Характер социологии как науки

Пользуясь кирпичами, хорошо обожженными, с равными обрезами, каменщик, даже без цемента, выводит довольно высокую и значительно устойчивую кладку. Но пользуясь кирпичами из плохого материала, плохо обожженными, неров­ными и разбитыми, он не в состоянии вывести без цемента кладку такой же устойчивости и высоты. Рабочий на доках, укладывающий пушечные ядра, никаким образом не может уложить эти сферические массы тел так, как укладываются кирпичи. И действительно, есть особенные, совершенно оп­ределенные формы, в которые они могут быть сложены, – формы тетраэдра, или пирамиды с квадратным основанием, или удлиненной призмы в соединении с пирамидой. В одну из этих форм они могут укладываться симметрично и устой­чиво, но они не могут принимать форм с вертикальными или круто наклоненными боками. Если же вместо сферических ядер требуется сложить булыжный камень, с неправильными и только отчасти закругленными боками и различных величин, то невозможна никакая определенно устойчивая форма. До­вольно несвязная куча с неопределенными поверхностями и углами – вот все, что может сделать работник. Сопоставляя все эти факты и спрашивая, какую же общую истину можно из них вывести, мы видим, что истина эта состоит в сле­дующем: характер сложного тела определяется характером составляющих его единиц.

Переходя от видимых, осязаемых единиц к тем единицам, из которых, по мнению физиков и химиков, составляются материальные массы, мы встретим ту же самую истину. Каждый так называемый элемент, каждое соединение элементов, каж­дая новая комбинация этих соединений имеют кристалличес­кую форму. Хотя кристаллы и различны по величине и могут видоизменяться через притупление углов и ребер и отчасти переходить из одной формы в другую, но все-таки тип стро­ения кристалла, как это видно из раскалывания кристаллов, остается постоянным: молекулы каждого рода имеют свои формы, в которые и складываются, соединяясь в агрегаты. И хотя в некоторых случаях и бывает, что вещество соединяется в двух или более формах агрегации, но это объясняется таким образом, что молекулы принимают эти различные формы под влиянием аллотропических и изометрических изменений. Отношение между молекулами и их кристаллической формой так постоянно, что если даны два рода молекул, химические реакции которых обнаруживают в них близкое сходство при­роды, то можно быть уверенным, что формы их кристаллов также будут близки между собою. Одним словом, основываясь на данных физики и химии, можно положительно утверждать, что во всех явлениях, представляемых неодушевленной мате­рией, природа единиц обуславливает известное строение аг­регатов этих единиц.

Агрегаты органической материи доставляют нам новое подтверждение этой истины. Вещество каждого вида растений или животных обнаруживает склонность принимать строение, свойственное этим растениям или животным, – склонность эта убедительно доказывается в тех случаях, где условия для поддержания жизни достаточно просты и где ткань не получила такого законченного строения, при котором возможно было бы другое расположение. Постоянно приводимый пример полипа, каждая часть которого, если его разрезать на куски, тотчас же принимает форму целого полипа и получает строение и качества первоначального, до разделения, очень хорошо поясняет эту истину в царстве животных. Между растениями отличным примером служат бегонии. Здесь полное растение вырастает из отрезка листа, воткнутого в землю, а у Begonia phyllomaniaca полное растение вырастает даже из чешуек, падающих с листов и стебля, – факт, который показывает, как и в примере полипа, что везде отдельные единицы имеют типом своих агрегатов тип того организма, к которому они принадлежат; это напоминает нам и тот всеобщий факт, что единицы из которых состоят зародыши в растительном и животном царстве, имеют наклонность к родовому типу аг­регации.

Следовательно, если дан характер единиц, то характер агрегата, который они составляют, уже определен впредь. Я говорю «характер», разумея, конечно, существенные черты и не включая случайных. Характер единиц делает необходимым известные пределы, в которых и должен заключаться характер агрегата. Обстоятельства, сопровождающие агрегацию, значи­тельно изменяют ее результаты; но и тут все-таки остается несомненной та истина, что эти обстоятельства, в некоторых случаях быть может уничтожающие агрегацию, в других случаях задерживающие, а иногда более или менее облегчающие ее, – никогда не могут придать агрегатам характера, несогласного с характером единиц. Никакие благоприятные условия не дадут работнику возможности из пушечных ядер выстроить верти­кальную стену; никакие благоприятные условия не заставят поваренную соль, которая кристаллизуется в правильной сис­теме, кристаллизоваться, как серно-натровая соль, в ромбичес­кой системе; никакие благоприятные условия не придадут отрезку полипа возможности принять строение моллюска.

Та же самая истина выражается, более или менее опреде­ленно, и в социальных агрегатах, в какие соединяются низшие животные. Составляют ли эти агрегаты простое собрание или нечто вроде союза с разделением труда между его членами – все это несомненно определяется свойствами единиц. Если дано строение и происходящие отсюда инстинкты индивидов, то община, которую они образуют, неизбежно будет представ­лять известные черты; и община, которая отличается такими чертами, никак не может быть составлена из индивидов, имеющих другое строение и другие инстинкты.

Люди, воспитанные в тех понятиях, что для Вселенной существует один закон, а для человечества другой, конечно, будут удивлены предложением включить в это обобщение и агрегации людей. А между тем та истина, что свойства единиц определяют свойства образуемого ими целого, очевидно, точно так же прилагается к обществам, как и ко всему другому. Общий обзор племен и народов, исчезнувших и существующих теперь, показывает достаточно ясно, что это так; а краткое рассмотрение условий показывает не менее ясно, что это и должно быть так.

Оставляя пока в стороне частные особенности племен и отдельных личностей, обратим внимание на особенности, общие членам рода вообще, и рассмотрим, как эти особенности должны влиять на отношения членов, когда они соединяются в общества.

Все люди нуждаются в пище и имеют сходные потребности. У каждого из них движение сопровождается физиологической тратой, у каждого оно должно быть вознаграждено известным количеством пищи, чтобы не подействовать вредно; переходя за этот предел или даже раньше, оно возбуждает отвращение. Каждый из них может подвергнуться телесным повреждениям от разнообразных физических причин, сопровождаемых болью, и все они могут подвергаться болезненным ощущениям по­ложительного или отрицательного характера, которые они причиняют друг другу. Вот что говорит Шейлок, доказывая, что человеческая природа одинакова как у евреев, так и у христиан. «Разве у Еврея нет глаз? Разве у Еврея нет рук, чувств, привязанности, страстей? Разве он не питается той же самой пищей, не получает раны от оружия, не подвержен тем же болезням, не лечится теми же средствами, не согревается тем же летом и не зябнет зимою, как и Христианин? Если вы нас укалываете, разве у нас не течет кровь? Если вы нас щекочете, разве мы не смеемся? Если вы нас отравляете, разве мы не умираем? И если вы нам вредите, разве мы не будем мстить? Если мы похожи на вас во всем остальном, то будем похожи на вас и в этом».

Хотя все это и вполне уже несомненно, что все люди одинаково обладают известными основными качествами, все-таки еще не достаточно признана та истина, что эти личные качества должны производить известные качества собрания людей, что насколько отдельные личности, составляющие одно собрание, похожи своими качествами на отдельные личности, составляющие другое собрание, насколько будут сходны и сами собрания, и что свойства одного собрания будут отличаться от свойств другого настолько, насколько отдельные личности, составляющие одно, отличаются от отдельных личностей, составляющих другое. Однако же, если и принимать это положение, которое стало почти аксиомой, то нельзя отвергать и того, что в каждой общине есть группа явлений, которые естественно развиваются из явлений, представляемых членами этой общины, есть ряд свойств агрегата, определяемый рядом свойств единиц, и что отношения этих двух рядов составляют основной материал науки. Довольно спросить, что было бы, если бы люди избегали друг друга, как это делают различные низшие животные, и будет очевидно, что сама возможность существования общества зависит от известных свойств чувства (emotional property) у отдельной личности. Достаточно спро­сить, что было бы, если бы каждый человек любил больше тех людей, которые причиняют ему больше страданий, чтобы увидеть, что общественные отношения, если бы они были возможны в этом случае, были бы совершенно непохожи на те общественные отношения, какие существовали бы при большей склонности каждого человека к тем людям, которые доставляют ему удовольствие. Довольно спросить, что было бы если бы люди вместо того, чтобы выбирать легчайшие пути для достижения своих целей, предпочитали достигать их самыми трудными, и мы придем к заключению, что в этом случае общество, если бы оно могло существовать, имело бы огромную разницу от всякого известного нам общества; и если, как видно из этих крайних случаев, основные особенности обществ определяются основными особенностями отдельных людей, и что всюду должно существовать соответствие между особенным строем и деятельностью людей.

Поэтому общий принцип, что свойства единиц определяют свойства агрегата, дает нам возможность прийти к заключению: должна существовать социальная наука, выражающая отноше­ния между ними с такой определенностью, какая допускается природой явлений. Начиная с типов людей, образующих небольшие и несвязные общественные агрегаты, такая наука должна показать, каким образом личные качества ума и чувства делают дальнейшую агрегацию невозможной. Она должна объяснить, каким образом незначительные изменения в личной природе, происходящие при измененных условиях жизни, делают возможными более обширные агрегаты. Она должна проследить в нескольких значительных агрегатах зарождение общественных отношений, регулирующих и действующих, в которые вступают их члены. Она должна указать те более сильные и продолжительные общественные влияния, которые, дальнейшим образом видоизменяя характер единиц, облегчают дальнейшую агрегацию и дальнейшую соответственную слож­ность общественного строения. Она должна выяснить, какие общие черты, определяемые общими чертами людей, сущес­твуют в обществах всевозможных порядков и величин, начиная от самых малых и простых и до самых больших и цивили­зованных, какие менее общие черты, отличающие известные группы обществ, происходят из особенностей, отличающих известные племена людей, и какие особенности каждого общества можно проследить до особенностей членов этого общества. Во всяком данном случае главными предметами ее изучения должны быть рост, развитие, строение и отправления общественного агрегата, как они порождены взаимными дей­ствиями отдельных личностей, природа которых отчасти по­хожа на природу людей вообще, отчасти на природу родствен­ных племен и отчасти совершенно исключительна.

Толкование этих явлений общественного развития, конечно, должно быть сделано с должным вниманием к тем условиям, в которых находится каждое общество, – условиям, проис­ходящим от его географического положения и его отношений к соседним обществам. Приводя здесь эти замечания только для того, чтобы предупредить возможные недоразумения, мы хотим здесь сказать не то, что социальные науки имеют те или другие социальные черты, а то, что если данные люди имеют известные свойства, то агрегаты таких людей должны иметь известные производные свойства, которые и составляют главный материал науки.

Однако несколько страниц назад мы видели утверждение, что общественные отношения между причинами и действиями так запутаны, что предвидение часто невозможно. Не пред­остерегали ли нас против опрометчивости в выборе средств для исполнения того или другого желания, без внимания к тем доказательствам, так обильно представляемым прошедшей историей, что приводимые в действие силы обыкновенно дают такие результаты, которых никогда нельзя предвидеть? Не представляли ли нам примеров, что самые важнейшие причины произведены были такими силами, от которых их никто не ожидал? Если так, то какая же может быть социальная наука? Если Людовик Наполеон не мог предвидеть, что война, которую он начал, чтобы не допустить объединения Германии, именно послужит средством к этому объединению; если Тьеру двадцать пять лет назад показалось бы сном, который превосходит все обыкновенные сны своей нелепостью, что в него будут стрелять из его же собственных укреплений, то каким же чудом можно формулировать общественные явления во что-нибудь, прибли­жающееся к научному порядку?

Это затруднение, выраженное в самой резкой форме, какую я только мог подыскать, возникает более или менее отчетливо в умах большинства людей, которые предлагают социологию как предмет, который можно изучать по научным методам с ожиданием результатов, имеющих научную вероятность.

Механика находится теперь в такой фазе развития, какой не достигала еще ни одна из абстрактных наук. Хотя ее и нельзя назвать совершенной, однако же большая точность предсказаний, которую ее законы позволяют делать астроно­мам, показывает, как близка она к совершенству; а действия искусных артиллеристов доказывают, что эти законы, в при­менении к земным движениям, допускают предсказания, значительно точные. Но принимая механику типом высоко­развитой науки, посмотрим, что она позволяет нам предсказать и чего не позволяет относительно какого-нибудь конкретного явления. Пусть требуется, например, взорвать мину. Спросим, что будет с обломками вещества, взорванного на воздух, и заметим потом, что именно можем мы заключать из установ­ленных динамических законов? По обыкновенному наблюде­нию, которое предшествует более точным наблюдениям науки, мы знаем, что все обломки, поднявшись на воздух более или менее высоко, упадут на землю и что они достигнут земли в различных местах ограниченного пространства, в несколько различное время. Наука позволяет нам сказать еще больше. Из тех законов, которыми определяется путь планеты или брошенного тела, она выводит ту истину, что каждый обломок будет описывать кривую, что все кривые, отличаясь индиви­дуально, специфически будут сходны одна с другою, что все они (если не принимать во внимание отклонения, которые происходят от сопротивления воздуха) будут части эллипсов, с таким большим эксцентриситетом, что мало будут отличаться от парабол – по крайней мере, те их части, которые описываются в то время, когда напор газов уже не ускоряет движение обломков. Но хотя законы механики и позволяют нам сделать эти совершенно верные заключения, тем не менее мы не в состоянии почерпнуть из них ничего более определенного относительно пути, который примут отдельные обломки. Как именно взлетит на воздух левая часть массы, покрывающей порох, который хотят воспламенить, – одним куском или несколькими? Взлетит ли один кусок выше другого? Будут ли, а если будут, то какие именно, куски брошенной массы остановлены в своем движении окружающими предметами, в которые они ударятся? На все эти вопросы нельзя ответить. Нельзя ответить не потому, что результаты были в чем-нибудь не согласны с законом, но потому, что нельзя добыть тех данных, на которых должны основываться предсказания.

Следовательно, мы находим, что относительно конкретного несколько сложного явления самая точная наука позволяет делать большей частью одни только общие предсказания, и только отчасти – частные. Что ж из того, что это имеет место и там, где причины и действия в высшей степени запутаны и наука только что начинает развиваться? Этот контраст между общим, допускающим предвидение, и частным, не допуска­ющим его, обнаруживается еще яснее, когда мы перейдем от этого предварительного объяснения к объяснению, в котором аналогия еще ближе. Что сказать о будущем новорожденного ребенка? Не умрет ли он в раннем детстве от какого-нибудь расстройства? Или он проживет немного и умрет от скарла­тины или коклюша? Не будет ли у него кори или оспы и не умрет ли он от той или другой? Ни на один из этих вопросов невозможно ответить. Не упадет ли он в один прекрасный день с лестницы, или не переедут ли через него, или не загорится ли на нем какое-нибудь платье, и не погибнет ли он или не будет изувечен от какого-нибудь из этих случаев? На эти вопросы также нельзя ответить. Никто не может предусмотреть, не сделается ли у него в отроческом возрасте падучей болезни, или пляски Св. Витга, или какой-нибудь другой ужасной болезни. Глядя, как он лежит на руках у кормилицы, никто не может сказать наверное, будет ли он глуп или умен, хороший или испорченный человек. Точно так же, если он останется жив, нет возможности предсказать те случаи, которые произойдут с ним в зрелом возрасте, – частью от его собственной природы, частью от окружающих условий. Будет ли он иметь успех в жизни, зависящий от его искусства и трудолюбия? Позволят ли ему обстоятельства достигнуть этой цели или нет? Будут ли различные случайности мешать или благоприятствовать его усилиям? Все это вопросы, на которые невозможно ответить. Значит те факты, которые обыкновенно считаются биографическими, не допускают предвидения.

Обращаясь от совершенно частных фактов к фактам менее частным, которые должны представиться в жизни этого ре­бенка, то найдем в числе quasi биографических данных такие, где предвидение до известной степени возможно. Хотя раз­витие способностей совершается в известных пределах и в одном случае наступает рано, а в другом – необыкновенно поздно, однако же это развитие идет в таком порядке, что позволяет нам сказать, когда ребенку еще до трех лет, что он будет математиком или драматургом; когда ему лет десять – что он не будет психологом, и наконец, в тот возраст, когда он еще не возмужал, – что у него не будет широких по­литических взглядов. Мало того, мы можем сделать известные предсказания в том же роде и в отношении душевной природы ребенка. Никто не может сказать, женится он или нет; но возможно сказать, если не наверное, то с большой вероят­ностью, что в известный возраст он получит наклонность к браку; и хотя никто не может сказать, будут у него дети или нет, но весьма вероятно, что если будут, то он обнаружит известную долю родительского чувства.

Затем, последовательно рассматривая всю сумму фактов, которые представятся в жизни этого ребенка по мере того, как он достигает зрелого возраста, дряхлеет и, наконец, умирает (мы оставим в стороне все биографические и quasi биогра­фические факты, совсем не допускающие предвидения или допускающие лишь неполное предвидение), мы найдем осталь­ные классы таких фактов, которые возможно предвидеть заранее, – некоторые из них с большей степенью вероятности, а другие – наверное, некоторые очень определенно, а другие – довольно приблизительно. Я говорю о фактах роста, развития, строения и отправлений.

Совместно с той любовью к личным подробностям, которая находит интерес во всем непостоянном в человеческой жизни, стоит привычка считать не стоящим внимания все постоянное; таким образом, говоря о будущности ребенка, никому и в голову не приходит обратить внимание на все жизненные явления, которые в ней представятся, явления, которые можно знать и которые очень важно знать. Анатомия и физиология человека, если понимать под этим названием не одно только строение и отправления взрослого человека, но и прогрессив­ное развитие этого строения и отправлений в продолжении личного развития, составляет материал того, что каждый считает за науку. Хотя и нет особенной точности в обобщении од­новременных и последовательных явлений, которое составляет эту науку, хотя общие истины относительно строения и нарушаются случайными исключениями, каковы, например, неправильные образования, хотя аномалии в отправлениях также не допускают абсолютного предсказания, хотя и зна­чительно изменяются пределы, в которых может происходить развитие роста и строения, и бывает значительное различие между силою отправлений и временем, когда они устанавли­ваются, – однако же никто не сомневается, в том, что биологические явления, представляемые человеческим телом, можно организовать в знание, которое по своей определен­ности будет научным знанием в общепринятом смысле этого слова.

Следовательно, если бы кто-нибудь, настаивая на том, что невозможно рассчитывать будущность ребенка с биографичес­кой стороны, и стал утверждать, что ребенок не представляет поэтому материала для науки, не обращая никакого внимания на то, что мы назовем пока антропологией его (хотя значение, даваемое теперь этому слову, едва ли позволяет употребить его в этом смысле), то он впал бы в очевидную ошибку, очевидную в этом случае потому, что мы каждый день можем наблюдать различие между состоянием живого тела и его деятельностью и всеми случайностями, бывающими при этом.

Значит, как биография относится к антропологии, так история относится к социологии, – я разумею историю, как она обыкновенно понимается. Между словами и поступками человека, составляющими обыкновенно историю его жизни, и ходом его телесного и умственного развития, строения и отправлений, существует такое же отношение, как между рассказом историка о действиях и судьбах какого-либо народа и описанием регулирующих и действующих учреждений этого народа и тех путей, которыми постепенно развивались строение и отправление этих учреждений. И если бы ошибочно было сказать, что не существует науки о человеке, так как невоз­можно предвидеть различных случайностей его жизни, то точно также ошибочно было бы сказать, что не существует науки об обществе, так как невозможно предвидеть те случайности, из которых состоит обыкновенно история.

Разумеется, нельзя сказать, что между личным и обществен­ным организмом можно провести такую тесную параллель, что отличительные свойства в одном случае можно определять так же отчетливо, как и в другом. Очевидно, что строение и отправления общественного организма гораздо неопределеннее, гораздо изменчивее, гораздо более зависят от изменчивых и никогда вполне не повторяющихся условий. Я хочу только сказать, что и в том, и в другом случае за такими явлениями человеческих действий, которые не составляют материала для науки, лежат жизненные явления, представляющие этот мате­риал. Как в человеке существует строение и отправления, делающие возможными те его действия, о которых говорит его биограф, совершенно так же и в народе есть известное строение и отправления, делающие возможными те действия, о которых говорит историк; и в обоих случаях наука занимается исследованиями о происхождении, развитии и упадке этого строения и отправлений.

Общественные организмы, подобно организмам индивиду­альным, должны быть разделены по классам и подклассам, которые хотя и не будут иметь такой же определенности и постоянства, но будут иметь такие сходства и различия, что их можно будет распределять в большие группы, резко от­личающиеся одна от другой, и в этих границах подразделять на меньшие, с менее резкими различиями. Итак, биология открывает известные общие черты в развитии, строении и отправлениях, черты, из которых одни встречаются во всех организмах, другие – в известных больших группах, третьи – в известных подгруппах, заключающихся в этих группах, точно так же и социология должна узнать законы общественного развития, строения и отправлений и те их черты, из которых одни – законы всеобщие, другие – общие для групп, и третьи – законы частные.

Действительно, припоминая заключения, к которым мы пришли раньше, очевидно, что если люди, как общественные единицы, обладают некоторыми общими свойствами, то и общественные агрегаты должны обладать общими свойствами; что сходства, которые обнаруживаются в природе некоторых племен, должны вызывать такие же сходства в природе наций, которые из них произошли; и что те особенные черты, которыми наделены высшие разновидности человечества, должны отразиться общими отличительными свойствами и в тех общинах, в которые организуются эти разновидности.

Значит, будем ли мы смотреть на этот вопрос с отвлеченной или с конкретной точки зрения, мы придем к одному и тому же заключению. Стоит только взглянуть, с одной стороны, на разновидности нецивилизованных людей и структуру их пле­мен, а с другой – на разновидности цивилизованных людей и структуру их наций, чтобы убедиться, что это заключение подтверждается фактами. Но, признав таким образом а priori и а posteriori эти отношения между явлениями личной чело­веческой природы и явлениями общественной человеческой природы, мы не можем не видеть, что явления человеческой природы составляют материал для науки.

Для того, чтобы точнее определить понятие о социальной науке, намеченное мною лишь в общих чертах, я приведу здесь несколько истин такого же рода, как и сейчас указанные. Некоторые из них известны всем; другие же я привожу не потому, что они представляли какой-нибудь особенный интерес или важность, а потому, что их легче изложить. Моя цель – просто дать ясное понятие о природе социологических истин. Обратим наше внимание на тот общий факт, что рядом в общественной агрегации всегда идет известная организация. На самых низких ступенях развития, где собрания людей и очень невелики, и очень несвязны, нет ни прочной подчи­ненности, ни центральной власти. Власть племенных родона­чальников устанавливается прочно только в более обширных и более связных агрегатах. Развитие правительственного стро­ения, имеющего какую-нибудь силу и притом сколько-нибудь постоянную, составляет условие, без которого невозможен сколько-нибудь значительный рост общества. Дифференциро­вание первоначально однородной массы единиц в часть ко­ординирующую и часть координированную есть необходимый начальный шаг. Рядом с развитием роста обществ происходит развитие координирующих центров; эти центры, сделавшись постоянными, в то же время делаются более или менее сложными. В небольших племенах обыкновенно непрочное управление племенных начальников бывает весьма несложно; но по мере того, как племена увеличиваются численно сами ли по себе или через порабощение других племен, начинается развитие и координирующего аппарата вследствие присоеди­нения к нему подчиненных правительственных сил.

Хотя эти факты просты и знакомы, все-таки не следует упускать из виду их значение. Факт, что люди поднимаются до состояния общественной агрегации только при том условии, когда между ними устанавливается неравенство относительно власти, и что они могут действовать вместе как целое только посредством устройства, обеспечивающего повиновение, – факт хотя и очень обыкновенный, но тем не менее научный. Это – первичная общая черта в общественных агрегатах, которая происходит от такой же общей черты в их единицах. В социологии существует истина, которую можно сравнить с биологической истиной, состоящей в том, что первый шаг в образовании какого-нибудь живого, высшего или низшего организма есть известное дифференцирование, вследствие которого периферическая часть начинает отделяться от цен­тральной. И как из этой биологической истины есть исклю­чения, необходимые в мельчайших безъядерных частичках протоплазмы, составляющих самые низшие существа, так в параллель им, есть исключения из социологической истины, которые можно видеть в небольших и не связных собраниях, составляющихся из людей самого низшего типа.

В небольших первобытных обществах дифференцирование управляющей и управляемой частей бывает не только нетвердо установлено, но и неопределенно. В первое время начальник племени отличается в своих общественных отправлениях от остальных дикарей только тем, что пользуется большим вли­янием. Он охотится, выделывает оружие, работает и занимается своими домашними делами совершенно так же, как и все другие; на войне он отличается от остальных воинов только своим преобладающим влиянием, не переставая быть простым воином. Вместе с этим легким различием его военных и промышленных отправлений от тех же отправлений других членов племени существует лишь самое незначительное раз­личие в политическом отношении: судебная власть выражается очень слабо вмешательством его личного авторитета для поддержания порядка.

С развитием общества, когда власть начальника устанавли­вается довольно твердо, он уже не работает больше для средств существования. Однако в промышленном отношении он все-таки не отличается от других членов господствующего класса, который образовался в то время, когда власть главы племени еще не совершенно установилась, потому что он, как и эти люди, ведет производительный труд через других. Дальнейшее распространение его власти также не сопровождается полным отделением политических отправлений от промышленных, потому что, обыкновенно, он продолжает регулировать про­изводство и во многих случаях даже торговлю, держа в своих руках обмен товаров. Впрочем, из различных родов его уп­равительской деятельности, эту последнюю он перестает ис­полнять лично прежде всего. В промышленности рано обна­руживается стремление к самоуправлению, независимость от влияния, которое все более и более сосредоточивается в руках начальника племени как политического и военного главы. Первичное социальное дифференцирование, замеченное нами между управляющею и производящими частями общества, сопровождается теперь отличием, которое впоследствии становится очень резким между внутренним распределением этих двух частей: в производящей части мало-помалу вырабатыва­ются такие отправления, посредством которых координируются процессы производства, распределения и обмена, между тем как координация в производящей части продолжает идти прежним путем.

Рядом с развитием, которое делает заметным отделение производящей части от регулирующей, происходит развитие и самой регулирующей части. Общественные обязанности началь­ника, вначале соединившего в своем лице царя, судью, пол­ководца и часто жреца, все больше и больше специализируются по мере того, как увеличивается и усложняется само общество. Оставаясь верховным судьей, он исполняет правосудие большею частью через своих помощников; он остается номинально главой своей армии, но действительное предводительство все больше и больше переходит в руки подчиненных лиц; сохраняя жреческое первенство, он в действительности почти перестает исполнять обязанности жреца; в теории он считается испол­нителем и законодателем закона, но в действительности за­конодательство и управление все больше и больше переходит в другие руки. Следовательно, из первоначально координиру­ющей силы, не разделяющей своих отправлений с другими, развивается несколько координирующих сил, между которыми и разделяются эти отправления.

Будучи первоначально очень простым, каждое из этих отправлений мало-помалу подразделяется на множество частей и становится административной, судебной, духовной или военной организацией, которая вмещает в себя различные степени и более или менее различную форму отправления.

Нахожу нужным указать видоизменения, которые происхо­дят в тех случаях, когда верховная власть не попадает в руки одного человека (впрочем, на низких ступенях общественного развития эта форма не бывает прочной). Я должен еще сказать, что приведенные выше общие положения должно принимать лишь с тем ограничением, что в них, для большей краткости и ясности, отбрасываются различия в подробностях. Прибавим к этому, что мы не намерены выходить в своих доказательствах из пределов этих первоначальных степеней развития. Но не забывая, что без разработки целой социальной науки можно дать здесь только самый общий очерк главных фактов, мы все-таки достаточно сказали, чтобы показать, что в развитии общественных образований можно заметить известные всеоб­щие факты, все более и более частые, совершенно так, как можно заметить факты общие и частные в развитии инди­видуальных организмов.

Я поставлю здесь еще вопрос, который относится к этой области. Какое существует отношение между строением и ростом общества? В какой мере строение необходимо для роста? После какого пункта оно замедляет рост? В каком пункте оно останавливает рост?

В индивидуальном организме существует двойственное отношение между ростом и строением; это отношение дово­льно трудно выразить с совершенною точностью. За исклю­чением немногих низших организмов, живущих при особых условиях, мы почти о всех остальных можем сказать, что большой рост невозможен без высокого строения. Это дока­зывается всем высоким царством с его беспозвоночными и позвоночными типами. С другой стороны, между высшими организмами, и особенно между теми, которые ведут деятельную жизнь, заметно явственное стремление к дальнейшему развитию строения рядом с остановкой роста. В то время, когда животное высшего типа быстро растет, его органы остаются еще не совершенно развитыми, кости – отчасти хрящеватыми, мускулы – слабыми, мозг не имеет достаточной определенности; подробности всех вообще частей строения заканчиваются только после прекращения роста. Не трудно понять, отчего существуют именно такие отношения. Чтобы молодое животное могло расти, оно должно переваривать пищу, иметь кровооб­ращение, дышать, удалять негодные продукты и т.д.; для этих отправлений оно должно иметь достаточно совершенный канал, сосудистую систему и пр. Чтобы быть в состоянии добывать себе пищу, оно должно постепенно развить в себе необходимые способности и свойства; для этой цели ему необходимо начинать с тех своих членов, чувств и нервной системы, которые уже были несколько развиты. Но каждое приращение роста, про­изведенное с помощью этих, отчасти уже развитых органов, должно сопровождаться изменением и самих этих органов. Если они достаточно соответствовали прежнему меньшему росту, то уже плохо соответствуют последующему большему росту. Отсюда следует, что они должны быть преобразованы, они должны быть разрушены и перестроены. Очевидно, стало быть, что чем совершеннее было прежнее строение, тем больше возникает препятствий при его разрушении и перестройке. Кости представляют пример того, каким образом преодолева­ется это затруднение. Например, в бедренной кости мальчика между головной и цилиндрической частями остается место, где первоначальный хрящ еще не окостенел и где происходит удлинение кости приращением нового хряща, в котором отлагается новое костное вещество; то же самое происходит в соответствующем месте на другом конце кости. Полное окостенение в этих двух местах наступает только тогда, когда кость перестает увеличиваться в длину; и если мы представим себе, что могло бы произойти, если бы кость окостенела по всей длине прежде, чем закончилось удлинение, то увидим, какое значительное препятствие дальнейшему росту устраня­ется таким способом. То же самое происходит и во всем организме; хотя строение до известного предела и необходимо для дальнейшего роста, но, переходя за этот предел, оно мешает росту. Как необходимо это отношение, мы увидим и на более сложном случае, например, на росте какого-нибудь целого члена. Величина и пропорциональность частей каждого члена обыкновенно должны находиться в известном отношении к остальному телу. Дайте этому члену избыток отправлений, и его сила и объем в небольших пределах возрастут. Если этот избыток отправлений начинается в раннем возрасте, то член может быть значительно больше своей прежней величины; если же этот избыток отправлений начинается в позднем возрасте, то изменение будет меньше; однако, ни в том, ни в другом случае оно не будет очень велико. Рассматривая, каким образом происходит рост члена, мы увидим, почему это так. Более деятельное отправление вызывает больший местный приток крови, и с течением времени для вознаграждения потери образуется новая ткань. Но местный приток крови ограничен размерами артерий, приносящих ее; и хотя до известной степени больший приток приобретается временным расшире­нием артерий, но дальнейшее его увеличение за этим пределом возможно только в том случае, если артерии будут разрушены и перестроены. Такие изменения артерий медленно и совер­шаются – не так медленно в мелких периферических артериях и более медленно в больших артериях, из которых разветвля­ются мелкие; потому что артерии большей величины должны изменяться по всей своей длине, до места разветвления их из больших, центральных кровеносных сосудов. Точно так же и каналы, выносящие негодные продукты, должны подверг­нуться как местным, так и центральным изменениям. Нервные стволы и центры, из которых выходят нервы, должны быть приспособлены к большим требованиям от них. Кроме того, при данной системе внутренностей, слишком большие коли­чества крови не могут постоянно притекать к одной части тела, не уменьшая количества крови, притекающего в другие части, поэтому необходимы такие изменения в строении, которые уменьшили бы отвлечение крови к этим частям. Отсюда происходит большое сопротивление увеличению размеров органа, когда оно переходит за известный умеренный предел. Такое увеличение не может происходить без разрушения и перестройки не только тех частей, которые непосредственно служат органу, но и всех отдельных частей. Таким образом, полное приноравливание строения к одним требованиям со­ставляет громадное препятствие для приноравливания его к другим требованиям, трудность новых приспособлений возрас­тает по мере того, как прежние приспособления делаются полнее.

Но вполне ли применим этот закон к общественному организму? Случается ли здесь, что умножение и лучшее устройство учреждений, а также усовершенствование приспо­соблений, направленных к достижению ближайших целей, становится препятствием к развитию лучших учреждений и достижению более высоких целей в будущем? В обществе, как и в отдельной личности, организация необходима для роста; за известным пределом дальнейший рост не может совершаться без дальнейшей организации. Однако есть немалые причины подозревать, что за этим пределом организация косвенно оказывает репрессивное действие, что она увеличивает препят­ствия для новых приспособлений, какие нужны для голого роста и для более совершенного строения. Нет сомнения, что агрегат, который мы называем обществом, гораздо пластичнее, чем тот индивидуальный живой агрегат, с которым мы его здесь сравниваем, – в его типе гораздо менее законченности. Но все-таки очевидно, что этот тип постоянно стремится к определенности и что каждое приращение в его строении есть вместе с тем и шаг к большей фиксации. Несколько примеров покажут, насколько это справедливо в применении к матери­альному строению общества и к его учреждениям, политичес­ким и другим. Примеры, может быть незначительные, но совершенно пригодные для нашей цели, можно видеть в наших способах передвижения. Не останавливаясь на мелких способах пере­движения в городах, из которых, однако, видно, что сущес­твующие способы препятствуют появлению лучших, перейдем прямо к железным дорогам. Заметим, каким образом несоот­ветственно узкая колея (которая, будучи взята с марки колес почтовой кареты, сама унаследована от прежней системы передвижения) сделалась непреодолимым препятствием для устройства лучшей колеи. Заметим также, что теперь, когда уже установился тип вагона, для которого образцом служила все та же почтовая карета (на некоторых старых вагонах первого класса написано «tria juncta in uno»), чрезвычайно трудно ввести более удобный тип вагона, принятый впослед­ствии в Америке, где воспользовались нашим опытом, но не стеснялись нашими чертежами. Невозможно пожертвовать громадным капиталом, употребленным на наш подвижной состав. Ввести вагоны американского типа постепенно, чтобы они ходили вместе с вагонами нашего типа, было бы очень трудно, потому что у нас поезда беспрестанно соединяются и разъединяются. Таким образом, мы поневоле должны удер­живать у себя менее совершенный тип.

Другой пример даст нам наша система канализаций. Пред­ложенная лет тридцать назад как панацея против различных санитарных зол и введенная силою закона во всех наших больших городах, эта система не может быть заменена в настоящее время лучшей системой без огромного затруднения. Хотя она, помогая разложению в тех местах, где нет доступа кислорода и образуя таким образом непрочные химические соединения, во многих случаях порождала те самые болезни, которые должна была предотвращать, однако же теперь не­возможно и думать о введении тех способов, посредством которых можно безвредно и с выгодою очищать города от нечистот. Даже хуже – в то время, когда одна часть нашей санитарной администрации настаивала на введении системы водостоков, посредством которых Оксфорд, Ридинг, Мейден-гид, Уиндзор и пр. заражают воду, которую должен пить Лондон, другая часть нашей санитарной администрации про­тестует против нечистоты воды, говоря, что она порождает болезни (не замечая, однако, что эта нечистота произведена мероприятиями закона). И теперь нужно будет переделать всю организацию, чему будет чрезвычайно мешать прежняя орга­низация, пока мы дождемся чистого воздуха и чистой воды. В каждом промысле существует установленный порядок ведения дела, и как бы ни было, однако, всегда очевиден какой-нибудь лучший порядок, но изменение установившейся рутины пред­ставляет затруднения, если и непреодолимые, то все-таки очень значительные. Возьмем, например, книжную торговлю. В те времена, когда пересылка письма стоила шиллинг, и когда не существовало еще почты для пересылки книг, образовалась организация оптовых и мелочных торговцев, которые брали на себя доставку книг от издателей к читателям; при этом известный барыш получал каждый из этих агентов – и крупный, и второстепенный. Теперь, когда книгу можно заказать пись­мом за полпени, а переслать ее можно за несколько пенсов, старая пересылка могла бы быть заменена такою, которая уменьшила бы пересылочную плату и понизила бы цену книг. Но интересы торговцев делают эту перемену практически невозможной. Объявления с предложением выслать книгу прямо по почте и уменьшенной цене нарушают интересы торговцев; они не хотят знать книги и тем задержат ее продажу больше, чем она могла бы усилиться другими путями. Таким образом, старая организация, в свое время полезная, теперь преграждает дорогу лучшей организации. Книжная торговля представляет еще другой пример. В то время, когда читающая публика была малочисленна и книги дороги, образовались библиотеки для чтения, которые доставили возможность читать книги, не покупая их. Сначала немногочисленные, местные и плохо организованные, эти библиотеки увеличились в числе и ор­ганизовались по всей стране: это привело к тому результату, что требование книг для библиотек сделалось главным спросом. При этом устройстве, которое при малом числе экземпляров доставляет чтение большому числу читателей, цена экземпляра необходимо должна быть высокой, чтобы могли окупиться расходы по изданию. И так как читающая публика привыкла вообще брать книги из библиотек и обыкновенно не думает покупать их, то она все-таки стала бы брать их из библиотеки и в том случае, если бы книги стали значительно дешевле. Поэтому существующая система распределения книг в Англии, за исключением сочинений самых популярных авторов, не позволяет нам применять американскую систему, которая рассчитывая не на несколько библиотек, а на большое число частных покупателей, делает большие издания по дешевым ценам.

Возьмем еще пример: наши образовательные учреждения, хорошо обеспеченные, поддерживаемые своей славой и вли­янием тех, кто воспитывался в них, наши училища, общес­твенные школы и все другие подобные заведения основаны были очень давно, но, полезные в свое время, они долго составляли огромное препятствие для высшего образования. Поддерживая старое, они заглушали все новое. Даже и теперь они мешают образованию улучшаться по содержанию и по методе, мешают тем, что заграждают путь другим, и отчасти тем, что делают своих воспитанников неспособными понимать, в чем состоит лучшее образование. Еще больше таких примеров можно извлечь из образовательной организации, приспособ­ленной к обучению массы. Уже одна борьба между секуляризмом и деноминационализмом в обучении могла бы показать каждому, кто ищет более широкого смысла фактов, что стро­ение, пустившее корни в своем обществе, приобретшее целую армию наемных чиновников, которые заботятся только о своем личном благосостоянии и повышении, поддерживаемое духов­ными и политическими классами, которых идеи и интересы оно распространяет – есть такое строение, которое если и возможно изменить, то с тем большим трудом, чем выше его развитие.

Я полагаю, что этими немногими примерами мне удалось выяснить природу социальной науки, ставя на вид один из ее вопросов. Что в общественных организмах, как и в личных, строение до известного предела бывает необходимо для ро­ста – это очевидно. Что как в том, так и в другом случае дальнейшее продолжение роста делает необходимым разруше­ние и перестройку строения, которое, стало быть, в этих пределах становится препятствием, – кажется, также очевидно. Но верно ли в том и в другом случае, что довершение строения причиняет остановку роста и удерживает общество на том типе, которого оно в то время достигло, – это вопрос, который требует рассмотрения. Но и без ответа на этот вопрос мне кажется довольно очевидным, что он принадлежит к числу вопросов, которые совершенно пропускаются без внимания людьми, рассматривающими общество с обыкновенной, исто­рической, точки зрения, и что он принадлежит той социальной науке, которой, по их словам, не существует.

Мне кажется, что я уже слышу от тех, чье умственное направление мне хорошо знакомо, сомнение, стоит ли думать о том, что происходит между дикими племенами; каким образом появляются у них начальники и лекари; каким образом про­мышленные отправления отделяются от политических; в чем состоят первоначальные отношения управляющих классов между собою; в какой мере общественное строение определяется душевной природой отдельных личностей, в какой мере – их идеями и, наконец, – обстановкой? Вечно занятые тем, что они называют «Практическим законодательством» (под кото­рым подразумевают, кажется, законодательство, признающее одни ближайшие причины и действия и не знающее более отдаленных), люди этого сорта сомневаются, пригодятся ли к чему-нибудь те заключения, которые имеет в виду социальная наука, если бы эти заключения и были достигнуты.

Конечно, нельзя поставить это учение на один уровень с тем историческим изучением, которое так глубоко их инте­ресует. Высокое значение таких фактов, как генеалогия ко­ролей, судьбы династий и ссоры дворов, стоит вне всякого сомнения. Был или нет заговор для умерщвления Ами-Робсарта составлен самим Ланчестером и была ли королева Елизавета его сообщницей; был ли верен или нет рассказ, сообщенный королем Иаковом о пороховом заговоре, – все это, очевидно, сомнения такого рода, которые требуется разрешить прежде, чем можно будет составить какие-нибудь правильные заклю­чения о развитии наших политических учреждений. Что Фридрих I Прусский ссорился со своей мачехой, заподозрил ее в попытке отравить его, бежал к своей тетке и, получивши в наследство курфюршество, интриговал и давал взятки, чтобы получить королевский титул; что спустя полчаса после его смерти сын его, Фридрих Вильгельм, распустил весь придвор­ный штат, а затем стал копить деньги, задался главным образом пополнением и обучением своей армии, возненавидел своего сына и стал дурно с ним обращаться – все эти и тому подобные факты обо всех королевских фамилиях во все века так важны, что без них невозможно было уразуметь прогресс цивилизации. Невозможно также обойтись без полного знания таких событий, как Наполеоновские войны, – его итальянские победы и контрибуции, его вероломство относительно Вене­ции, его экспедиция в Египет, его успехи и опустошения в этой стране, неудача в Акре и, наконец, отступление; его разнообразные переговоры, союзы, трактаты и нарушения этих трактатов, со всеми подробностями его походов в Германию, Испанию, Россию и пр., со включением сведений о его стратегии, тактике, победах, поражениях, убийствах и проч., потому что возможно ли без этих сведений судить о том, какие учреждения следует защищать и каким законодательным пе­ременам противодействовать.

Однако, воздавая должное таким необходимым предметам, может быть небесполезно обратить внимание и на естествен­ную историю общества? Может быть и возможно было бы извлечь какое-нибудь руководство для политического образа действий из вопроса: в чем состоит естественный ход общес­твенного развития и какое влияние окажет на него та или другая политика? Может оказаться, что нельзя принять ни­какой законодательной меры, которая бы не была или согласна, или не согласна с естественным процессом национального роста и развития, и что о желательности этих мероприятий должно судить скорее по этому окончательному образцу, чем по образцам приблизительным. Не заявляя больших притязаний, мы во всяком случае можем ожидать, что если существует какой-нибудь порядок между теми изменениями строения и отправлений, которым подвергается общество, то знакомство с этим порядком не может не отражаться на наших суждениях о том, что прогрессивно и что ретроградно, что желательно, что исполнимо и что является утопией.

Этому исследованию мы и посвятим дальнейшую часть настоящего труда. Найдется немало важных соображений, на которых следует остановиться прежде, чем приступить к изучению социологии.