Правовая культура и толерантность в современном политическом диалоге

Правовая культура представляет собой ценностно-нормативную систему, отражающую представления личности и общества о природе правоотношений. Разумеется, это понятие носит конкретно-исторический характер и может служить одним из оснований для классификации различных общественных систем.

Классическая типология политико-правовых систем была впервые разработана в 1956 году Г. Алмондом. В первоначальной формулировке Алмонда выделяются четыре основные категории политических систем: англо-американская, европейская континентальная, доиндустриальная (частично индустриальная), тоталитарная. Первые два типа относятся к демократическим режимам и определяются критериями политической культуры и ролевой структуры. Англо-американские системы отличаются “однородной, светской политической культурой” и “сильно разветвленной” ролевой структурой, а континентальные системы — “раздробленностью политической культуры” и структурой, в которой “роли коренятся в субкультурах и имеют тенденцию к формированию собственных подсистем распределения ролей”. Два остальных типа не относятся к демократическим режимам³¹¹.

В системе Алмонда правовые культуры и ролевые структуры связываются с политической стабильностью общества: по его мнению, англо-американский тип, имеющий однородную правовую культуру и автономные партии и общественные образования, является политически стабильным, а европейско-континентальный тип с его гетерогенной культурой и взаимозависимостью между партиями и движениями — нестабильным. Эти положения развиваются в “функциональном подходе к срвнительной политике”, предложенным Алмондом позднее³¹². По мнению другого исследователя, в указанном подходе заключена “теория наиболее эффективной (т. е. стабильной) системы” и “характерные черты наиболее эффективного государственного строя… поразительно схожи с современной парламентской демократией, в особенности — в ее британском воплощении”³¹³.

По выражению самого Алмонда, континентальный европейский тип ассоциируется с “иммобильностью” и угрозой “цезаристского переворота”. Этот тип власти нестабилен и даже, согласно Алмонду, обладает “потенциалом тоталитарности”. В более поздней работе Г. Алмонд утверждает, что “иммобильность”, присущая континентальному типу демократии, может иметь “существенные последствия для его стабильности и выживания”. С другой стороны, англо-американская система описывается как “жизнеспособная” в смысле адаптивности: она “способна реагировать и на внутреннее, и на внешнее воздействие более гибко, чем многие, даже чем большинство других систем”³¹⁴.

Свою идею разделения властей Г. Алмонд распространяет не только на традиционные ветви власти (законодательную, исполнительную, судебную), но и на политические подструктуры (партии, общественные объединения, группы интересов), главная роль при этом отводится именно структурам второго типа. Согласно Алмонду, разделение властей интерпретируется как “охрана границ” между функциями. При этом для Великобритании характерно “эффективное сохранение границ… между подсистемами политии”, в то время как во Франции существует “слабое разграничение… между различными частями политической системы”. Аналогично англо-американский и континентальный европейский типы демократии различаются и степенью автономии средств коммуникации. В США, Великобритании и странах Британского Содружества имеются “автономные и специализированные” средства коммуникации, а во Франции и Италии “существует пресса, которая склонна подчиняться групповым интересам и политическим партиям”³¹⁵.

Подобно тому как доктрина разделения властей опирается на систему “сдержек и противовесов”, теория сохранения границ дополняется концепциями “многофункциональности” и “регулирующей роли”. Согласно Алмонду, формальные ветви власти и политические подструктуры обязательно выполняют несколько различных функций: “Любая политическая структура, какой бы узкоспециализированной она ни была, …является многофункциональной”. В системах с развитой специализацией, прежде всего в англо-американской демократии, имеются структуры, “которые отличаются функциональной определенностью и которые стремятся играть регулирующую роль в отношении данной функции в политической системе в целом”³¹⁶.

Существует также тесная связь между правовой культурой и понятием “частично совпадающей принадлежности”, предложенным А. Бентли, Д. Труменом и отчасти С. Липсетом. Эти концепции утверждают, что если люди одновременно принадлежат к нескольким группам, исповедующим различные взгляды, то их воззрения становятся более умеренными в силу наложения противонаправленных идеологических и психологических воздействий. Если же члены общества принадлежат к непересекающимся группировкам с враждебными друг другу взглядами, то конфликтный потенциал такого общества существенно возрастает. Как считает Д. Трумен, если обществу удается избежать “революции, вырождения, упадка и сохранить стабильность… то только благодаря множественности принадлежности”³¹⁷. По мнению С. Липсета, “шансы стабильной демократии увеличиваются, если группы людей и отдельные личности принадлежат одновременно нескольким пересекающимся политически значимым общественным объединениям”³¹⁸.

В классификации Г. Алмонда стабильные англо-американские демократии имеют однородную структуру, а нестабильные европейские характеризуются наличием существенных противоречий между субкультурами. По его мнению, их негибкость и неустойчивость являются “следствием состояния политической культуры”. Иногда Г. Алмонд и его соавтор П. Бингем сами используют терминологию теории “частично совпадающей принадлежности”: в такой стране, как Франция, “человек редко подвергается воздействию “разнонаправленных давлений”, которые делают более умеренными его жесткие политические установки”³¹⁹. В книге “Гражданская культура” Г. Алмонд и С.Верба утверждают, что “схемы принадлежности в разных странах различны. В католических странах Европы, к примеру, эти схемы имеют тенденцию накапливать идеологический потенциал. Семья, церковь, группы защиты интересов, политическая партия совпадают в своих идеологических и политических характеристиках и усиливают друг друга в воздействии на общество. В США и Великобритании, напротив, широко распространена схема частично совпадающей принадлежности”³²⁰.

Приведенные рассуждения американских политологов сохраняют актуальность для современной российской политической реальности с точки зрения необходимости ответа на следующие вопросы. Действительно ли англо-американская система демократии является самой эффективной и стабильной? Какая политическая система наиболее свойственна России? Какой тип политической системы реально сложился в современном российском обществе?

Если в центре внимания Г. Алмонда и других “атлантических” политологов находятся демократические режимы, то применительно к России не следует забывать и о тоталитарном типе политической системы. По всеобщему признанию, современное российское общество находится в стадии перехода от тоталитаризма к демократии, что обусловливает специфику и трудности анализа: разумеется, переходные процессы изучать сложнее, чем устоявшиеся.

Сравнительный анализ тоталитаризма и демократии важен в первую очередь потому, что политическая культура является весьма консервативной составляющей политической системы общества в целом. Хотя политические преобразования демократического характера последнего десятилетия носят в России впечатляющий характер, они все же не ведут к немедленному изменению глубинных пластов общественного сознания в целом и его правовой культуры в частности. Общество должно “изжить” тоталитарную культуру, глубоко укоренившуюся в социальных, экономических и идеологических структурах его жизнедеятельности. По словам А. Янова, речь идет о “радикальном очищении” российской политической и правовой культуры³²¹.

С другой стороны, очевидно и то, что в России невозможно полное копирование не только англо-американской, но и континентальной европейской политической системы. Речь может идти о творческом освоении зарубежного опыта и заимствовании его необходимых элементов с учетом национальной специфики.

Тоталитарная правовая культура базируется на идее принципиальной “одномерности” общественной жизни в целом и всех ее подсистем и необходимости усиления гомогенности общества путем стирания всяческих его граней. В Советском Союзе доминирование этой политической культуры имело целый ряд хорошо известных практических следствий: нетерпимость к любому инакомыслию, допущение только одной, “единственно верной” идеологии, безальтернативные выборы на всех уровнях, борьба с проявлением специфических интересов различных социальных групп. Таким образом, если демократическая правовая культура направлена на усложнение общественной структуры, то тоталитарная — на ее предельное упрощение. Именно это обстоятельство объясняет неизбежное крушение тоталитаризма, поскольку устойчивость любой сложной системы необходимо требует увеличения ее разнообразия.

Тоталитарная система несовместима с гражданским обществом, поскольку направлена на унификацию всех общественных структур и их взаимодействия. Тоталитаризм порождает одномерное массовое сознание, однотипную политическую социализацию, однобокий взгляд на мир с простейшей точки зрения “наши — враги”, “кто не с нами, тот против нас”. Важным социально-психологическим следствием такого подхода является формирование “внешнеориентированной” личности, которая склонна все неудачи объяснять не собственными недостатками, а “вражескими происками”. Следовательно, возникает постоянная необходимость в поиске “козла отпущения”, роль которого в зависимости от обстоятельств могут играть и американский империализм, и представители чужой нации, и непосредственные коллеги и бывшие товарищи, обвиненные в какой-то “ереси”. Яркими примерами такого рода полна вся советская история, как и история других тоталитарных государств.

Среди многочисленных культов, порождаемых тоталитарной культурой, важное место занимает культ борьбы со всяческим инакомыслием. Его следствиями выступают ориентация на силовые методы решения всех возникающих проблем, воспитание нетерпимости и непримиримости к каким бы то ни было отклонениям от “генеральной линии”. Попытки нахождения компромисса, учета интересов различных сторон рассматриваются в тоталитарной культуре как проявления недопустимой слабости. Таким образом, идея толерантности совершенно не совместима с тоталитарной парадигмой.

Тоталитаризм тесно связан с преувеличенной ролью государства и всех этатистских атрибутов, с культом государственной власти. Утверждается несомненный приоритет государственных интересов (трактуемых как общественные) над личными, необходимость беспрекословного подчинения индивида воле государства. Тем самым люди превращаются в “винтики” государственной машины, а человек рассматривается опять-таки в одномерном аспекте рабочей силы, “человеческого ресурса”, обладающего свойствами практически полной взаимозаменяемости.

Гражданское общество несовместимо с тоталитаризмом и потому, что в условиях последнего стираются грани между политической и неполитической сферами, а любое действие может быть переведено “в политическую плоскость” с соответствующими оргвыводами. Представления о непогрешимости государственной власти приводят к детальной политической регламентации всех сторон общественной жизни, не исключая и личной жизни граждан. Предельно концентрированное выражение эти идеи нашли в знаменитых антиутопиях Дж. Оруэлла и Е. Замятина.

Демократический (плюралистический) тип политической культуры характеризуется следующими чертами:

- плюрализм экономической и социальной жизни: существование различных форм собственности (в первую очередь частной), разных форм хозяйствования, порождающее наряду с действием других факторов политический плюрализм;

- приоритетная роль гражданского общества, формирующего политические институты и делегирующего государству властные полномочия путем демократических выборов;

- наличие определенного консенсуса между основными социальными группами и представляющими их политическими партиями и движениями по поводу идеалов и целей общественного развития;

- юридически и фактически обеспеченная суверенность личности³²².

По существу, характеристики плюралистической правовой культуры диаметрально противоположны по отношению к своим тоталитарным аналогам. В рамках многомерной плюралистической культуры вполне допустимы различные точки зрения по социальным, политическим, экономическим вопросам. Считается допустимым переход власти от одной политической партии к другой и смена политических личностей, управляющих государством.

Важным отличительным признаком плюралистической культуры является признание неизбежности и необходимости плюрализма взглядов, а следовательно, требование толерантности к инакомыслию. Социальные и политические конфликты признаются неизбежными спутниками общественного развития, а акцент делается на процедурах их демократического разрешения путем учета и согласования интересов всех участвующих сторон. Таким образом, при правильном отношении к возникновению и разрешению конфликтов они становятся прогрессивным фактором общественной жизни.

Противоположность тоталитарного и демократического типов правовой культуры определяет огромные трудности переходного этапа в России. При этом очень важно в процессе изживания тоталитаризма не скатываться до присущих самому тоталитаризму привычных методов разрушения. “Задача борьбы с тоталитаризмом — это задача не разрушения, а созидания. Разрушать нечего — все и так в развалинах. Нужна программа постепенной демократизации общественной жизни”³²³.

Американский политический философ М. Уолцер выделяет пять типов политического устройства, допускающих терпимость, или пять типов толерантных обществ: многонациональные империи, международное сообщество, консоциативное (со-общественное) устройство, национальные государства и иммигрантские сообщества.

Объектом толерантности в многонациональной империи (характерными примерами которых могут служить Римская, Османская, Австро-Венгерская, Российская и многие другие) служит некоторая социальная группа (этническая, конфессиональная, вплоть до национального государства). Толерантность в данном случае означает, что внутренняя структура и функции группы легитимны и допустимы с точки зрения имперской власти до тех пор, пока это не угрожает целостности империи. В этом империя сходна с конфедерацией, но отличается от нее наличием общего гражданства.

В международном сообществе, естественно, объектами терпимости выступают отдельные государства, обладающие суверенитетом. При этом толерантность является неотъемлемой чертой суверенитета. Международное сообщество — довольно слабый режим по отношению к составляющим его элементам, но этот режим существует и ставит пределы “абсолютной терпимости”.

В консоциативном общественном устройстве объектом терпимости также являются различные социальные группы, особенно важные для российской действительности.

В национальном государстве объекты терпимости — это индивиды, рассматриваемые и как граждане, и как члены некоторого меньшинства. При этом, как и в империи, групповая самобытность терпима лишь в тех пределах, в которых она совместима с целостной государственной культурой.

В иммигрантских сообществах терпимость также проявляется в отношении индивидов как таковых, причем выбор каждого индивида трактуется как индивидуальный личностный выбор. “Возникают персонализированные разновидности групповой жизни, а также возможность быть тем или этим весьма многообразными способами, и с каждым из этих способов другие члены группы должны мириться постольку, поскольку данное многообразие терпимо обществом в целом”. Вместе с тем приверженцы фундаментальной ортодоксии в иммигрантских сообществах (как и в других типах толерантных обществ) могут занимать позицию неприятия терпимости как таковой³²⁴.

Таким образом, переход от тоталитаризма к демократии представляет собой исторически длительный этап, на протяжении которого доминирующую роль играет так называемая фрагментарная политическая культура, которая определяется отсутствием общественного консенсуса относительно базовых ценностей и идеалов, его расколотостью на враждующие группы. По словам американского исследователя У. Розенбаума, “фрагментарная политическая культура увеличивает чувство изолированности и разногласия между социальными группами, подрывает консенсус в отношении политических основ и препятствует созданию условий, необходимых для настоящего национального сообщества”³²⁵.

Важной характеристикой фрагментарной культуры является доминирование локальной лояльности над общенациональной. Иначе говоря, подавляющая часть населения принадлежит к группам, отстаивающим местные интересы, которые признаются приоритетными по отношению к общенациональным. Тем самым и толерантность становится как бы “относительной”: крайняя терпимость по отношению к членам своей группы может сочетаться со столь же крайней нетерпимостью ко всем остальным. Это, разумеется, свойственно более тоталитарной, нежели демократической культуре, поскольку фактически означает отсутствие терпимости в ее традиционном смысле.

Методы разрешения проблем во фрагментарной культуре противоречивы: с одной стороны, декларируется приверженность к диалогу и гражданскому согласию, с другой — сохраняется тоталитарный культ “борьбы до упора”.

Слабость или полное отсутствие традиций демократических процедур разрешения конфликтов при фрагментарной культуре обусловливают нестабильность политической власти на всех уровнях. “Государства с фрагментарными политическими культурами имеют тенденцию к широко распространенному политическому насилию, хронически непримиримым, огромной интенсивности конфликтам между основными социальными группами и обычным уклонением от законно признанных гражданских процедур, существующих в более стабильных системах”³²⁶.

Тоталитарный тип российской политической и правовой культуры не следует связывать только с советским периодом истории государства. Как указывает немецкий политолог Г. Симон, в России издавна “сформировалась политическая культура единения (единогласия)”. Единение, как правило, возникает не на основе добровольности, а является результатом принуждения и реализуется под угрозой санкций, примеры которых дают и деревенская община, и советский демократический централизм. “В России отсутствует либеральная культура споров, являющаяся залогом демократического праламентаризма на Западе. Конфликты имеют тенденцию приводить к расколу, к противостоянию и к прекращению общения”³²⁷.

Политическая культура единения базируется на жизнедеятельности крестьянской общины, игравшей огромную роль на протяжении всей российской истории. Изолированность общины, ее предоставленность самой себе делали единогласие и единодушие необходимыми атрибутами выживания. После принятия общего решения отклонения от него не дозволялись. Само решение принималось не на основе формального права, а на базе местных традиций и установлений. Формального голосования обычно не проводилось, а основную роль играли наиболее уважаемые и авторитетные члены общины.

Крестьянский идеал единения нашел отражение и в российской религиозной мысли середины XIX в. в понятии соборности. Согласно этому представлению, формальные церковные вероучения лишь тогда признаются законными, когда они разделяются большинством верующих. Соборность ставится выше формальных учреждений и процедур.

Идею единогласия и соборности удалось согласовать как с самодержавием, так и с неограниченной властью советских руководителей: вождь нации объявлял себя носителем и выразителем единого общественного идеала, а общество соглашалось с этим. Сочетание принципа единения с принципом неограниченной власти показало высокую эффективность, особенно в экстремальных условиях войн и кризисов³²⁸.

Конечно, идеал единения не мог в полной мере воплотиться на практике, поскольку приходил в противоречие с наличием реальных конфликтов и разногласий. Углубление конфликтов вело к расколам и социальной фрагментации. Так, с середины XVII в. значительная часть населения (“староверы”) отказалась следовать предписанной сверху церковной реформе и была фактически исключена из общества. В свою очередь, радикальные группы староверов воспринимали царя как Антихриста, которому не только не следовало повиноваться, но и надо было оказывать сопротивление. Таким образом, обратной стороной единения оказывается уже отмеченный выше постоянный поиск врагов и козлов отпущения, характерный и для текущего этапа российской политической жизни³²⁹.

Итак, современная российская политическая и правовая культура обусловлена переходом от тоталитарного к демократическому типу. Одной из ключевых характеристик демократической правовой культуры выступает толерантность (терпимость). Принцип терпимости следует понимать не просто как неохотное согласие с возможностью существования иных точек зрения, но как “сознательную установку на необходимость многих точек зрения и на недостаточность любой отдельной точки зрения”³³⁰.

В такой формулировке принцип терпимости отражает требования системного подхода, отрицающего одномерную логику и настаивающего на многостороннем рассмотрении сложных объектов. Однако терпимость не следует интерпретировать как вседозволенность: есть вещи, к которым нельзя быть терпимым.

При рассмотрении философских оснований принципа толерантности и демократической политической культуры в целом целесообразно обратиться к творчеству И.Канта. Идеальное общество, по Канту, описывается категорическим императивом — высшим нравственным законом: “Поступай так, чтобы твоя максима в то же время должна была служить всеобщим законом (всех разумных существ)”³³¹.

С одной стороны, построенное на базе категорического императива гражданское общество несокрушимо, поскольку основывается на полном осознании каждым своим членом нравственного закона и добровольного подчинения ему. С другой стороны, такое общество в действительности оказывается нереализуемым, поскольку оно неустойчиво к малейшим отклонениям от категорического императива. “Попытки прямой морализации мира, лежащего во зле, бесполезны, поскольку лучшие из лучших, те, кому удается подчинить свою жизнь законам добродетели того мира, тем самым обрекают себя на полную беззащитность, на роль жертвы в мире этом”.³³²

Очевидно, поэтому и переход к принципу терпимости следует осуществлять постепенно, не допуская терпимость по отношению к радикальным антиобщественным группировкам. Самым ярким примером для современной России, конечно, служит терроризм, отсутствовавший как явление при тоталитарной системе и потому не выработавший к себе противоядия. Проявления фашизма и воинствующего национализма также требуют решительного пресечения безо всяких ссылок на “терпимость”.

Эта точка зрения подтверждается авторитетом крупнейших философов. Так, К. Поппер считает терпимость важнейшим принципом гуманистической и эгалитаристской этики, но формулирует этот принцип следующим образом: “Терпимость ко всем, кто сам терпим и не пропагандирует нетерпимость… Из этого принципа вытекает, в частности, что следует относиться с уважением к моральному выбору других людей, если этот выбор не противоречит принципу терпимости”³³³.

Эти идеи восходят еще к Платону, сформулировавшему так называемый “парадокс терпимости”: неограниченная терпимость должна привести к исчезновению терпимости. Ведь если быть безгранично терпимым даже к нетерпимым и не быть готовым защищать терпимое общество от нетерпимых, то терпимые будут разгромлены. Как считает К. Поппер, в этой формулировке не подразумевается непременного запрета нетерпимых направлений, но следует предусмотреть такую возможность. “Мы должны провозгласить право подавлять их в случае необходимости даже силой: ведь вполне может оказаться, что они не готовы общаться с нами на уровне доводов и разума и начнут с того, что отвергнут всякие доводы… Таким образом, во имя терпимости следует провозгласить право не быть терпимыми к нетерпимым. Мы должны объявить вне закона все движения, исповедующие нетерпимость, и признать подстрекательство к нетерпимости и гонениям таким же преступлением, как подстрекательство к убийству, похищению детей или возрождению работорговли”³³⁴.

Таким образом, терпимость вовсе не отождествляется с бесхребетностью: “Добро должно быть с кулаками”. Точнее, у терпимости существуют пределы, обусловленные необходимостью сохранения демократической системы в целом.

На проблему “терпимости к нетерпимым” обращает внимание еще один крупный современный философ — Дж. Роулз. По его мнению, “хотя сама нетерпимая секта не имеет права жаловаться на нетерпимость, ее свобода должна ограничиваться, только когда терпимые искренне и с достаточным основанием полагают, что существует угроза их собственной безопасности и безопасности институтов свободы. Терпимые должны ограничивать нетерпимых лишь в этом случае”³³⁵.

Возвращаясь к идеям Канта, отметим, что гражданский мир возникает там и тогда, где и когда социальное принуждение охраняет право каждого на собственное счастье и в то же время способствует нравственному совершенствованию всех членов общества, когда в своих возможных действиях человек рассматривает себя и другого не только как средство, но и как цель — как высшее ограничивающее условие любого возможного поступка, налагающее категорический запрет на поступок, наносящий вред человеку.

И все же при всех оговорках и ограничениях толерантность служит одной из системообразующих характеристик демократии. В развитой демократической системе толерантность проявляется во всех сферах общественной жизни и образует основу для политической деятельности. Поэтому попытка либерально-демократического переустройства общества требует самого внимательного изучения понятия толерантности.

Важнейший либеральный принцип “Разрешено все, что не запрещено законом” есть не что иное, как одна из формулировок принципа терпимости. Дело в том, что либерализм исходит из признания ограниченных возможностей законодательства. Согласно либерально-демократической концепции, закон создает лишь внешние рамки для общественного развития, обладающего огромными возможностями самоорганизации. В то же время необходим определенный минимум политической стабильности, создающий условия для свободного общественного развития. Прежде всего следует обеспечить экономическую независимость индивидов от государственной власти и полную автономию частной жизни. Либерализм берет под свою опеку свободу тех видов деятельности, которые направлены на добывание и рост частной собственности. Либерализм добивается устранения всех ограничений частной инициативе и частному предпринимательству. Он поддерживает всякую инициативу и все виды социальных предприятий, поскольку видит в них проявление и обогащение человеческой личности, развитие сил и способностей человека³³⁶.

Может ли либерализм стать российской национальной идеей? В последнее время эта проблема является предметом острейших политических дискуссий, и ее детальное обсуждение выходит за рамки настоящей работы. И все же выразим солидарность с А. С. Панариным и другими авторами, видящими национально-государственную идею в том, что Россия должна стать ведущей державой-созидательницей цивилизации нового типа, отвечающей требованиям постиндустриальной эпохи³³⁷.

Однако указанный “евразийский проект” отнюдь не противоречит либеральной идеологии. Как отмечает В. Шаповалов, “для либерального общества не только не важно, но и не нужно, чтобы отдельные части общества совпадали в своих мыслях и стремлениях. Нужно и важно, чтобы отдельная группа не забывала об остальных и в определенной мере разделяла их заботы”³³⁸.

Эта “определенная мера” и выражает либеральную трактовку терпимости. Принцип терпимости оказывается связанным с общенациональной идеей.

Во-первых, отсутствие национальной идеи ведет к тенденциям изоляционизма, социального и политического расслоения, враждебности и нетерпимости; и наоборот, общие устремления побуждают более терпимо относиться к незначительным расхождениям между делающими общее дело. Во-вторых, национальная идея предполагает разнообразие, но не конфликтное, а “синергетическое”, ведущее к достижению общей цели. В-третьих, реализация российской национальной идеи требует возврата к консервативным объединительным ценностям в масштабе всего общества, а консерватизму свойственны умеренность и терпимость.

Отсутствие терпимости, в свою очередь, ведет к крайне нежелательным социально-политическим последствиям. Расслоение общества на враждующие группы, категорически не приемлющие ценностей и идеалов “противника”, есть не что иное, как социокультурный раскол. Согласно теории одного из наиболее глубоких исследователей в области российской философии истории А. Ахиезера, именно этот раскол на протяжении вот уже нескольких столетий мешает нормальному развитию России, то и дело ввергая ее в сокрушительные социальные катастрофы.

По мнению А. Ахиезера, основная проблема исторического развития России заключается в ее неспособности перейти от традиционной к либеральной цивилизации. Оба этих типа цивилизации являются для России в значительной мере органическими. Первый из них основан на традиционной российской нравственности, второй возник позже как результат общественного развития. Каждый из этих цивилизационных типов укоренен в российской действительности и порождает собственные системы ценностей, проекты жизнеустройства, культурные и социальные институты, политические организации и т. п. За многие столетия раскол между цивилизациями превратился в системообразующую характеристику российского общества и породил особый, “расколотый” тип личности.

Конечно, элементы социокультурного раскола существовали и существуют и в других обществах, но только в России раскол приобрел всеохватывающий характер и стал труднопреодолимой преградой на пути реальной модернизации общества. Почему так? По мнению С. Матвеевой, “в самой общей форме ответ, видимо, может состоять в том, что спонтанно нарастающая дифференциация должна постоянно компенсироваться возникновением интегративных механизмов, действующих по принципу обратной связи в кибернетической системе. В России колоссальность неосвоенных пространств и редкость населения резко снизили необходимость в формировании подобного рода интеграторов”³³⁹.

Можно высказать гипотезу о том, что толерантность является как раз одним из важнейших социокультурных интеграторов, а традиционная российская нетерпимость к инакомыслию послужила существенным фактором усиления раскола.

Конечно, толерантность сама по себе не является достаточным условием преодоления раскола. Но она выступает важным условием общественного согласия и поиска выхода из сложившейся ситуации.

Нетерпимость как принцип политического поведения имеет не только социально-исторические, но и естественно-научные основания и связана с доминированием в науке “линейного” мышления. Эта парадигма восходит к Аристотелю и получила законченное развитие в трудах выдающихся естествоиспытателей Нового времени.

Основные постулаты линейного мышления следуют из детерминистических представлений о физическом мире и возможности его математического описания с помощью линейных дифференциальных уравнений.

1. Большинство процессов можно описать с достаточной степенью точности с помощью линейных уравнений; нелинейные члены не вносят существенных качественных изменений в общую картину. Это представление обосновывает возможность безграничного роста потребления и безграничной экспансии человечества: возражения об ограниченности ресурсов в расчет не принимаются.

2. Однозначность стационарного решения в системе линейных уравнений, достигаемого рано или поздно независимо от начальных условий. Этому постулату соответствует представление о наличии единственно верной цели, к достижению которой следует стремиться любыми средствами.

3.Устойчивость решения по отношению к виду уравнений и начальным данным. Тогда малые отклонения мало влияют на решение, и найденное “единственно верное” решение остается таковым независимо от изменения обстоятельств.

4. Возможность однозначной идентификации параметров в системе в случае полностью наблюдаемого набора состояний. Тогда по следствиям можно однозначно определить причину, т. е. опять-таки существует единственно верное объяснение любого результата.

5. Возможность определения определяющего, лимитирующего фактора в любом процессе. Этот постулат предполагает, что надо только правильно найти “ниточку” и потянуть за нее, а далее все пойдет само собой³⁴⁰.

Таким образом, линейная парадигма мышления служит теоретическим оправданием нетерпимости. Если существует единственно верное устойчивое решение, то зачем признавать остальные, явно худшие? Разумеется, обладатели знания о верном решении всегда правы, а их оппоненты — злостные вредители, подлежащие обличению и уничтожению, вплоть до физического.

Важность влияния линейного мышления не стоит преуменьшать. Хотя, казалось бы, оно относится к достаточно специализированной сфере физико-математических исследований, фактически линейное мышление уверенно доминирует и в обыденном сознании.

Однако в последние десятилетия в той же физико-математической сфере была выработана качественно иная, нелинейная (синергетическая) парадигма, в корне изменяющая представления о динамических процессах. Вот основные нелинейные постулаты.

1. Все процессы в живой природе (и тем более в социальной сфере) описываются нелинейными уравнениями.

2. Характер стационарного режима в нелинейной системе зависит от типа нелинейности, параметров системы и внешней среды и начальных условий. Это важнейший постулат, означающий неоднозначность развития системы, возможность наличия различных, но примерно одинаково вероятных путей развития. “Многообразие возможностей снимает фатализм однозначной парадигмы развития и дает простор для выбора той области параметрического и фазового пространста, которая обладает предпочтительным (для вас) аттрактором”. Иначе говоря, право на жизнь получают различные пути развития, среди которых уже не выделяется “единственно верный”.

3. Устойчивость системы к малым отклонениям не является общим свойством. Это означает, что вблизи от линий раздела качественно различных траекторий развития системы даже небольшое воздействие может привести к колоссальным последствиям: отсюда вытекает роль личности и политической организации.

4. В нелинейных системах однозначная идентификация параметров обычно невозможна. Таким образом, существуют различные варианты объяснения сложившегося положения, и усилия следует сосредоточить не на поиске виновных, а на путях выхода из кризиса.

5. В нелинейных системах принцип “узкого места” или “нити Ариадны” не всегда справедлив. Поэтому необходим комплексный подход к решению сложных проблем³⁴¹.

Таким образом, современная синергетическая парадигма полностью согласуется с принципом терпимости. В политике не существует “единственно верных” решений; все точки зрения заслуживают внимания и обсуждения, а устойчивость принятого решения зависит от уровня его поддержки всеми заинтересованными сторонами.

Принцип терпимости должен быть положен в основу политической деятельности на всех уровнях, и прежде всего на уровне государственного управления, поскольку, например, в России государство традиционно играло и продолжает играть ведущую роль в общественной жизни.

В свое время в Советском Союзе государственная власть в теории и на практике придерживалась политики крайней нетерпимости и внутри страны, и за ее пределами. Внутренние противники просто уничтожались (физически или политически), а против внешних мобилизовалась вся идеологическая машина и на них списывались все неудачи Советского государства и трудности его граждан.

Приход к власти М. Горбачева ознаменовал принятие более конструктивного подхода, получившего название “новое политическое мышление”. В сфере внешней политики это означало отказ от конфронтации и создания образа врага, ориентация на мирное сосуществование и всестороннее сотрудничество, признание и уважение интересов и ценностей других государств. Во внутренней политике горбачевская перестройка также способствовала развитию плюрализма и последующей демократизации общества.

Однако оборотной стороной “нового мышления” оказалось недопустимое ослабление государственной власти, последствиями которого (наряду с действием других факторов) явились развал СССР, сильнейший социально-экономичесий кризис, обострение этнических конфликтов, вплоть до военных столкновений, и другие хорошо известные негативные явления. На наш взгляд, многие из указанных событий могут быть объяснены с точки зрения “чрезмерной терпимости”.

Одним из наиболее существенных преимуществ реализации принципа терпимости в политической жизни следует считать возможность образования коалиций на разных уровнях политического поля. Важность этого обстоятельства подчеркивал еще такой проницательный исследователь, как А. Токвиль: “В демократических странах умение создавать объединения — первооснова общественной жизни; прогресс всех остальных ее сторон зависит от прогресса в этой области”.

Действительно, для проведения в жизнь некоторой программы обычно бывает недостаточно сил отдельно взятой подсистемы политического поля: партии, парламентской фракции или даже правительства: требуются поиск союзников и их поддержка. Но для договоренности с потенциальными союзниками необходимо учитывать и уважать их интересы и ценности, а следовательно, проявлять терпимость.

В свою очередь, отказ от толерантности и попытка бескомпромиссного отстаивания своей точки зрения любой ценой неизбежно ведут к конфликтным ситуациям, разрешение которых возможно либо опять-таки на основе толерантности, либо путем полного разгрома одной из противоборствующих сторон. Возможна, конечно, и “патовая” ситуация, при которой противостояние участников конфликта затягивается на неопределенно долгое время, а решение проблемы откладывается.

Определяющим фактором при выборе методологии принятия решения и разрешения возникающих конфликтов служит политическая культура. В тоталитарных обществах государственная власть проводит в жизнь “единственно верные” решения, не считаясь с мнением политических противников, а если те упорствуют — избавляется от них. В демократических обществах решение принимается на основе переговоров, создания объединений и попытки достижения консенсуса.

Однако демократическая культура может реализоваться в довольно широком спектре разновидностей, различия между которыми весьма существенны. Эти разновидности необходимо тщательно проанализировать, чтобы определить наиболее подходящую форму для молодой российской демократии.

Как уже упоминалось выше, на основе западного опыта американский политолог Г. Алмонд выделил в странах с демократическим режимом два типа политической культуры: гомогенную англо-американскую, основанную на единых фундаментальных ценностях либерализма и демократии, и гетерогенную континентально-европейскую, характеризуемую наличием относительно изолированных политических субкультур и соответствующей раздробленностью политического поля³⁴².

Другой американский политолог, специалист по проблемам демократии Р. Даль считает, что общество с ярко выраженными конфликтными субкультурами не может быть обществом современной, полностью развитой демократии (полиархии в терминологии Р. Даля)³⁴³. Полемизируя с этими точками зрения, американский автор голландского происхождения А. Лейпхарт выдвигает теорию “со-общественной демократии”, адекватной политическим системам второго типа по Алмонду. Суть этого метода — создать условия для конструктивного сосуществования различных социально-политических субкультур, “что может разрешить по крайней мере некоторые, самые острые противоречия между сегментами общества” и “создать взаимное доверие как на уровне элит, так и на массовом уровне”³⁴⁴.

На наш взгляд, теория А. Лейпхарта заслуживает более подробного рассмотрения, так как может оказаться весьма полезной для демократического строительства в России. В этой связи представляется интересной мысль ряда авторов о том, что “оптимальной моделью для России может, вероятно, стать модель социальной демократии, которая предполагает, что институты власти проводят политику в интересах народа и опираются на поддержку многочисленных и разнообразных групп и объединений, предоставляющих гражданам реальную возможность участвовать в политическом процессе”³⁴⁵.

Мнение о том, что в сложноорганизованном обществе трудно обеспечить устойчивое демократическое правление, прочно утвердилось в политологии со времен Аристотеля: “Государство более всего стремится к тому, чтобы все в нем были равны и одинаковы”³⁴⁶. Концепция со-общественной (consociational) демократии вносит в сформулированное положение следующую поправку: “Достичь и поддерживать стабильное демократическое правление в условиях многосоставного общества хотя и трудно, но отнюдь не невозможно”³⁴⁷.

Актуальность исследования многосоставных обществ подтверждается следующими данными Р. Даля: при изучении 114 политий он обнаружил, что из политий с низким уровнем субкультурного многообразия 58% являются полиархиями или близки к ним, среди политий со средним уровнем многообразия к полиархиям относятся уже 36%, а среди политий с высоким уровнем многообразия — только 15%³⁴⁸. Несомненно, Россия относится к последней группе политических систем.

При определении многосоставного общества (plural society) политолог Г. Экштейн исходит из понятия “сегментарных противоречий”, которые “существуют там, где политические противоречия в целом совпадают с линиями социального раздела общества, в особенности с наиболее важными из существующих внутри общества границ”³⁴⁹. И если такие противоречия существенны для Норвегии, то что же говорить о России с ее колоссальным социокультурным разнообразием?

В самом общем виде со-общественная демократия определяется как “сегментарный плюрализм (при условии включения в него всех возможных в многосоставном обществе водоразделов), сочетающийся с демократией согласия”³⁵⁰. В свою очередь, демократия согласия определяется как стратегия урегулирования конфликтов путем сотрудничества и договоренностей между различными элитами, а не путем борьбы за власть и решений большинства, то есть фактически на основе принципа терпимости.

Существование противоречий между социально-политическими и иными субкультурами общества характерно для очень большого числа стран и является объектом изучения многих политологов. Однако трактовки этого положения весьма различны. Некоторые авторы пренебрегают многосоставностью: так, У. Коннор упрекает большинство ведущих теоретиков национальных проблем в том, что они “старались преуменьшить, а то и вовсе игнорировать проблемы, вытекающие из этнической неоднородности”³⁵¹.

Другие авторы, напротив, выдвигают существование противоречий на первый план; например, так поступил Л. Пай при составлении своего известного “синдрома из 17 пунктов”, которые в совокупности определяют политический процесс “незападного” типа. Он утверждает, что “основные структуры “незападной” политики носят общинный характер, и политическое поведение сильно окрашено соображениями общинной принадлежности”³⁵².

Пренебрежение этническими противоречиями, усугубляемыми языковыми и конфессиональными различиями, может привести к самым тяжелым политическим последствиям, о чем самым наглядным образом свидетельствует опыт постсоветского развития на окраинах бывшего СССР. Конечно, такая ситуация отнюдь не является новой, о чем свидетельствует пессимистическая оценка классика политической мысли Дж. С. Милля: “Свободные институты едва ли возможны в стране, населенной различными национальностями. Между людьми, не испытывающими добрососедских чувств, в особенности же — говорящими и читающими на разных языках, единое общественное мнение, необходимое для деятельности представительной власти, существовать не может”³⁵³.

И действительно, даже в современной Великобритании, являющейся признанным образцом демократии в ее классической форме, не утихают национальные конфликты, связанные с деятельностью североирландских сепаратистов, а в последнее время — и со столкновением между коренными британцами и эмигрантами. Поэтому мысль Дж. Милля развивают многие современные авторы. Так, согласно М. Смиту, “культурное разнообразие или многосоставность автоматически порождает структурную необходимость доминирования одного из культурных секторов. Это… обусловливает необходимость недемократического регулирования отношений между группировками”. Из этой концепции вытекает невеселый прогноз: “Многие из недавно освободившихся стран могут либо распасться на отдельные культурные единицы, либо сохранить целостность, но лишь при отношениях господство—подчинение между группами”³⁵⁴.

С другой стороны, в современном мире практически невозможно назвать государство, которое было бы полностью однородным в этническом отношении, не говоря уже о других существенных признаках социальной стратификации. Если следовать вышеуказанной дихотомии, то все страны должны либо распасться, либо мириться с угнетенным положением значительной части населения. Усиление сепаратизма в самой решительной форме во многих странах в последние годы свидетельствует о том, что давление на этнические меньшинства действительно существует и для многих из них невыносимо. Однако требование полной этнической однородности государственных образований приводит к “дурной бесконечности” и явно неосуществимо на практике. Поэтому поиск путей к согласию и обращение к принципу терпимости представляются единственной конструктивной альтернативой, а идея со-общественной демократии — одним из допустимых вариантов ее осуществления.

Многие западные авторы подчеркивают необходимость социальной интеграции для развития реальной демократии и выражают сомнения по поводу реализуемости этого плана в незападных обществах. Так, Л.Биндер утверждает, что “интеграция нации требует создания культурно-идеологического консенсуса такого уровня и охвата, какого еще не удавалось достичь в этих странах”³⁵⁵, а известный специалист по теории модернизации С. Хантингтон считает, что политическая модернизация означает “замену большого количества традиционных, религиозных, семейных и этнических политических авторитетов единым светским общенациональным политическим авторитетом”³⁵⁶.

Однако не преувеличивается ли при этом социокультурная гомогенность самих западных обществ? Трудно поверить в то, что, например, в США с их огромным количеством субкультур (только по этническому признаку можно выделить негритянскую, латиноамериканскую, китайскую, японскую, еврейскую, ирландскую, итальянскую и многие другие) все они разделяют базовые ценности и “единый светский общенациональный политический авторитет”. Возможно, так и происходит до поры до времени, но примеры национальных волнений хорошо известны и в США, а методы их разрешения далеко не всегда можно считать отвечающими строгим демократическим критериям.

Поэтому А. Лейпхарт указывает на три ошибки многих авторов. Первая из них — преувеличение культурной гомогенности западных, особенно континентальных европейских обществ. А. Диамант выражает эту мысль следующим образом: “Незападные политические системы станут гораздо понятнее и ближе, если применять континентальный тип, основанный на многорасовом (многонациональном) обществе, лишенном сильного консенсуса”³⁵⁷.

Другая ошибка (по Лейпхарту) — игнорирование того факта, что несколько многосоставных обществ в Европе (Австрия, Бельгия, Нидерланды, Швейцария) достигли развитой демократии, используя со-общественную методологию. Наконец, третья ошибка — вывод о том, что достижение общенационального консенсуса не только необходимое условие, но и главная цель для незападных обществ, как считает, например, Дж. Фернивалл: “Недостаточно… просто создать новый механизм: прежде всего необходимо трансформировать общество. Функции власти состоят в создании всеобщей воли, которая стала бы основой власти, представляющей весь народ в целом… Трансформация общества — необходимое условие для изменения формы правления”³⁵⁸.

Эти догматические представления напоминают сатирический проект К. Пруткова “О введении единомыслия в России”. Ясно, что на практике надо искать другие пути демократического развития. Как отмечает А. Лейпхарт, “Ввиду устойчивости первобытных ориентировок любая попытка устранить их не только имеет малые шансы на успех (особенно — в краткосрочной перспективе), но может дать обратный эффект и стимулировать сплочение внутри сегментов и насилие в отношениях между сегментами, а не общенациональное сплочение”³⁵⁹.

Со-общественная демократия характеризуется четырьмя основными чертами, дающими в совокупности ее определение:

1) осуществление власти “большой коалицией” политических лидеров всех значительных сегментов многосоставного общества;

2) взаимное вето, или правило “совпадающего большинства”;

3) пропорциональность как главный принцип политического представительства;

4) высокая степень автономности каждого сегмента в осуществлении своих внутренних дел³⁶⁰.

Рассмотрим эти принципы более подробно.

Главная характерная черта со-общественной демократии заключается в том, что политические лидеры, представляющие интересы всех значительных сегментов общества, совместно управляют страной в рамках “большой коалиции”. Этот принцип противоположен классической (британской) модели демократии, основанной на отношениях правящей партии и оппозиции. Таким образом, при со-общественной демократии принцип терпимости выражен более ярко: если в классической модели мнение меньшинства лишь выслушивается, но всегда может быть преодолено волей правящего большинства, то здесь все мнения учитываются явно в рамках “большой коалиции”.

Большая коалиция является как бы “избыточной”, поскольку для принятия решения согласно большинству демократических процедур правительству достаточно иметь поддержку простого, а не подавляющего большинства. Поэтому обычно создаются малые (минимальные) коалиции, что требует меньших усилий для согласования интересов. Такой подход согласуется с так называемым “принципом размерности” У. Райкера, основанном на положениях теории игр. Этот принцип гласит: “В игре N участников с нулевой суммой, где допустимы соглашения между игроками о разделе выигрыша, а игроки разумны и обладают полной информацией, создаются лишь минимальные по размеру выигрывающие коалиции”. Иначе говоря, “игроки создают коалицию лишь такого размера, который, по их мнению, обеспечит им победу, но не больше”³⁶¹.

Такой сугубо прагматический подход легок для понимания и широко распространен в политической практике. Например, в нынешнем составе Государственной думы РФ проправительственные фракции практически всегда могут обеспечить проведение нужного им решения, не считаясь с мнением остальных фракций. Однако такая примитивная логика может привести к неприятным последствиям, что и показал скандал в самом начале работы Думы последнего созыва, когда оставшиеся в меньшинстве при распределении думских портфелей представители СПС, “Яблока” и ОВР отказались участвовать в дальнейших заседаниях Думы. Очевидно, что попытка силового принятия решений на основе простого большинства будет приводить к конфликтам и в дальнейшем.

На практике власть большинства не вызывает возражений, если разброс мнений в обществе невелик и существует консенсус по наиболее важным проблемам. Если же общество разделено на враждующие группировки, то “откровенная власть большинства ставит под угрозу цельность и благополучие политической системы”³⁶².

Даже при наличии общественного консенсуса создание больших коалиций может оказаться полезным, например в кризисные периоды развития. Так, теоретик демократии Р. Даль в разгар уотергейтского скандала в США предлагал установить двухпартийную администрацию на период между отставкой президента Р. Никсона и вступлением в должность нового всенародно избранного президента. При этом он приводил следующие аргументы в пользу предлагаемого решения: “Хотя оно ново и непривычно для американцев, в нем все совершенно сообразуется с буквой и духом конституции. В ряде других стран большие коалиции позволяли достичь единства и стабильности во время критических переходных периодов путем умиротворения партийных страстей и укрепления консенсуса”³⁶³.

Взаимное вето как вторая характерная черта со-общественной демократии позволяет меньшинству отстаивать свои права “методом отрицания”. Ведь в рамках большой коалиции решения все-таки принимаются путем голосования, и хотя меньшинству предоставляются все возможности для обоснования своей позиции, в конце концов решение принимается большинством голосов. И если в традиционной демократической модели на этом все заканчивается, то в модели со-общественной демократии меньшинство может наложить вето на неприемлемое для него решение. Принцип вето наделяет каждый сегмент политического поля “правом на самозащиту и отдает права и безопасность каждого в единственные руки, которые могут их надежно обеспечить — в его собственные руки. Без этого не может быть устойчивого, мирного и эффективного противодействия естественной для каждого тенденции входить в конфликт с другими”³⁶⁴.

Конечно, право вето может усложнять принятие решения. Однако практика показывает, что само знание о возможности права вето придает меньшинству достаточную уверенность и избавляет от необходимости применять его на практике. Сознательное меньшинство, резервируя право вето на крайний случай недопустимого ущемления своих интересов, в большинстве обыденных ситуаций исходит из соображений общественного блага: “Побуждаемый настоятельной необходимостью избежать пробуксовки в деятельности правительства, каждый сегмент будет рассматривать уступки, на которые ему придется пойти ради обеспечения общих интересов, а значит, и своих интересов, как слишком незначительную жертву по сравнению со злом, которому подвергнутся все, а значит, и он сам, если будет упрямо придерживаться отличной от всех линии поведения”³⁶⁵.

Таким образом, предоставление меньшинству права на защиту своих интересов путем возможности наложения вето играет и социально-психологическую роль, побуждая представителей меньшинства чувствовать себя полноправными членами большого общества, а значит, и считаться с его интересами.

Принцип пропорциональности также является существенной характеристикой со-общественной демократии. Пропорциональную модель можно определить следующим образом: “Все группы оказывают на выработку решения воздействие, прямо пропорциональное их численности”. Отсюда видна связь с принципом большой коалиции: “Примерно пропорционального распределения влияния на проблемы выработки политики можно добиться только тогда, когда решение согласовывается при участии всех групп”³⁶⁶.

В некоторых, особенно деликатных случаях взаимоотношений между политическими сегментами принцип пропорциональности может быть усилен путем сознательного завышения представительства малых сегментов вплоть до паритетного представительства. Паритетный принцип применяется, например, при формировании Совета Федерации РФ, где каждый субъект Федерации представлен двумя членами независимо от его размера и политико-экономического влияния.

Наконец, последней важной характеристикой со-общественной демократии выступает автономность сегментов, обеспечивающая власть меньшинства над ним самим в сфере его исключительных интересов. Этот принцип отвечает современным представлениям о социальном менеджменте — делегирование полномочий повышает эффективность и качество управления.

Интересно, что автономность сегментов стимулирует повышение сложности их организации и тем самым еще более увеличивает неоднородность и многосоставность общества. Таким образом, разделенность общества диалектически преодолевается не путем ее подавления, а, наоборот, посредством развития и превращения в конструктивный элемент демократии.

Конечно, модель со-общественной демократии не лишена недостатков, к числу основных из которых А. Лейпхарт относит следующие:

1) власть большой коалиции означает, что процесс практического принятия решений замедляется; соглашения гораздо легче достичь в узкой коалиции с небольшим разбросом политических взглядов, чем в широкой коалиции, отражающей весь спектр интересов многосоставного общества;

2) взаимное вето влечет опасность того, что принятие решений вообще будет парализовано;

3) пропорциональность как принцип отбора на государственную службу означает, что принадлежность к определенному сегменту важнее личных качеств кандидата, что может снизить эффективность управления;

4) автономность сегментов требует значительных дополнительных расходов на создание параллельных государственных служб³⁶⁷.

Эти недостатки следует иметь в виду при выборе модели демократического развития. Однако применительно к России преимущества со-общественной демократии представляются более существенными. Так, “быстрое” принятие решения большинством голосов в России отнюдь не означает, что оно будет реализовано на практике; например, если принятое решение противоречит интересам местных элит, то можно наверняка утверждать, что его саботируют. Требование формирования правительства по профессиональным, а не по политическим критериям тоже пока не показало достаточной эффективности; что касается затрат на содержание аппарата, то с этой точки зрения формирование дополнительных федеральных округов для надзора за главами субъектов Федерации никак нельзя признать оптимальным управленческим решением.

Важнейшим объектом приложения принципов создания политических коалиций является парламентская деятельность. Принятие решения в парламенте всегда осуществляется путем некоторого компромисса между участниками коалиции, набирающей нужное число голосов. При этом компромисс может достигаться на различных основаниях — от примитивного торга до неких высших идеальных соображений.

Создание правительства в условиях существования многопартийного парламента может основываться на одной из следующих стратегий.

1. Создание полноценной мажоритарной коалиции, когда различные фракции и независимые кандидаты объединяются для обеспечения парламентского большинства.

2. Рабочее соглашение между различными группами, при котором большинство не образуется, но различные группы обязуются поддерживать правительство по важнейшим пунктам его программы.

3. Формирование правительства меньшинства, которому придется добиваться принятия каждого решения в отдельности³⁶⁸.

Конечно, перечисленные стратегии упорядочены по убыванию устойчивости правительства, сформированного соответствующим образом. Очень важное значение имеет сам процесс переговоров: опыт показывает, что при формировании правительства не следует спешить, поскольку при наличии оставшихся недовольными влиятельных политических сил созданное правительство не будет стабильным.

Соглашение о создании правящей коалиции (все равно, “большой” или “минимальной”) должно включать в себя следующие пункты:

— четкое изложение основ политического курса правительства;

— изложение процедуры проведения консультаций между членами коалиции и механизмов принятия решений; обычно организуется комитет из лидеров всех представленных в коалиции фракций для решения оперативных задач;

— полный список министерских назначений;

— список ключевых назначений вне рамок правительства;

— уровень коллективной ответственности правительства³⁶⁹.

Серьезное отношение к регламентации деятельности правящей коалиции является необходимым условием стабильности коалиционного правительства. Разумеется, нам не известно, насколько полно соблюдаются предложенные рекомендации в российском парламенте, но история функционирования постсоветских правительств склоняет скорее к пессимистической оценке.

Как справедливо отмечает Э.Эллис, “парламент может стать трибуной, где каждый, не обращая внимания на других, произносит свою заранее подготовленную речь (в данном случае вероятность того, что он будет действительно ответственным, не очень велика); он может быть форумом для достижения максимального уровня согласия или же палатой, расколотой на противостоящие друг другу лагеря”³⁷⁰.

Российский парламент можно охарактеризовать как некоторую комбинацию первого и третьего указанных типов. К сожалению, пока Дума не стала подлинным форумом для достижения гражданского согласия, и одна из важнейших причин этого — пренебрежение принципом терпимости и недостаточные усилия на пути поиска модели демократии, которая могла бы реализовать потенциал согласия в российском обществе.

При всей специфике российских проблем для их решения целесообразно использовать зарубежный опыт. Рассмотрим в этой связи пути достижения национального согласия в двух совершенно разных практически по всей совокупности значимых классификационных признаков странах: Индии и Испании.

Как уже неоднократно отмечалось в настоящей работе, важнейшим фактором социальной активности населения, и, в частности, движения на пути к гражданскому согласию, является политическая культура. Политическая культура Индии прошла долгий путь развития, на протяжении которого существенно менялись элементы политического поля и выполняемые ими функции.

Важнейшую роль в формировании индийской политической и правовой культуры сыграл колониальный период развития страны. В доколониальный период формирование гражданского общества сдерживалось отсутствием общенационального рынка, политикой местных властей и устойчивостью традиционных социально-институциональных связей, основанных на кастовой структуре общества. Колониализм объективно стимулировал проникновение в индийское общество идей Ренессанса и Просвещения и формированию буржуазного государства. Тем не менее сложившееся к концу колониального периода гражданское общество Индии было поляризованным, так как содержало (и продолжает содержать) “типы социальных отношений и институциональных связей, олицетворяющие стадиально следующие друг за другом формы социальной организации и хозяйственной деятельности”³⁷¹. Заметим, что подобное сочетание является базовой причиной раскола российского общества.

Одним из основополагающих элементов индийской политической и правовой культуры выступает концепция национального согласия (консенсуса), нашедшая отражение в теории ненасилия М. Ганди. Здесь принцип терпимости выражен в наиболее сильной и яркой форме, являясь, по сути, основой всей философии М. Ганди. Этому мыслителю и политику удалось сделать, казалось бы, сугубо “идеальную” философию основой реальной политической жизни Индии. При этом М. Ганди опирался на многовековую “брахманическую” традицию, глубоко укорененную в индийской культуре.

Составляя лишь 2-4% населения, индийская политическая элита до недавнего времени играла ведущую роль в политической жизни страны, выступая и на этапе движения за суверенитет, и в первые десятилетия независимости неким “ретранслятором” современной политической культуры в многомиллионные слои индийского общества. Однако в последнее десятилетие позиции элиты оказались существенно ослабленными за счет роста самосознания широких масс населения и их требований участия в политике.

Выдвигаемые требования можно свести к трем основным группам: 1) расширение доступа к экономической власти за счет демократизации управления и “либерализации” государственной социальной политики; 2) более активное участие “периферийных” общественных групп в политическом управлении; 3) увеличение объема адресной государственной помощи наиболее обездоленным³⁷².

Рост самосознания и самоорганизации широких слоев населения — совершенно новое явление для Индии, в которой практически всегда ключевые позиции принадлежали элите. Новое соотношение сил требует изменений в распределении властных полномочий и функций. Наиболее естественным представляется следующее разделение: вопросы текущего руководства государством и определения стратегических приоритетов останутся за принадлежащими к элите экспертами-профессионалами, в то время как общение с народом и функции парламентаризма перейдут к “народным выдвиженцам”.

Ослабление позиций высш