Хорни К.

ПРОБЛЕМА МОНОГАМНОГО ИДЕАЛА [17]

С некоторых пор я спрашиваю себя с возрастающим удивлением, почему же доныне нет основательных анали­тических работ по проблемам брака, хотя каждый анали­тик, несомненно, мог бы многое сказать по этому поводу, а практика и теория побуждают нас вплотную заняться этим вопросом; практика – потому, что мы ежедневно сталки­ваемся с супружескими конфликтами; теория – потому, что едва ли найдется другая жизненная ситуация, столь тесно и в то же время столь явно связанная с эдиповой, как брак.

Вероятно, говорила я себе, этот вопрос слишком близ­ко касается каждого из нас и потому не может быть при­влекательным объектом научного интереса и исследова­тельских амбиций. Но вероятно также, что вовсе не проблемы задевают нас, а конфликты, слишком тесно сопри­касающиеся с глубочайшими корнями нашего самого со­кровенного личного опыта. Другая сложность состоит в том, что брак – это общественный институт, и поэтому наш подход к этой проблеме с чисто психологической точ­ки зрения оказывается несколько ограниченным, хотя практическая важность проблемы и вынуждает нас попы­таться понять ее психологическую основу.

Хотя темой моего доклада я выбрала лишь одну част­ную проблему, прежде все-таки мы должны попытаться сформировать (пусть в самых общих чертах) концепцию фундаментальной психической ситуации, создаваемой бра­ком. В своей “Книге о супружестве” Кейзерлинг недавно поставил столь же удивительный, сколь и очевидный воп­рос. Что же именно, спрашивает он, несмотря на постоян­ные неудачные браки во все века, побуждает людей к суп­ружеству? К счастью, чтобы ответить на этот вопрос, мы уже не обязаны ни обращаться к представлению о “есте­ственном” желании иметь мужа и детей, ни, подобно Кейзерлингу, прибегать к метафизическим объяснениям; те­перь мы можем с большей точностью утверждать, что вле­чение, побуждающее нас к вступлению в брак, есть не что иное, как ожидание найти в нем исполнение всех наших давних желаний, проистекающих из эдиповой ситуации нашего детства, – желания быть женой отцу, владеть им как исключительной собственностью и родить ему детей. Попутно хотелось бы отметить, что, учитывая это, мы дол­жны, пожалуй, весьма скептически отнестись к пророче­ствам о скором конце института брака, хотя и признаем, что в каждый конкретный период структура общества будет от­ражаться на форме этих вечных желаний.

Итак, исходная ситуация в браке преисполнена чреваты­ми риском бессознательными желаниями. Это в некоторой степени неизбежно, поскольку мы знаем, что нет средств от постоянного возвращения этих желаний, и ни сознательное проникновение в проблемы, ни опыт чужой жизни ничем реальным здесь помочь не могут. Этот натиск бессознатель­ных желаний опасен по двум причинам. Со стороны Оно субъекту угрожает разочарование не только потому, что собственное отцовство или материнство ни в малейшей сте­пени не соответствует той картине, которая сложилась в нашей душе под влиянием детских стремлений, но также потому, как указывает Фрейд, что жена или муж – это всегда лишь эрзац. Горечь разочарования зависит, с одной стороны, от степени фиксации, а с другой – от степени расхождения между обретенным объектом и достигнутым удовлетворением и специфическими бессознательными сек­суальными желаниями.

Вместе с тем Сверх-Я угрожает опасность оживления старого запрета инцеста – на этот раз по отношению к брачному партнеру; и чем полнее осуществляются бессоз­нательные желания, тем сильнее эта опасность. Воскреше­ние запрета инцеста в браке является весьма типичным и приводит к тем же результатам, что и в отношениях ребенка с родителями, а именно к тому, что прямые сексуальные цели уступают место отношениям привязанности, налагающим запрет на сексуальные цели. Я лично знаю лишь один случай, в котором не произошло такого развития и жена продолжала относиться к мужу как к объекту сексуальной любви, причем эта женщина в возрасте двенадцати лет пережила реальное сексуальное удовлетворение с отцом.

Разумеется, есть и иная причина того, что сексуальность в супружеской жизни развивается в этом направлении, – при исполнении желания сексуальное напряжение ослабе­вает, в частности и потому, что это желание всегда может быть с легкостью удовлетворено в отношении к конкретно­му объекту. Но более глубокая мотивация этого типичного феномена и, главное, темп процесса и степень, до которой Доходит его развитие, в некотором роде повторяют эдипово развитие. Оставляя в стороне случайные факторы, форма и степень, в которых проявляется влияние ранней ситу­ации, зависит от того, в какой мере запрет инцеста по-преж­нему заявляет о себе в качестве действующих сил в душе данного индивида. Более глубокие последствия, при всем различии его проявлений у разных людей, можно описать общей формулой: возникают определенные ограничения и условия, при соблюдении которых субъект все еще может выносить супружеские отношения, несмотря на запрет инцеста.

Как известно, подобные ограничения могут проявиться уже в выборе супруга или супруги. Например, выбираемая в жены женщина ничем не должна напоминать мать: ее национальность, социальное происхождение, интеллект или внешность должны составлять резкий контраст с материн­скими. Это позволяет понять, почему браки, заключенные по расчету или через третьих лиц, часто оказываются удач­нее браков по любви. Хотя сходство ситуации брака с желаниями, проистекающими из эдипова комплекса, автома­тически приводит к воспроизведению ранней установка и развития субъекта, все же это повторение оказывается не столь выраженным, если бессознательные ожидания не были с самого начала привязаны к будущему мужу или жене. Более того, учитывая бессознательную склонность людей оберегать брак от наиболее грозных катастроф, надо признать, что в институте сватовства, подобному тому, что имеет место у восточных евреев, была определенная психо­логическая мудрость.

Внутри самого брака мы видим, что такие условия мо­гут создаваться всеми психическими инстанциями нашей души. Что касается Оно, то это всевозможные генитальные запреты, от простой сексуальной сдержанности по отноше­нию к партнеру, исключающей разнообразие в предвари­тельных любовных ласках или коитусе, до полной импотен­ции или фригидности. Далее, со стороны Я мы видим по­пытки успокоить себя или оправдать, которые могут принимать самые разные формы. Одна из них – отрицание брака, часто проявляющееся у женщин в виде чисто внеш­него признания того факта, что они состоят в браке, безо всякого внутреннего его принятия, и сопровождающееся постоянным удивлением по этому поводу, тенденцией под­писываться девичьей фамилией, вести себя по-девичьи и т.п.

Но, вынуждаемое внутренней необходимостью оправдать брак для сознания, Я часто принимает и противоположную установку по отношению к супружеству, придавая ему пре­увеличенное значение или, точнее, выставляя напоказ лю­бовь к мужу или жене. Можно вспомнить фразу “любовь оправдывает” и увидеть аналогию с более мягкими приго­ворами суда по отношению к преступникам, движимым любовью. В статье об одном случае женской гомосексуаль­ности Фрейд отмечает, что ни в чем другом наше сознание не бывает столь несовершенным и ложным, как в оценке степени любви или неприязни, которую мы испытываем к другому человеку. Особенно это относится к браку, где сила любви зачастую переоценивается. Я долго пыталась понять, чем же это объясняется. Подобная иллюзия при недолго­временных связях не была бы столь удивительной, но брак, с его постоянством отношений, и более частым удовлетво­рением сексуального желания, казалось бы, должен покон­чить с сексуальной переоценкой и связанными с нею иллю­зиями. Наиболее очевидный ответ, пожалуй, состоит в том, что люди вполне естественно стремятся объяснять себе высокие требования к психической жизни в браке силой чувства, и поэтому крепко держатся за эту идею, даже когда само чувство перестает быть движущей силой. Тем не менее нужно признать, что такое объяснение является скорее поверхностным; пожалуй, оно проистекает из потребности в синтезе, которая, как нам известно, присуща Я и которой мы можем приписать фальсификацию фактов ради демонстрации искренней установки в столь важных для жизни от­ношениях.

И опять же, более глубокое объяснение дает нам обраще­ние к эдипову комплексу. Ибо мы видим, что заповедь и обет любить супруга, с которым человек вступает в брак, и хранить ему верность, воспринимаются бессознательным как повторение четвертой заповеди. Таким образом, не любить партнера по браку становится для бессознательно­го столь же великим грехом, как нарушение заповеди по отношению к родителям, и в результате вновь с детальной точностью навязчиво повторяются ранние переживания – вытеснение ненависти и преувеличение любви. Теперь я ду­маю, что во многих случаях мы неверно будем оценивать этот феномен, если не признаем, что сама любовь может быть одним из условий, необходимых для придания подо­бия правоты отношениям, запрещаемым Сверх-Я. Разуме­ется, в таком случае сохранение любви или хотя бы види­мость этого выполняет важную экономическую функцию и именно поэтому за нее так упорно держатся.

И, наконец, мы бы не удивились, обнаружив, что страда­ние (как невротический симптом) является одним из усло­вий, при которых брак может устоять против сильнейшего запрета инцеста. Несчастье может принимать столь разные формы, что я и не надеюсь рассказать о них в моем кратком выступлении. Поэтому я укажу лишь на некоторые из них. Так, например, домашняя или профессиональная жизнь не­которых людей бессознательно аранжируется таким образом, чтобы человек перетруждал себя или приносил чрезмерные жертвы “во благо семьи”, которую он или она воспринима­ет как обузу. Или, опять же, мы часто наблюдаем, как по­сле свадьбы люди жертвуют значительной частью своего лич­ного развития, будь то в сфере профессиональной жизни или в сфере характера и интеллекта. Наконец, мы должны сюда отнести бесчисленные случаи, в которых один партнер пре­вращается в раба другого, исполняя все его требования, при­чем принимает эту мучительную позицию добровольно, воз­можно, из-за сознательного наслаждения от повышенного чувства ответственности.

Глядя на такие браки, с удивлением спрашиваешь: по­чему они не распадаются, а наоборот, зачастую оказываются столь стабильными? Но по размышлении, как я уже отме­чала, понимаешь, что как раз соблюдение условия несчас­тья и обеспечивает устойчивость подобных союзов.

Достигнув этого пункта, мы видим, что здесь отнюдь нельзя провести четкую разграничительную линию между данными случаями и теми, в которых брак окупается ценой невроза. Этих последних случаев, однако, мне не хочется касаться, поскольку в своем докладе я принципиально хочу обсудить только те ситуации, которые можно описать как норму.

Наверное, излишне говорить, что в этом обзоре мне при­ходится совершать некоторое насилие над реальными фак­тами – и не только потому, что любое из перечисленных мной условий можно истолковать иначе, но также потому, что ради четкого их представления я брала каждое из них по отдельности, тогда как на самом деле они обычно пере­мешаны. Приведу пример: кое-какие из всех этих условий мы можем встретить у весьма достойных женщин, которым присуща фундаментальная материнская установка – уста­новка, которая, похоже, единственно и делает брак для них возможным. Они словно говорят: “В моих отношениях с мужем я должна играть не роль жены и любовницы, но ис­ключительно роль матери со всей вытекающей отсюда лю­бовной заботой и ответственностью”. Такая установка – надежный страж брака, но основана она на ограничениях любви и платой за нее может быть малоинтересная внутрен­няя жизнь жены и мужа.

Каким бы ни был в индивидуальном случае исход ди­леммы между недостаточным и чрезмерным выполнением условий, во всех особо острых случаях действует два фак­тора – разочарование и запрет инцеста, – которые влекут за собой скрытую враждебность к мужу или жене, приво­дя к отчуждению от партнера и вынуждая его или ее не­вольно искать новый объект любви. Такова основная ситуация, создающая проблему моногамии.

Существуют и другие каналы для высвобожденного подобным образом либидо: сублимация, подавление, регрес­сивный катексис прежних объектов, отдушина, обретаемая в детях, но здесь мы их рассматривать не будем.

Надо признать, всегда имеется возможность того, что объектом нашей любви может стать любой другой человек. Впечатления детства и их вторичная переработка столь многообразны, что обычно они допускают выбор самых разных объектов.

Это побуждение к поиску новых объектов (опять-таки у вполне нормальных людей) может получить сильный им­пульс из бессознательных источников. Потому что, хотя брак и представляет собой исполнение инфантильных же­ланий, эти желания могут осуществляться лишь в той мере, в какой развитие субъекта позволяет ему или ей достичь подлинной идентификации с ролью отца или матери. Вся­кий раз, когда разрешение эдипова комплекса отклоняет­ся от этой фиктивной нормы, мы сталкиваемся с одним и тем же явлением: в триаде мать – отец – ребенок данный человек в тех или иных основных моментах не расстается с ролью ребенка. В подобных случаях желания, проистека­ющие из такой инстинктивной установки, не могут быть не­посредственно удовлетворены через брак.

Условия любви, вынесенные из детства, знакомы нам из работ Фрейда. Поэтому мне остается только напомнить о них, чтобы показать, каким образом внутренний смысл брака препятствует их осуществлению. Для ребенка объект любви неразрывно связан с идеей чего-то запретного; однако любовь к мужу или жене не только дозволена – за ней маячит зло­вещая идея супружеского долга. Соперничество (условием которого является наличие третьей, потерпевшей стороны) исключено самой природой моногамного брака; более того, монополия в нем – привилегия, гарантированная законом. Опять-таки бывает (но здесь с генетической точки зрения мы находимся на ином уровне, поскольку вышеуказанные усло­вия восходят к эдиповой ситуации как таковой, то время как те, о которых идет речь сейчас, можно проследить вплоть до фиксации на особых ситуациях, в которых с эдиповым кон­фликтом уже покончено), что вследствие генитальной неуве­ренности или соответствующей слабости в структуре нарцис­сизма у человека возникает навязчивое желание постоянно демонстрировать свою потенцию или эротическую привлека­тельность. Или, если имеют место бессознательные гомосек­суальные тенденции, у субъекта возникает навязчивое же­лание искать объект того же пола. Что касается женщины, то она может достигнуть этого окольным путем: либо побуж­дая супруга к отношениям с другими женщинами, либо стре­мясь к таким отношениям, в которые была бы вовлечена другая женщина. Кроме того – ас практической точки зре­ния это, пожалуй, самая важная вещь, – там, где диссоци­ация в любовной жизни сохраняется, субъект вынужден со­средоточить нежные чувства не на тех объектах, которые вы­зывают чувственное желание.

Легко увидеть, что сохранение любого из этих инфан­тильных условий неблагоприятно для принципа моногамии; скорее это должно побуждать мужа или жену к поиску дру­гих объектов любви.

Такие полигамные желания, следовательно, вступают в конфликт с требованиями партнера моногамных отношений и с идеалом верности, который мы установили для себя в нашем сознании.

Рассмотрим сначала первое из этих двух требований, по­скольку очевидно, что требование жертвы от кого-то друго­го – явление более примитивное, чем самопожертвование. Происхождение этого требования, вообще говоря, понятно – оно, несомненно, представляет собой оживление инфантиль­ного желания монополизировать мать или отца. Претензия на монополию отнюдь не ограничивается лишь семейной жизнью (как и следовало ожидать, учитывая, что ее источник имеет­ся в каждом из нас); напротив, это квинтэссенция любых пол­ноценных любовных отношений. Разумеется, в браке, как и в других отношениях, такое требование выставляется исклю­чительно из любви, но по своему происхождению оно столь неразрывно связано с разрушительными тенденциями и враж­дебностью к объекту, что зачастую от любви не остается ни­чего, кроме ширмы, за которой осуществляются эти враждеб­ные тенденции.

При анализе это стремление к монополии раскрывается прежде всего как производная оральной фазы, в которой оно принимает форму желания инкорпорировать объект с целью исключительного им обладания. Часто даже при простом наблюдении оно выдает свое происхождение в той жаднос­ти обладания, которая не только запрещает партнеру какие-либо иные эротические переживания, но и порождает рев­ность к его или ее друзьям, работе и интересам. Эти явления подтверждают ожидания, основанные на нашем теоретичес­ком знании, а именно что в этом собственничестве, как и в каждой орально обусловленной установке, имеется примесь амбивалентности. Порой складывается впечатление, что мужчинам не только действительно удалось навязать своим женам наивное и тотальное требование моногамной вернос­ти, причем гораздо энергичнее, это удалось женам в отноше­нии своих мужей, но что и само влечение к монополии у мужчин сильнее. И на то есть серьезные основания – муж­чины хотят быть уверены в своем отцовстве, – но именно оральный источник требования и придает мужчине больший импульс, потому что, когда мать его кормила, он пережил, по крайней мере частичную, инкорпорацию объекта любви, в то время как девочка не может вернуться к соответствую­щим переживаниям в отношении своего отца.

Деструктивные элементы тесно связаны с этим желани­ем и в другом аспекте. В ранние годы стремление монополи­зировать отцовскую или материнскую любовь натолкнулось на фрустрацию и разочарование, и в результате возникла реакция ненависти и ревности. Поэтому за таким требовани­ем всегда скрывается ненависть, которую можно обнаружить в том, как это требование выдвигается, и которая часто про­рывается наружу, если прежнее разочарование повторяется.

Та ранняя фрустрация нанесла рану не только нашей объектной любви, но и нашему самоуважению, причем в самом чувствительном месте, и мы знаем, что каждый че­ловек отмечен подобным нарциссическим шрамом. По этой причине наша гордыня требует в дальнейшем моногамных отношений, причем тем настойчивее, чем чувствительнее была рана, нанесенная ранним разочарованием. В патриар­хальном обществе, где претензию на исключительное пра­во обладания прежде всего мог предъявлять лишь мужчина, этот нарциссический фактор отчетливо проявился в на­смешках над “рогоносцами”. И здесь тоже требование вер­ности выдвигается не из любви – это вопрос престижа. В обществе, где господствуют мужчины, оно все более и бо­лее становится делом престижа, поскольку, как правило, мужчины больше заботятся о своем статусе среди себе по­добных, нежели о любви.

И, наконец, требование моногамии тесно связано с анально-садистскими элементами влечения, и именно они, наряду с нарциссическими элементами, придают требованию моно­гамии в браке особый характер. Ибо в отличие от свобод­ной любви вопросы обладания в браке двояким образом связаны с его историческим значением. Тот факт, что брак как таковой представляет собой экономическое партнерство, имеет меньшее значение, чем представление, согласно ко­торому женщина принадлежит мужчине подобно любому другому имуществу. То есть, даже если муж не обладает вы­раженными анальными чертами характера, эти элементы обретают силу в супружестве и превращают требование люб­ви в анально-садистское притязание на собственность. Эле­менты, проистекающие из этого источника, в самой грубой их форме можно найти в старинных уголовных уложениях, касавшихся наказания неверных жен, но и в нынешних браках они по-прежнему часто проявляются в средствах, которыми мужчина пытается осуществить свои претензии: от более или менее мягкого принуждения до неусыпной подозрительности, рассчитанной на то, чтобы извести парт­нера, – и то и другое знакомо нам из анализа неврозов навязчивости.

Таким образом, источники, из которых черпает силы идеал моногамии, представляются достаточно примитивны­ми. Но, несмотря на его, так сказать, скромное происхож­дение, он превратился во властную силу и, как мы видим, Разделил судьбу других идеалов, в которых находят свое Удовлетворение элементарные инстинктивные импульсы, отвергнутые сознанием. В данном случае процессу содей­ствует то, что исполнение некоторых наиболее вытесненных наших желаний является в то же время ценным достижением в различных социальных и культурных аспектах. Как показал Радо в своей статье “Тревожная мать”, формиро­вание такого идеала позволяет ограничить критические функции Я, которые в противном случае указали бы ему, что эту претензию на постоянную монополию хотя и мож­но понять как желание, но как требование она не только трудновыполнима, но и неправомерна; более того, она ско­рее является попыткой осуществить нарциссические и са­дистские импульсы, нежели говорит о желании настоящей любви. Согласно Радо, формирование этого идеала обеспе­чивает Я “нарциссическую безопасность”, под покровом которой оно может дать волю всем тем влечениям, которые в противном случае ему следовало бы осудить, и в то же самое время вырасти в собственных глазах, ощущая, что его претензии справедливы и идеальны.

Разумеется, чрезвычайно важно то, что эти требования санкционированы законом. В реформаторских предложени­ях, проистекающих из осознания опасностей, которым под­вержен брак именно из-за своего принудительного характе­ра, по этому пункту обычно делается исключение. Тем не менее такая санкция закона является, пожалуй, лишь внеш­ним, наглядным выражением той ценности, которое это требование имеет в сознании людей. И когда мы осознаем, на сколь глубокой инстинктивной основе покоится притя­зание на монопольное обладание, мы понимаем также, что, если бы человечество лишилось его нынешнего идеального оправдания, мы тут же любой ценой, тем или иным спосо­бом нашли бы новое. Более того, до тех пор пока общество придает моногамии особое значение, оно с точки зрения психической экономики заинтересовано в том, чтобы было достигнуто удовлетворение элементарных влечений, сто­ящих за этим требованием, и тем самым компенсировано связанное с ним ограничение.

Имея такую общую основу, требование моногамии в ин­дивидуальных случаях может усиливаться с разных сторон. Иногда господствующую роль в экономике влечений может играть лишь один из компонентов этого требования, или же иной вклад вносят все те факторы, которые мы считаем движущими силами ревности. Фактически мы могли бы описать требование моногамии как попытку застраховать­ся от мук ревности.

Так же как и ревность, оно может быть вытеснено чув­ством вины, нашептывающим, что у нас нет права на ис­ключительное обладание отцом. Или опять-таки оно может заслониться другими инстинктивными целями, как напри­мер, в хорошо известных нам явлениях скрытой гомосек­суальности.

Далее, как я уже говорила, полигамные желания всту­пают в противоречие с нашим собственным идеалом верно­сти. В отличие от требования моногамии, которое мы предъявляем другим, наша установка в отношении собствен­ной верности не имеет прямого прототипа в детских пере­живаниях. Его содержанием является ограничение влече­ния; поэтому оно отнюдь не элементарно, но изначально представляет собой трансформацию влечения.

Как правило, с требованием моногамии мы чаще встре­чаемся у женщин, чем у мужчин, и мы спрашиваем себя, почему это так. Вопрос для нас не в том (как это часто ут­верждают), действительно ли мужчина от природы более склонен к полигамии; хотя бы уж потому, что мы слишком мало знаем о природной предрасположенности. Но помимо этого, такое утверждение явно представляет собой тенден­циозную уловку в пользу мужчин. Я полагаю, однако, что мы вправе задать вопрос, какими же психологическими факторами объясняется то, что в реальной жизни мужская верность встречается гораздо реже женской.

Этот вопрос допускает несколько ответов, поскольку нельзя отделять исторические и социальные факторы. К примеру, мы можем подумать о том, в какой мере большая верность женщин может быть вторично обусловлена тем, что мужчины навязывают свое требование моногамии куда более эффективным способом. Я имею в виду не только экономическую зависимость женщин, не только драконов­ские наказания за женскую неверность; речь идет о более сложных факторах, которые Фрейд прояснил в “Табу девственности”, – прежде всего о мужском требовании, что­бы женщина вступала в брак девственницей, с целью обра­тить ее в своего рода “сексуальное рабство”.

С аналитической точки зрения в связи с этой проблемой возникают еще два вопроса. Первый: учитывая, что вероят­ность зачатия делает половой акт в физиологическом отно­шении вещью, для женщины гораздо более важной, чем для мужчины, не следует ли ожидать, что этот факт каким-то образом будет представлен и психологически? Лично я была бы удивлена, окажись это не так. Нам так мало об этом из­вестно, что до сих пор мы не сумели выделить особый ре­продуктивный инстинкт, но всегда довольствовались рас­смотрением его психологической надстройки. Мы знаем, что диссоциация между “духовной” и чувственной любовью, которая столь сильно влияет на способность хранить вер­ность, является преимущественно – более того, чуть ли не исключительно – мужским свойством. Не здесь ли находит­ся то, что мы искали – психический коррелят биологичес­кого различия между полами?

Второй вопрос вытекает из следующих соображений. Различие в разрешении эдипова комплекса у мужчин и у женщин может быть сформулировано следующим образом: мальчик более радикально отказывается от первичного объекта любви во имя своей генитальной гордости, тогда как девочка остается более фиксированной на личности отца, но может поступить так, очевидно, только при усло­вии, что она в значительной мере откажется от своей сек­суальной роли. В таком случае вопрос заключается в том, не находим ли мы в дальнейшей жизни свидетельство по­добного различия между полами именно в женских более фундаментальных и общих генитальных запретах и не об­легчает ли как раз эта позиция соблюдение верности. Ведь точно так же мы гораздо чаще сталкиваемся с фригиднос­тью, чем с импотенцией, а то и другое суть проявления ге­нитальных запретов.

Таким образом, мы вышли на один из факторов, который можно, пожалуй, рассматривать в качестве основного усло­вия верности, а именно – на генитальный запрет. Однако достаточно нам вспомнить о тенденции к неверности, харак­терной для фригидных женщин и мужчин со слабой потен­цией, и мы поймем, что, хотя такая формулировка условия сохранения верности и не является, пожалуй, совершенно неверной, она все же нуждается в серьезных уточнениях.

Мы продвинемся еще несколько дальше, если примем во внимание, что люди, у которых верность принимает навяз­чивый характер, за условными запретами часто скрывают чувство сексуальной вины. Все, что запрещено условным соглашением – а это включает в себя все сексуальные от­ношения, не санкционированные браком, – нагружается всей тяжестью бессознательных запретов, и именно это придает условному соглашению значительный моральный вес. Как и следовало ожидать, с подобными проблемами сталкиваются те люди, которые способны вступить в брак лишь при соблюдении определенных условий.

Здесь чувство вины в отношении жены или мужа пере­живается особенно остро. Партнеру бессознательно припи­сывается роль родителя, которого жаждет и любит ребенок, и, кроме того, оживает прежний страх перед запретами и наказаниями, который связывается теперь с женой или мужем. В особенности реактивируется застарелое чувство вины за занятия онанизмом и, под давлением четвертой заповеди, создается все та же насыщенная чувством вины атмосфера преувеличенного долга или появляется раздра­жительность. В других случаях мы наблюдаем атмосферу неискренности или же смешанную со страхом реакцию тре­воги из-за утаивания от партнера. Я склонна предположить, что неверность и онанизм связаны между собой гораздо более непосредственно, а не только чувством вины. Не под­лежит сомнению, что изначально в онанизме находят фи­зическое выражение сексуальные желания, направленные на родителей. Но, как правило, в фантазиях при мастурбации место родителей уже в самом раннем возрасте занимают другие объекты; поэтому такие фантазии, как и первичные желания, представляют собой первую измену ребенка родителям. То же самое относится и к ранним эротическим переживаниям, связанным с братьями и сестрами, товари­щами по играм, прислугой и т.д. Подобно тому как онанизм представляет собой первую измену в области фантазии, эти переживания представляют ее в реальности. И в анализе мы обнаруживаем, что люди, сохранившие особо острое чувство вины по поводу тех ранних событий, реальных или вымыш­ленных, по этой самой причине с невероятной тревожнос­тью стараются избежать любого проявления неверности в браке, поскольку измена означала бы повторение прежней вины.

Зачастую речь идет о пережитках прежней фиксации, которая вновь возникает у людей с навязчивой верностью, противоречащей их сильным полигамным желаниям.

Но верность может иметь и совершенно иную психологи­ческую основу, которая либо сосуществует у одного и того же человека с той, что рассмотрена выше, либо является совер­шенно независимой. Эти люди по какой-либо из упомянутых мной причин особо чувствительны к своей претензии на ис­ключительное обладание партнером и поэтому – как реак­ция – предъявляют такое же требование и к себе. На созна­тельном уровне им кажется, что они просто обязаны сами выполнять требования, предъявляемые к другим, но в подоб­ных случаях действительная причина лежит глубже – в фантазиях о всемогуществе, в соответствии с которыми соб­ственный отказ от внебрачных отношений является своего рода магическим действом, якобы заставляющим отказать­ся от них и партнера.

Теперь мы видим, какие мотивы стоят за требованием моногамии и с какими силами это требование вступает в конфликт. Используя сравнение из физики, мы могли бы назвать эти противоположные импульсы центробежными и центростремительными силами брака, и мы должны ска­зать, что в этом испытании на прочность силы противни­ков равны. И тот и другой черпают свою движущую энер­гию из самых элементарных и непосредственных желаний, проистекающих из эдипова комплекса. Те и другие импульсы неизбежно мобилизуются в супружеской жизни, хотя и со всевозможными вариациями в степени их активности. Это позволяет нам понять, почему никогда не удавалось и де удастся найти общий принцип разрешения супружеских конфликтов. Даже в индивидуальных случаях, хотя мы можем отчетливо видеть, какие мотивы здесь задействова­ны, мы сможем понять, к каким результатам на самом деле привело то или иное поведение, только рассмотрев его в свете аналитического опыта.

Короче говоря, мы видим, что элементы ненависти мо­гут прорваться наружу, не только когда принцип монога­мии нарушен, но и когда он соблюдается, и что проявлять­ся эти элементы могут весьма и весьма по-разному; что чувства ненависти, направленные на партнера, также мо­гут принимать самые разные формы и что с обеих сторон эти чувства делают свое дело” подрывая фундамент, на ко­тором должен строиться брак – нежную привязанность между мужем и женой. Оставим моралистам решать, каким должен быть верный курс.

Как бы то ни было, достигнутое таким образом понима­ние избавляет нас от полной беспомощности перед лицом подобных супружеских конфликтов. Открытие бессознатель­ных источников, которые их питают, может ослабить не только идеал моногамии, но и полигамные тенденции, бла­годаря чему появится возможность одолеть эти конфликты. Приобретенные нами знания помогут нам и иным образом. Наблюдая конфликты двух Людей в супружеской жизни, зачастую мы невольно начинаем думать, что единственным выходом для них будет развод. Но чем глубже мы понима­ем неизбежность этих и всех: прочих конфликтов в любом браке, тем более основательным становится наше убеждение, что отношение к таким непроверенным личным впечатлением должно быть крайне сдержанным, и тем большей наша способность контролировать их в реальной жизни.