Защитные механизмы Эго 5 страница

Мамардашвили М.К. [Об искусстве осмысления апории] 319

не умирает) и - вторая вещь - понимание; <...> акт понимания - абсо­лютно личный. И я бы добавил к этому еще третью вещь - тень, имея в виду под ней собственное незнание, личную утемненностъ, которая дол­жна как-то разрешиться. И это вообще закон мысли. <...> И поэтому для нас важен опыт Достоевского, описавшего действительных бесов, посколь­ку он следовал при этом, по его словам, <...> реализму собственной души; эксплицировал действительный смысл и <...> облик реальности, суще­ствующей в виде побуждений прежде всего в нем самом. Т.е. делал это с сознанием, что бесы - это я, и останавливал в себе бесовскую возможность души, которая без такой проделанной работы выплескивается в других людях, <...> если ты в себе ее не остановил. Ведь в каких-то точках дол­жны прерываться акты рождения бесов. Доступная точка - это прервать их в самом себе. <...>

Я снова возвращаю вас к <...> чистой мысли. <...> «Чистое» есть нечто, на что человек явно не способен, поэтому - существуют символы. Только сопрягаясь с ними, мы можем давать в себе рождаться опреде­ленным состояниям, которые естественным путем в нас не могли бы ро­диться. <...> Например, способен ли человек в своей жизни на поступок, происходящий из чистого добра? Когда нет никакой задней мысли о вы­годе. Так же как <...> чистая жертвенность, очищенная от неминуемых движений человеческой психики, <...> желаний и т.д. Я вам приведу пример библейского описания жертвы: герой по приказу Господа жерт­вует своим сыном. Он настолько верит в Бога и настолько чиста эта вера, что он дает сына на заклание и должен убить его сам. Но своей верой он спасает его, потому что, когда он уже занес меч над головой сына, рука Всевышнего остановила его. Это описывается как совершаемое человеком, но возможно ли это в действительности? Мог ли человек, совершая этот акт, не иметь в голове мысль о том, что все это делается не по—настояще­му? И в последнюю секунду все-таки что-то не случится - Бог вмешает­ся. Здесь, конечно же, описывается некий символический акт, в простран­стве соотнесенности с которым я, как эмпирический человек, буду порож­дать в себе состояния, которых не было бы без символа. Т.е. того, что называется чистыми объектами: <...> мыслью, <...> верой - это некие конструктивные машины, порождающие нечто вопреки действиям сил природы. Ведь естественно быть эгоистом, думать прежде всего о себе, <...> стремиться к выгоде и т.д. А те состояния, которые мы считаем человеческими, рождаются в лоне <...> созданных символов. <...> Чело­век эмпирически не способен на это, но делает, находясь в лоне символа чистой мысли или <...> добра и т.д.

Ну, а теперь немножко расслабимся. <...> Я возьму простой пример из Пруста. <...> Ревнивый герой романа «В поисках утраченного времени» <...> Сван, подозревая свою возлюбленную, бывшую куртизанку, <...> спра­шивает, боясь одновременно оскорбить ее, была ли у нее когда-нибудь лю­бовь с женщиной. Т.е. он не просто ревнует ее к мужчинам, но и к женщи-

320 Тема 12. Психология мотивации

нам. И Пруст по этому поводу <...> говорит, что мы представляем порой реальность как возможное, подобно облаку, которое напоминает нам нож. Мы разглядываем облако и пытаемся расшифровать реальность <...>, а в это время <...> реальность вонзается в нас, как нож в сердце, не имея ни­чего общего с тем, что мы представляем. А что мог себе представить Сван? Он мог представить, что может и на что способна Одетт, исходя из того, что он знает о женщинах. <...> И поэтому, когда Одетт, раздраженная его на­стойчивостью, ответила: «Да не знаю, не помню, может быть, два или три раза», - то эти слова поразили его в самое сердце. Почему? <...> Он знал, что она могла быть порочной и осознавать свою порочность, могла иметь какие-то угрызения совести, но чтобы она вообще могла не помнить и относиться к своему пороку безразлично, - он этого не мог вывести из своих представ­лений о женщине.

Интересно, что всегда в такого рода моментах как раз и появляется <...> различие между <...> обращением к психологии в своей собственной жизни, и искусством как элементом этой же психической жизни. В част­ности, когда Сван обращается к психологическим познаниям, чтобы решить свою жизненную проблему - изменяет ему Одетт или не изменяет - и как быть <...> с такой любовью, в романе сразу вводится тема искусства, при­чем в весьма неожиданном <...> ключе: Сван потому не мог построить свою жизнь, что он остался дилетантом и не работал как создатель произ­ведений искусства. <...> Речь идет об искусстве как о вполне определен­ном жизненном акте. <...> Искусство выводит нас за рамки нашего гори­зонта возможного, и <...> мы способны увидеть реальность. Так как то, что есть на самом деле, всегда закрыто экраном кажущейся жизни и нашей психологии, сплетенной с этой кажущейся жизнью, <...> а за этим экраном - реальность. И путь к ней лежит через искусство <...>, когда мы можем создавать соответствующие конструкции, которые способны генерировать в нас <...> состояния <...> понимания, чувства <...> и т.д. <...>

У таких писателей, как <...> Рильке или Пруст, <...> тоже есть это <...> различение, связанное как раз с искусством. Для них искусство и было этой другой действительной жизнью, в отличие от повседневной. Так как <...> пережить то, что в действительности <...> происходит, можно только через произведение искусства или через мысль (в нашем случае); это и есть другая жизнь внутри текущей, или кажущейся, жизни. Т.е. здесь постоянно проходит разделение: что я на самом деле переживаю и что мне кажется. <...>

Важно понять, где <...> именно Сван остановился в своем «стран­ствии». Буквально застрял и не пошел дальше, хотя он был большой лю­битель искусства. Но <...> для него искусство было лишь областью ассо­циаций. <...> Например, изображение ликов у Боттичелли он ассоциировал со своей любовью и крутился в кругу умильности и растроганности, гордо­сти своим образованием, тем, что он способен думать об Одетт не просто как о бабе, как о ней думает какой-нибудь вульгарный ухажер, а он и Боттичел-

Мамардашвили М.К. [Об искусстве осмысления апории] 321

ли знает, <...> испытывая элегическую тоску о невозможной любви к пре­красной женщине. <...> И - закружился. А потом из этого кружения вы­шел: просто в один прекрасный день разлюбил Одетт. Так и не извлек ни­какого понимания из своей любви. Просто разочаровался. Вот так и мы ка­чаемся между обманом и разочарованиями. <...>

Наиболее точным, хотя и абстрактным изображением <...> этого циклического рока является форма мифологического сознания. <...> Миф цикличен. <...> Одно и то же состояние в нем психологически по­вторяется на массе индивидов, оно как бы перерождается в других лю­дей, отсюда миф о миграции душ и т.д. <...> Он задает эпохи челове­ческого созревания сознания на уровне мировых картин. Скажем, для того, чтобы вырос плод, зерно должно умереть. Это закон жизни. А что­бы стать взрослым, нужно пройти особый опыт представления себя как умершего — опыт инициации. Все обряды и ритуалы инициации всегда связаны с тем, что инициируемый в какой-то момент оказывается <...> перед лицом смерти, чтобы он мог представить себе ее и пережить. Тог­да он может родиться к взрослой жизни. <...> Кстати, только после та­кого обряда человеку давалось имя. А <...> имя <...> - это название. Лицо. Отличение. <...>

Всякая повторяемость уже задана и отражена, как в зеркале, в мифе. <...> Но мысль, когда она рождается, радикально меняет все это, делая противоположный ход. Она заменяет работу мифа и ритуала. Од­ним из первых актов мысли является демифологизация и деритуализа-ция. <...> Потому что мысль связана с феноменом личности. <...> Сим­волы есть <...> описания состояний <...> психики <...> в той мере, в какой состояние психики трансформируется в аппарате сознания. <...> Сознание и есть та область, где появляется произведение искусства, <...> мысли <...>. Следовательно, существуют какие-то неорганические пер­цепции, которых у нас не было бы без произведений. <...> Эти мысли­тельные понятия, имеющие отношение к устройству нашего сознания, как раз и амплифицируют, усиливают наши состояния, доводя их до та­кого вида, когда у нас появляется возможность говорить о символах чи­стых воли, добра, любви. Все это - <...> изобретения, которые сами по себе никогда не могут случиться в качестве эмпирического события, по­скольку они рождаются сами в их лоне. А мы, как известно, рождены Богом, по образу и подобию Божьему¹. <...> Проблема свободы в этом смысле - проста. Она была бы сложной, если бы состояла в том, кому дают, а кому не дают свободу. А проста она, к сожалению, потому, что свобода - это наша способность представить себе ее как нашу неотъем­лемую и единственную возможность жить.

¹ Именно это означает эта фраза, а не то, что якобы был некий физический акт, совер­шенный Богом. Когда представляют, что Бог физически рождал физического человека, то это идолопоклонство, которое никакого отношения ни к мышлению, ни к действительному религиозному опыту не имеет.

21 Зак. 1662

322 Тема 12. Психология мотивации

А вы прекрасно знаете, что можно жить и не имея этой потребности. <...> От того, что мы знаем слово «свобода» и производные от него, ничего не меняется. <...> Убеждения не внушаются заповедями, хотя заповеди существуют. Они возникают <...> из собственного опыта мысли и сознания человека и тогда могут совпасть с заповедью. Т.е. фактически существует обратный закон: повлиять мысленно ни на кого невозможно. Потому что все растет только из самих людей, из некоторого внутреннего источника. Растет путем труда и борьбы. <...> На одной из бесед я говорил о лекар­стве для человечества, что оно, будучи введено в человека, позволяло бы ему все время склоняться к добру и отклоняться от зла. <...> Что якобы воз­можно создание механизмов, которые собственным действием создавали бы всеобщее счастье. <...> Философ скажет: эти вещи исключены онтоло­гически. <...> Это возможно для автоматов, а не для людей. Ведь человек устроен так, что счастье для него может быть только даром. Наградой. Слу­чаем. Нет и не может быть механизма счастья. <...> Все высшие чело­веческие состояния - равенство, достоинство и др. - нельзя превратить в орудия и механизмы, поскольку главное, что есть в человеке, существует только на вершине волны усилия, в момент деяния. <...>

Я вам процитирую в этой связи одну странную фразу, она повто­ряется раза четыре в Евангелии от Иоанна и звучит так: «Настанет вре­мя, и это - сейчас». Т.е. сначала говорится, что настанет время (имеется в виду время Суда), после которого воскреснут люди. Но при этом Иоанн <...> меняет <...> временную форму глагола и добавляет: «это сейчас». Он хочет сказать, что это может происходить в каждой точке времени. Нет отдельно выделенного момента времени в другом каком-то мире, в котором это происходило бы. Если ты не воскреснешь при жизни в сво­их чувствах и смыслах прошлых состояний, то никогда не воскреснешь. Даже в загробном, мифологическом мире. Умным людям (а Иоанн, безус­ловно, принадлежал к тем, кто глубоко прошел опыт сознания) это было известно. И поэтому художник может сравнивать <...> стояние перед ли­цом произведения - с Воскресением и бессмертием. Подтверждая своим творчеством, что все же существуют такие вещи. Однако, думая о них, мы чаще всего используем <...> временные и пространственные термины «там» и «после», когда они не имеют смысла. В связи с чем гениальный Кант и говорил, что бессмертие души - это не предмет доказательства и знания. Нельзя пытаться представить себе смерть как нечто, что будет после смерти¹. <...>

¹ Чаадаев как-то очень хорошо сказал одному своему другу в письме по поводу того, что у них разные философии. В вашей философии, писал он ему, вас от загробной жизни отделяет лопата могильщика; сначала вы хотите прожить эту жизнь, а потом надеетесь на какую-то другую. А я считаю, что ничего этого не существует, что другая жизнь уже вплетена в каждый момент этой жизни и нужно постараться уничтожить эту обыденную жизнь внутри ее самой. Об этом идет речь, а не о том, чтобы прожить с какими-то надеж­дами и потом уже жить другой прекрасной жизнью.

Мамардашвили М.К, [Об искусстве осмысления апории] 323

А теперь приведу пример, <...> наглядно иллюстрирующий, что не­что происходящее <...> проглядывает для нас разорванным во времени и пространстве, в разных его точках, сейчас и потом, хотя случается все совершенно иначе или уже случилось в некотором завершенном плане бытия. Посмотрите на последовательность романтической биографии Пруста в романе «В поисках утраченного времени», и вы поймете, что сама жизнь есть разворачивание <...> некоторых символов, а акт мысли и становление человека есть <...> способность связать разные вещи в один символ и извлечь опыт - чему-то научиться или изменить (что одно и то же) самого себя.

В одной из частей романа есть такой эпизод. Герой наш, Марсель, сам же рассказчик своей юности, вспоминает о Елисейских полях, куда его водила нянька играть с другими детьми. Играя, он оказывается око­ло уборной и ощущает какой-то сырой запах, который почему-то завора­живает его и действует на него странным образом - остается чувство какого-то загадочного впечатления. Он подходит ближе, беседует с дамой, которая обслуживает эту уборную. Конечно, это просто запах мочи, но у Пруста стиль без нажима, поэтому он говорит о запахе сырости, влажно­сти, и описывается эта сцена так, как описывалось бы какое-то знамение, как если бы тебе был подан какой-то странный знак, который ты обязан постигнуть. <...> Через несколько лет <...> он навещает своего дядю по материнской линии, который славился тем, что он бонвиван <...> и изве­стен своими любовными увлечениями. Мальчик пришел навестить его, и в комнате, в которую он вошел, было что-то обволакивающее, как запах той самой сырости, и промелькнула уходящая от его дяди гостья в ро­зовом платье. И с тех пор для мальчика это впечатление сохранилось в памяти под названием «комната дамы в розовом». Опять завораживаю­щее впечатление и явление чего-то значительного для его жизни. По­чему-то вид и запах этой комнаты ассоциировались с запахами уборной на Елисейских полях. Кстати, чтобы и вы могли расшифровывать, дама в розовом, увиденная героем, и была Одетт, впоследствии любовница Сва­на - героиня дальнейшего развития событий. Впечатление «комнаты дамы в розовом» продолжается впечатлениями взаимоотношений Свана и Одетт, которые станут основополагающими и роковыми для нашего героя. Они архетипичны для его собственной любви. Он по колеям, про­ложенным Сваном, испытывал и проживал свою собственную, уже взрос­лую любовь к Альбертине. А во времена любви к Альбертине есть еще одно впечатление - от ее поцелуя на ночь, который заменяет ему поце­луй матери, без которого он в еще совсем раннем возрасте страдал, не в силах заснуть.

Все эти вещи стали символами, но, будучи расшифрованы, преврати­лись в одно простое событие, простое состояние души человека, длительно проглядывающее в разных местах пространства и в разные времена. Ка-

324 Тема 12. Психология мотивации

кое событие? Единственно доступная для него форма любви - это обво­лакиваться, как во влажном материнском лоне: запах уборной был воз­можной для данного человека, ему предназначенной формой любви. Эта возможность снова и снова говорит о себе и разыгрывается, когда он слу­чайно в доме дяди увидит пропорхнувшую мимо даму в розовом, и она запомнится ему, почему-то сочетавшись с запахом влажности. И не слу­чайно, что она окажется Одетт, любовницей Свана, которую Сван ревно­вал и в которой, очевидно, нуждался так же, как Марсель - в материнс­ком поцелуе. Другими словами, он ищет такой мир, из которого не надо было бы выходить наружу и который все время тебя бы нежно обвола­кивал. Вот что с ним происходило на самом деле, и он смог это описать и понять, овладев тем самым собой и остановив в себе это. Фактически весь роман есть прощание путем письма, избавление себя от материн­ского комплекса, в котором любовь отождествляется с материнским ло­ном. Такая любовь несет только муки ревности и зависимости, она мо­жет быть только несчастной, разрывая сердце, и, главное, не может быть самостоятельным источником радости. <...>

Тем самым Пруст показал себе, что на самом деле происходит, <...> посредством письма (искусства) приобрел и сохранил эту способ­ность, но уже в другом виде, чем та, которой его наделила судьба. <...> Мысль совершается как акт, вбирающий в себя пространство и время, и вместо разорванных пространственно-временных мест, где и когда что-то происходит, сам акт становится источником событий и мыслей. <...> Во-первых, происходит не то, что я вижу, во-вторых, происходит не там, где я вижу это происходящим, и, в-третьих, происходит не тогда, когда я вижу это происходящим. Не тогда, когда я увидел даму в розо­вом или почувствовал запах сырости. Значит, актом мысли надо вый­ти из этого и построить конструкцию, которая позволила бы установить действительно длящееся событие. Так вот, акт мысли ведет нас от ка­жущихся эффектов к действительно происходящему, он является <...> созданием чего-то, чтобы мыслить, или <...> текста сознания. <...> Литературный текст у Пруста есть текст сознания, посредством кото­рого он может видеть то, чего не увидел бы никогда, как его коллега по любви Сван. <...>

Искусство есть работа <...> над формой самого искусства, через ко­торую мы <...> вообще что-то можем испытать в мире. Фактически вся­кое искусство есть воссоздание искусства и такой формы, благодаря ко­торой - и только через нее - может случиться событие моего опыта, <...> знания, <...> понимания, <...> чувства или переживания. <...> Я имею в виду <...> формы силы <...> как некоторый замкнутый объем самого движения по какому-то пути, стянутый граничными условиями, напря­женный внутри. <...> Способность подчиниться такой форме и есть в нас голос той точки, где перекрещиваются свобода и необходимость. <...>

Мамардашвили М/С. [Об искусстве осмысления апории] 325

Скажем, акты, руководимые верой в справедливость и совершаемые так, как если бы справедливость была, и есть справедливость. <...> В собы­тии этом очень существенно и важно выполнение мыслей и чувств во плоти, в материи особого рода. Ее называют трансцендентальной матери­ей, сверхчувственной, метафизической. <...> Декарт говорил, что человек есть метафизическая материя, имея в виду некоторую абсолютно теле­сную конкретность совершенно особого события, которое является пре­вращением времени в историю. < „.>

Образец такого события в христианской культуре, конечно, образ Христа, который является отличительным и решающим для подлинной христианской веры. <...> Речь идет об устойчивой теме и в Евангелии от Иоанна, и в Апокалипсисе <...>, где она проводится в форме простой за­дачки - чем отличается <...> Христос от Антихриста? <...> Чем отли­чается Христос от Антихриста или Антихрист от Христа? Все время у Ио­анна мелькает мысль, что Антихрист отличается от Христа тем, что он идеален. <...> Антихристом является человеческая неспособность в кон­кретном, плотском, телесно-конечном видеть высшее как совершенное в нем. Это отрицание того, что возможно такое событие. Божественное не может явиться в мир, так как человеческое не идеально, не совершенно и так далее. А вот для нормального духовного познания человеком самого себя (а Евангелие является совокупностью духовных истин человека о самом себе) это совершенно ясно, предполагая высшую степень человече­ского развития, мускулатуру мысли и души, а не мешка, набитого благи­ми побуждениями, идеальными стремлениями и прочее. Идеальные стрем­ления - пожалуйста, тогда вам Антихрист больше подойдет, чем Хрис­тос. Спаситель же — плоть, но плоть особая, то, что я называл словами Декарта «метафизическая материя». <...>

Дьявол <...> отвлеченно идеален, без того <...> плотского события, которое <...> я могу назвать «сдвигом сознания». <...> Ну примерно так, как если бы человек, увидевший четвертое измерение, тем не менее имел бы силу и мужество понимать, что строить дом можно только в трех измерениях. Т.е. строить форму, которой ты способен подчиниться, хотя всякая форма несовершенна и конечна. И <...> именно бесформенные души (а их очень много вокруг нас) <...> предпочитают конкретному делу некий тайный смысл своей бесформенности. Всякое конкретное дело для них - не то. Раз не все, значит, ничего. <...>

Лейбниц <...> говорил, что если все измерять силой и <...> на­пряженной искренностью убеждения, то и у дьявола должны быть свои мученики. <...> Таким образом, все, что человек осуществляет в себе путем <...> рождения, - мы срезаем, оставляя только идеальность. <...> И если у меня есть непосредственное нравственное чувство, то я предъявляю свои требования к миру и желаю, чтобы <...> мир был уст­роен разумно и человечно. Можно выразить эту ситуацию так: раз у

326 Тема 12. Психология мотивации

дьявола могут быть свои мученики, люди, обладающие силой убеждения, искренние и чистые, то они настолько чисты, что, обуреваемые чистотой, требуют ее от себя и окружающего мира. Но мы уже лишили их пло­ти, сказав, что чистоту мы имеем только на уровне идеального, а их чистота есть не что иное, как истерика возможности идеального <...>. Это, конечно, отличается от позиции точной мысли, которую я все вре­мя пытался ухватить и которую сейчас резюмирую как мужество невозможного.

Только такая позиция содержит в себе действительный трагизм нашего бытия, состоящий в том, что мужество возможного есть виде­ние невозможности возможного и держание себя в горизонте этого ви­дения без истерики и внутреннего злобного разрушения, обращаемого потом на мир. Невозможность возможности - это когда все не сходит­ся. Не сходится не потому, что мир зол и плохо устроен, а потому что в строгом смысле истинная жизнь невозможна, хотя она и бывает.

Истерика возможности идеального есть состояние человека, кото­рый не способен на такое мужество <...> терпения, <...> есть действи­тельно дьявольская мука, потому что она направляется возвышенными чувствами, а не корыстью. Исходит из требования, чтобы мир был таким, каким ему положено быть по идеалу. Поэтому <...> для спасения луч­шей тысячи людей мы готовы пожертвовать миллионами, поскольку в исходном пункте шли якобы от благородного и непосредственно нрав­ственного чувства. Защищая человека от страданий, беды, угнетения, на­силия. Но, повторяю, мы восстали за человека, будучи уверенными, что он добр от природы. А на самом деле человек добр, только проходя путь и только под знаком формы, естественным образом ему не данной. <...> И как только мы нарушаем эту нерасчленяемую посылку, в ход идет наше сошедшее с рельсов мышление, которое вгоняет нас в рассудочную, раскаленную, но в то же время холодную истерику. Нигилизм <...> яв­ляется продуктом именно такой истерики, которой обуреваемы, напри­мер, революционеры. Революционер ведь не может быть человеком, не мечтая сделать весь мир человечным. И тогда возникает алхимия мыс­ли. Т.е. предполагается некоторое слияния «чистых» элементов в одно тело, называется ли оно коммуной - праобразцом всей социалистической мысли или государством - в смысле фашистского сознания, которое выразимо в утверждении связки людей - от итальянского слова fascio -«связка», «пучок». Связка дров, скажем. И по аналогии со связкой пред­ставьте себе сцепление человеческих тел, которые вызывают такой огонь, что они алхимическим образом превращаются в некую божественную, чистую субстанцию, очищаясь и рождаясь в лоне этого «фашио». Фа­шистская формула предполагала, что государство - единственное лоно, в котором может рождаться новый человек. А что такое новый человек?

Мамардашвили М.К. [Об искусстве осмысления апории] 327

Чистый, в котором преодолена оппозиция реальности и мысли¹. Тогда как мужество невозможного всегда (!) держится в рамках этой оппози­ции. <...>

Необходимость формы (а это есть невозможность ее обойти) озна­чает: что-то должно быть доведено до артикулированного, оформленного вида. Тогда есть жизнь. Но всякая артикуляция несовершенна. И вот здесь как раз и лежит то, что называется <...> неискоренимым, изна­чальным злом человеческого сердца. Оно связано с почти что невоз­можностью человека выполнять акт подчинения форме. Изначальное зло есть ненависть к человеческому, а значит - к конечному, несовершенно­му и слабому по сравнению с идеалом. <...> Хронически наблюдается в истории, что людям невмоготу их собственная человечность. Она предпо­лагает способность обустраивать себя, свой дом, утварь и эти конкретные и презренные вещи (что может быть презреннее обеспечения жизни!) превращать в чашу, в которой, если говорить словами Гегеля, «пенилась бы бесконечность». Другого места бесконечности нет. Об этом прекрасно замечено еще в одном древнем египетском папирусе под названием «Беседа человека со своей душой». <...> Беседующий человек алчет идеального, высокого и не находит его в мире. <...> Этот диалог <...> со­стоит из последовательных шагов обоснования необходимости самоубий­ства. <...> В самоубийстве присутствует это ложно возвышенное состоя­ние, которое в действительности своекорыстно, является разновидностью злобной святости. <...> Человек <...> видит, что ни одна человеческая реализация не похожа на идеал. Поэтому он и обосновывает уход своей души из этого мира. Но параллельно <...> в тексте все время звучит <...>: наверху так же, как и внизу, и вся проблема в том, что низ (ма­териальный, конечный, конкретный, плотский) должен быть домом вер­ха. <...> Низ - единственный дом для верха, или высокого. Голос изна­чального человеческого зла, грубо говоря, состоит в том, что человек спо­собен сам себя уничтожить. Томимый «духовной жаждой». Невмоготу человеку сам человек. Прежде всего это рождается в тебе самом. <...> Будучи не способен подчиниться форме, ты становишься невыносим сна­чала самому себе, а потом, в силу нашей способности к сублимациям, ра-ционализациям и проекциям, ты ненавидишь весь род человеческий и готов исправлять и уничтожать его, поскольку он не достоин <...> высо­кого. Он есть мерзость, которая должна быть истреблена. Поэтому дей­ствительно тонкие и наблюдательные мыслители не приписывали зло

¹ Когда огонь совместного рождения стирает различие души и тела, мысли и реально­сти <.„>, то это обязательно выражается в каком-нибудь истерическом состоянии. Как на пиру во время чумы, когда чистые мученики дьявола, <...> сцепившись друг с другом, «рождают» нового человека, казня тех, кто не умещается в это прокрустово ложе совмес­тного рождения. <...>

328 Тема 12, Психология мотивации

чувственной природе человека, которая слишком часто в виде системы удовольствий, желаний, наслаждений, чувственных реакций понимается как некая бездна, таящая в себе зло. Нет, не чувственная природа явля­ется источником зла, а то превращенное отношение человека к самому себе, когда человек становится саморазрушителен, потому что именно человечность ему невмоготу. <...> Кант такое зло считал неискорени­мым в человеческом существе. Я не знаю, искоренимо ли оно, но мы должны ясно его представлять.

Поделюсь одним воспоминанием. У меня был друг - еврейка из Прибалтики, побывавшая в гетто, в советском лагере, т.е. имеющая опыт и того, и другого. И она рассказала одну поразившую меня вещь, которая показывает, что для человека наиболее содержательными, глубокими и многозначительными являются детали, мелочи, а вовсе не вселенские кар­тины. Так вот, меня поразила деталь, которая в себе, в малости своей со­держит всю картину особого отношения человека к самому себе. Нена­видит ли он в себе человеческий облик или способен жить в мире с ним, делая хоть пять сантиметров вокруг себя осмысленными и достойными жизни. Строить дом. <...> Моя знакомая ускользнула из рижского гетто, где было уничтожено около семидесяти тысяч человек, включая ее род­ных, буквально за день до расстрела. В нее влюбился один швед и пред­ложил бежать с ним через залив. Ночь они провели в каком-то заброшен­ном домике на берегу моря. Они не знали, придет ли за ними лодка или их поймают и расстреляют. Но первое, что она сделала, попав в дом, -вымыла полы. И эта деталь, знак достойного отношения к себе и своей жизни, она возвышает. Неизвестно, сколько остается жить, но прожить это время мы должны как люди, а не как животные.