Батшеба беседует со своим провожатым

Было условлено, что, когда Батшеба поедет домой, Оук займет место Пурграса в ее экипаже и отвезет ее в Уэзербери; к вечеру у Джозефа обнаружились признаки его давнишней болезни - " двоящегося глаза", и он не мог справиться с обязанностями кучера и защитника дамы. Но Оук был так занят и ему предстояло еще столько хлопот с болдвудскими овцами, часть которых еще не была продана, что Батшеба, не говоря ни слова Оуку и вообще никому, решилась ехать домой одна (ей уже не раз случалось возвращаться одной с кэстербриджского рынка), всецело доверившись своему ангелу-хранителю. Однако, встретив случайно (как ей думалось) фермера Болдвуда в закусочной, она не смогла отказаться, когда он предложил сопровождать ее верхом. Незаметно сгустились сумерки, но Болдвуд уверял, что нечего тревожиться, так как луна взойдет через каких-нибудь полчаса.

Тотчас после происшествия в палатке она поднялась и направилась к выходу, не на шутку испуганная и искренне благодарная своему старому поклоннику за его помощь; правда, она жалела, что нет Габриэля, с которым предпочла бы ехать, - это было бы и приятнее и приличнее, ведь он был ее управителем и слугою. Но что поделаешь! Ей ни за что не хотелось обижать Болдвуда, перед которым она чувствовала себя виноватой. Когда поднялась луна и подали двуколку, Батшеба двинулась в путь; она пересекла вершину холма и стала спускаться по извилистой дороге, которая, казалось, уходила куда-то во мрак и в небытие: луна стояла на одном уровне с ярко озаренным холмом и впереди разверзлась черная пропасть, бескрайняя, как мир. Болдвуд вскочил на коня и поскакал вслед за Батшебой. Они спустились в низину; звуки долетали до них с вершины холма, словно голоса небожителей, а огни ярмарки казались кострами какого-то небесного лагеря. Вскоре они миновали подвыпивших гуляк, слоняющихся у подножия холма, пересекли Кингсбир и выехали на большую дорогу.

Непогрешимый инстинкт уже давно подсказал Батшебе, что фермер по-прежнему ее боготворит, и она чувствовала к нему искреннее расположение. Вечером ее огорчил его убитый вид, она вспомнила о своем безрассудстве, и ей захотелось, как хотелось с год назад, загладить свою вину. Испытывая жалость к этому неизбывно мрачному человеку, столь постоянному в своем чувстве и немало потерпевшему из-за нее, Батшеба выказывала ему внимание, которое можно было принять за нежность, и бедняга снова стал предаваться сладостным мечтам о семилетнем служении Иакова.

Вскоре ехавший в арьергарде Болдвуд под каким-то предлогом догнал Батшебу и поскакал бок о бок с ней. Они проехали две-три мили при лунном свете, перекидываясь через колесо двуколки отрывочными фразами, - говорили о ярмарке, о хозяйстве, о незаменимости Оука и о прочих безразличных предметах, как вдруг Болдвуд спросил ее напрямик:

- Миссис Трой, вы когда-нибудь выйдете опять замуж?

Прямо и внезапно поставленный вопрос явно смутил ее, и она ответила не сразу.

- Я никогда серьезно об этом не задумывалась.

- Понимаю вас. Но ведь уж скоро год, как умер ваш супруг...

- Вы забываете, что смерть его так и не была окончательно установлена, и возможно, что он жив. Поэтому меня едва ли можно назвать вдовой, возразила она, хватаясь за первый пришедший ей в голову предлог.

- Вы говорите, смерть не была окончательно установлена, а между тем она доказана достаточно убедительно. Один человек видел, как он тонул. Никто из здравомыслящих людей не сомневается в его смерти, я полагаю, также и вы, мэм.

- Да, теперь я в этом не сомневаюсь, а не то поступала бы совершенно иначе, - мягко ответила она. - Вначале у меня была какая-то странная, безотчетная уверенность, что он не погиб. Потом мне приходили в голову разные объяснения. Но хотя я убеждена, что больше никогда его не увижу, я не собираюсь снова выходить замуж. Я заслуживала бы осуждения, если бы допустила такую мысль.

Некоторое время они помолчали. Теперь они ехали по глухой дороге, пересекавшей большак; слышно было только, как поскрипывает под Болдвудом седло и постукивают рессоры двуколки. Но вот Болдвуд прервал молчание:

- Помните, как я нес вас в обмороке в гостиницу " Королевский щит"? У всякого пса бывает свой праздник, - так это был мой.

- Знаю, знаю все, - поспешно отозвалась она.

- Всю жизнь буду жалеть, что я потерял вас, что так сложились обстоятельства.

- И я тоже очень жалею, - проговорила она и тут же поправилась: Видите ли, я жалею, что вы могли подумать, будто я...

- Я всегда с какой-то печальной радостью думаю о прошлом... Тогда я был для вас чем-то - до того, как _он_ стал для вас всем, и вы были _почти_ моей. Но, конечно, все это не имеет значения. Я никогда не нравился вам.

- Напротив. И к тому же я вас уважала.

- Ну, а теперь?

- То же самое.

- Что же именно?

- О чем вы меня спрашиваете?

- Я нравлюсь вам или же вы просто уважаете меня?

- Не знаю, право... Никак не могу сказать. Трудно женщине говорить о своих чувствах на языке, который создали главным образом мужчины для выражения своих чувств. Я поступила с вами легкомысленно, непростительно, очень дурно. Всю жизнь буду об этом сожалеть. Если б я только могла как-нибудь загладить свою вину, я с радостью бы это сделала. Но это было невозможно.

- Не браните себя, вы далеко не так виноваты, как вам кажется. Батшеба! Допустим, вы получите реальное, неоспоримое доказательство и убедитесь, что вы... что вы действительно вдова, - захотите вы тогда загладить свою вину и выйти за меня замуж?

- Не могу сказать. Сейчас, во всяком случае, нет.

- Но когда-нибудь в будущем?

- О да, когда-нибудь - это вполне возможно.

- Ну, хорошо. Вы знаете, что даже если не будет новых подтверждений, то примерно через шесть лет вы сможете вторично выйти замуж, и никто не посмеет вас осуждать?

- Да, - живо ответила она, - все это мне известно. Но об этом еще рано говорить. Шесть или семь лет. Что с нами будет за это время?

- Годы быстро промелькнут, и когда мы оглянемся назад, это время покажется нам очень коротким, куда короче, чем кажется теперь, когда оно впереди.

- Да, да, я испытала это на своем опыте.

- Так выслушайте же меня, - горячо настаивал Болдвуд. - Если я буду ждать все это время, выйдете вы за меня? Вы сами сказали, что хотите искупить свою вину передо мной, - пусть это и будет искуплением.

- Но, мистер Болдвуд, шесть лет...

- Вы хотите выйти замуж за кого-то другого?

- Ничуть не бывало! Мне просто неприятно сейчас говорить о таких вещах. Пожалуй, это даже непристойно, и я напрасно допустила подобный разговор. Не будем этого касаться, очень вас прошу!

- Хорошо, я не буду этого касаться, если вы требуете. Но что тут непристойного? Я человек не первой молодости и готов быть вам опорой до конца моих дней. С вашей стороны, конечно, не может быть и речи о страсти или о предосудительной торопливости, в чем, пожалуй, можно обвинить меня. Но мне ясно как день, что вы ничуть не уроните своего женского достоинства, если из чувства жалости, или, как вы говорите, из желания искупить свою вину, заключите со мной соглашение на много лет вперед, договор, который все уладит и осчастливит меня, хотя бы и очень нескоро. Разве в свое время вы не приблизили меня к себе? Разве вы не были почти моей? Почему бы вам не сказать мне, что вы снова приблизите меня к себе, если обстоятельства позволят? Скажите же, умоляю вас! Батшеба! Обещайте мне, - ну, что вам стоит! -что если вы снова выйдете замуж, то только за меня!

Он говорил таким взволнованным тоном, что при всем ее сочувствии ей стало страшновато. То был чисто физический страх - страх слабого пред сильным, без примеси неприязни или отвращения. Батшеба проговорила с тревогой в голосе, так как ей живо вспомнилась вспышка ярости на Иелберийской дороге и она опасалась, как бы это не повторилось.

- Как бы то ни было, я не выйду замуж ни за кого другого, пока у вас будет желание жениться на мне... Это все, что я могу сказать... Вы захватили меня врасплох...

- Скажите же напрямик, что через шесть лет вы станете моей женой! Не будем говорить о непредвиденных случайностях, с ними ничего не поделаешь. Но я уверен, что на этот раз вы сдержите свое слово.

- Вот почему я и не решаюсь вам его дать.

- Умоляю вас, дайте! Вспомните прошлое и смягчитесь!

- Ах, что же мне делать? - сказала она с тяжелым вздохом. - Я не люблю вас и сильно опасаюсь, что никогда не полюблю так, как жена должна любить мужа. Если вы знаете это, сэр, и все же будете счастливы, получив от меня обещание выйти за вас через шесть лет, то вы оказываете мне большую честь. Я могла бы согласиться только из дружеских чувств, но если вы так высоко цените согласие женщины, которая уже не может себя уважать, как прежде, и едва ли способна любить, то я... я...

- Вы обещаете?

-...подумаю, смогу ли вскоре вам обещать.

- Но вскоре может означать и никогда?

- О нет, ничуть. В самом деле, вскоре. Ну, скажем, на рождество.

- На рождество! - Помолчав несколько минут, он прибавил: - Хорошо, до тех пор я не буду с вами заговаривать об этом.

Батшеба переживала необычное состояние, доказывающее, в какой мере душа является рабой тела, как велика зависимость бесплотного духа от осязаемой плоти и крови. Можно без преувеличения сказать, что она испытывала воздействие посторонней силы, которая подавляла ее волю, вынуждая дать столь необычное обещание на много лет вперед, и даже внушала ей мысль, будто она обязана это сделать. Когда прошло несколько недель после их ночной беседы и стало приближаться рождество, она начала не на шутку тревожиться.

Однажды у нее случайно завязался дружеский разговор с Габриэлем о ее затруднениях. Беседа принесла некоторое облегчение Батшебе, но это было безрадостное чувство, оставившее привкус горечи. Она проверяла с Оуком какие-то счета, когда за работой речь зашла о Болдвуде, и Габриэль по какому-то поводу сказал:

- Он никогда не забудет вас, мэм, никогда!

Тут непроизвольно вырвалась наружу ее тревога, она рассказала ему, какая на нее свалилась неприятность, чего домогается от нее Болдвуд и как он надеется на ее согласие.

- Как это ни печально, - мрачно сказала она, - но мне придется, на счастье иль на пагубу, все же дать ему согласие, и вот по какой причине... (Этого еще никто не знает.) Я думаю, что если не дам ему слова, он сойдет с ума.

- Неужто так? - серьезно спросил Габриэль.

- Да, я в этом уверена, - продолжала она в порыве какой-то безудержной откровенности, - и видит бог, это ничуть не льстит моему самолюбию, напротив, я расстроена, я потрясена до глубины души, дело в том, что судьба этого человека в моих руках. Его будущее зависит от того, как я с ним обойдусь. Ах, Габриэль, меня бросает в дрожь при мысли о такой ответственности, - это прямо-таки ужасно!

- Что ж, мэм, могу повторить то, что я уж сказывал вам раньше, проговорил Оук. - Он только и живет, что мечтами о вас. Но мне думается, все это не так уж страшно, как вам сдается. Вы сами знаете, он всегда был угрюмый да нелюдимый, такой уж у него нрав. Но раз уж дело так обернулось, то почему бы вам не дать ему условного обещания? На вашем месте я бы дал.

- Но хорошо ли это будет? В прошлом мне случалось поступать опрометчиво, и я знаю, что женщина, которая у всех на виду, должна быть особенно осмотрительной, чтобы сохранить уважение людей, - и я хочу, очень хочу действовать осторожно. Подумать только, шесть лет! Да за это время мы все можем умереть, и потом не исключена возможность, что вернется мистер Трой. Я все обдумала и вижу, до чего нелеп этот план! Ну, разве это не безумие, Габриэль? Не могу понять, как это ему взбрело в голову! Но нет ли тут чего-нибудь неподобающего? Вы должны знать... ведь вы старше меня.

- На восемь лет старше, мэм.

- Да, на восемь лет... Ну, что же, по-вашему, это дурно?

- Пожалуй, это будет необычный сговор между мужчиной и женщиной, но, по мне, тут нет ничего дурного, - медленно проговорил Оук. - Вот только одно заставляет призадуматься, следует ли вам за него выходить, - он вам не мил... так я полагаю...

- Да, можете не сомневаться, о любви нет и речи, - отрезала она... - Я не могу полюбить никого на свете, любовь для меня уже невозможна, окончательно изжита, совершенно неприемлема и достойна презрения!

- Ну, ежели у вас нет любви, то мне думается, не будет ничего дурного в сговоре с ним. Вот если бы вам загорелось поскорее избавиться от тяготы, какая на вас свалилась, когда пропал ваш муж, то было бы худо; но этакий спокойный сговор с человеком, которому вы хотите оказать великую милость, по мне, совсем другое дело. Тяжкий грех, я полагаю, - это домогаться брака с человеком, которого не любишь от всей души.

- Да, это так, и я готова нести расплату, - твердо сказала Батшеба. Знаете, Габриэль, меня до сих пор мучает совесть, что я по глупому легкомыслию причинила ему такой вред. Ведь не подшути я тогда над ним, ему и в голову бы не пришло свататься за меня. Ах, если б я могла откупиться от него деньгами и снять грех со своей души!.. Но такой долг можно погасить только одним способом, и как честный человек я обязана это сделать, не думая о себе. Когда повеса проиграется в пух и прах, он все-таки должен расплатиться с долгами, как это ему ни трудно. Я и была таким повесой и теперь спрашиваю вас вот о чем: вы знаете, что раньше, чем через семь лет, я не поборю сомнений и не выйду замуж, да это и запрещается законом, - ведь мой муж считается только в безвестной отлучке, - так скажите по совести, имею ли я право дать обещание Болдвуду и тем самым искупить свою вину, ведь это будет искупление? Мне ужасно неприятен брак при таких обстоятельствах, и я не хочу идти по стопам чересчур сговорчивых женщин.

- Мне думается, тут самое главное, верите ли вы, как и все мы, что ваш муж умер.

- Теперь я больше не сомневаюсь, - ведь, будь он жив, за это время он непременно бы вернулся, уж я знаю почему.

- Ну, тогда по божьему закону вы вправе думать о замужестве, как и любая вдова, через год после смерти мужа. Но почему бы вам не спросить совета мистера Сэрдли, как вам обойтись с мистером Болдвудом?

- Нет, когда мне надо что-нибудь выяснить, я обращаюсь к человеку с широким кругозором и никогда не иду к профессионалу. О судебном деле я советуюсь с пастором, о лечении - с юристом, о хозяйственном деле - с врачом, а когда речь идет о нравственности, мне важно мнение моего управителя, то есть ваше.

- Ну, а о сердечных делах?

- Мое собственное.

- Боюсь, ваше рассуждение малость прихрамывает, - сказал Оук, улыбаясь своей серьезной улыбкой.

Она ничего не ответила и тут же ушла, бросив ему:

- До свидания, мистер Оук.

Она говорила с ним вполне откровенно, и ответ Габриэля ее удовлетворил, она как будто и не ждала ничего другого. Но вместе с тем в глубине своей сложной души она ощутила легкую боль разочарования, хотя ни за что не призналась бы себе в этом. Оук ни разу не высказал желания видеть ее свободной и жениться на ней, ни разу не сказал: " Я готов ждать вас, как и он". Вот что ее уязвило! Она, конечно, не стала бы внимать таким речам. О нет, ведь она сама все время утверждала, что ей не подобает помышлять о будущем. Да и Габриэль был слишком беден, чтобы говорить с ней о чувствах. А все-таки он мог бы намекнуть на свою старую любовь и мимоходом спросить как бы в шутку, не позволит ли она ему заговорить на эту тему. Это понравилось бы ей, было бы приятно, пожалуй, даже очень приятно, и уж она сумела бы этаким ласковым и безобидным тоном ответить ему: " нет". Но, услыхав такой холодный совет, которого она, впрочем, и добивалась, наша героиня весь день не могла отделаться от чувства горькой досады.