Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






ЧАСТЬ I 4 страница






За несколько дней он изучил его до последней чёрточки, но так и не смог определиться, нравится ему творец или нет. Он был ещё не стар, но в тёмных волосах уже пробивалась седина, у губ залегла строгая складка, свойственная людям невесёлым и даже мрачным. Узкие губы нечасто складывались в улыбку — чаще он закусывал их, склоняясь к какому-нибудь особенно проблемному участку, и глаза у него были...

Третий думал, что у безумцев бывают такие глаза.

Создатель почти не говорил с ним, распластанным по столу, только иногда шептал что-то себе под нос или недовольно кривился, найдя новое повреждение, и Третий прежде всего не привязался к этому человеку, не почувствовал благодарность к нему — прежде всего он начал его уважать. Хрупкий — Третий знал, что если он просто возьмёт создателя за плечо и сдавит хотя бы вполсилы, у того выступит синяк, если вовсе не пойдёт кровь, знал откуда-то нутряным, инстинктивным знанием — усталый, он работал на износ, исступлённо, все силы принося в жертву какой-то великой цели. И даже если цель эта была ничтожна, Третий всё равно знал, что так могут далеко не все люди.

А даже те, кто могут — не всегда хотят.

Он думал, чувствуя, как что-то меняется в левой ноге под движущимися жалами инструментов, что хотел бы иметь возможность задавать вопросы, но создатель не трогал вокодер, стремясь быстрее закончить ноги. Словно знал, что неполадка воспринимается, как боль и хотел быстрее избавить его от неё.

А, может быть, у него просто не было нужных деталей.

В любом случае, Третий терпеливо ждал, когда же, наконец, сможет заговорить, и подбирал для вопросов звучащие правильно и красиво слова...

В те часы, когда создатель уходил отдыхать, к нему пробирался мальчик.

Джеки.

 

Джеки забирается на стул, садится, свесив ноги и ссутулив плечи. Ему кажется, что их младшему брату одиноко и скучно лежать в темноте — а может быть, даже и страшно — и он каждый раз приносит с собой лампу. Бережно ставит её среди шестерней и клапанов. Если она разобьётся — темнота сомкнется вокруг них, к тому же новую взять неоткуда, и потому Джеки с ней маниакально аккуратен.

Величайшее его сокровище, можно сказать.

Ему всегда слегка неуютно под взглядом горящих глаз, всегда немного жутковато смотреть в похожее на череп лицо — в глотке тихо потрескивает огонь, пляшут пламенные языки — но он каждый раз старается подавить это чувство.

Ведь это же его брат, а в том, что он так выглядит, есть и его, Джека, вина...

В последнее время он вообще чувствует себя очень виноватым.

Папа на него разве что не наступает, таким он из-за своей вины сделался незаметным, и у Джеки руки начинают трястись при мысли о том, что нужно просить прощения. Он не представляет, как подойдёт к отцу ещё раз — а если он не захочет слушать? а если это слишком серьёзно? — и потому мучается молча, и прятался бы по тёмным углам, если бы это не было слишком страшно.

А для брата он придумывает сказки. И рассказывает ему про то, что творится снаружи. Один раз он даже принёс ему камушки — подумал, что скучно же лежать, может, ему будет интересно поиграть с ними — но Третий только выдохнул немного чёрного дыма и отстранил его руку.

Когда Джеки рассказал про это Зайцу, тот ржал и звенел, стуча кулаком по коленке, и Джеки даже чуть на него не обиделся.

Он же хотел, как лучше.

— Папа на меня сердится, — говорит он серьёзно, и складывает слегка подрагивающие ладони на коленках. — И я не знаю, что делать... Мы сегодня видели такую красивую птичку — у неё красная грудка и смешной хохолок — а я даже рассказать ему не могу. Он меня слушать не будет.

Он опускает взгляд — смотреть в глаза брату сложно, от этого он чувствует, что все его откровения сущая глупость — задумывается о птичке. О том, какая она была яркая, как смешно запрокидывала голову, когда пила, как переступала лапками и хлопала крыльями, будто красуясь...

Он хотел бы нарисовать её и показать папе. И рассказать ему, конечно, рассказать!

Но он сердится...

Когда в лоб ему вдруг упирается что-то и слегка давит, заставляя поднять голову, Джеки вздрагивает. Недоумённо вскидывает глаза.

Третий смотрит на него всё тем же горящим взглядом, указательный палец его с силой упирается Джеки в обшивку — как бы вмятины не осталось! Второй рукой он указывает на себя.

Он немой — Джеки его поэтому особенно жалко — но он почти научился толковать его жесты. Переспрашивает недоверчиво:

— Рассказать тебе?

И Третий медленно кивает. По его лицу невозможно понять, о чём он думает и чем вызвана такая просьба — по его лицу вообще ничего невозможно понять...

Джеки берёт его за руку и начинает рассказывать.

Это не то, что рассказывать папе — но тоже хорошо.

 

Заяц думал о том, чтобы подойти к папаше с претензиями, но никак не мог собраться с духом. Сам он, в принципе, так уж не страдал — или хотел убедить себя, что не страдает — но смотреть на Джеки было неприятно. На то, как он вздрагивал, стоило ему услышать шаги, каким виноватым казался. Голос его — «папа не будет нас больше любить?» — иногда звучал у Зайца в анализаторах и он морщился. Тоже, придумал, сентиментальный бред, разве он нас вообще любит, мы ж ему только для экспериментов нужны...

Иногда, глядя на то, как Джеки перебирает свои камушки, или вяжет из скрученных в жгуты тряпочек косичку, или, печальный, смотрит на течение реки — обмелевшей без дождя, но всё равно красивой — Заяц думал, что стоило бы подойти к папаше и, пыхтя дымом, сказать ему: «Ну, чего ты изводишь пацана? Легче тебе, что ли, от этого?» — но никак не мог решиться.

Не то чтобы он боялся получить гаечным ключом по морде — собственно, этого он совсем не боялся, самым страшным, что случалось в этом плане, была отвешенная батей оплеуха, из-за которой Джеки всего лишь расстроился, а сам батя пару дней берёг руку и бинтовал её эластичным бинтом — не боялся и нарваться на ругань. Матюками он сам кого хочешь мог покрыть, да такими, какие папаше и не снились, должно быть...

Пугало другое — безразличие.

Заяц мог принять всё — пусть бы его обматерили, или ударили, или даже пинками выгнали из лаборатории, если бы это помогло Джеки — но с бати сталось бы снова сказать ему этим усталым голосом, каким обычно говорят с кем-то, кого считают пустым местом — «Пошёл вон». Пожалуй, Заяц тогда бы окончательно почувствовал себя никчёмным...

 

***

 

Тэдиас знал, что для теста ему нужны будут первые две модели.

Ноги Третьего были фактически закончены, нужно было только проверить в действии, сможет ли он встать на них, но Тэдиас опасался ставить такой эксперимент в одиночку. Когда в первый раз сползал с верстака Джеки, он и то чуть не сорвал спину, помогая мальчишке устоять. Невысокий, тоненький, Джек всё равно весил очень и очень прилично — стальной каркас, материя, клапаны, шестерёнки и механизмы, прикрытые обшивкой, всё это тянуло килограммов на сто пятьдесят по самым скромным прикидкам — и когда, пошатнувшись, робот чуть не упал, Тэдиас успел подумать, что такими темпами просто сломает хребет. Когда впервые пошёл Заяц, его подпирал плечиком уже Джеки, Тэдиас же только слегка поддерживал его с другой стороны, на всякий случай, приняв на себя лишь малую долю его веса.

Третий был самым высоким и широкоплечим из всех, и Тэдиас себя не переоценивал. Если бы начал падать этот — он не удержал бы его ни при каких обстоятельствах, разве что сумел бы смягчить удар собой...

Но это был гарантированный летальный исход, а умирать он не собирался.

Потому, впервые за несколько дней, он сказал старшим — «Мне нужна ваша помощь» — и сам удивился себе, когда, увидев, как радость на лице Джека сменяется пониманием и разочарованием, почувствовал что-то, похожее на укол вины.

Но у него не было времени с ними мириться. Проводить воспитательные беседы — почему нельзя трогать незаконченные механизмы и тем более пихать в них зелёную материю — объяснять их ошибки, рассказывать про свою реакцию...

Голова у него была занята совершенно иным.

Да ещё никак не хотели найтись детали для вокодера.

 

Джеки думает, что было глупо надеяться на то, что папа их простил. Стоит только вспомнить крик Третьего — надрывный, низкий, от которого по гидравлике спины шла дрожь — и сразу поймёшь, что за такое не бывает прощения.

Они причинили брату боль, пробудив его раньше срока — вернее, он, Джеки, причинил ему боль, потому что Заяц не помогал, только сидел рядом — а боль причинять нельзя.

Это плохо. Плохо-плохо-плохо.

Потому Джеки даже не удивляется.

Но зато папе нужна их помощь, а помогать он любит. Может быть, папа посмотрит на него ласково, или хотя бы с интересом. Может быть, ему удастся сделать что-нибудь такое, за что их простят...

Джеки жмётся к косяку и мечтает о том, что сможет всё исправить.

У верстака папа возится с Третьим. Что-то объясняет ему вполголоса — наверное, как ходить. Джеки помнит, как впервые попытался пойти сам и улыбается. «Это хорошее чувство, — сказал бы он Третьему, если бы решился подойти и заговорить с ним сейчас. — Это просто замечательное чувство — встать и пойти».

В ту, первую свою попытку, он пару раз чуть не упал, запутавшись в собственных ногах, но как же это было здорово, перебирать ими, слыша шорох и жужжание шарниров и шестерёнок.

Раз-два-три шага — и ты уже у выхода из шахты.

Четыре-пять-шесть — и можешь увидеть реку.

«Наверное, — думает Джеки, глядя на угрюмого Зайца, подпирающего второй косяк. — Если сделать много-много шагов — сможешь уйти на край света»

Он хотел бы пойти на край света.

Если бы папа и братья пошли с ним.

 

Он едва ли не испугался, когда перестали болеть ноги.

Ощущение было привычным, жизни без него он не знал, и вечно мерцавшие сигналы оповещения почти успокаивали его, если он нервничал. Когда же мастер соединил последние проводки, и боль разом прошла, оставляя пустоту, он не сразу обрадовался этому.

Отсутствие боли было новым. Всё новое следовало как следует проверить на чувства и запах, прежде чем испытывать по его поводу радость.

Впрочем, идею о том, что можно ходить — он может ходить — Третий принял сразу.

Эта способность казалась самой естественной на свете, стоило только хоть немного задуматься про неё.

 

Третий свешивает с верстака ноги. Они ещё не до конца прикрыты, кое-где из швов сочится зелёный свет, но шорох механизмов звучит успокаивающе, так, как и должен, а не надсадным лязгом и скрипом, который Джеки уже привык слышать, сидя с братом.

Он делает шаг к нему — к нему и к папе — чтобы успеть подхватить его, если он будет падать, и Заяц делает то же самое, придвигаясь на полшага.

Третий обжигает их взглядом — нет уж, я сам — Джеки научился толковать отсутствующие выражения его лица — и встает, оказываясь очень высоким.

Пока он лежал, это было незаметно, но теперь Джеки, пожалуй, придётся задирать голову, чтобы заглянуть ему в лицо.... Даже чтобы заглянуть в горловую топку, ему придётся вставать на цыпочки.

Третий раскрывает руки — аккуратное, выверенное движение, призванное придать ему устойчивости — покачивается, опустив голову, с пятки на носок. Потом делает шаг, и Джеки чуть не пищит от восторга, так величественно и торжественно это выглядит. Словно один из больших камней, которые можно встретить на берегу реки, вдруг поднялся и пошел на негнущихся ногах.

В этот момент он думает, что Третий прекрасен, несмотря на лицо-череп и жаркие отблески в горле, думает, что все они вообще прекрасны, и что папа гений...

Надо только ему об этом сказать когда — если, поправляется Джеки — он перестанет сердиться... А папа говорит серьёзно:

— Молодец, — и Джеки разом забывает про весь свой восторг. Ему становится очень грустно. Он слышит в голосе создателя теплоту, сдержанную, но иной от него можно и не ждать, которой так не хватает ему самому...

«Ты же обещал! — хочется выкрикнуть ему. — Ты же обещал не любить его больше нас!»

Но он, конечно, проглатывает этот выкрик.

Потому что если он решится, папа может рассердиться ещё больше, или придумать какой-нибудь трюк, чтобы не выполнять обещание...

Тихонько, стараясь, чтобы никто не заметил, Джеки выскальзывает из лаборатории.

Шагает так, чтобы не наступить ни в одну тень.

 

Заяц заметил неладное первым.

Никто не крутился вокруг него, не выдыхал облачка дыма, не просил рассказать сказку, не заглядывал в глаза, не играл в странные игры. Никто не боялся темноты, не просил зажечь лампу, не прятался от хасков, не вспоминал гиену.

Никто не трогал его — и это было плохо.

Джеки просто физически был неспособен оставлять его в покое хоть на сколько-нибудь длительный промежуток времени.

К вечеру Заяц занервничал. Медленно, методично, начал обходить шахты. От верхних уровней, где они жили, до самых глубоких забоев, где царила осязаемая, чернильно-чёрная тьма. Заяц заглядывал во все углы, поднимал повыше захваченную с собой лампу, ругался-причитал — да где же ты, сучонок мелкий, я нервничаю, какого, собственно, хера, неужели в этом дерьмовом месте все окончательно пизданулись, один не говорит, второй дуется, как малолетка, которую развели и кинули, третий пропал и, сука, с концами — и потихоньку приходил во всё больший ужас.

Джеки не было.

Ни в его любимом забое, где леденцовая порода особенно загадочно мерцала со стен. Ни в стенной нише, куда он обычно прятался, когда грустил. Ни в спальне бати, куда он приходил поиграть с камушками, если пугался темноты настолько, что даже свет лампы не мог избавить его от этого страха.

Ни в лаборатории, куда приходил поговорить с Третьим, которого Заяц про себя уже окрестил ёбаным страховидлищем.

Нигде.

К ночи, когда Заяц облазил все углы, снаружи зарядил дождь. Мелкий и, вроде бы, нестрашный, он потихоньку набирал обороты.

Зайцу очень хотелось верить в то, что Джеки просто где-то прячется, а он, невнимательный ушлёпок, просто его проглядел...

Но, как истинный пессимист, он должен был ожидать худшего. Да и знал уже, сердцем, ядром зелёной материи, что мелкого в шахтах нет.

Сбежал, почувствовав себя ненужным и лишним...

Третий, вышедший из тени, ухватил его за шкирку в последний момент.

А ухватив — повлёк к создателю, не слушая возражений и не обращая внимания на попытки пробить ему коленную чашечку.

 

***

 

Свобода перемещения заворожила Третьего.

Первые дни своей жизни прикованный к верстаку, он, до того момента, как поднялся, просто не осознавал, что лишен чего-то настолько важного. Если не знаешь, что теряешь — не можешь и горевать об этом.

Сейчас, стоя на своих ногах, он разом понял, почему Джек так сочувствовал ему.

Жизнь лежачего сразу показалась адом.

Захотелось попробовать новые возможности тела, захотелось увидеть то, о чем рассказывал парнишка, захотелось пройтись, расширяя границы своего мира, который был схлопнут до размеров одной небольшой комнаты.

Немой, он не мог спрашивать вслух, потому спрашивал жестами.

Тронул создателя за плечо, указал на выход из лаборатории, куда уже ретировался Заяц. Поднял руку раскрытой ладонью вверх и едва заметно пожал плечами, безмолвно задавая вопрос...

Тот только махнул на него рукой и принялся что-то вычерчивать по бумажке — малопонятные линии сплетались на ней в затейливую паутину схемы.

 

Третий блуждал просто так.

Наслаждался движением сочленений, эхом собственных шагов, изменениями окружающего мира. Сложив руки за спиной — какой-то другой жест казался ему куда более естественным, но он никак не мог понять, как же его осуществить, потому что чего-то не хватало — мерил шагами пустынные коридоры. Он не помнил, что это за место, да ему и не было до этого особенного дела. Он был поглощён собой, своими ощущениями, своим телом и его реакциями.

Поворачивал голову. Переступал через встречавшиеся кое-где обломки камня. Касался стен кончиками пальцев...

В стенах оставались борозды, и это его заинтересовало.

Он остановился, провёл ещё одну линию. Задумчиво мерцая зеленью взгляда из глубины глазниц, приложил ладонь...

Потом он, лязгая и выдыхая клубы дыма, дробил в кулаке камни.

А после, когда забава наскучила, пошел к выходу в большой мир, где небо было бездонным и не существовало никаких стен.

 

Дождь. Третий смотрит на него задумчиво, прижавшись к стене спиной и скрестив руки на груди. Тихий шум капель успокаивает его, в голове плавают смутные образы, не имеющие ничего общего с действительностью — разбивающаяся под босой человеческой ногой гладь лужи, чёрные кудрявые волосы, с которых ручьями течёт вода, темнокожая женщина причитает, всплескивая руками — ах, шалопай, додумался, под дождём скакать, вот как я тебя полотенцем, горе моё! — и Третий в задумчивости склоняет голову. Снаружи, в сером дождливом мареве, тоскливо вскрикивает какая-то птица, и Третьему даже немного хочется выйти туда. Почувствовать прохладную влагу на коже, подставить ей лицо...

Он сдерживается. У него нет кожи, у него обшивка. И механизмам его от воды ничего хорошего не светит.

Механизмам Зайца тоже, поэтому Третий и ловит его, когда понимает, что тот собирается выйти. Сдавливает плечо вполсилы и волочит за собой. Сам он не сможет объясниться с клыкастым, и пусть уж создатель втолковывает ему, почему механическим роботам нежелательно выходить под дождь...

Заяц вырывается и плюётся ругательствами.

Третий, не обращая на них внимания, тащит его дальше.

 

***

 

Их было слышно издалека. Дребезг, лязг, исполненные негодования вопли — голос Зайца, хриплый и сиплый, не узнать было невозможно — звон металла о камень.

Тэдиас, в кои-то веки решивший хоть немного поспать — благо, эксперимент прошел успешно, Третий встал и, более того, выказал желание прогуляться самостоятельно — с трудом поднял тяжёлую голову от подушки. Толкнулся, приподнимаясь на локтях. Кроватью он так и не обзавёлся, спал в собственном спальном мешке, который верно служил ему с самого отъезда из Америки, и думал иногда, не то печально, не то весело, о том, что бы сказал продавец, который этот мешок ему продал, если бы увидел, в каких условиях он его использует. Разлагающиеся трупы, эксперименты с природой смерти, роботы, которые почти люди, и люди, которые почти роботы...

Со сна звуки напомнили ему тот адский грохот, который издавал любимый питеров будильник, который тот собрал на коленке из какого-то мусора, и искренне считал одной из вершин своего гения, и пальцы против воли сжались на наволочке. Каждое утро в университете Тэдиас начинал с того, что бросал в будильник подушкой — какое-то время вежливо вставал и отключал, потом на это не осталось ни сил, ни желания — и сейчас старая привычка брала своё...

Он чуть не запустил подушкой в Третьего.

Удержал руку в последний момент.

А тот встряхнул притихшего Зайца и поставил его перед собой. Придавил тяжёлой ладонью плечо — блеск глаз был выжидательным, и Тэдиас уточнил недовольно:

— Что опять случилось?

На что Заяц ответил, зло лязгнув клыками:

— Джеки сбежал, вот что, блядь, случилось!

 

...Вот, ёбаный ты свет, что случилось! Пока ты тут ебался со своим пиздоблядским железным долбоёбом, Джеки ухуярил под дождь — под ёбаный всеми чертями блядосраный дождь! Под которым он, блядь, закоротит ко всем хуям и пёздам, сломается как блядская кукла, весь нахуй, ебучий ты случай! И эта ёбань, этот сраный уебан меня не пускает за ним — убери грабли, мудак, в последний раз говорю! — и пока я тут с тобой пизжу за жизнь, свиноёб ты жопой высраный, он под этим ёбаным дождем хуячит, и чем дольше этот пальцем деланый хуесос меня держит, тем, блядь, дальше Джеки упёздывает! И, блядь, сказать тебе охуенную тайну, заебатую, блядь, шутку, а?! Или ты, выблядок научный, сам догадаешься, с какого хуя пацан упиздовал в неведомые ебеня?!

 

Заяц захлебнулся. Сам по себе он вряд ли бы замолчал — даже не смотря на то, что лицо у бати к концу его монолога было уже совершенно белое, и вид был такой, словно он собирался тут же свалиться с сердечным приступом — просто Третий свободной рукой пережал ему челюсть, так, что продолжать мысль стало совершенно невозможно. Разжать его пальцы Заяц и не надеялся, трепыхался больше от бессильной злости, чем из реальной надежды вырваться, и, дергаясь, скрипя по стальной обшивке брата, пытаясь ударить его под колено, испытывал мстительную радость, глядя на папашу.

 

Довёл пацана, старый козёл, а теперь что? Теперь что, блядь?!

 

Тэдиас поднялся. Молча накинул на плечи рубашку — даже застёгивать не стал. Здесь он спал в одних шортах, сандалии ставил рядом со спальником и, когда с утра одевался, каждый раз смутно сожалел о нормальных белых халатах, о строгих костюмах, о красивых вещах, о которых в Африке пришлось забыть.

Он аккуратно затянул кожаные ремешки. Зашарил по грубо сколоченным полкам — их сбивали хаски, а с координацией движений у них было совсем не радужно — в поисках фонаря. В шахтах они обходились керосиновой лампой, иногда и наружу выбирались с ней же, но тогда не было дождя...

Да и света фонарь давал больше. Во время переходов именно он свисал с хобота переднего слона, освещая дорогу.

Так же молча Тэдиас зажёг его с одной спички.

— Пока не кончится дождь — наружу не ходить, — проинструктировал он сухо. Усталым жестом коснулся висков. Третий дёрнул головой — руки у него были заняты гневно сверкающим глазами Зайцем, который явно имел очень много чего против такой идеи — словно бы сомневаясь в правильности такого решения, но Тэдиас его проигнорировал.

Засунул в один из карманов отвертку, в другой — плотно заткнутую пробкой бутыль с машинным маслом и тряпку. Зонта у него не было — пожалуй, единственное, чего у него не было вообще, на переходах обходились брезентом, которым укрывали слонов и под которым прятались сами, а выходить во время дождя из шахты у него просто не было необходимости до этого вечера...

 

Не железный. Не заржавею.

 

Не глядя на роботов, он вышел из комнаты.

 

***

 

Ливень.

Джеки сидит, обхватив руками коленки, и смотрит, как серебристые струи низвергаются с небес сплошным потоком. Как будто кто-то проковырял в небе дырку, и теперь оно всё собирается излиться на землю и затопить её совсем.

Это красиво.

Шум дождя почти оглушителен — шорох, шелест и тихий гул. Иногда у горизонта вспыхивают яростные белые зарницы, и тогда Джеки вздрагивает, но не от страха, а от восторга. Молнии кажутся ему прекрасными, он видит их впервые в жизни и смотрит во все глаза, позабыв про свои беды.

Небо каждый раз словно раскалывается напополам с сухим треском, и срастается заново. Джеки опирается подбородком о коленки и слегка покачивается из стороны в сторону. Гудит-напевает под нос что-то, что он назвал бы «дождливой песней», если бы стал придумывать название.

Над ним вздыхает медный слон. Топчутся вокруг четыре толстые, страшенные ноги. Хаски переговариваются надтреснутыми, свистящими голосами, в которых не слышно слов — в них уже не осталось родного языка, и, может быть, им просто нравится слышать друг друга...

Обычно Джеки старается не подходить к ним — боится, они вечно смотрят сквозь него пустыми зелёными глазами, и сколько папа не говорил ему, что они никогда ничего плохого не сделают, он толком так в это и не поверил — просто сейчас у него нет выхода.

Под брюхом у слона — едва ли не единственное сухое место в округе, не считая шахт, а в шахты Джеки не пойдет ни за что на свете.

Он вообще хотел уйти на край мира и посмотреть, на что он похож — вернее, сначала он просто хотел уйти подальше, а потом, когда стало совсем тоскливо, придумал себе цель — но дождь застал его в дороге.

Когда начали заедать шестерёнки, в которые попала вода, и капли зашипели на заслонке топки, Джеки решил, что стоит спрятаться и переждать — и вот, он сидит под ногами у слона, сжавшись в комок, и смотрит на белые немые вспышки, за которыми с опозданием приходит гром.

Гроза — это очень красиво.

Только вот жалко, что Заяц на неё не посмотрит...

 

Первым делом Тэдиас наступил в лужу. В гигантскую глубокую лужу, похожую скорее на целое озеро. Фонарь опасно качнулся в его руке, плеснул жёлтым светом вокруг. Хватало его ненамного, в дождливой темноте, изредка рассекаемой вспышками молний, пятно света покачивалось и дергалось, но всё-таки с ним было лучше, чем без него.

Ругнувшись — до Зайца ему было далеко, но хотя бы чертыхаться он умел и не считал зазорным — Тэдиас кое-как перешёл лужу вброд. Сандалии отяжелели и намокли, волосы, мгновенно промокшие — дождь был больше похож на душ, чем на дождь — липли ко лбу и шее.

Ничего банальнее, чем поиски под дождем сбежавшего ребёнка, не было и быть не могло.

 

А если его, правда, закоротило? Тогда хорошо, если я на него хотя бы наступлю, а не пройду в паре метров…

 

Тэдиас отогнал эту мысль. Мальчишка вполне мог успеть спрятаться... И не был же он совсем дураком, чтобы идти под таким ливнем.

Хотя детское упрямство не знает границ. Мог, подгоняемый обидой, разочарованием и ощущением собственной ненужности, и не обратить внимания на заедающие механизмы...

— Джеки!

От входа в шахту то же самое вопил Заяц, которого Третий продолжал придерживать, чтобы не сбежал.

 

Джеки не слышит их.

За шумом дождя теряются голоса, слоны топчутся и выдыхают клубы дыма. Он просто сидит, прислонившись к слоновьей ноге, и смотрит на цветущий белыми всполохами горизонт. Отблески блуждают по его лицу, играют бликами на отполированной обшивке...

Когда в темноте появляется рыжее, смутно различимое пятно света, Джеки мгновенно прикипает к нему взглядом. Пятно покачивается, расплывается, движется из стороны в сторону хаотично, как будто что-то ищет. Джеки стирает с окуляров мельчайшую водную взвесь — вернее, пытается стереть, но терпит сокрушительное поражение, потому что протереть металлом стекло не так уж легко — склоняет голову на бок.

Воображение рисует ему разные занятные картины — от огромной огненной бабочки до огнедышащего дракона, освещающего себе путь пламенным дыханием — и он слабо улыбается.

Невозможно дуться на весь мир, если этот мир подбрасывает тебе всё новое и новое интересное...

Дети не умеют долго горевать, их внимание быстро рассеивается, и в этом их счастье.

 

Левую сандалию Тэдиас утопил в какой-то луже. Правую сбросил уже специально, потому что хромать в одной сандалии было делом утомительным и со стороны наверняка забавным. Вопли Зайца постепенно удалялись — верещит, как раненая гиена — пальцы коченели на кольце фонаря, и — а вдруг я уже мимо него прошел? вдруг просто не заметил в темноте?

 

— Джеки!

 

Джеки вздрагивает.

Сквозь шум дождя пробивается голос, и он не может его не узнать. Дергаёт — сбежать, ведь папа наверняка рассердился, что он убежал один, никому не сказав — но это совершенно невозможно в его мире. Уйти из шахт, потому что он не нужен отцу — одно. Уйти, когда его зовут — другое.

Джеки подтягивает коленки ещё ближе к груди, чтобы до ног не добралась подступающая бурая лужа, и снова чувствует себя виноватым.

Он боится откликаться, но боится и молчать.

 

— Джеки!

 

Джеки вздрагивает снова.

В голосе отца нет раздражения, только усталость и безнадёжность, рыжее пятно пляшет и рыскает из стороны в сторону...

— Я здесь! — кричит он в ответ прежде, чем успевает подумать, и прячет лицо в колени.

«Я плохо сделал, плохо-плохо-плохо...»

Тэдиас чуть не роняет фонарь, услышав внезапный отклик.

«Живой!»

 

***

 

Тэдиас ставит фонарь на землю — на небольшой сухой пятачок рядом со слоновьей ногой и присаживается рядом с Джеки. Тот пропустил вечернюю заправку, топка не столько горит, сколько тлеет, и потому под обшивкой, за заслонкой, не обжигающий жар, а всего лишь тихое, уютное тепло. Правда, Тэдиаса всё равно трясёт, мокрый он, как мышь, но почему-то вместо ярости он чувствует всепоглощающее облегчение и лёгкую вину. И это чувство не механика, нашедшего любимое изобретение. Это чувство отца, ребёнок которого потерялся и нашелся лишь чудом.

 

Что за чушь лезет в голову? Тоже мне, отец выискался...

 

Джеки шепчет, не поднимая головы:

— Прости, — и замолкает, как будто не знает, что говорить дальше.

Тэдиас не спрашивает у него «Зачем?» — это и так очевидно.

Вместо этого он говорит другое:

— Там Заяц будет грызть стены, если ты не вернёшься.






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.