стремится уловить, привлекая образное представление, как раз само время возникновения желания. Именно здесь та «конструкция», где анали­тический фантазм стремится достичь того момента расщепления на до и после, который пока еще содержит в себе и то, и другое: мифический момент разъедине­ния между ослаблением потребности (Befriedigung) и исполнением желания (Wunscherfullung), между двумя периодами — реального опыта и способностью его галлюцинаторного оживления, между объектом, который исполняет, и зна­ком [66], который является записью одновременно объекта и его отсутствия: ми­фический момент раздвоения голода и сексуальности, слитых первоначально...

Теперь если мы, в свою очередь, захваченные фантазмом первоначала, стремимся обнаружить возникновение фантазма, на этот раз, прослеживая реальный ход истории ребенка,

развитие его сексуальности (направление, предложенное во второй главе «Трех очерков»), — то мы будем снова связывать его с появлением аутоэротизма. Оно знаменует момент, когда от мира потребностей, «жизненно важных» функций, с заранее сформированными целями и механизмами, предопределенными объектами, отделяется не в качестве удовольствия, связанно­го с исполнением функции, какой бы она ни была, и угасанием порожденного потребностью напряжения, но в качестве побочного продукта, нечто, что Фройд называет «прибавка удовольствия».

Но, говоря о возникновении аутоэротизма даже с известной сдержанностью, не позволяющей рассматривать его как стадию либидного развития, просто подчеркивая его постоянство и неизменное присутствие в сексуальном поведении взрослого, мы подверглись бы риску потерять основной смысл понятия, а также то, на что оно может со всей очевидностью указать, применительно к функ­ции и структуре фантазма.

То обстоятельство, что понятие аутоэротизма в психоанализе часто подвергалось критике, обусловлено его ошибочным пониманием как первой замкнутой на себе стадии, исходя из которой, субъект мог бы постигать мир объектов. Тогда, опираясь на многочисленные наблюдения, нам легко показать разнообразие и сложность связей, соединяющих младенца с внешним объектом, в первую очередь, с матерью. Но когда Фройд говорит об аутоэротизме, главным образом, в «Трех очер­ках», он не пытается отрицать существование первичного отношения к объекту, а, напротив, указывает, что влечение становится аутоэротическим, лишь утеряв свой объект [67]. Если справедливо утверждать об аутоэротизме, что он без объекта (objeklos), то совсем не потому, что его появление предшествует любому объектному отношению [68], и даже не потому, что в поиске удовлетворения вслед за его приходом любой объект перестал бы присутствовать, а потому только, что обычный мир восприятия объекта в результате оказывается расщеплен: сексуаль­ное влечение разделяется с функциями несексуальными (например, пищевой), на которые оно опирается (Aulehnung) [69], и указывают ему цель и объект.

«Началом» аутоэротизма был бы в таком случае момент — скорее абстрактный, а не датированный, поскольку он каждый раз меняется, и всегда надо предпо­лагать предшествующее эротическое возбуждение для того, чтобы признать, что оно само может быть предметом поиска. Отделенная от своего природного объек­та сексуальность предоставляется фантазму и тем самым создает себя как сексу­альность. Но, с таким же успехом, можно утверждать и противоположное: именно разрыв фантазма порождает это разъединение сексуальности и потребности [70]. Замкнутый круг причинности или одновременное рождение? Важен факт, что, как бы высоко мы ни поднялись, они берут свое начало в одной и той же точке.

Аутоэротическое удовлетворение, когда оно может быть отнесено к автономному состоянию, характеризуется очень важным свойством: продукт анархической деятельности парциальных влечений, тесно связанный с возбуждением специфи­ческих эрогенных зон, которое возникает и ослабевает на месте, оно не является целостным удовольствием от функционирования, но удовольствием дробным, удовольствием, связанным с органом (Organlust), точно локализованным.

Известно, что эрогенность может быть привязана к специально «предназначенным» областям тела (так, деятельность сосания самой физиологией

предназначена приобрести эрогенное значение), но она может быть потенциально распространена на любой орган (даже внутренний), любую область или функцию тела. В таких случаях функция служит только лишь поддержкой, как, например, по­глощение пищи служит моделью воображаемой инкорпорации. Сформированная на основе функции, сексуальность заключается целиком в этом ее различении с функцией; в этом смысле ее прототипом является не сосание, а посасывание, мо­мент, когда внешний объект оставлен, а цель и источник приобретают автономию по отношению к питанию и пищеварительной системе. Идеалом аутоэротизма, если можно так выразиться, будут «губы, которые сами себя целуют» [71]: похо­же, здесь в этом замкнутом на себя наслаждении, как и в самом глубоком фантазме, этой больше ни к кому не обращенной речи, полностью упразднено распреде­ление на субъект и объект.

Располагая первоначало фантазма в периоде аутоэротизма, мы отметили связь фантазма и желания. Но фантазм не объект желания, он является сценой. Действительно, в фантазме субъект не нацеливается на объект или его знак, а фи­гурирует сам, являясь составной частью образного ряда. Он не представляет желаемый объект, но сам представлен как участник сцены, которому в наиболее близком к первофантазму случае какое-то определенное место не назначается (отсюда опасность претендующих на это интерпретаций в анализе). Последствия: каждый раз, целиком присутствуя в фантазме, субъект может там быть десубъективирован, то есть, представлен в самом синтаксисе эпизода, о котором идет речь. С другой стороны, в той мере, в какой желание не является внезапным появлени­ем влечения в чистом виде, а выражено высказыванием фантазма, оно предстает местом выбора наиболее примитивных защитных операций, таких как, оборачи­вание против самого себя, обращение в противоположное, проекция, отрицание. Более того, эти защиты неразрывно связаны с первой функцией фантазма — про­игрыванием желания — если справедливо, что само желание представлено как запретное и что конфликт — это конфликт первоначальный.

Что касается вопроса о том, кто является автором этой постановки, чтобы решить его, психоаналитик больше не может доверяться возможностям одной толь­ко науки или одного только мифа. Он, вероятно, должен еще стать философом.