Как смещали Сталина 4 страница

Безусловно значимой акцией для историко-партийной науки стало создание в мае 1957 года журнала «Вопросы истории КПСС». Хотя он и не был в ту пору полигоном новаторской мысли, не отличался быстрой реакцией на события научной жизни, тем не менее значителен его вклад в освещение проблем истории партии, международного коммунистического и рабочего движения. Журнал помог возвратить в летопись Отечества имена многих партийных, государственных деятелей, ученых, военачальников, мастеров литературы и искусства.

Показательно в этом смысле осознание многими обществоведами приоритета темы человека. Она фактически заново осваивала творческое пространство на философском поле исследований. Человек уже не воспринимался безликой «статистической единицей» в составе народа, «винтиком» как это было для Сталина[cxi].

В новом ракурсе научной разработки вырисовывалась прежде всего проблема диалектического соотношения понятий и реалий «коллектив и личность», «микросреда и человек». В отличие от прежних (долго казавшихся бесспорными) подходов в ряде работ, обязанных своим замыслом и рождением XX съезду партии, упор делался на интересы личности. Все увереннее пробивало себе дорогу представление о том, что «чем больше коллектив проявляет заботу о различных сторонах жизни человека, чем больше коллектив держит в поле своего внимания материальные и духовные запросы каждого своего члена, тем в большей степени вырабатывается дух коллективизма, тем меньше почва для рецидивов индивидуализма»[cxii].

Постепенно преодолевался взгляд на человека как на одушевленное орудие производства, обладавшее суммой необходимых профессионально-технологических навыков для выполнения тех или иных операции. В таком контексте не мог не подвергнуться сомнению тезис о творческом характере всякого труда в процессе коммунистического строительства. Подлинная возможность творить виделась теперь в сочетании, по меньшей мере, двух стимулирующих предпосылок: роста культурно-технического уровня людей и главное — улучшения условий их труда, быта и отдыха[cxiii].

Поворот к проблемам человека наметился, в свою очередь, в политической экономии, о чем свидетельствовала попытка критически оценить понятийный аппарат данной отрасли знания, обновить его ключевые категории. В частности, основной экономический закон социализма был сформулирован следующим образом: «непрерывное расширение и совершенствование производства на базе передовой техники в целях наиболее полного удовлетворения растущих потребностей общества, систематического повышения благосостояния и всестороннего развития всех членов общества»[cxiv]. По сравнению со сталинским постулированием известного закона (см. «Экономические проблемы социализма в СССР» [cxv]) в данной редакции был сделан акцент на интересах и нуждах человека, а сам человек выступал уже не средством, а смыслом и предназначением общественного прогресса. Во всем этом проявлялась тенденция гуманизации экономической сферы обществознания.

Закономерное движение возрождающейся науки к смене приоритетов исследовательской работы, критериев оценки результатов общественного производства непосредственно выводило экономическую мысль и хозяйственную деятельность на вопросы материального стимулирования[cxvi]. Многие авторы, исходя из проявлявшейся линии на удовлетворение потребностей граждан связывали реализацию преимуществ социализма с последовательным применением принципа материальной заинтересованности. Стало признаваться, что экономические методы регулирования производственной жизни долгие годы вытеснялись голым администрированием, которое не оставляло места творческой инициативе, самодеятельности личности. Особое внимание стало обращаться на значение понятия «прибыль», обсуждалась возможность «в общей сумме прибылей серьезно повысить ту ее долю, которая остается в распоряжении предприятия и используется им на расширение и совершенствование своего производства, премирование, социально-культурные нужды коллектива»[cxvii]. Иначе говоря, речь шла о расширении самостоятельности предприятий, что в последующем получило отражение в «косыгинской» реформе 1965 года.

С идеями и выводами ученых были созвучны предложения хозяйственных руководителей. Несомненный интерес представляло письмо директора Нижне-Тагильского металлургического комбината А. Захарова в «Правду», где высказывалась здравая мысль: предоставить трудовым коллективам право по собственному усмотрению реализовывать сверхплановую продукцию на договорных началах[cxviii]. По сути, это были зачатки нового хозрасчетного мышления, не давшие обильных всходов в 50—60-е годы, но подготовившие почву для дальнейших экономических реформ.

Подобные нетрадиционные взгляды, привлекая внимание специалистов — и теоретиков, и практиков, — пробивали себе дорогу на дискуссионную трибуну. В достаточно острой постановке развернулось на страницах журнала «Коммунист» обсуждение спектра проблем товарно-денежных отношений. Оно столкнуло между собой две полярные точки зрения. Первая (устоявшаяся, официально принятая со сталинских времен) отрицала значение товарно-денежных отношений при социализме. Вторая (отражавшая поиск новых подходов), напротив, доказывала их необходимость и неизбежность. Сторонники первой настаивали на реальной возможности обходиться без товарно-денежных отношений. Дескать, социалистические предприятия, избавленные от анархии, свойственной капиталистическому производству, работающие при отсутствии разобщенности производителей и конкуренции между ними, выпускают продукцию, которая рассчитана на заранее известного потребителя. Цены же устанавливаются, в свою очередь, в плановом порядке, а не диктуются стихией рыночной экономики. Данная мотивировка, отмеченная фетишизацией «социалистического планового начала», строилась на застывшем, идеологизированном представлении о товарно-денежных отношениях как имманентно присущих капитализму и противопоказанных социализму[cxix].

Не соглашаясь с этим мнением, оппоненты подчеркивали: низкий уровень использования товарно-денежных отношений в настоящих условиях и в перспективе чреват серьезными трудностями для развития экономики. Преждевременный переход к прямому безденежному распределению фактически означал бы не просто шаг вспять — он поставил бы под угрозу все хозяйственное строительство. В экономике объективно прокладывала путь в завтра не натурализация хозяйственных процессов, а тенденция к росту товарно-денежных отношений[cxx].

Полемика в конечном итоге зашла в тупик, поскольку уровень экономической культуры большинства ее участников (впрочем, и общества в целом) ограничивал перспективу решения проблемы позицией «или — или»: либо ликвидировать товарно-денежные отношения как несовместимые с социализмом, либо признать их правомерность, необходимость, что в восприятии многих было равносильно отрицанию социалистического характера экономики СССР. Опять-таки налицо была сильная доза идеологии в научном обмене мнениями. В результате актуальнейший и назревший вопрос остался нерешенным.

Заметного прироста научных знаний не дали и философские дискуссии, сфокусировавшиеся главным образом на проблеме противоречий и их роли в развитии социалистического общества. Полемика в целом не вышла за рамки схоластического теоретизирования. Одна группа ученых видела специфическое противоречие, присущее социализму, в «координатах» между безгранично растущими потребностями народа и достигнутым уровнем развития производства. Сторонники другой точки зрения утверждали, что социалистическому способу производства вообще не присуще основное экономическое противоречие. Они ставили под сомнение роль противоречий как движущей силы общественного прогресса, переводя разговор в плоскость рассмотрения источника развития, под которым подразумевали единство интересов, единство и сплоченность КПСС, единство и сплоченность всех сил социализма. Даже представительная научная конференция в Институте философии АН СССР не помогла найти истину. В выступлениях ее участников преобладала точка зрения о том, что противоречия при социализме носят неантагонистический и преходящий характер. Иллюзорность мышления некоторых представителей ученого мира проявилась и в стремлении смягчить формулировку одного из ключевых философских законов: вместо «единства и борьбы противоположностей» предложив «единство и борьбу существенных различий»[cxxi].

Не набрала должной высоты и разработка методологических аспектов философии, связанных с особенностями действия законов диалектики, характером качественных скачков в развитии общества, соотношением свободы и необходимости. Все эти вопросы искусственно привязывались к периоду «развернутого строительства коммунизма».

Не были по-настоящему продуктивными по своим итогам, потенциалу идей и дискуссии исторического профиля: по проблемам периодизации истории советского общества, первой русской революции и Великой Отечественной войны, истории КПСС, источниковедению историко-партийной науки.

Обществоведению никак не удавалось выйти на научные рубежи познания. Командно-административный стиль руководства наукой традиционно находил выражение в волюнтаристских попытках партаппарата декретировать научные истины, навязывать ученым «классово актуальную» проблематику, вмешиваться в организацию исследовательского труда.

Остаточная возможность «дерзать» в очерченных «сверху» границах дозволенного закреплялась примитивизированными идеологическими сентенциями типа той, которую декларировал заведующий Отделом науки и учебных заведений ЦК КПСС Ф. В. Константинов: «Есть на свете лишь одна подлинно научная общественно-политическая теория — это марксистско-ленинское учение о классах и классовой борьбе, о государстве и революции, о диктатуре пролетариата, о законах строительства социализма и коммунизма»[cxxii]. Собственно, он повторял Л. М. Кагановича, который в речи, посвященной десятилетию Института красной профессуры, говорил: «История нашей партии есть история непримиримой борьбы с уклонами от последовательных, революционных, марксистско-ленинских позиций»[cxxiii].

Против такой конъюнктурно-чиновничьей регулировки со стороны идеологических ведомств принципиально выступил академик П. Л. Капица. Его особенно беспокоило отсутствие в советских исследовательских коллективах ключевого условия плодотворности научного процесса — свободного обсуждения, нелицеприятного диалога, борьбы идей и мнений. «Сейчас мы в значительной мере превратили полные жизни достижения классиков марксизма в ряд догм, и поэтому философия перестала у нас развиваться (говорил он Н. С. Хрущеву 15 декабря 1955 года. — А.П.). Сейчас заседания Академии наук мало чем отличаются от собрания колхозников в пьесе Корнейчука «Крылья». Академики Нудники читают оторванные от жизни доклады, обычно по вопросам исторического характера, славя память великих ученых или великие события... Сейчас собрание академиков — это не ведущее научное общество, занятое решением передовых вопросов науки, тесно связанное с запросами и ростом нашей культуры, оно скорее напоминает церковные богослужения, которые ведутся по заранее намеченному ритуалу. Это не только позорно для передового социалистического государства и для его науки, но это угрожающий симптом замирания здорового общественного мнения и, следовательно, здоровой передовой науки»[cxxiv].

Насколько нелегко давалось обществоведению восхождение по пути освобождения исторического сознания от груза вульгарно-социологических схем и догматов 30-х — начала 50-х годов свидетельствует трудная судьба журнала «Вопросы истории». Бескомпромиссно и точно поставив диагноз состоянию гуманитарной мысли в пагубных условиях сталинщины («атмосфера культа личности вела к консерватизму и застою в науке»), редакция четко обозначила собственное видение ближайших задач исторической науки: «...необходимо шире развернуть критику ошибочных, упрощенческих, антиисторических взглядов, преодолеть последствия культа личности при освещении тех или иных исторических событий»[cxxv].

Суть этого преодоления — «не в исключении цитат и вычеркивании имен», а «в правдивом, марксистском освещении исторического процесса и роли отдельных лиц»[cxxvi].

Журнал старался во многом инициировать очистительный процесс. В эпицентре его целенаправленных усилий по десталинизации науки была редакционная статья «XX съезд КПСС и задачи исследования истории партии». В ней объективно прослежена эволюция нисхождения (по существу—падения) молодой отрасли обществоведения, заслуженный стартовый авторитет которой создавался в первой половине 20-х годов трудами А. С. Бубнова, В. Г. Кнорина, В. И. Невского, Н. Н. Попова, Е. М. Ярославского. Ускорителем падения стала брошюра Л. П. Берия «К истории закавказских коммунистических организаций», которая подменила действительную историю зарождения и становления большевизма в Грузии и Закавказье просталинистской фальсификацией. С тех пор в сознание масс все настойчивее внедрялись «порочные представления, будто двигать вперед теорию может только Сталин»[cxxvii]. В партийные летописцы выдвигались по большей части равнодушные и безынициативные люди, не умеющие и не желающие самостоятельно мыслить, действующие лишь в пределах «установок» и стремящиеся прикрыть свое научное бесплодие научным авторитетом. Иначе говоря, наука отрицала самое себя: историки партии перестали заниматься накоплением и обобщением новых фактов, анализ явлений и событий был вытеснен начетничеством и апологетикой.

Осуждая и объясняя случившееся, журнал формировал собственную, независимую, поисковую позицию, стремился привлечь исследователей к спорным, недостаточно разработанным или фальсифицированным сюжетам. По-новому подошел он к теме первой русской революции, подчеркнув, что большевики были, хотя и внушительной, но не единственной силой революционно-демократического лагеря, что в интересах дела они использовали блоковую тактику, при необходимости идя на сближение и даже вступая во временный союз с мелкобуржуазными партиями.

Через устные и печатные диалоги, дискуссии, выездные конференции «Вопросы истории» утверждали свободный, раскованный стиль общения с читателем, активизировали прямую и обратную связи. В подборе авторов предпочтение отдавалось тем, кто не просто вводил в научный оборот неизвестные ранее факты, а поднимался до концептуального уровня осмысления проблем.

Благодаря не слишком привычной в ту пору линии на открытость и остроту выступлений с журнальной трибуны редакция быстро приобрела не только последователей, но и преследователей. Предметом нараставшего недовольства и даже возмущения оказались неординарные публикации Э. Н. Бурджалова, особенно статья «О тактике большевиков в марте — апреле 1917 года»[cxxviii]. Серьезной попыткой правдиво разобраться с положением в партии после свержения царизма, нетривиальностью трактовок и смелостью выводов она расшатывала оплот «передовой научной мысли» в ипостасях «Краткого курса», книги «Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография» и «творений» калибром помельче. С позиций объективности воссоздав действительный ход Апрельской конференции, публикация нетрадиционно высветила ее значение, а «вернув» на историческую арену, спустя долгие годы безмолвия, политические фигуры Г. Е. Зиновьева и Ф. Ф. Раскольникова, она раздвинула тесный круг деятелей революции, разрешенных к упоминанию.

На публикации журнала обрушились ретивые сторонники догматизированной науки. Первой с разносом трех статей и двух рецензий, увидевших свет в первых пяти номерах «Вопросов истории» за 1956 год, выступила «Партийная жизнь», предоставившая свои страницы историку Е..И. Бугаеву. Он инкриминировал авторам упомянутых статей и коллективу редакции в целом утрату научного подхода, крайность и однобокость точек зрения, стремление в очернительском плане пересмотреть отечественную историю[cxxix].

Для того чтобы понять позиции противников журнала «Вопросы истории», критику его новаторского подхода в исследовании отечественной истории, обратимся к выступлению главного редактора журнала академика АН СССР, члена ЦК КПСС с 1952 года А. М. Панкратовой на XX съезде КПСС. Заметим, что она не была делегатом съезда; заметим также, что слово для выступления на съезде предоставлялось по согласованию с президиумом съезда, с руководителями ЦК КПСС. При поддержке делегатов съезда и руководства ЦК КПСС во главе с Н. С. Хрущевым съезд одобрительно воспринял слова Панкратовой о совершенствовании исторической науки, очищении ее от догм.

На съезде КПСС А. М. Панкратова говорила: «Некоторые историки приукрашивают исторические события, упрощают их, освещают однобоко, а следовательно, неверно. Они изображают путь, пройденный партией, как сплошное триумфальное шествие, в котором не было никаких трудностей… Партия решительно выступает против попытки приукрасить нынешнее положение дел, а некоторые наши историки не решаются отметить трудности и недостатки в прошлой деятельности партии… Мы не ведем последовательной и решительной борьбы с отступлением от ленинской оценки исторических событий, с элементами антиисторизма и упрощенчества, с субъективистским подходом к истории, с модернизацией истории и конъюнктурщиной... Отсутствие социальных основ тех или иных исторических явлений и субъективистское объяснение всех наших неудач только вредительскими действиями врагов или людей, объявленных врагами, а наших успехов — талантами отдельных руководителей, — в этом можно видеть довольно распространенный пережиток культа личности и с этим надо покончить… Необходимо… усиливать борьбу с элементами перестраховки и научной робости. Научные вопросы не могут решаться приказами или голосованием. Партия учит нас, что наука развивается путем свободного обмена мнениями, путем дискуссий…»[cxxx].

Собственно эти идеи нес журнал «Вопросы истории», за что он и подвергся критике вначале другими партийными журналами, а затем и ЦК КПСС. Кампания критики велась под флагом защиты марксистско-ленинской методологии и неприятия «объективистского подхода». В отповеди журналу рельефно сквозило желание консервативных кругов все оставить по-старому. Именно так восприняли суть «критических замечаний» Е. И. Бугаева в редакции «Вопросов истории» и, не сочтя для себя возможным смолчать, «ввязались в драку». Полемика с явными и скрытыми оппонентами развернулась в седьмом номере журнала за 1956 год: «Е. Бугаев пишет только о том, что не надо делать... Но из его статьи не ясно, есть ли вообще вопросы, требующие пересмотра, должен ли журнал выдвигать какие-либо новые проблемы, что ему следует делать в свете решений XX съезда партии»[cxxxi]. Подробный разбор работы журнала «Вопросы истории» состоялся в октябре 1956 года на заседании кафедры истории Академии общественных наук при ЦК КПСС. Здесь была дана негативная оценка руководству журнала, и прежде всего персонально Бурджалову. Его обвиняли в том, что он «своими статьями отвлекает историков партии от коренных вопросов изучения и разработки тактики партии большевиков в период подготовки и проведения Великой Октябрьской социалистической революции»[cxxxii]. Полемизируя с этой позицией, А. М. Панкратова в своем письме на кафедру подчеркивала: «Спорные, нерешенные, недостаточно разработанные вопросы истории могут быть решены путем научных дискуссий. Партия призывает нас развивать научную полемику, борьбу мнений в науке. Поэтому непонятно, почему обрушились на наш журнал за его полемику со статьей Бугаева… даже заявили, что, поместив эту статью, мы подняли руку на центральные органы партии. Но разве статья Бугаева выражает мнение ЦК партии?»[cxxxiii].

Ответом на этот вопрос главного редактора стало постановление ЦК КПСС «О журнале " Вопросы истории"» (9 марта 1957 г.), которое определило изданию меры не только идейно-политического давления, но и прямого административного диктата и наказания. ЦК КПСС констатировал, что, напечатав ряд содержательных материалов по отдельным проблемам истории, журнал вместе с тем допустил «теоретические и методологические ошибки, имеющие тенденции к отходу от ленинских принципов партийности в науке[cxxxiv]. В русле схоластического теоретизирования «Краткого курса» постановление обвинило редакцию в затушевывании принципиальных разногласий между большевиками и меньшевиками (в вопросе о гегемонии пролетариата), усилении руководящей роли первых и отсутствии ленинской критики раскольнических действий вторых на этапе революции 1905—1907 годов и т. д.

Редакции журнала ставилось в вину ослабление борьбы и критики ревизионистских и националистических выступлений югославской печати. ЦК КПСС осудил выступления Э. Н. Бурджалова за «объективистский дух», «старания» автора «под видом критики культа личности выпятить роль Зиновьева в 1917 году», настойчивые попытки «путем недобросовестного обращения с историческими документами» доказать, что в партии до возвращения Ленина в Россию были сильны «объединительные тенденции в отношении меньшевиков»[cxxxv]. Главному редактору А. М. Панкратовой (напомним, она выступала на ХХ съезде КПСС по вопросам развития исторической науки) было указано на серьезные недостатки в руководстве журналом (эта относительно мягкая мера объяснялась, наверное, учетом ее преклонного возраста), заместитель главного редактора Э. Н. Бурджалов был снят с работы.

Разгром «Вопросов истории» на деле перечеркнул творческую направленность не только данного, но и других изданий специального научного профиля, существенно затормозил восходящее движение исторической мысли и — самое печальное для обществознания — не позволил ему подняться на новый качественный рубеж десталинизации.

Ожидаемый передовыми слоями общества и объективно необходимый процесс очищения был заметно подорван на разных участках «идеологического фронта» — и в агитационно-пропагандистской деятельности на уровне трудовых коллективов, и в учебно-воспитательной работе среди студентов. Решение ЦК КПСС по журналу «Вопросы истории» стало использоваться как инструмент пресечения любых проблесков инакомыслия. Через призму оценочных формул этого документа рекомендовалось рассматривать характер преподавания общественных наук в высшей школе. В частности, Бюро Центрального Комитета КПСС по РСФСР в постановлении от 6 мая 1957 года резко критиковало Саратовский обком партии за неудовлетворительную постановку изучения марксистско-ленинской теории в вузах области. Подчеркивалось, что обком КПСС слабо контролирует деятельность кафедр общественных наук, в результате чего преподавание истории партии, философии, политэкономии «не оказывает действенного влияния на коммунистическое воспитание студентов»[cxxxvi]. Любые усилия ученых (во второй половине 50—начале 60-х годов) отказаться от практики обслуживания официальных доктрин, обратиться к сопоставлению точек зрения, теоретических позиций и опыта других политических партий, организаций и течений различных лет сурово пресекались. Резкой критике был подвергнут в 1957 году сборник документов «Великая Октябрьская социалистическая революция и победа Советской власти в Армении», подготовленный Институтом истории партии при Центральном Комитете Компартии республики. В книгу были включены прежде не публиковавшиеся источники небольшевистского происхождения. Это послужило предлогом к тому, чтобы считать их исходящими из враждебного лагеря и, стало быть, клеветническими, а сам прецедент обнародования квалифицировать серьезной политической ошибкой. Именно так реагировала на выход сборника научная и массово-политическая печать[cxxxvii].

Притчей во языцех по-прежнему оставались Н. И. Бухарин, А. И. Рыков, М. П. Томский, которых в духе процессов 30-х годов продолжали «склонять» в прессе и монографических изданиях[cxxxviii]. Все это выглядело примитивно и особенно проигрышно для отечественной науки на фоне прогрессивного контекста идей IV Международного социологического конгресса, где западные исследователи без всякой предубежденности призывали изучать теорию и историю революции, обращаясь с этой целью, помимо трудов В. И. Ленина, к работам других деятелей партии большевиков[cxxxix].

Анализ характера и степени перемен в обществознании показывает, что они не были ни глубокими, ни сколько-нибудь устойчивыми. Поиски новых подходов (редко доводимые до весомого научного результата) обычно не имели перспективы, поскольку всегда затруднялись консервативным грузом минувшего, неослабевающим прессингом идеологических доктрин и политических установок. Благие намерения, отдельные удавшиеся попытки преодолеть догматизм, иллюзорность и схематизм, выработать реалистическое видение настоящего и перспектив развития нашего общества оборачивались в условиях инерционной закрепощенности и стандартизации мышления лишь репродуцированием новых схем и стереотипных моделей.

Существенной демократизации исследовательских процессов в различных областях исторического, философского, экономического знания не происходило, поскольку для них не было основы в самой действительности — торжества подлинной демократии. Обществоведческая наука, ограниченная в своих возможностях, становилась почти приравненной к идеологии и, постоянно попираемая ею, была не в состоянии выдвигать концепции и теории стратегической значимости.

Отрицательно сказывалась и непоследовательность политики десталинизации, ее рывки из стороны в сторону, мешавшие целенаправленной исследовательской работе, адекватным оценкам научного потенциала. Ограниченность возможностей, противоречивость и иллюзорность идейно-теоретических исканий тормозили творческое начало в обществоведении. Делая шаг вперед, а затем отступая, оно не могло набрать достаточного ускорения, чтобы совершить прорыв к новому качеству знаний.

Поэтому науке приходилось растрачивать свои усилия на псевдотеоретические импровизации вокруг таких «актуальных проблем», как важнейшие закономерности перехода от социализма к коммунизму; пути превращения социалистического труда в коммунистический; условия преодоления существенных различий между городом и деревней, умственным и физическим трудом; создание предпосылок коммунистического распределения и т. д. Дoминиpoвaниe теории, родившейся не из реалий, а из доктринальных схем подновленного, облагороженного сталинизма, определяло облик всех отраслей обществоведения в 50—60-е годы.