Примечания 3 страница. От религии идеология отличается, во-первых, тем, что опирается на познание реальности, а в наше время — на научное познание

От религии идеология отличается, во-первых, тем, что опирается на познание реальности, а в наше время — на научное познание, стремится выглядеть наукой и приспособить науку к своим интересам. И ориентирована она на реальность. Во-вторых, в отличие от религии, она апеллирует к разуму, а не к чувствам людей, не к вере. В идеологию вообще не требуется верить, ее принимают или не принимают сознательно, признают или не признают, делают вид, будто признают, или делают вид, будто отвергают. С ней мирятся из страха наказания или принимают из корыстного расчета. Потому и происходят странные на первый взгляд молниеносные распространение или отказ от идеологии. В России после 1917 года в течение нескольких лет десятки миллионов приняли коммунистическую идеологию, а после 1985 года в еще более короткий срок почти все советское население безболезненно отреклось от нее. С религией такое невозможно. Если случится такое чудо, что коммунистический социальный строй в России восстановится, те же десятки миллионов молниеносно быстро станут коммунистами по идеологии.

Взаимоотношения науки и идеологии являются сложными и многосторонними. Идеология вторгается в науку, испытывает ее влияние, эксплуатирует ее в своих интересах. Наука сама по себе порождает идеологические феномены, поставляет материал для идеологии, заимствует из последней отдельные идеи и понятия. И все же наука не есть идеология, а идеология не есть наука. Они различаются по целям, по средствам и по отношению к реальности. Задача науки — познавать мир, поставлять обществу знания обо всем, что интересует людей и важно для их жизни, разрабатывать методы получения новых знаний и их использования. Задача идеологии — не открытие новых истин о природе, обществе и человеке, а организация общественного сознания, управление людьми путем воздействия на их сознание и приведения их сознания к некоторому общественному стандарту, воспитание масс населения в духе, необходимом для самосохранения общества, выработка стандартных “координат” ориентации людей в окружающем мире. Идеология отбирает в наличном интеллектуальном материале лишь некоторую его часть по своим собственным критериям и перерабатывает отобранное по своим собственным правилам. Делает она это с таким расчетом, чтобы ее могли усвоить широкие слои населения, обладающие некоторым минимумом образования и культуры, независимо от их возраста, пола, профессии, социального положения. Хотя идеологию создают и хранят особого рода люди — профессиональные идеологи, усвоение ее не предполагает особой профессиональной подготовки и очень больших трудовых усилий.

Наука стремится к точности и однозначности терминологии. Утверждения науки предполагают возможность их подтверждения или опровержения или в крайнем случае доказательство их неразрешимости. Понимание науки предполагает специальную подготовку и особый профессиональный язык. Наука вообще рассчитана на более или менее узкий круг специалистов. При создании идеологии все эти условия науки нарушаются, причем не из-за личных качеств идеологов, а вследствие их стремления исполнить роль, предназначенную для идеологии. В результате получаются конструкции, состоящие из многосмысленных, расплывчатых и даже бессмысленных языковых форм. Фразеология идеологии приобретает какой-то смысл лишь при условии определенного истолкования и примысливания.

Наука стремится к соблюдению правил логики. Идеология же алогична по существу. Она использует внешние проявления логичности мышления, чтобы скрыть отсутствие именно логичности. И это не слабость, а скорее сила идеологии, ибо она предназначена не для изощренных в логике одиночек, а для масс людей, не имеющих никакого представления о настоящей логичности мышления или имеющих весьма поверхностные представления на этот счет. Если вы, например, заявляете, что при капитализме производство приобрело общественный характер, а присвоение осталось частным, что это является непримиримым противоречием капитализма, что форма присвоения должна быть приведена в соответствие с производством, т.е. тоже стать общественной, то логика рассуждения покажется “железной”, в особенности если хочется, чтобы именно так и случилось. Но если вы произведете логический анализ понятий “производство”, “общественный характер”, “присвоение”, “частная собственность”, “соответствие”, “общественная собственность” и покажете, что никакой необходимости тут нет, то это мало кому будет понятно. Это будет представлять интерес лишь для немногих специалистов.

В идеологии далеко не все есть ложь и извращенное отражение реальности. В ней многое верно. В науке далеко не все есть истина, в ней полно ложных утверждений и даже целых теорий. Ошибочно идеологию отождествлять с ложностью; а науку с истинностью. Многие утверждения идеологии, если их рассматривать с критериями науки, являются ложными, неопределенными или бессмысленными, т.е. неистинными. Но в основном и в целом к идеологии вообще неприменимы научные критерии проверки. Утверждения идеологии не непосредственно сопоставляются с реальностью, о которой они говорят, и не буквально в том словесном виде, в каком они формулируются, а в двойном опосредовании: через представления людей об этой реальности, которые складываются у них независимо от идеологии, и в дополнительном истолковании. Так что сопоставляются тут субъективное истолкование утверждений идеологии и субъективные же представления о реальности. И тут нужны оценочные критерии иного рода, чем в науке, — не понятия “истинно”, “ложно”, “вероятно” и т. д., а “адекватно”, “неадекватно” и степени адекватности, “действенно”, “излишне”, “устарело” и т. п.

Сталинская идеологическая революция. Рождение советской идеологии как идеологии реального коммунистического общества началось в двадцатые годы и завершилось в основном в послевоенные годы. В эти годы определилось содержание идеологии, определились ее функции в обществе и методы воздействия на массы населения, определилась структура идеологических учреждений и выработались правила их работы. Эта беспрецедентная идеологическая революция произошла под руководством Сталина и его соратников.

Кульминационным пунктом этой идеологической революции стал выход в свет работы Сталина “О диалектическом и историческом материализме”. Существует мнение, будто эту работу написал не сам Сталин, а кто-то другой или другие. Возможно, что это так и было. Но если даже Сталин присвоил чужой труд, он сыграл неизмеримо более важную роль, чем сочинение довольно примитивного с интеллектуальной точки зрения текста:

он дал этому тексту свое имя и навязал ему огромную историческую роль.

Эта сравнительно небольшая статья явилась идеологическим шедевром в полном смысле этого слова. Не научным (научного в нем почти ничего не было), а именно идеологическим. Поясню, в чем тут дело.

До революции партия, послужившая предпосылкой будущей КПСС, была ничтожна численно. Вопросами теории занимались одиночки — партийные вожди, теоретики, профессора, писатели, журналисты. Причем занимались либо в социально-политическом плане (проблемы политической борьбы, революции, власти, событий в мире), либо в сфере абстрактного теоретизирования. После революции положение партии в обществе изменилось, изменилась сама партия, изменилась роль того, что называли вопросами теории. Встала задача идейного воспитания новой гигантской правящей партии, воспитания многомиллионных масс населения, управления ими, мобилизации их на строительство нового общества. А с чем приходилось иметь дело сначала? Малограмотное и совсем безграмотное население, процентов на девяносто — религиозное. В среде интеллигенции преобладали всякие формы “буржуазной” (некоммунистической) идеологии. Партийные теоретики, как правило, недоучки, болтуны, начетчики и догматики, запутавшиеся во всякого рода старых и новых идейных течениях. Да и свой марксизм они знали плохо, а в большинстве вообще знали лишь в самых общих чертах. А теперь, когда возникла задача переориентировать основную “теоретическую” работу на массы низкого образовательного уровня и зараженные старой религиозно-самодержавной идеологией, партийные теоретики оказались совершенно беспомощными. Нужны были идеологические тексты, соответствовавшие новой задаче. Нужна была идеология как таковая, с которой можно было бы уверенно и систематично обращаться “ миллионам рядовых членов партии и к десяткам миллионов рядовых граждан. Сталинистам надо было занизить уровень исторически данного интеллектуального материала марксизма так и настолько, чтобы он стал идеологией интеллектуально примитивной и плохо образованной массы населения. Главной проблемой для них стало не развитие марксизма как явления культуры, а приспособление его к интересам именно идеологической работы. Нужно было создать учение, понятное широким слоям населения, а не только узкому кругу профессионалов, свободное от религиозных предрассудков и вместе с тем создающее иллюзию приобщенности к высотам науки, освященное авторитетом науки. Сталинская работа стала фокусом, ориентиром, острием решения этой эпохальной задачи, своего рода главнокомандующим и знаменосцем армии прочих идеологических текстов, которые стали производиться по этому образцу в гигантских масштабах и завоевывать все идейное пространство общества.

Принято считать, будто Сталин вульгаризировал марксизм. Но поставьте такой вопрос: что нового внесли в марксизм советские идеологи после смерти Сталина, если отбросить их словоблудие и несущественные пустяки? О вульгаризации можно говорить, если первоисточники суть вершины (или глубины?) премудрости. Но если рассмотреть эти первоисточники с точки зрения строгих научных критериев, то обнаружится, что и вульгаризировать-то нечего было. Было что очищать от словесной шелухи. Было кое-что, чему можно было придать удобоваримый вид, пересказав нормальным человеческим языком. Но вульгаризировать?! Сочинения Сталина (или приписываемые Сталину) и явились той живой мышью, которую родила гора заумных текстов марксизма. Из последних для нужд великой идеологической революции просто нельзя было выжать больше.

Идеология вместо религии. Общеизвестно, какая настойчивая и ожесточенная борьба против религии и церкви велась в Советском Союзе после революции. Почему? По меньшей мере наивно рассматривать это просто как проявление беспричинной злобности, глупости и прочих отрицательных качеств деятелей революции и строителей нового общества. Причины для этого были, причем самые глубокие и серьезные с точки зрения хода истории. Это была не криминальная операция группы злодеев, а грандиозный исторический процесс. Указать на эти причины — не значит оправдать историю. История не нуждается ни в каком оправдании. Она проходит, игнорируя всякие морализаторские оценки ее событий и результатов. И нам остается лишь ломать голову над тем, как и почему это случилось.

Было бы также недостаточно объяснять эту борьбу против религии и церкви тем, что последние оказались на стороне контрреволюции и что вожди революции организовали эту борьбу в угоду марксистской доктрине относительно религии. На религию и церковь действительно были обрушены репрессии “сверху”. Марксистская доктрина действительно сыграла какую-то роль в деятельности отдельных людей. Но дело не столько в этом и даже в каком-то смысле совсем не в этом. Это лишь поверхность исторического процесса, его пена, а не глубинный поток. Дело тут главным образом в том, что массы населения, совершенно не знакомые с марксистской или иной доктриной, сами и с ликованием ринулись в безбожие как в новую религию, сулившую им рай на земле и в ближайшем будущем. Более того, они ринулись в безбожие даже не ради этого рая, в который они в глубине души никогда не верили, а ради самого безбожия как такового. Это была трагедия для многих людей. Но для еще большего числа людей это был беспрецедентный в истории человечества праздник освобождения от пут религии. Какую бы великую историческую роль религия ни играла, она играла эту роль, накладывая на людей тяжелые обязательства и ограничения на их поведение. Религия действительно давала людям то, на что она и претендовала, но она при этом взваливала на людей тяжелый груз и служила средством их порабощения. Подобно тому, как многомиллионные массы населения в революцию и в гражданскую войну сбросили путы социального гнета, игнорируя все их позитивное значение и не имея ни малейшего представления о том социальном закрепощении, которое их ожидало в будущем, они в последующий мирный период сбросили путы религиозного духовного гнета, даже не подозревая о том, какого рода духовное закрепощение идет ему на смену. Новое закрепощение приходило к ним прежде всего как освобождение от старого, которое согласно законам массовой психологии воспринимается как наихудшее. Массы населения сами шли навстречу насилию и обману сверху. Они стимулировали его, становились его носителями и исполнителями. Без поддержки населения власти не смогли бы добиться такой блистательной и стремительной победы над религией, прораставшей в душах людей в течение многих столетий. Репрессии и обман “сверху” означали в тех условиях организацию самих масс на эти репрессии и этот обман.

Но это было не только насилие и самонасилие, не только обман, самообман. Чтобы новое общество, рожденное революцией, выжило и укрепилось, оно должно было определенным образом перевоспитать и воспитать многомиллионные массы населения, оно должно было породить многие миллионы более или менее образованных людей, способных хотя бы на самом минимальном уровне выполнять бесчисленные и разнообразные функции в обществе, начиная от простых рабочих и кончая государственными руководителями всех рангов и профилей. Коммунистическая идеология должна была в этом беспрецедентном в истории социальном, культурном и духовном перевороте сыграть решающую роль. Религия и церковь, доставшиеся в наследство от прошлого, разрушенного революцией социального устройства, встали на пути этого переворота как одно из главных препятствий. Началась битва за души и умы масс населения. Коммунистическая идеология должна была занять в обществе то место, какое до революции занимала религия, причем всемерно и всесторонне расширить и усилить эту роль. Идеология и религия в коммунистическом обществе принципиально непримиримы. Религия прививает людям определенное мировоззрение и определенные формы поведения, которые вступают в конфликт с идеологией коммунизма и формами поведения, какие требуются от граждан нарождающегося нового общества. В коммунистическом обществе складывается такой строй жизни людей и такой тип человека, что старые формы религии оказываются просто неадекватными им. Это обстоятельство в гораздо большей мере способствовало упадку православия в Советской России, чем гонения властей. Последние сами опирались на это обстоятельство. В результате получилось так, что самая активная, самая образованная, творческая часть населения страны стала нерелигиозной (атеистической) не из страха наказания (хотя и это сыграло свою роль), а главным образом добровольно, в силу новых условий жизни и образования.

Идеалы и реальность

— Я очень рано понял, — говорит Критик, — что идеалы коммунизма суть лучшее, что изобрело человечество в отношении идеалов. И лучше их идеалов не будет — они исключены логически. И так же рано я понял, что эти идеалы в их буквальном виде неосуществимы в реальности. Любая их реализация привнесет нечто такое, что будет отступлением от идеалов.

— Именно это вы и увидели в Советской России?

— Да. Конечно, я это переживал. Но я скоро понял еще кое-что.

— Что именно?

— Что советская реализация идеалов коммунизма была максимально близкой к идеалам. Я принял советскую реальность коммунизма как свою и стал обдумывать, каким буду я сам в ней, каковы мои собственные правила жития в реальном коммунизме.

— И насколько успешным было это обдумывание?

— Вполне. Думаю, что я был не одинок. Многие молодые люди моего поколения пошли по этому пути — по пути самоусовершенствования в качестве психологических коммунистов. Думаю, что благодаря таким романтическим или идеалистическим коммунистам коммунизм в России выжил и смог отстаивать себя так долго.

— Всего семьдесят лет?!

— Целых семьдесят лет!

—Такие коммунисты исчезли.

— Основная масса погибла в войну и вымерла. Пополнение прекратилось. И это стало одним из факторов гибели русского коммунизма.

— Когда начался этот процесс и с чего?

— С кризиса идеологии и соблазнов. Рос и укреплялся класс привилегированных. Росли привилегии. Росли соблазны. Материальные соблазны Запада стали своего рода высшей наградой. К концу брежневского периода советское общество было идейно и морально дезорганизовано.

— Как вы реагировали на это?

— Пытался выработать научное понимание советской реальности, предсказать угрозу кризиса и краха.

— С какими последствиями?

— Обвинения в клевете на советский общественный строй, “психушка”, тюрьма. Одним словом, правящие силы закрыли всякую возможность объективного самопознания общества, сделав его беззащитным перед западным антикоммунизмом.

Защитник

После урока меня домой подвез Защитник — он приезжал к Хозяину по какому-то делу. Дорогой я спросил его, насколько его нынешняя работа отличается от работы в ЦК КПСС. Он рассмеялся.

— А насколько ваша работа в качестве домашнего учителя сына финансового олигарха отличается от работы профессора государственного института?

— Понятно. Извините за глупый вопрос.

— Вопрос не глупый, а по сути дела. В советские годы я с самого низа социальной иерархии поднялся на, ее вершину — в мозг великой сверхдержавы, претендовавшей на роль лидера мировой истории. И не без оснований. Поверьте, я не был карьеристом и не думал о работе в аппарате партии. Кто-то взвесил мои данные. Мне предложили работу в реферативной группе на низшем уровне, причем даже не в аппарате ЦК КПСС, а в управленческом учреждении вне его. Я подумал, что научная и профессорская карьера мне не светит, жизненные условия были паршивые, на улучшение их надежды не было — и согласился. Обнаружилось, что я хороший работник. Мне предложили перейти в аппарат ЦК, разумеется, на низшую должность. Работа мне нравилась. Жизненный уровень сразу повысился. Думаю, что вы, даже став профессором, не достигли такого.

— Вы правы. Но я был доволен тем, что имел без усилий.

— Поверьте, и я не был одержим обогащением. Благополучие приходило само собой. Оно было положено (обратите внимание на это!) мне по положению в аппарате. От меня требовалось одно: добросовестная и квалифицированная работа на посту, на какой меня назначали.

— Я понимаю. Я сам все это прошел и испытал на себе.

— Работа меня устраивала вполне. Я с ней справлялся. Имел благодарности, награды, повышения. Имел все по потребности. Гарантии будущего лично и для детей. Одним словом — как при марксовском коммунизме. А теперь...

— Ясно. Можете не пояснять. Меня интересует, как же так...

— Понимаю ваше недоумение. Но отвечу таким же недоумением по вашему адресу.

— Согласен. Но есть одно различие между нами. Я был узким профессионалом, далеким от социальных проблем и от политики. А вы...

— Вы правы. Я был в самом мозгу власти. Моей профессией было управление идеологической войной против Запада. Вы вправе спросить: почему мы допустили поражение нашей страны именно в холодной войне, главным оружием в которой была идеология?

— Да. Меня эта проблема волнует.

— Дело в том, что изображение холодной войны как войны идеологической есть дело западной идеологии. В этой войне использовалось идеологическое оружие. Война приняла внешнее обличие идеологической. Но по своей сущности она не сводилась к идеологии. Она была глубже, серьезнее. Мы не проиграли идеологическую войну. Мы проиграли холодную войну. А это не одно и то же. Точнее говоря, мы проиграли холодную войну не потому, что проиграли идеологическую, — повторяю:

идеологически мы не проиграли. Мы проиграли ее в других отношениях: экономически, политически, психологически... И из-за человеческого материала.

—Для меня это ново. Даже Критик...

— Ваш Критик в начале восьмидесятых годов писал в западной прессе, что идеологическое оружие исчерпало себя, не дав желаемого результата, что диссидентство пошло на убыль, что холодная война вступает в новую фазу — становится “теплой”, что средства диверсионной войны большого масштаба становятся главными.

— Это значит...

— Это значит, что перед силами Запада практически вставала задача взятия Кремля и открывался шанс для этого.

— И вы это понимали?

— Да. И не только я. Но с нами не посчитались.

—Кто?

— Те, от кого зависело принятие решений. Их борьба за высшую власть оттеснила интересы страны на задний план.

— Почему вы не пишете об этом?

— Всему свое время. Кстати, каковы успехи вашего ученика?

— Неплохо. От природы он, очевидно, способный парень. Если удастся заинтересовать, толк выйдет.

— Неудивительно. Отец имеет репутацию финансового гения. Но я боюсь, что такая гениальность не доведет до добра.

— Как вас понимать?

— Постсоветская Россия — тут все принимает криминальные формы.

— Мой сын собирается открыть свое дело. Хочет получить кредит в вашем банке.

— Не советую.

— Открывать дело или брать кредит?

— И то и другое.

— Я тоже так думаю. Но наши дети думают иначе.

—Да. Мой старший сын затеял свой журнал. Сомневаюсь, что будет успех. Но он хочет попробовать. Вдруг получится? Сейчас наступило время для риска. Это у нас не было проблем, связанных с инициативой и риском. Теперь молодежь должна думать о своем будущем сама. Теперь другие качества дают преимущества, чем в годы нашей молодости.

Ночь

Ночью думал о том, как одним словом обозначить то состояние, какое у нас наступило после августа 1991 года. Обычно его называют кризисом. Но кризис есть состояние временное. Кризис должен преодолеваться, и должно восстанавливаться докризисное состояние. Если это кризис, должна восстановиться советская система жизни. А в такую возможность теперь не верят даже коммунисты, за исключением немногих ортодоксальных фанатиков коммунизма. Часто употребляется выражение “на грани катастрофы” или “мы катимся к катастрофе”. Опять-таки тут предполагается, будто катастрофа еще не случилась и ее еще можно избежать. Тут одни люди обманывают других, а другие либо закрывают глаза на реальность, либо надеются избежать катастрофы путем самоуговора. Реальность же такова, что катастрофа уже произошла. Иначе мой работодатель (Хозяин) не стал бы строить свою роскошную виллу стоимостью десять миллионов долларов как минимум и нанимать учителей, прислугу, телохранителей. А богачей теперь легион. В газетах печатали, что в одной Москве более ста тысяч! Такого числа богачей высокого уровня не было во всей дореволюционной России. А сколько их помельче?! Опять-таки специалисты подсчитали, что в одной Москве богачей среднего уровня более одного миллиона. Так о каком же кризисе или о какой же грани катастрофы может идти речь?! Нет, тут даже слово “катастрофа” будет слишком слабым. Я бы употребил слово “крах”.

Может ли быть что-то страшнее катастрофы?! Оказывается, может. Это то, что состояние катастрофы стабилизируется как норма жизни. Оно становится привычным и даже оправдывается. Часто приходится слышать, что пройдет немного времени, и люди будут жить хорошо. Какие люди будут жить хорошо?! Те, которые страдают и вымирают сейчас?! Их не будет. Возможно, на территории России и будут через несколько десятилетий какие-то люди жить хорошо. Но будут ли это русские люди? Будут ли это наши дети, внуки, правнуки? И как оценят эти будущие счастливчики наше время, наши жертвы?

Зримые черты западнизма

Без всяких специалистов очевидно, что главная причина состояния Жены — невозможность найти работу по профессии. Ее профессия оказалась просто ненужной в постсоветской России. И таких профессий — сотни (если не тысячи), а людей с такими профессиями — миллионы. Эти люди были основной частью населения советской России, главной опорой советского строя. Они были порождены революцией 1917 года. Миллионы россиян были вынуждены сменить профессию, понизив свой социальный статус. Миллионы сохранивших свое положение оказались в числе низко оплачиваемых. Это все потери вследствие антикоммунистического переворота. Никакая “горячая” война не смогла бы нанести такой ущерб нашей стране.

Сын пытается найти какую-то работу для матери. Она же высокообразованный человек! Можно найти работу не по профессии, но на людях и с людьми. Будет какое-то общение. Она отказывается. Не хочет унижаться перед частниками. А общение теперь потеряло смысл. Для меня работа — тоже проблема. Работа у частника — унижение. Но жить-то на что-то надо!

Я только теперь начал понимать, что наш реальный русский коммунизм был социальным строем в интересах трудящихся, более того — социальным строем трудящихся. Конечно, в стране сложилась иерархия социальных позиций. Но и на высших ее уровнях большинство людей работало, было трудящимися. Когда и почему началось перерождение и извращение принципов именно трудовой организации?

— Диалектика, — утверждает Критик.— Реализация принципов коммунизма порождает следствия, отрицающие эти принципы.

— Что же из этого следует?

— Социальная борьба. Борьба между людьми. Это не обязательно классовая борьба в марксистском смысле. Борьба между теми, кто заинтересован в соблюдении принципов, и теми, кто заинтересован в их нарушении. Причем эти противоположности могут сожительствовать в одних и тех же людях. Вспомните о своем жизненном опыте! Реальный коммунизм сам по себе не есть решение проблем. Это условие для успешного решения этих проблем.

Семинар

Наконец-то набралась небольшая группа желающих участвовать в семинаре. На первое заседание собралось всего пять человек. Я приуныл. Но Критик сказал, что это не так уж мало. На лекции Гегеля ходили обычно пять-шесть человек. Вышла Жена послушать. Меня это обрадовало: вдруг это отвлечет ее от сайентологии и вернет к нормальной жизни?

Тему семинара определили так: что произошло с нашей страной, почему произошло, что происходит сейчас и что ждет в будущем?

— До недавнего времени мы жили в России с коммунистической социальной организацией, — начал семинар Критик.— Теперь живем в России с посткоммунистической социальной организацией. Чтобы понять, что это такое, что от нее ожидать и что будет с нашей страной в условиях этой социальной организации, надо понять, чем был коммунизм на самом деле. А для этого нужно иметь некоторый минимум социологических знаний. Вот этим и займемся для начала.

Вот что мне удалось записать из первой “лекции” Критика.

Немного социологии

Социальные объекты суть объединения людей, а люди — члены этих объединений. Все в мире есть результат комбинирования некоторых элементарных частичек — атомов. Я принял это допущение в отношении социальных объектов. Что считать социальными атомами, напрашивается само собой, — это люди. Но не просто люди со всеми теми свойствами, какие вообще у них можно обнаружить, а лишь с такими, которые непосредственно играют социальную роль и учитываются при определении человека как социального атома. Человек в этом качестве не делится на части, которые сами суть социальные объекты. Он в этом качестве состоит из тела, способного выполнять необходимые для его существования действия, и особого органа, управляющего телом, — сознанием. Задача сознания — обеспечить поведение тела, адекватное условиям его жизни, и его самосохранение.

Хотя человечество добилось баснословных успехов в познании бытия, до сих пор живет и даже преобладает взгляд на человеческое сознание как на особую идеальную (нематериальную) субстанцию, принципиально отличную от субстанции материальной (вещной). Это разделение духа и материи и лишение духа материальности из религии перешло в идеалистическую философию (или наоборот?), а из идеалистической философии — в “перевернутом” виде в философский материализм. На самом деле сознание людей (мышление, дух) есть явление не менее материальное, чем прочие явления живой и неживой природы. Никакой бестелесной (нематериальной, идеальной) субстанции вообще не существует. Сознание есть состояние и деятельность мозга человека со связанной с ним нервной системой. Идеи (мысли) суть состояния клеток мозга и комплексы вполне материальных знаков. И если люди при рассмотрении и переживании идей отвлекаются от всего этого или не отдают себе в этом отчета, если они абстрагируют лишь один аспект идей, а именно аспект отражения мозгом и знаками явлений реальности, или сосредоточивают лишь на нем внимание, то это не означает, будто идеи на самом деле таковы.

Обычно, говоря о сознании людей, имеют в виду содержание сознания (образы, мысли) и игнорируют аппарат сознания без которого это содержание не существует. Положение тут подобно тому, как если бы мы захотели сохранить написанное на холсте масляными красками изображение, уничтожив материальные холст и краски, или сохранить описание событий в книге, уничтожив бумагу и типографскую краску, благодаря которой напечатаны буквы. Аппарат сознания человека состоит из чувственного, биологически прирожденного и передаваемого по биологическому наследству аппарата и знакового, искусственного, неприрожденного и непередаваемого по биологическому наследству аппарата. Первый состоит из головного мозга, нервной системы и органов чувств. Он неотделим от человеческого тела, есть часть тела. Он обладает способностью создавать в себе чувственные образы явлений реальности (ощущения, восприятия), хранить их в себе (память), воспроизводить без непосредственного воздействия явлений внешнего мира, комбинировать из имеющихся образов новые (воображение, фантазия) и т. д. Этот аппарат изучается психологами и физиологами. Второй (знаковый) аппарат возникает на основе первого (чувственного), предполагает его в качестве необходимого условия и средства, переплетается с ним. Чувственный аппарат испытывает влияние знакового. По мере разрастания знакового аппарата роль его в сознании людей становится настолько значительной, что он становится доминирующим.