Все до одного новые, жаркие, как огонь. Почти обезумев, сидел он за золотою

кучею, все еще спрашивая себя, не во сне ли все это. В свертке было ровно их

тысяча; наружность его была совершенно такая, в какой они виделись ему во

сне. Несколько минут он перебирал их, пересматривал, и все еще не мог прийти

в себя. В воображении его воскресли вдруг все истории о кладах, шкатулках с

потаенными ящиками, оставляемых предками для своих разорившихся внуков, в

твердой уверенности на будущее их промотавшееся положение. Он мыслил так:

" Не придумал ли и теперь какой-нибудь дедушка оставить своему внуку подарок,

заключив его в рамку фамильного портрета? " Полный романического бреда, он

стал даже думать, нет ли здесь какой-нибудь тайной связи с его судьбою: не

связано ли существованье портрета с его собственным существованьем, и самое

приобретение его не есть ли уже какое-то предопределение? Он принялся с

любопытством рассматривать рамку портрета. В одном боку ее был выдолбленный

желобок, задвинутый дощечкой так ловко и неприметно, что если бы капитальная

рука квартального надзирателя не произвела пролома, червонцы остались бы до

скончания века в покое. Рассматривая портрет, он подивился вновь высокой

работе, необыкновенной отделке глаз; они уже не казались ему страшными, но

все еще в душе оставалось всякий раз невольно неприятное чувство. " Нет, -

сказал он сам в себе, - чей бы ты ни был дедушка, а я тебя поставлю за

стекло и сделаю тебе за это золотые рамки". Здесь он набросил руку на

золотую кучу, лежавшую пред ним, и сердце забилось сильно от такого

прикосновенья. " Что с ними сделать? - думал он, уставив на них глаза. -

Теперь я обеспечен, по крайней мере, на три года, могу запереться в комнату,

работать. На краски теперь у меня есть; на обед, на чай, на содержанье, на

квартиру есть; мешать и надоедать мне теперь никто не станет; куплю себе

отличный манкен, закажу гипсовый торсик, сформую ножки, поставлю Венеру,

накуплю гравюр с первых картин. И если поработаю три года для себя, не

торопясь, не на продажу, я зашибу их всех, и могу быть славным художником".

Так говорил он заодно с подсказывавшим ему рассудком; но извнутри

раздавался другой голос, слышнее и звонче. И как взглянул он еще раз на

золото, не то заговорили в нем двадцать два года и горячая юность. Теперь в

его власти было все то, на что он глядел доселе завистливыми глазами, чем

любовался издали, глотая слюнки. Ух, как в нем забилось ретивое, когда он

только подумал о том! Одеться в модный фрак, разговеться после долгого

поста, нанять себе славную квартиру, отправиться тот же час в театр, в

кондитерскую, в... и прочее, - и он, схвативши деньги, был уже на улице.

Прежде всего зашел к портному, оделся с ног до головы и, как ребенок,

стал обсматривать себя беспрестранно; накупил духов, помад, нанял, не

торгуясь, первую попавшуюся великолепнейшую квартиру на Невском проспекте, с

зеркалами и цельными стеклами; купил нечаянно в магазине дорогой лорнет,

нечаянно накупил тоже бездну всяких галстуков, более, нежели было нужно,

завил у парикмахера себе локоны, прокатился два раза по городу в карете без

всякой причины, объелся без меры конфектов в кондитерской и зашел к

ресторану французу, о котором доселе слышал такие же неясные слухи, как о

китайском государстве. Там он обедал подбоченившись, бросая довольно гордые

взгляды на других и поправляя беспрестанно против зеркала завитые локоны.

Там он выпил бутылку шампанского, которое тоже доселе было ему знакомо более

по слуху. Вино несколько зашумело в голове, и он вышел на улицу живой,

бойкий, по русскому выражению: черту не брат. Прошелся по тротуару гоголем,

наводя на всех лорнет. На мосту заметил он своего прежнего профессора и