Г. Тард

ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ И ТОЛПА [5]

I

Толпа не только привлекает и неотразимо зовёт к себе того, кто видит её; само её имя заключает в себе что-то заманчивое и обаятельное для современного читателя, и некоторые писатели склонны обозначать этим неопределённым словом всевозможные группировки людей. Следует устранить эту неясность и особенно не смешивать с толпой публику, слово, которое опять-таки можно понимать различно, но которое я постараюсь точно определить. Говорят: публика какого-нибудь театра; публика какого-либо собрания; здесь слово публика обозначает толпу. Но этот смысл упомянутого слова не единственный и не главный, и в то время как постепенно утрачивает своё значение или же остаётся неизменным, новая эпоха с изобретением книгопечатания создала совершенно особый род публики, которая всё растёт и бесконечное распространение которой является одной из характернейших черт нашего времени. Психология толпы уже выяснена; остаётся выяснить психологию публики, взятой в этом особом смысле слова, т. е. как чисто духовную совокупность, как группу индивидуумов, физически разделённых и соединённых чисто умственной связью. Откуда происходит публика, как она зарождается, как развивается, её изменения, её отношение к своим главарям, её отношение к толпе, к корпорациям, к государствам, её могущество в хорошем или в дурном и её способ чувствовать или действовать – вот что будет служить предметом исследования в настоящем этюде.

В самых низших животных обществах ассоциация состоит, по преимуществу, в материальном соединении. По мере того как мы поднимаемся вверх по дереву жизни, социальные отношения становятся более духовными. Но если отдельные индивидуумы удаляются друг от друга настолько, что не могут даже больше встретиться, или же остаются в таком отдалении друг друга дольше известного, весьма короткого промежутка времени, они перестают составлять ассоциацию. Таким образом, толпа в этом смысле представляет собой до некоторой степени явление из царства животных. Не является ли она рядом психических воздействий, в сущности проистекающих из физических столкновений? Но не всякое общение одного ума с другим, одной души с другой обусловлено необходимой близостью тела.

Это условие совсем отсутствует, когда обозначаются в наших цивилизованных обществах так называемые общественные течения. Не на сходках, которые происходят на улицах или площадях, рождаются и развиваются эти социальные руки. Эти огромные потоки, которые приступом захватывают теперь самый стойкие сердца, самые способные к сопротивлению умы и заставляют парламенты и правительства приносить им в жертву законы и декреты. И странно, те люди, которые увлекаются, таким образом, которые взаимно возбуждают друг друга, или же, скорее, передают один другому внушение, идущее сверху, эти люди не соприкасаются между собой, не видятся и не слышат друг друга; они рассеяны по обширной территории, сидят у себя по домам, читая одну и ту же газету. Какая же связь существует между ними? Эта связь состоит в одновременности их убеждения или увлечения, в сознании, проникающем в каждого, что эта идея или это желание разделяется в данный момент огромным количеством других людей. Достаточно человеку знать это, даже не видя этих других людей, и на него влияет вся их совокупная масса, а не только один журналист, общий вдохновитель, сам невидимый и неведомый и тем более неотразимый.

Читатель вообще не сознаёт, что подвергается настойчивому, почти неотразимому влиянию той газеты, которую он обыкновенно читает. Журналист же скорее сознаёт свою угодливость по отношению к публике, никогда не забывая её природы и вкусов. У читателя даже ещё меньше сознания: он абсолютно не догадывается о том влиянии, какое оказывает на него масса других читателей. Но оно тем не менее неоспоримо. Оно отражается на степени его интереса, который становится живее, если читатель знает или думает, что этот интерес разделяет более многочисленная или более избранная публика, оно отражается и на его суждении, которое стремится приспособиться к суждениям большинства или же избранных, смотря по обстоятельствам. Я развёртываю газету, которую я считаю сегодняшней, и с жадностью читаю в ней разные новости; потом вдруг замечаю, что она помечена числом от прошлого месяца или вчерашним, и она тотчас же перестаёт меня интересовать. Откуда происходит внезапное охлаждение? Разве факты, сообщённые там, стали менее интересны по существу? Нет, но появляется мысль, что мы одни читаем их, и этого достаточно. Это доказывает, что живость нашего интереса поддерживалась бессознательной иллюзией общности нашего чувства с чувствами массы других людей. Номер газеты, вышедший накануне или два дня тому назад, по сравнению с сегодняшним есть то же, что речь, прочитанная у себя дома, по сравнению с речью, прослушанной среди многочисленной толпы.

Когда же мы бессознательно подвергаемся этому невидимому влиянию со стороны публики, часть которой мы сами составляем, мы склонны объяснять это просто обаянием злободневности. Если нас интересует самый последний номер газеты, это происходит будто бы от того, что он сообщает нам злободневные факты и будто бы при чтении нас увлекает сама их близость к нам, а отнюдь не то, что их одновременно с нами узнают другие. Но проанализируем хорошенько это столь странное впечатление злободневности, возрастающая сила которого является одной из наиболее характерных черт цивилизованной жизни. Разве «злободневным» считается исключительно то, что только что случилось? Нет, злободневным является всё, что в данный момент возбуждает всеобщий интерес, хотя бы это был давно прошедший факт. В последние годы было «злободневно» всё, что касается Наполеона; злободневно всё то, что не модно. И не «злободневно» всё то, что вполне ново, но не останавливает на себе внимания публики, занятой чем-то другим. Во всё время, пока тянулось дело Дрейфуса, в Африке или в Азии происходили события, весьма способные возбудить наш интерес, но в них не находили ничего злободневного, словом, страсть к злободневности растёт вместе с общественностью и она есть ни что иное как одно из самых поразительных её проявлений; а так как периодическая, в особенности же ежедневная пресса по самому свойству своему говорит о самых злободневных предметах, то не следует удивляться при виде того, как между обычными читателями одной и той же газеты завязывается и укрепляется нечто вроде ассоциации, которую слишком мало замечают, но которая принадлежит к числу чрезвычайно важных.

Разумеется, чтобы для индивидуумов, составляющих одну и ту же публику, это внушение на расстоянии сделалось возможным, нужно, чтобы они привыкали под влиянием интенсивной общественной жизни, жизни городской, к внушению на близком расстоянии. Мы в детстве, в юношеском возрасте начинаем с того, что чувствуем влияние взгляда других, которое бессознательно выражается у нас в самых разных позах, в жестах, в изменении хода наших идей, в беспорядочности или чрезмерной возбуждённости наших речей, в наших суждениях, в наших поступках. И только после того как мы целыми годами подвергались и подвергали других этому внушающему действию взгляда, мы становимся способны к внушению даже посредством мысли о взгляде другого, посредством идеи, что мы составляем предмет внимания для личностей, удалённых от нас. Равным образом лишь после того, как мы долгое время испытывали не себе и практиковали сами могущественное влияние догматического и авторитарного голоса, слышанного вблизи, нам достаточно прочесть какое-нибудь энергическое утверждение для того, чтобы подчиниться ему, и просто само сознание солидарности большого числа подобных нам с этим суждением располагает нас судить в одинаковом с ним смысле. Следовательно, образование публики предполагает духовную и общественную эволюцию, значительно более подвинувшуюся вперёд, нежели образование толпы. То чисто идеальное внушение, то заражение без соприкосновения, которые предполагает эта чисто абстрактная и тем не менее столь реальная группировка, эта одухотворённая толпа, поднятая, так сказать, на вторую ступень сила, не могли зародиться раньше, как по прошествии первого ряда веков социальной жизни более грубой, более элементарной.

II

Ни на латинском, ни на греческом языках нет слова, соответствующего тому, что мы разумеем под словом публика. Есть слова, обозначающие народ, собрание граждан вооружённых или невооружённых, избирательный корпус, или разновидности толпы. Но какому писателю древности могло прийти на ум говорить о своей публике? Нет, они не знали ничего, кроме своей аудитории, в залах, нанимаемых для публичных чтений, где поэты, современники Плиния Младшего, собирали немногочисленную, сочувственную толпу. Что же касается тех немногочисленных читателей манускриптов, переписанных в нескольких десятках экземпляров, то они не могли сознавать, что составляют общественный агрегат, который составляют теперь читатели одной и то й же газеты и даже одного и того же модного романа. Была ли публика в средние века? Нет, но в эти времена были ярмарки, паломничества, беспорядочные скопища, охваченные благочестивыми или воинственными чувствами или паникой. Возникновение публики стало возможным не раньше начала широкого распространения книгопечатания в XVI в. Передача силы на расстоянии – ничто по сравнению с передачей мысли на расстоянии. Не есть ли мысль социальная сила по преимуществу? Вспомните Фулье. Когда Библия была в первый раз издана в миллионах экземплярах, то обнаружилось в высшей степени новое и богатое неисчислимыми последствиями явление, а именно: благодаря ежедневному и одновременному чтению одной и той же книги, т. е. Библии, соединённая масса её читателей почувствовала, что составляет новое социальное тело, отделённое от церкви. Но эта зарождающаяся публика сама ещё была только отдельной церковью, с которой она смешивалась; слабость протестантизма и заключается в том, что она была одновременно публикой и церковью, два агрегата, управляемые различными принципами и по самому существу своему непримиримые. Публика, как таковая, выделилась более ясно при Людовике XIV. Но и в эту эпоху, если и были толпы, не менее стремительные, нежели теперь, и не менее значительные, при коронованиях монархов, на больших празднествах, при бунтах, возникающих вследствие периодических голодовок, то публика составлялась из незначительного количества избранных «honnetes gens», которые читали свой ежемесячный журнал, в особенности же книги, небольшое количество книг, написанных для небольшого количества читателей. И, кроме того, эти читатели были по большей части сгруппированы, если не при дворе, то вообще в Париже.

В XVIII в. эта публика быстро растёт и раздробляется. Я не думаю, чтобы до Бейля существовала философская публика, которая отличалась бы от большой литературной публики или начала от неё отделяться; я не могу назвать публикой группу учёных, хотя они и были объединены, несмотря на свою разбросанность по различным провинциям и государствам, однородными изысканиями и чтением одних сочинений; эта группа была так малочисленна, что они все поддерживали между собой письменные сношений и почерпали из этих личных сношениях главную пищу для своего научного общения. Публика в специальном смысле начинает обрисовываться с того, трудно поддающегося точному определению, момента, когда люда, преданные одной и той же науке, стали слишком многочисленны для того, чтобы лично сноситься друг с другом, и могли почувствовать завязывающиеся между ними узы солидарности только при помощи достаточно чистых и регулярных сношений, не имеющих личного характера. Во второй половине XVIII в. зарождается политическая публика, растёт и вскоре, разлившись, поглощает, как река свои притоки, все другие виды публики – литературную, философскую, научную. Однако до революции жизнь публики была мало интенсивна сама по себе и получает значение только благодаря жизни толпы, с которой она ещё связана вследствие необыкновенного оживления салонов и кафе.

Революция может считаться датой настоящего водворения журнализма и, следовательно, публики; революция – момент лихорадочного роста публики. Это не значит, что революция не возбуждала толпы, но в этом отношении она ничем не отличалась от прежних междоусобных войн в XIV, в XVI веке, даже в эпоху Фронды. Толпы фрондеров, толпы приверженцев Лиги, толпы приверженцев Кабоша были не менее страшны и, может быть, не менее многочисленны, чем толпы 14 июля и 10 августа; толпа не может возрасти свыше известного предела, положенного свойствами слуха и зрения, не раздробившись тотчас же и не утратив способности к совместному действию; впрочем, действия эти всегда одинаковы; это – сооружение баррикад, разграбление дворцов, убийства, разрушение, пожары. Нет ничего более однообразного, как эти, повторяющиеся в течение веков, проявления её деятельности. Но 1789 г. характеризуется явлением, которого не знали предыдущие эпохи, именно – огромным распространением газет, пожираемых её жадностью. Если некоторые из них и были мертворождёнными, то зато другие представляют собой картину беспримерного распространения. Каждый из этих великих и ненавистных публицистов, Марат, Демулэн, отец Дюшен, имели свою публику; и эти толпы грабителей, поджигателей, убийц, людоедов, опустошавших тогда Францию с севера до юга, с востока до запада, можно считать злокачественными наростами и сынами тех групп публики, которыми их злокозненные виночерпии, – препровождаемые с триумфом в Пантеон после смерти, – подливали ежедневно губительный алкоголь пустых и яростных слов. Это не значит, что бунтующие толпы состояли даже в Париже, а тем более в провинциях и в деревнях, исключительно из читателей газет; но последние составляли в них если не тесто, то, по крайней мере, закваску. Точно так же клубы, собрания в кафе, сыгравшие такую важную роль во время революционного периода, родились от публики, между тем как до революции публика была, скорее, следствием, нежели причиной собрания в кафе и в салонах.

Но революционная публика была по преимуществу парижской публикой, вне Парижа она обозначалась не ярко. Артур Юнг, во время своего знаменитого путешествия, был поражён тем обстоятельством, что газеты так мало распространены даже в городах. Правда, это замечание относится к началу революции, немного позднее оно уже потеряло бы долю верности. Но до самого конца отсутствие быстрых сообщений ставило непреодолимое препятствие интенсивности и широкому распространению общественной жизни. Как могли газеты, приходящие только два-три раза в неделю и притом неделю спустя после своего появления в Париже, дать своим читателям на юге то впечатление злободневности и то сознание одновременной духовной общности, без которых чтение газеты не разнится по существу от чтения книги? На долю нашего века, благодаря усовершенствованным способам передвижения в моментальной передаче мысли на всякое расстояние, выпала задача – придать публике, всякого рода публике, беспредельное распространение, к которому она так способна, и которое создаёт между ней и толпой столь резкий контраст. Толпа – старинная из всех социальных групп. Она во всех своих видах, - стоит ли или сидит, неподвижна или движется, – не способна расширяться дальше известного предела; когда её вожаки перестают держать её in тапи, когда она перестаёт слышать их голос, она распадается. Самая обширная из всех известных аудиторий – это аудитория Колизея; но и она вмещала в себя только сто тысяч человек. Аудитория Перикла или Цицерона, даже аудитория великих проповедников средних веков, вроде Петра Пустынника или св. Бернарда, были, без сомнения, значительно меньше. Также не замечается, чтобы могущество красноречия, будь то политическое или религиозное, значительно подвинулось вперёд в древности или в средние века. Но публика бесконечно растяжима и, так как по мере её растяжения, её социальная жизнь становится более интенсивной, то нельзя отрицать, что она станет социальной группой будущего. Таким образом, благодаря соединению трёх взаимно поддерживающих друг друга изобретений – книгопечатания, железных дорог и телеграфа, приобрела своё страшное могущество пресса, этот чудесный телефон, который так безмерно расширил древнюю аудиторию трибун и проповедников. Итак, я не могу согласиться со смелым писателем, доктором Лебоном, заявляющим, что наш век – это «эра толпы». Наш век – это эра публики или публик, что далеко не похоже на его утверждение.

III

До известной степени публика сходна с тем, что называется миром – «литературный мир», «политический мир» и т. д.; разница лишь в том, что это последнее понятие предполагает личные сношения между лицами, принадлежащими к одному и тому же миру, как то: обмены визитами, приёмы, что может и не существовать между членами одной и той же публики. Но между толпой и публикой расстояние огромно, как мы уже видели, хотя публика частью и ведёт своё начало от известного рода толпы, а именно –от аудитории ораторов.

Между толпой и публикой существует много и других различий, которые я ещё не выяснил. Можно принадлежать в одно и то же время, как это обыкновенно бывает, к нескольким группам публики, как можно принадлежать к нескольким корпорациям или сектам; но к толпе одновременно можно принадлежать только к одной. Отсюда гораздо большая нетерпимость толпы, и, следовательно, и тех наций, где царит дух толпы, потому что там человек захватывается целиком, неотразимо увлечён силой, не имеющей противовеса. И отсюда преимущество, связанное с постепенной заменой толпы публикой, превращение, сопровождающееся всегда прогрессом в терпимости или даже в скептицизме. Правда, сильно возбуждённая публика может породить, как это иногда и случается, фанатические толпы, которые расхаживают по улицам с криками: да здравствует или смерть чему-либо. И в этом смысле публика могла бы быть определена как толпа в возможности. Но это падение публики до толпы, в высшей степени опасное, вообще случается довольно редко; и не входя в обсуждение того, что не будут ли, невзирая ни на что, эти порождённые публикой толпы менее грубы, чем толпы, образовавшиеся вне всякой публики, остаётся очевидным, что столкновение двух публик, всегда готовых слиться на своих неопределённых границах, представляет собой гораздо меньшую опасность для общественного спокойствия, нежели встреча двух враждебных толп.

Толпа, как группа более естественная, более подчиняется силам природы; она зависит от дождя и от хорошей погоды, от жары и от холода; она образовывается чаще летом, нежели зимой. Луч солнца собирает её, проливной дождь рассеивает её. Когда Бальи был парижским мэром, он благословлял дождливые дни и огорчался при виде проясняющегося неба. Но публика, как группа высшего разряда, не подвластна этим изменениям и капризам физической среды, времени года или даже климата. Не только зарождение и развитие публики, но даже крайнее возбуждение её, это болезнь, появившаяся в нашем веке и растущая всё сильнее, не подвержены этим влияниям.

Наиболее острый кризис этого рода болезни, по нашему мнению, а именно: дело Дрейфуса, свирепствовал во всей Европе в самый разгар зимы. Возбудило ли оно больше страстности на юге, нежели на севере, как случилось бы, если бы речь шла о толпе? Нет! Скорее, оно наиболее волновало умы в Бельгии, в Пруссии, в России. Наконец, отпечаток расы гораздо менее отражается на публике, чем на толпе. И это не может быть иначе в силу следующего соображения.

Почему английский митинг так глубоко разнится от французского клуба, сентябрьской резни, от африканских судилищ по закону Линча, итальянский праздник – от коронации русского царя? Почему хороший наблюдатель по национальности толпы может почти с уверенностью предсказать как она будет действовать – с гораздо большей уверенностью, чем предсказать, как поступит каждый из индивидуумов, составляющих её, и почему, несмотря на огромные изменения, происшедшие в нравах и идеях Франции или Англии за последние три-четыре столетия, французские, похожи в стольких чертах на толпы приверженцев Лиги или Фронды, а нынешние толпы англичан – на толпы времён Кромвеля? Потому, что в образовании толпы индивидуумы участвуют только своими сходными национальными чертами, которые слагаются и образуют одно целое, но не своими индивидуальными отличиями, которые нейтрализуются; при составлении толпы углы индивидуальности взаимно сглаживаются в пользу национального типа, который прорывается наружу. И это происходит вопреки индивидуальному влиянию вождя или вождей, которое всегда даёт себя чувствовать, но всегда находит противовес во взаимодействии тех, кого они ведут.

Что же касается того влияния, какое оказывает на свою публику публицист, то оно, если и является гораздо менее интенсивным в данный момент, зато по своей продолжительности оно более сильно, чем кратковременный преходящий толчок, данный толпе её предводителем. Мало того, влияние, которое оказывают члены одной и той же публики друг на друга, гораздо менее сильно и никогда не противодействует, а напротив, всегда содействует публицисту, вследствие того, что читатели сознают одновременную тождественность своих идей, склонностей, убеждений или страстей, ежедневно раздуваемых одним и тем же мехом.

Можно, быть может, несправедливо, но с известным правдоподобием и видимым основанием, оспаривать ту мысль, что всякая толпа имеет вождя; и действительно, часто она ведёт его. Но кто станет оспаривать, что всякая публика имеет своего вдохновителя, а иногда и создателя? Слова Сент-Бёв, что «гений есть царь, создающий свой народ», особенно применимы к великому журналисту. Сколько публицистов создают себе публику! Правда, для того, чтобы возбудить антисемитское движение, было необходимо, чтобы агитаторские усилия Эдуарда Дрюмона соответствовали известному умственному состоянию среды населения; но, пока не раздался один громкий голос, давший общее выражение этому состоянию умов, оно оставалось чисто индивидуальным, мало интенсивным, ещё в меньшей степени заразительным и не сознавало само себя. Тот, кто выразил его, создал как бы коллективную силу, быть может, искусственную, но тем не менее реальную. Я знаю французские области, где никто никогда не видал ни одного еврея, что не мешает антисемитизму процветать там, потому что там читаются антисемитские газеты. Точно так же социалистическое или анархическое направление умов ничего не представляло собою, прежде чем его не выразили некоторые знаменитые публицисты, Карл Маркс, Кропоткин и др., и не пустили в обращение, дав ему своё имя. После этого легко понять, что на публике гораздо ярче отражается индивидуальный отпечаток её создателя, нежели дух национальности, и что обратное справедливо относительно толпы. Точно так же не трудно понять, что публика одной и той же страны в каждом из своих главных разветвлений преобразовывается в очень короткий промежуток времени, если сменяются её предводители, и что, например, современная социалистическая публика во Франции ни в чём не походит на социалистическую публику времени Прудона – в то время как французские толпы всякого рода сохраняют сходную физиономию в продолжение целых столетий.

Может быть, возразят, что читатель какой-нибудь газеты располагает гораздо больше своей умственной свободой, нежели индивидуум, затерянный в толпе и увлекаемый ею. Он может в тишине обдумать то, что он читает, и несмотря на его привычную пассивность, ему случается переменять газету до тех пор, пока он не найдёт подходящую или такую, которую он считает для себя подходящей. С другой стороны, журналист старается ему понравиться и удержать его. Статистика увеличения и уменьшения подписки является великолепным термометром, с которым часто справляются и который предупреждает редактора относительно того, каких действий и мыслей следует держаться. Такого характера указание обусловило и одному известному делу внезапный поворот одной большой газеты, и такое отречение не представляет собою исключения. Итак, публика реагирует временами на журналиста, но этот последний действует на свою публику постоянно. После некоторых колебаний, читатель выбрал себе газету, газета собрала себе читателей, произошёл взаимный подбор, отсюда – взаимное приспособление. Один наложил свою руку по своему вкусу на газету, которая угождает его предрассудкам и страстям, другая – на своего читателя, послушного и доверчивого, которым она легко может управлять при помощи некоторых уступок его вкусам – уступок, аналогичных её ораторским предосторожностям древних ораторов. Говорят, что нужно бояться человека одной книги; но что значит он в сравнении с человеком одной газеты! А этот человек – в сущности каждый из нас. Вот, где опасность нового времени. Итак, не препятствуя публицисту иметь на свою публику в конце концов решительное влияние, этот двойной подбор, двойное приспособление, делающее из публики однородную группу, легко управляемую и хорошо известную писателю, позволяет последнему действовать с большей силой и уверенностью. Толпа вообще гораздо меньше однородна, нежели публика: она всегда увеличивается благодаря массе любопытных, полусообщников, которые немедленно увлекаются и ассимилируются, но тем не менее затрудняют общее руководство разнородными элементами.

VI

Можно классифицировать публику, как и толпу, с весьма различных точек зрения; в отношении пола есть публика мужская и женская, точно также, как существует мужская и женская толпа, но женская публика, состоящая из читательниц модных романов и стихов, модных газет, феминистских журналов и т. п. отнюдь не похожа на толпу того же пола. Она имеет совершенно другое численное значение и по своему характеру более безобидна Я не говорю о женских аудиториях в церкви, но когда они случайно собираются на улицах, они всегда ужасают необыкновенной силой своей экзальтации и кровожадности. Следует перечитать Янсена Тэна по этому вопросу. Первый рассказывает о некой Гофман, мужеподобной ведьме, которая в 1529 году предводительствовала шайками крестьян и крестьянок, восставших вследствие лютеранской проповеди. «Она вся дышала пожарами, грабежами и убийствами» и произносила заклинания, которые должны были сделать неуязвимыми ее бандитов, и которая фанатизировала их. Второй изображает нам поведение женщин, даже молодых и красивых, 5-го и 6-го октября 1789 года. Они только и говорят о том, чтобы разорвать на части, четвертовать королеву, «съесть ее сердце», сделать кокарды из ее драгоценностей; у них являются только каннибальские идеи, которые они, по-видимому, осуществляют. Значит ли это, что женщины, несмотря на их кажущуюся кротость, таят в себе дикие инстинкты, смертоносные наклонности, пробуждающиеся при их соединении в толпу? Нет, ясно, что при соединении женщин в толпу происходит подбор всего, что есть в женщинах наиболее наглого, наиболее смелого, я сказал бы наиболее мужского. Corruptio optimi pessima. Конечно, для того, чтобы читать газету даже жестокую и наглую, не нужно столько наглости и распущенности, и отсюда, без сомнения, лучший состав женской публики, носящей вообще более эстетический, нежели политический характер.

В смысле возраста, толпы молодежи – мономы или мятежные скопища студентов или парижских гаменов – имеют гораздо большее значение, нежели юношеская публика, даже литературная, которая никогда не имела серьезного влияния. Наоборот, старческая публика ведет все дела там, где старческие толпы не принимают никакого участия. При помощи этой незаметной геронтократии устанавливается спасительный противовес эфебократии избирательских толп, где преобладает молодой элемент, не успевший еще пресытиться избирательным правом… Впрочем, старческие толпы необыкновенно редки. Можно было бы назвать некоторые шумные сборы старых патриархов в первые времена, церкви или некоторые бурные заседания древнего и современного Сената, как пример несдержанности, до которого собравшиеся толпы могут увлечься, как примеры молодого коллективного задора, который им случается обнаружить, когда они соберутся вместе. По-видимому, стремление собираться в толпу идет, все возрастая от детского возраста до полного расцвета молодости, а потом все уменьшается от этого возраста до старости. Не так дело обстоит с наклонностью соединяться в корпорации, которая только зарождается в первой молодости и все усиливается до зрелого возраста и даже до старости.

Толпы можно различать по времени, сезону, широте… Мы уже сказали, почему это различие неприложимо к публике. Вложение физических сил на образование и развитие публики сводится почти к нулю, тогда как оно всесильно над зарождением и поведением толпы. Солнце является одним из главных элементов, разжигающих толпу; летние толпы имеют более горячий характер, нежели зимние. Может быть, если бы Карл Х подождал декабря или января для опубликования своих пресловутых ордонансов, результат был бы совсем другой…

Несмотря на все это, самое важное различие, которое мы должны отделять между различными видами публики, как и между различными видами толпы, это то, которое вытекает из самого существа их воли или их веры. Люди, идущие по улице, каждый по своим делам, крестьяне, собравшиеся на рыночную площадь, гуляющие могут образовывать очень тесное скопление, но это будет только простая сутолока до того момента, пока общая вера или общая цель взволнует их или сдвинет их вместе. Как только новое зрелище привлечет их взгляды и их умы, как только непредвиденная опасность или внезапное негодование направит их сердце к одному и тому же желанию, они начинают послушно соединяться, и эта первая степень социального агрегата и есть толпа. Точно так же можно сказать: читатели, даже постоянные, какой-нибудь газеты, пока они читают только объявления и практические сведения, относящиеся к их частным делам, не составляют публики; и если бы я мог думать, как иногда предполагают, что газетам с объявлениями суждено увеличиваться в ущерб газет-трибун, то я бы поспешил уничтожить все, что выше написано мною относительно социальных преобразований, произведенных журнализмом. Но ничего подобного не существует даже в Америке. Таким образом, только с того момента, когда читатели одной и той же газеты начинают увлекаться идеей или страстью, проникающей ее, они действительно составляют публику.

Итак, мы должны классифицировать толпы точно так же, как и публику, прежде всего по характеру цели или веры, которая их одушевляет. Но прежде всего разделим их сообразно с теми, что берут в них веру и идею, или же цель, желание. Есть толпы верующие и толпы активно желающие, публика верующая и активно желающая: или скорей – так как у людей, собравшихся вместе или даже соединенных издали, всякая мысль или желание быстро достигает высшего напряжения – есть толпа или публика убежденная, фанатическая, и толпа или публика страстная, деспотическая. Остается только выбирать между этими двумя категориями. Мы должны, однако, согласиться, что публика менее склонна к утрированию, нежели толпа, она менее деспотична и менее догматична, но ее деспотизм или догматизм, хотя и не выражен в такой острой форме, гораздо прочнее и постояннее деспотизма или догматизма толпы.

Верующая или активно желающая толпа опять-таки различается по природе той корпорации или секты, к которой она примыкает, и это различие применимо также к публике, которая, как мы знаем, всегда ведет свое начало от организованных социальных групп, представляя собою их неорганическое преобразование. Но займемся на время одними только толпами. Толпу, эту аморфную группу, с виду зарождающуюся самопроизвольно, в действительности всегда порождает какое-нибудь социальное тело, и члены которого служат ей ферментом и дают ей свою окраску. Таким образом, не будем смешивать состоящие из родственников средневековые сельские толпы, собравшиеся около сюзерена, служившего их страстям, со средневековыми же толпами изуверов, собранных проповедями монахов и громко исповедовавших свою веру на больших дорогах. Мы не спутаем толпы богомольцев, идущих процессиями в Лурд под предводительством духовенства, с революционными и неистовыми толпами, поднятыми каким-нибудь якобинцем, или с жалкими и голодными толпами стачечников, ведомых синдикатом. Сельские толпы приводятся в движение с большим трудом, но раз уже двинувшиеся, они гораздо более страшны; ни один бунт в Париже не может сравниться по своим опустошительным действиям. Религиозные толпы безвреднее всех; они становятся способны на преступление только тогда, когда столкновение с толпой диссидентов и враждебных манифестантов оскорбляет их нетерпимость, не превосходящую, но равную только нетерпимости всякой другой толпы. Индивидуумы могут быть либеральны и терпимы каждый в отдельности, но соединенные вместе они становятся властными и тираническими. Это зависит от того, что верования возбуждаются при взаимном столкновении, и нет такого сильного убеждения, которое переносило бы противоречие. Этим, например, объясняется резня ариан католиками и католиков арианами, которая в IV веке наводняла кровью улицы Александрии. Толпы политические, по большей части городские, бывают наиболее страстны и наиболее яростны, но, к счастью, они изменчивы и переходят с необыкновенной легкостью от ненависти к обожанию, от взрыва ярости к взрыву веселости. Экономические, промышленные толпы, так же как и сельские, гораздо однороднее других, они гораздо однодушнее и упорнее в своих требованиях, более массивны и сильны, но при высшем напряжении своей ярости скорее склонны к материальным разрушениям, нежели к убийству.

Толпы эстетические – которые вместе с толпами религиозными могут быть отнесены к разряду верующих – не знаю почему, находились в пренебрежении. Я называю так эти толпы, когда собирается какая-нибудь старая или новая литературная или художественная школа во имя или против какого-нибудь произведения, драматического, например, или музыкального. Это может быть самая нетерпимая толпа именно вследствие произвольности и субъективности провозглашаемых ими суждений, основанных на вкусе. Они испытывают желание видеть распространение своего энтузиазма по отношению к тому или иному художнику, к Виктору Гюго, к Вагнеру, или, наоборот, своего отвращения к Вагнеру, к Виктору Гюго, с тем большей настоятельностью, что это распространение эстетической веры является почти единственным ее оправданием. Точно так же, когда они сталкиваются с противниками, тоже образовавшими толпу, может случиться, что их гнев кончится кровопролитием. Разве не текла кровь в XVIII веке во время борьбы сторонников и противников итальянской музыки?

Но как ни разнятся толпы друг от друга по своему происхождению и по всяким другим свойствам, некоторыми чертами они все похожи друг на друга, эти черты – чудовищная нетерпимость, забавная гордость, болезненная восприимчивость, доводящее до безумия чувство безнаказанности, рожденное иллюзией своего всемогущества и совершенная утрата чувства меры, зависящая от возбуждения, доведенного до крайности: взаимным разжиганием. Для толпы нет средины между отвращением и обожанием, между ужасом и энтузиазмом, между криками да здравствует! или смерть! Да здравствует, это значит, да здравствует навеки. В этом крике звучит пожелание божественного бессмертия, это начало апофеоза. И достаточно мелочи, чтобы обожествление превратилось в ночное проклятие.

И мне кажется, многие из этих различий и понятий могут быть применимы и к разного рода публикам с тем, однако, что отмеченные черты здесь выступают не так резко. Публика так же, как и толпа, бывает нетерпима, горда, страстна, самонадеянна и под именем мнения она понимает, что все ей должно покоряться, даже правда, – если она ей противоречит. Не заметно ли также, что по мере того, как групповой дух, дух публики, если не толпы, развивается в наших современных обществах вследствие ускорения умственного обмена, чувство меры исчезает в них все больше и больше. Там превозносят и уважают с одинаковой стремительностью и людей и произведения. Сами литературные критики, делая из себя послушное эхо таких склонностей своих читателей, почти не могут больше ни оттенить, ни соразмерить своих оппонентов: они тоже или превозносят, или оплевывают. Как мы уже далеки от суждения какого-нибудь Сеата-Бева! В этом смысле публика как, и толпа, напоминает отчасти алкоголика. И в действительности сильно развитая коллективная жизнь является для мозга страшным алкоголем.

Но публика разнится от толпы тем, что каково бы ни было ее происхождение, пропорция идейной и верующей публики сильно преобладает над публикой страстной и действующей, между тем, как верующая и идеалистическая толпа ничто в сравнении с толпами, охваченными страстью и все разрушающими. Не только публика религиозная или эстетическая, первая порождение церкви, вторая – художественных школ, соединена общим credo, или идеалом, но также и публика научная, публика философская в ее многочисленных видоизменениях, и даже публика экономическая, которая, выражая требования желудка, идеализирует их… Таким образом, благодаря превращениям всех социальных групп в разные виды публики, мир идет по пути интеллектуализации. Что же касается активных видов публики, то можно было бы подумать, что они, собственно говоря, совсем не существуют, если бы не было известно, что, рожденные от политических партий, они отдают государственным людям свои приказания, внушенные каким-нибудь публицистом… Сверх того, так как действие публики более разумно и более осмысленно, то оно может быть и бывает часто более плодотворно, нежели действие толпы.

VII

Опасность новых демократий кроется в постоянно возрастающей для мыслящих людей трудности не поддаться власти соблазнительной агитации. Трудно погружаться в водолазном колоколе в сильно взволнованное море. Направляющими индивидуальностями, которых выдвигает наше современное общество, являются всё более и более писатели, находящиеся с ним в беспрестанном соприкосновении; и то могущественное действие, которое они производят, конечно, более желательно по сравнению с ослеплением толпы, не имеющей вождя, является опровержением теории созидающих масс. Но этого недостаточно, и так как недостаточно распространять повсюду среднюю культуру, а нужно прежде всего поднимать вверх среднюю культуру, то мы можем с Сомпером Мэном уже подумать об участи, ожидающей в будущем последних интеллектуалов, долговременные заслуги которых не бросаются в глаза…