Провожающие, выйти из вагона!

Я вытираю голову полотенцем и вздрагиваю от телефонного звонка. Это Миша, мой бывший муж. Чего ему опять надо? Зажимаю телефон плечом и спешу по коммунальному коридору к себе в комнату.

— Ты это, — бубнит Миша. — Позвони Инге. У нее мама умерла.

Вот черт побери. И это в новогодние праздники!

Хожу по комнате туда-сюда и заставляю себя позвонить. Когда у кого-то случается несчастье, сразу чувствуешь себя виноватой. Что у тебя мама жива-здорова. И даже папа жив-здоров. Вот я наберу номер и что скажу? Прими мои соболезнования?

Набираю номер:

— Инга. Мне Миша сказал. Я чем-то могу помочь?

— А чем тут, Танюш, поможешь-то?

— Ну… деньгами, например?

Инга — Мишина соседка. Инга слушает Киркорова и Диму Билана, Миша слушает Андрея Миронова и «Кинг Кримсон». Миша на досуге сочиняет песни и читает Достоевского по сто сорок первому разу, Инга решает сканворды и играет в тетрис. Правда, оба они любят смотреть телевизор, особенно футбол. И оба не дураки выпить. На этой почве и сошлись как-то, выйдя покурить на общую лестничную площадку. За годы соседства оба изрядно устали друг от друга, но составили очень прочный тандем. Хотя оба постоянно твердят: «Инга меня достала», «Орлов — заебал».

Мише не на что пить, а Инге не с кем. Миша не работает, а Инга работает — кондитером, приемщицей стеклотары, охранницей. Инга всегда принесет голодному Мише котлет или супчик, притащит магнитофон, и после третьей банки они сговорятся на «Глюкозе», как следует поспорив о Билане и Миронове. Принесет напитков, даст денег в долг. Ну это только так говорится — в долг, если бы Миша вдруг отдал все долги, Инга бы озолотилась и немедленно улетела на какой-нибудь турецкий берег.

В этих домах некогда квартировали солдаты. Потом казармы превратили в коммуналки. А в Мишиной квартирке ютился дворник. Но, наверное, уже после солдат, в советское время. От Ингиной комнаты Мишу отделяет мало убедительная стена. С его стороны на стену налеплен кафель. Там уборная и душ. Вода стекает в отверстие в полу, просачиваясь на Ингину сторону. Инга говорит: «Когда Орлов идет в душ, я чувствую запах шампуня. А когда Орлов идет в сортир…»

Не видя друг друга неделями, они конспектируют события потусторонней жизни. Сколько раз Миша уходил в запой и стучал кулаками в стенку. Какими матерными словами ругалась на Ингу мама и сколько раз после этого хлопала дверь подъезда.

Я жила с Мишей, а Инга жила с мамой и маминым Колей — невнятным тщедушным и беззубым мужичком. В крошечной комнатенке. Отгороженная от их семейной жизни только старым сервантом.

На стене висели календари с пейзажами и постеры из журналов. Холодильник был покрыт наклейками от жвачек. Кровати застилались старенькими покрывалами. Отовсюду выглядывали куклы и мягкие игрушки. Сервант с аляповатыми детективами украшала фотография в рамочке: молодая сияющая мама держит за руку пятилетнюю пухленькую Ингу.

Угол комнаты был отгорожен доской, за которой шуршал кролик. Нет, Инга не сама его завела. Кролика подарил Федька Евтюхин, друг Ингиной юности. Я никогда не понимала, как можно подарить животное на день рождения. Это же все равно что ребенка подбросить. Кролик был ангорский, почти слепой и совершенно беспомощный. Инга не особенно обрадовалась подарку, но отнеслась к нему со всей ответственностью. Стригла его, кормила и иногда приносила к нам прогуляться по дивану. Кролик дрожал от страха, и тогда Инга прятала его на груди.

У мамы была внешность состарившейся девочки. Волосы в хвостик, птичий носик. Худенькая как ребенок. Инга, напротив, с каждым годом покупала все более просторные кофты.

Мне казалось, что она наращивает защитные слои. Фигура ее становилась все массивнее и крепче, и, будь я местным хулиганом, я бы не решилась подойти к Инге на улице и сказать что-нибудь вроде: «Эй, чувиха, закурить не найдется?» Смотрела она обычно исподлобья, как бы не ожидая от собеседника ничего хорошего.

Я пыталась Ингу радовать. Вообще ей было сложно угодить. Если я дарила ей на день рождения гель для душа, оказывалось, что она не пользуется гелем для душа. Если дарила фотоальбом — оказывалось, что фотографий набирается только на половину, и альбом вроде как ни к чему. Когда Инге исполнилось тридцать, мы решили устроить ей сюрприз. Купили тридцать воздушных шариков. Миша надувал, а я завязывала хвостики. Потом тайком перенесли к ней в комнату, пока Инга была на работе. Представляете, вы приходите домой после ночной смены, а там тридцать воздушных шариков! Мы с Мишей потирали руки и предвкушали успех нашей затеи. Я даже подпрыгивала от нетерпения. Вечером зашла Инга и сказала с порога:

— Вы головой-то подумали? У нас там теперь развернуться негде.

Я пыталась с Ингой дружить. Иногда после того, как за стенкой стихали крики, она приходила в мрачном расположении духа. И я старалась ее утешать. Я говорила:

— Ну, так же не будет вечно. У тебя кто-то появится — и ты переедешь.

Инга тогда смотрела на меня с жалостью и отвечала:

— Ты, Танюш, еще молодая и пороху не нюхала. Им всем одного надо. Так что знаю я эти «появится». Спасибо, проходили, больше не хочется.

Я не сдавалась:

— В конце концов, если так сложно, ты можешь снять квартиру или комнату, и будешь сама себе хозяйка.

Инга не понимала:

— Так это ж мой дом? — говорила она. — Куда я из дома-то пойду?

Когда у меня заканчивались слова, я пыталась ее приобнять. Инга всегда сбрасывала мою руку и говорила:

— Вот только жалеть меня не надо, ясно? — и передергивала плечами.

Однажды у нас гостила Светка Бабурина. Инга настороженно относилась к нашим гостям. Обычно молчала и глядела исподлобья, мерила взглядом. В этот вечер за стенкой не затихали крики, Инга уходила, возвращалась, опять уходила и опять возвращалась и в конце концов расплакалась.

— Вы не представляете, — всхлипывала Инга, — что она мне говорит… Да что я ей сделала такого? И этот Коля… Да чтоб они там все…

Она не договорила. Ее перебила Бабурина, всплеснув руками:

— Что это за мама такая? Да если бы у меня была такая мама…

Инга резко встала, одернула кофту и сказала:

— Слышь, ты? Рот закрой.

Смотала магнитофонный провод и ушла домой.

На Новый год мы торжественно шли к соседям. Миша надевал шапочку Деда Мороза, Инга брызгала прическу лаком с блестками, мама красила губы красной помадой. Приходил Федька, в белой рубашке, и целовал дамам ручки. Стол ломился от закусок: зимний салат, бутерброды с красной икрой. А когда уже никто не мог встать, отяжелев от еды, Ингина мама вскрикивала:

— А горячее? Горячее? Курицу-то с картошкой кто будет есть?

Федька кричал:

— Мама! Ну вы как всегда на высоте! — и аплодировал.

А мы восторженно тянули:

— Куда-а-а? Если только чуть-чуть…

Так начинался всякий праздник, к концу которого Мишина шапочка сползала в салат, я подпирала его плечом, а Ингина мама вдруг ни с того ни с сего начинала толкать ссутулившегося Колю:

— Ну а ты чего? Чего расселся? Я тебе говорю, чего ты расселся? — и голос ее становился все тоньше и пронзительней.

Застолье заканчивалось неизменным скандалом.

Инга ходила на работу, а мама тоже ходила мыть посуду или принимать стеклотару. Но иногда она покупала несколько бутылок портвейна и на работу ходить переставала. Потом поправлялась, искала новую… К пятидесяти она нажила диабет и эпилепсию.

Инга ходила за ней как за ребенком. Носила ей тазики, внимательно изучала список лекарств, которые прописывали доктора. Возила ее в Мариинскую больницу…

— Она совсем белая, — рассказывала Инга. — Вообще ничего от мамки не осталось.

В те новогодние праздники мы не ходили к Инге. Коля давно не жил с мамой. Я давно не жила с Мишей. Инга взяла себе на пропускном пункте, где работала, несколько смен подряд. А когда вернулась домой, обнаружила маму мертвой.

Морг расположен за Мечниковскими больницами. Мы шагали по тропинке между сугробами след в след: Инга, Миша, Ингина напарница Ульяна и я. Ульяна — предпенсионного возраста тетенька.

— Глянь, — обернулась ко мне, — я там панталонами сзади не сверкаю?

Федька опаздывал. С вечера надоел Мише напутствиями типа «Смотри не нажрись», «Смотри не проспи». Нажрался, проспал и приехал позже всех.

В морге три зала. В одном покойники. В другом гробы. В третьем покойники в гробах. Я выбрала для ожидания зал с гробами. Вся остальная компания курила на улице.

Пустые полуоткрытые гробы предлагают населению по ценам от девяти до трехсот тысяч рублей. Те, что по триста — с резьбой и наворотами, целые усыпальницы из редких пород дерева. Больше похожи на музыкальные инструменты. Клавишные, например. Открываешь — а там клавиатура, какой-нибудь портативный органчик!

Дождавшись машину, все мы погрузились и отправились в крематорий. Я огляделась. Советские интерьеры, продавцы цветов. Люди сидят на лавочках, как в приемной у врача. Никто не плачет, некоторые даже смеются. Две девушки присели на скамейку и занялись макияжем. То и дело проплывают священники с погребальными полотенцами.

В холл из нижних покоев поднимается мужчина в строгом костюме и выкрикивает:

— Провожающие Иванова! Пройдите в зал! — ну, Петрова там или Сидорова. Так и кажется, что сейчас добавит: «Провожающие, выйти из вагона!»

Я слушала разговоры провожающих, смиренно рассевшихся по лавкам: «Девять тысяч гроб», «Водителю еще двести надо», «За срочность пять тысяч дерут». Наконец вышли и за нами. Я поняла, что впервые слышу фамилию Ингиной мамы.

Мы сели у малого зала внизу. Вышел один из конферансье и велел ждать священника. Вид у дядьки был такой самоуверенный, как будто у него в кармане ключи от рая. Очень деловито проверил все бумажки, спрашивая то и дело: «А такая бумажка?», «А такое-то свидетельство?». И ушел.

Священника мы прождали сорок минут. По коридору сновали попы: один седовласый, другой с красной шеей. Я загадала, чтобы к нам пришел седовласый. Однако вскоре оба пропали, а залы опустели. Про нас как будто все позабыли. Наконец явился красношеий.

Гроб был покрыт самоклеющейся пленкой, какой оклеивают школьные парты. Один уголок несколько растрепался, как будто его колупал скучающий школьник. Я никогда не видела покойников и Ингину маму в гробу не узнала.

Священник замахал кадилом. Я старалась на него не смотреть, потому что в голове моей носились неподобающие мысли: «Вот сейчас за десять минут он заработает три с половиной тысячи рублей. Или нет, должен же он с кем-то делиться...» Нам раздали бумажки с молитвой, но я не могла разобрать ни слова. Когда поп запел, я неожиданно всхлипнула и вдруг разревелась. Инга подошла к маме, поцеловала ее в лоб, вытерла слезы и отвернулась. Дверки распахнулись, и потрепанный гроб опустился куда-то вниз, как в преисподнюю.

Домой ехали в молчании.

На столе у Инги был зимний салат и бутерброды с красной икрой.

Настроение у всех сделалось неуместно приподнятое. В какой-то момент даже принялись чокаться и смеяться.

Ульяна завела разговор о загробной жизни. Инга одернула ее:

— Да нет ее, этой самой души, не-ту. Сказочку люди придумали, вот и все.

— Нет, Инга, не скажи. Вот мы когда маму хоронили, так к нам бабушка пришла, царствие ей небесное...

Инга выпучила глаза:

— Ну и как это она к вам «пришла»?

— Да как! Сидим, значит, поминаем. Я еще не пьяная, Витька не пьяный, а тут диван ка-а-а-ак скрипнет, как будто кто сел на него! А на диване-то Петька один сидел, так ему всего девять лет было.

— Пружина, ёб твою, у вас в диване лопнула, вот и «скрипнуло»!

— Нет, вот так скрипнуло, как будто человек садится... — настаивала напарница.

— Ульяна, блядь, взрослая баба, а всякую ерунду собираешь! Какой человек? Какое садится? Пружина, я тебе говорю, что тут непонятного! И никакая на хуй не бабушка! И никакая не душа!

—...А кто же тогда? Ведь скрипнуло-то прямо как под бабушкой?

Я вернулась домой и долго ворочалась в постели. Хорошо, думаю, мы проводили Ингину маму. Но можно ли смеяться на поминках? И как это отразится на нашей загробной жизни? А утром позвонил Миша и сказал, что Инга таки чуть не пришибла свою предпенсионную подругу. Под утро, после третьей бутылки водки.

Когда мамы не стало, Инга долго говорила, что сделает перестановку, а комнату отремонтирует. Но до ремонта дело не дошло. Все так же висели на стенах календари, все так же за перегородкой шуршал кролик. Мягкие игрушки собрались вокруг маминой фотографии, которую Инга достала из альбома и вставила в рамочку. Она ограничилась тем, что передвинула сервант к стене. Федя предложил помочь, но Инга сказала, что и сама может, зачем, не надо помогать, она сама. Трехъярусный старый сервант.

А через полтора года умер и кролик.