грех. Если бы пещерные люди умели смеяться, история пошла бы по другому

Пути.

-- Вы меня очень утешили, -- проворковала герцогиня.-- До сих пор,

когда я бывала у вашей милой тетушки, мне всегда становилось совестно, что я

не интересуюсь ИстЭндом. Теперь я буду смотреть ей в глаза, не краснея.

-- Но румянец женщине очень к лицу, герцогиня, -- заметил лорд Генри.

-- Только в молодости, -- возразила она.-- А когда краснеет такая

старуха, как я, это очень дурной признак. Ах, лорд Генри, хоть бы вы мне

посоветовали, как снова стать молодой!

Лорд Генри подумал с минуту.

-- Можете вы, герцогиня, припомнить какую-нибудь большую ошибку вашей

молодости? -- спросил он, наклоняясь к ней через стол.

-- Увы, и не одну!

-- Тогда совершите их все снова, -- сказал он серьезно. Чтобы вернуть

молодость, стоит только повторить все ее безумства.

-- Замечательная теория! -- восхитилась герцогиня.-- Непременно проверю

ее на практике.

-- Теория опасная! -- процедил сэр Томас сквозь плотно сжатые губы. А

леди Агата покачала головой, но невольно засмеялась. Мистер Эрскин слушал

молча.

-- Да, -- продолжал лорд Генри.-- Это одна из великих тайн жизни. В

наши дни большинство людей умирает от ползучей формы рабского благоразумия,

и все слишком поздно спохватываются, что единственное, о чем никогда не

пожалеешь, это наши ошибки и заблуждения.

За столом грянул дружный смех.

А лорд Генри стал своенравно играть этой мыслью, давая волю фантазии:

он жонглировал ею, преображал ее, то отбрасывал, то подхватывал снова;

заставлял ее искриться, украшая радужными блестками своего воображения,

окрылял парадоксами. Этот гимн безумствам воспарил до высот философии, а

Философия обрела юность и, увлеченная дикой музыкой Наслаждения, как

вакханка в залитом вином наряде и венке из плюща, понеслась в исступленной

пляске по холмам жизни, насмехаясь над трезвостью медлительного Силена.

Факты уступали ей дорогу, разлетались, как испуганные лесные духи. Ее

обнаженные ноги попрал гигантский камень давильни, на котором восседает

мудрый Омар, и журчащий сок винограда вскипал вокруг этих белых ног волнами

пурпуровых брызг, растекаясь затем красной пеной по отлогим черным стенкам

чана.

То была блестящая и оригинальная импровизация. Лорд Генри чувствовал,

что Дориан Грей не сводит с него глаз, и сознание, что среди слушателей есть

человек, которого ему хочется пленить, оттачивало его остроумие, придавало

красочность речам. То, что он говорил, было увлекательно, безответственно,

противоречило логике и разуму. Слушатели смеялись, но были невольно

очарованы и покорно следовали за полетом его фантазии, как дети -- за

легендарным дудочником. Дориан Грей смотрел ему в лицо не отрываясь, как

завороженный, и по губам его то и дело пробегала улыбка, а в потемневших

глазах восхищение сменялось задумчивостью.

Наконец Действительность в костюме нашего века вступила в комнату в

образе слуги, доложившего герцогине, что экипаж ее подан. Герцогиня в

шутливом отчаянии заломила руки.

-- Экая досада! Приходится уезжать. Я должна заехать в клуб за мужем и

отвезти его на какое-то глупейшее собрание, на котором он будет

председательствовать. Если опоздаю, он обязательно рассердится, а я стараюсь

избегать сцен, когда на мне эта шляпка: она чересчур воздушна, одно резкое

слово может ее погубить. Нет, нет, не удерживайте меня, милая Агата. До

свидания, лорд Генри! Вы -- прелесть, но настоящий демон-искуситель. Я

положительно не знаю, что думать о ваших теориях. Непременно приезжайте к

нам обедать. Ну, скажем, во вторник. Во вторник вы никуда не приглашены?

-- Для вас, герцогиня, я готов изменить всем, -- сказал с поклоном лорд

Генри.

-- О, это очень мило с вашей стороны, но и очень дурно, -- воскликнула

почтенная дама.-- Так помните же, мы вас ждем.-- И она величаво выплыла из

комнаты, а за ней -- леди Агата и другие дамы.

Когда лорд Генри снова сел па свое место, мистер Эрскин, усевшись

рядом, положил ему руку на плечо.

-- Ваши речи интереснее всяких книг, -- начал он.-- Почему вы не

напишете что-нибудь?

-- Я слишком люблю читать книги, мистер Эрскин, и потому не пишу их.

Конечно, хорошо бы написать роман, роман чудесный, как персидский ковер, и

столь же фантастический. Но у нас в Англии читают только газеты,

энциклопедические словари да учебники. Англичане меньше всех народов мира

понимают красоты литературы.

-- Боюсь, что вы правы, -- отозвался мистер Эрскин.-- Я сам когда-то

мечтал стать писателем, но давно отказался от этой мысли... Теперь, мой

молодой друг, -- если позволите вас так называть, -- я хочу задать вам один

вопрос: вы действительно верите во все то, что говорили за завтраком?

-- А я уже совершенно не помню, что говорил.-- Лорд Генри улыбнулся.--

Какую-нибудь ересь?

-- Да, безусловно. На мой взгляд, вы -- человек чрезвычайно опасный, и

если с нашей милой герцогиней что-нибудь стрясется, все мы будем считать вас

главным виновником... Я хотел бы побеседовать с вами о жизни. Люди моего

поколения прожили жизнь скучно. Как-нибудь, когда Лондон вам надоест,

приезжайте ко мне в Тредли. Там вы изложите мне свою философию наслаждения

за стаканом чудесного бургундского, которое у меня, к счастью, еще

сохранилось.

-- С большим удовольствием. Сочту за счастье побывать в Тредли, где

такой радушный хозяин и такая замечательная библиотека.

-- Вы ее украсите своим присутствием, -- отозвался старый джентльмен с

учтивым поклоном.-- Ну а теперь пойду прощусь с вашей добрейшей тетушкой.

Мне пора в Атенеум. В этот час мы обычно дремлем там.

-- В полном составе, мистер Эрскин?

-- Да, сорок человек в сорока креслах. Таким образом мы готовимся стать

Английской академией литературы.

Лорд Генри расхохотался.

-- Ну а я пойду в Парк, -- сказал он, вставая. У двери Дориан Грей

дотронулся до его руки.

-- Можно и мне с вами?

-- Но вы, кажется, обещали навестить Бэзила Холлуорда?

-- Мне больше хочется побыть с вами. Да, да, мне непременно надо пойти

с вами. Можно? И вы обещаете все время говорить со мной? Никто не говорит

так интересно, как вы. Ох, я сегодня уже достаточно наговорил! -- с улыбкой

возразил лорд Генри.-- Теперь мне хочется только наблюдать жизнь. Пойдемте и

будем наблюдать вместе, если хотите.

ГЛАВА IV

Однажды днем, месяц спустя, Дориан Грей, расположившись в удобном

кресле, сидел в небольшой библиотеке лорда Генри, в его доме на Мэйфер. Это

была красивая комната, с высокими дубовыми оливковозелеными панелями,

желтоватым фризом и лепным потолком. По кирпичнокрасному сукну, покрывавшему

пол, разбросаны были шелковые персидские коврики с длинной бахромой. На

столике красного дерева стояла статуэтка Клордиона, а рядом лежал экземпляр

" Les Cent Nouvelles" в переплете работы Кловиса Эв. Книга принадлежала

некогда Маргарите Валуа, и переплет ее был усеян золотыми маргаритками --

этот цветок королева избрала своей эмблемой. На камине красовались пестрые

тюльпаны в больших голубых вазах китайского фарфора. В окна с частым

свинцовым переплетом вливался абрикосовый свет летнего лондонского дня.

Лорд Генри еще не вернулся. Он поставил себе за правило всегда

опаздывать, считая, что пунктуальность -- вор времени. И Дориан, недовольно

хмурясь, рассеянно перелистывал превосходно иллюстрированное издание " Манон

Леско", найденное им в одном из книжных шкафов. Размеренно тикали часы в

стиле Людовика Четырнадцатого, и даже это раздражало Дориана. Он уже

несколько раз порывался уйти, не дождавшись хозяина.

Наконец за дверью послышались шаги, и она отворилась.

-- Как вы поздно, Гарри! -- буркнул Дориан.

-- К сожалению, это не Гарри, мистер Грей, -- отозвался высокий и

резкий голос.

Дориан поспешно обернулся и вскочил.

-- Простите! Я думал...

-- Вы думали, что это мой муж. А это только его жена, -- разрешите

представиться. Вас я уже очень хорошо знаю по фотографиям. У моего супруга

их, если не ошибаюсь, семнадцать штук.

-- Будто уж семнадцать, леди Генри?

-- Ну, не семнадцать, так восемнадцать. И потом я недавно видела вас с

ним в опере.

Говоря это, она как-то беспокойно посмеивалась и внимательно смотрела

на Дориана своими бегающими, голубыми, как незабудки, глазами. Все туалеты

этой странной женщины имели такой вид, как будто они были задуманы в

припадке безумия и надеты в бурю. Леди Уоттон всегда была в кого-нибудь

влюблена -- и всегда безнадежно, так что она сохранила все свои иллюзии. Она

старалась быть эффектной, но выглядела только неряшливой. Звали ее

Викторией, и она до страсти любила ходить в церковь -- это превратилось у

нее в манию.

-- Вероятно, на " Лоэнгрине", леди Генри?

-- Да, на моем любимом " Лоэнгрине". Музыку Вагнера я предпочитаю всякой

другой. Она такая шумная, под нее можно болтать в театре весь вечер, не

боясь, что тебя услышат посторонние. Это очень удобно, не так ли, мистер

Грей?

Тот же беспокойный и отрывистый смешок сорвался с ее узких губ, и она

принялась вертеть в руках длинный черепаховый нож для разрезания бумаги.

Дориан с улыбкой покачал головой.

-- Извините, не могу с вами согласиться, леди Генри. Я всегда слушаю

музыку внимательно и не болтаю, если она хороша. Ну а скверную музыку,

конечно, следует заглушать разговорами.

-- Ага, это мнение Гарри, не так ли, мистер Грей? Я постоянно слышу

мнения Гарри от его друзей. Только таким путем я их и узнаю. Ну а музыка...

Вы не подумайте, что я ее не люблю. Хорошую музыку я обожаю, но боюсь ее --

она настраивает меня чересчур романтично. Пианистов я прямо-таки боготворю,

иногда влюбляюсь даже в двух разом -- так уверяет Гарри. Не знаю, что в них

так меня привлекает... Может быть, то, что они иностранцы? Ведь они,

кажется, все иностранцы? Даже те, что родились в Англии, со временем

становятся иностранцами, не правда ли? Это очень разумно с их стороны и

создает хорошую репутацию их искусству, делает его космополитичным. Не так

ли, мистер Грей?.. Вы, кажется, не были еще ни на одном из моих вечеров?

Приходите непременно. Орхидей я не заказываю, это мне не по средствам, но на

иностранцев денег не жалею -- они придают гостиной такой живописный вид!

Ага! Вот и Гарри! Гарри, я зашла, чтобы спросить у тебя кое-что, -- не помню,

что именно, и застала здесь мистера Грея. Мы с ним очень интересно

поговорили о музыке. И совершенно сошлись во мнениях... впрочем, пет --

кажется, совершенно разошлись. Но он такой приятный собеседник, и я очень

рада, что познакомилась с ним.

-- Я тоже очень рад, дорогая, очень рад, -- сказал лорд Генри, поднимая

томные изогнутые брови и с веселой улыбкой глядя то на жену, то на

Дориана.-- Извините, что заставил вас ждать, Дориан. Я ходил на Уордорстрит,

где присмотрел кусок старинной парчи, и пришлось торговаться за нее добрых

два часа. В наше время люди всему знают цену, но понятия не имеют о

подлинной ценности.

-- Как ни жаль, мне придется вас покинуть! -- объявила леди Генри,

прерывая наступившее неловкое молчание, и засмеялась как всегда, неожиданно и

некстати. - Я обещала герцогине поехать с ней кататься. До свиданья, мистер

Грей! До свиданья, Гарри. Ты, вероятно, обедаешь сегодня в гостях? Я тоже.

Может быть, встретимся у леди Торнбэри?

-- Очень возможно, дорогая, -- ответил лорд Генри, закрывая за ней

дверь. Когда его супруга, напоминая райскую птицу, которая целую ночь

пробыла под дождем, выпорхнула из комнаты, оставив после себя легкий запах

жасмина, он закурил папиросу и развалился на диване.

-- Ни за что не женитесь на женщине с волосами соломенного цвета, --

сказал он после нескольких затяжек.

-- Почему, Гарри?

-- Они ужасно сентиментальны.

-- А я люблю сентиментальных людей.

-- Да и вообще лучше не женитесь, Дориан. Мужчины женятся от усталости,

женщины выходят замуж из любопытства. И тем и другим брак приносит

разочарование.

-- Вряд ли я когда-нибудь женюсь, Гарри. Я слишком влюблен. Это тоже

один из ваших афоризмов. Я его претворю в жизнь, как и все, что вы

проповедуете.

-- В кого же это вы влюблены? -- спросил лорд Генри после некоторого

молчания.

-- В одну актрису, -- краснея, ответил Дориан Грей. Лорд Генри пожал

плечами.

-- Довольно банальное начало.

-- Вы не сказали бы этого, если бы видели ее, Гарри.

-- Кто же она?

-- Ее зовут Сибила Вэйн.

-- Никогда не слыхал, о такой актрисе.

-- И никто еще не слыхал. Но когда-нибудь о ней узнают все. Она

гениальна.

-- Мой мальчик, женщины не бывают гениями. Они -- декоративный пол. Им

нечего сказать миру, но они говорят -- и говорят премило. Женщина -- это

воплощение торжествующей над духом материи, мужчина же олицетворяет собой

торжество мысли над моралью.

-- Помилуйте, Гарри!..

-- Дорогой мой Дориан, верьте, это святая правда. Я изучаю женщин, как

же мне не знать! И, надо сказать, не такой уж это трудный для изучения

предмет. Я пришел к выводу, что в основном женщины делятся на две категории:

ненакрашенные и накрашенные. Первые нам очень полезны. Если хотите

приобрести репутацию почтенного человека, вам стоит только пригласить такую

женщину поужинать с вами. Женщины второй категории очаровательны. Но они

совершают одну ошибку: красятся лишь для того, чтобы казаться моложе. Наши

бабушки красились, чтобы прослыть остроумными и блестящими собеседницами: в

те времена " rouge" и " esprit" считались неразлучными. Нынче все не так. Если

женщина добилась того, что выглядит на десять лет моложе своей дочери, она

этим вполне удовлетворяется. А остроумной беседы от них не жди. Во всем

Лондоне есть только пять женщин, с которыми стоит поговорить, да и то двум

из этих пяти не место в приличном обществе... Ну, все-таки расскажите мне про

своего гения. Давно вы с ней знакомы?

-- Ах, Гарри, ваши рассуждения приводят меня в ужас.

-- Пустяки. Так когда же вы с ней познакомились?

-- Недели три назад.

-- И где?

-- Сейчас расскажу. Но не вздумайте меня расхолаживать, Гарри! В

сущности, не встреться я с вами, ничего не случилось бы: ведь это вы

разбудили во мне страстное желание узнать все о жизни. После нашей встречи у

Бэзила я не знал покоя, во мне трепетала каждая жилка. Шатаясь по Парку или

Пикадилли, я с жадным любопытством всматривался в каждого встречного и

пытался угадать, какую жизнь он ведет. К некоторым меня тянуло. Другие

внушали мне страх. Словно какая-то сладкая отрава была разлита в воздухе.

Меня мучила жажда новых впечатлений... И вот раз вечером, часов в семь, я

пошел бродить по Лондону в поисках этого нового. Я чувствовал, что в нашем

сером огромном городе с мириадами жителей, мерзкими грешниками и

пленительными пороками -- так вы описывали мне его -- припасено коечто и для

меня. Я рисовал себе тысячу вещей... Даже ожидающие меня опасности я

предвкушал с восторгом. Я вспоминал ваши слова, сказанные в тот чудесный

вечер, когда мы в первый раз обедали вместе: " Подлинный секрет счастьяв

искании красоты". Сам не зная, чего жду, я вышел из дому и зашагал по

направлению к ИстЭнду. Скоро я заблудился в лабиринте грязных улиц и унылых

бульваров без зелени. Около половины девятого я проходил мимо какого-то

жалкого театрика с большими газовыми рожками и кричащими афишами у входа.

Препротивный еврей в уморительной жилетке, какой я в жизни не видывал, стоял

у входа и курил дрянную сигару. Волосы у него были сальные, завитые, а на

грязной манишке сверкал громадный бриллиант. " Не угодно ли ложу, милорд? " --

предложил он, увидев меня, и с подчеркнутой любезностью снял шляпу. Этот

урод показался мне занятным. Вы, конечно, посмеетесь надо мной -- но

представьте, Гарри, я вошел и заплатил целую гинею за ложу у сцены. До сих

пор не понимаю, как это вышло. А ведь не сделай я этого, -- ах, дорогой мой

Гарри, не сделай я этого, я пропустил бы прекраснейший роман моей жизни!..

Вы смеетесь? Честное слово, это возмутительно!

-- Я не смеюсь, Дориан. Во всяком случае, смеюсь не над вами. Но не

надо говорить, что это прекраснейший роман вашей жизни. Скажите лучше:

" первый". В вас всегда будут влюбляться, и вы всегда будете влюблены в

любовь. Grande passion -- привилегия людей, которые проводят жизнь в

праздности. Это единственное, на что способны нетрудящиеся классы. Не

бойтесь, у вас впереди много чудесных переживаний. Это только начало.

-- Так вы меня считаете настолько поверхностным человеком? --

воскликнул Дориан Грей.

-- Наоборот, глубоко чувствующим.

-- Как так?

-- Мой мальчик, поверхностными людьми я считаю как раз тех, кто любит

только раз в жизни. Их так называемая верность, постоянство -- лишь летаргия

привычки или отсутствие воображения. Верность в любви, как и

последовательность и неизменность мыслей, -- это попросту доказательство

бессилия... Верность! Когда-нибудь я займусь анализом этого чувства. В нем

-- жадность собственника. Многое мы охотно бросили бы, если бы не боязнь,

что кто-нибудь другой это подберет... Но не буду больше перебивать вас.

Рассказывайте дальше.

-- Так вот -- я очутился в скверной, тесной ложе у сцены, и перед

глазами у меня был аляповато размалеванный занавес. Я стал осматривать зал.

Он был отделан с мишурной роскошью, везде -- купидоны и рога изобилия, как

на дешевом свадебном торте. Галерея и задние ряды были переполнены, а первые

ряды обтрепанных кресел пустовали, да и на тех местах, что здесь, кажется,

называют балконом, не видно было ни души. Между рядами ходили продавцы

имбирного пива и апельсинов, и все зрители ожесточенно щелкали орехи.

-- Точьвточь как в славные дни расцвета британской драмы!

-- Да, наверное. Обстановка эта действовала угнетающе. И я уже

подумывал, как бы мне выбраться оттуда, но тут взгляд мой упал на афишу. Как

вы думаете, Гарри, что за пьеса шла в тот вечер?

-- Ну что-нибудь вроде " Идиот" или " Немой невиновен". Деды наши любили

такие пьесы. Чем дольше я живу на свете, Дориан, тем яснее вижу: то, чем

удовлетворялись наши деды, для нас уже не годится. В искусстве, как и в

политике, 1ез les grandperes ont toujours tort.

-- Эта пьеса, Гарри, и для нас достаточно хороша: это был Шекспир,

" Ромео и Джульетта". Признаться, сначала мне стало обидно за Шекспира,

которого играют в такой дыре. Но в то же время это меня немного

заинтересовало. Во всяком случае, я решил посмотреть первое действие.

Заиграл ужасающий оркестр, которым управлял молодой еврей, сидевший за

разбитым пианино. От этой музыки я чуть не сбежал из зала, но наконец

занавес поднялся, и представление началось. Ромео играл тучный пожилой

мужчина с наведенными жженой пробкой бровями и хриплым трагическим голосом.

Фигурой он напоминал пивной бочонок. Меркуцио был немногим лучше. Эту роль

исполнял комик, который привык играть в фарсах. Он вставлял в текст

отсебятину и был в самых дружеских отношениях с галеркой. Оба эти актера

были так же нелепы, как и декорации, и все вместе напоминало ярмарочный

балаган. Но Джульетта!.. Гарри, представьте себе девушку лет семнадцати, с

нежным, как цветок, личиком, с головкой гречанки, обвитой темными косами.

Глаза -- синие озера страсти, губы -- лепестки роз. Первый раз в жизни я

видел такую дивную красоту! Вы сказали както, что никакой пафос вас не

трогает, но красота, одна лишь красота способна вызвать у вас слезы. Так

вот, Гарри, я с трудом мог разглядеть эту девушку, потому что слезы туманили

мне глаза. А голос! Никогда я не слышал такого голоса! Вначале он был очень

тих, но каждая его глубокая, ласкающая нота как будто отдельно вливалась в

уши. Потом он стал громче и звучал, как флейта или далекий гобой. Во время

сцены в саду в нем зазвенел тот трепетный восторг, что звучит перед зарей в

песне соловья. Бывали мгновения, когда слышалось в нем исступленное пение

скрипок. Вы знаете, как может волновать чей-нибудь голос. Ваш голос и голос

Сибилы Вэйн мне не забыть никогда! Стоит мне закрыть глаза -- и я слышу ваши

голоса. Каждый из них говорит мне другое, и я не знаю, которого слушаться...

Как мог я не полюбить ее? Гарри, я ее люблю. Она для меня все. Каждый вечер

я вижу ее на сцене. Сегодня она -- Розалинда, завтра -- Имоджена. Я видел ее

в Италии умирающей во мраке склепа, видел, как она в поцелуе выпила яд с губ

возлюбленного. Я следил за ней, когда она бродила по Арденнским лосам,

переодетая юношей, прелестная в этом костюме -- коротком камзоле, плотно

обтягивающих ноги штанах, изящной шапочке. Безумная, приходила она к

преступному королю и давала ему руту и горькие травы. Она была невинной

Дездемоной, и черные руки ревности сжимали ее тонкую, как тростник, шейку. Я

видел ее во все века и во всяких костюмах. Обыкновенные женщины не волнуют

нашего воображения. Они не выходят за рамки своего времени. Они не способны

преображаться как по волшебству. Их души нам так же знакомы, как их шляпки.

В них нет тайны. По утрам они катаются верхом в Парке, днем болтают со

знакомыми за чайным столом. У них стереотипная улыбка и хорошие манеры. Они

для нас -- открытая книга. Но актриса!.. Актриса -- совсем другое дело. И

отчего вы мне не сказали, Гарри, что любить стоит только актрису?

-- Оттого, что я любил очень многих актрис, Дориан.

-- О, знаю я каких: этих ужасных женщин с крашеными волосами и

размалеванными лицами.

-- Не презирайте крашеные волосы и размалеванные лица, Дориан! В них

порой находишь какую-то удивительную прелесть.

-- Право, я жалею, что рассказал вам о Сибиле Вэйн!

-- Вы не могли не рассказать мне, Дориан. Вы всю жизнь будете мне

поверять все.

-- Да, Гарри, пожалуй, вы правы. Я ничего но могу от вас скрыть. Вы

имеете надо мной какую-то непонятную власть. Даже если бы я когда-нибудь

совершил преступление, я пришел бы и признался вам. Вы поняли бы меня.

-- Такие, как вы, Дориан, -- своенравные солнечные лучи, озаряющие

жизнь, -- не совершают преступлений. А за лестное мнение обо мне спасибо!

Ну, теперь скажите... Передайте мне спички, пожалуйста! Благодарю...

Скажите, как далеко зашли ваши отношения с Сибилой Вэйн?

Дориан вскочил, весь вспыхнув, глаза его засверкали.

-- Гарри! Сибила Вэйн для меня святыня!

-- Только святыни и стоит касаться, Дориан, -- сказал лорд Генри с

ноткой пафоса в голосе. И чего вы рассердились? Ведь рано или поздно, я

полагаю, она будет вашей. Влюбленность начинается с того, что человек

обманывает себя, а кончается тем, что он обманывает другого. Это и принято

называть романом. Надеюсь, вы уже, по крайней мере, познакомились с нею?

-- Ну, разумеется. В первый же вечер тот противный старый еврей после

спектакля пришел в ложу и предложил провести меня за кулисы и познакомить с

Джульеттой. Я вскипел и сказал ему, что Джульетта умерла несколько сот лет

тому назад и прах ее покоится в мраморном склепе в Вероне. Он слушал меня с

величайшим удивлением, -- наверное, подумал, что я выпил слишком много

шампанского...

-- Вполне возможно.

-- Затем он спросил, не пишу ли я в газетах. Я ответил, что даже не

читаю их. Он, видимо, был сильно разочарован и сообщил мне, что все

театральные критики в заговоре против него и все они продажны.

-- Пожалуй, в этом он совершенно прав. Впрочем, судя по их виду,

большинство критиков продаются за недорогую цену.

-- Ну, и он, по-видимому, находит, что ему они не по карману, -- сказал

Дориан со смехом. Пока мы так беседовали, в театре стали уже гасить огни, и

мне пора было уходить. Еврей настойчиво предлагал мне еще какие-то сигары,

усиленно их расхваливая, но я и от них отказался. В следующий вечер я,

конечно, опять пришел в театр. Увидев меня, еврей отвесил низкий поклон и

объявил, что я щедрый покровитель искусства. Пренеприятный субъект, --

однако, надо вам сказать, он страстный поклонник Шекспира. Он с гордостью

сказал мне, что пять раз прогорал только из-за своей любви к " барду" (так он

упорно величает Шекспира). Он, кажется, считает это своей великой заслугой.

-- Это и в самом деле заслуга, дорогой мой, великая заслуга!

Большинство людей становятся банкротами из-за чрезмерного пристрастия не к

Шекспиру, а к прозе жизни. И разориться из-за любви к поэзии -- это честь...

Ну, так когда же вы впервые заговорили с мисс Сибилой Вэйн?

-- В третий вечер. Она тогда играла Розалинду. Я наконец сдался и пошел

к ней за кулисы. До того я бросил ей цветы, и она на меня взглянула... По

крайней мере, так мне показалось... А старый еврей все приставал ко мне --

он, видимо, решил во что бы то ни стало свести меня к Сибиле. И я пошел...

Не правда ли, это странно, что мне так не хотелось с ней знакомиться?

-- Нет, ничуть не странно.

-- А почему же, Гарри? -- Объясню как-нибудь потом. Сейчас я хочу

дослушать ваш рассказ об этой девушке.

-- О Сибиле? Она так застенчива и мила. В ней много детского. Когда я

стал восторгаться ее игрой, она с очаровательным изумлением широко открыла

глаза -- она совершенно не сознает, какой у нее талант! Оба мы в тот вечер

были, кажется, порядком смущены. Еврей торчал в дверях пыльного фойе и,

ухмыляясь, красноречиво разглагольствовал, а мы стояли и молча смотрели друг

на друга, как дети! Старик упорно величал меня " милордом", и я поторопился

уверить Сибилу, что я вовсе не лорд. Она сказала простодушно: " Вы скорее

похожи на принца. Я буду называть вас " Прекрасный Принц".

-- Клянусь честью, мисс Сибила умеет говорить комплименты!

-- Нет, Гарри, вы не понимаете: для нее я -- все равно что герой

какой-то пьесы. Она совсем не знает жизни. Живет с матерью, замученной,

увядшей женщиной, которая в первый вечер играла леди Капулетти в каком-то

красном капоте. Заметно, что эта женщина знавала лучшие дни.

-- Встречал я таких... Они на меня всегда наводят тоску, -- вставил

лорд Генри, разглядывая свои перстни.

-- Еврей хотел рассказать мне ее историю, но я не стал слушать, сказал,

что меня это не интересует.

-- И правильно сделали. В чужих драмах есть что-то безмерно жалкое.

-- Меня интересует только сама Сибила. Какое мне дело до ее семьи и

происхождения? В ней все -- совершенство, все божественно -- от головы до

маленьких ножек. Я каждый вечер хожу смотреть ее на сцене, и с каждым

вечером она кажется мне все чудеснее.

-- Так вот почему вы больше не обедаете со мной по вечерам! Я так и

думал, что у вас какой-нибудь роман. Однако это не совсем то, чего я ожидал.

-- Гарри, дорогой, ведь мы каждый день --либо завтракаем, -- либо

ужинаем вместе! И, кроме того, я несколько раз ездил с вами в оперу, --

удивленно возразил Дориан.

-- Да, но вы всегда бессовестно опаздываете.

-- Что поделаешь! Я должен видеть Сибилу каждый вечер, хотя бы в одном

акте. Я уже не могу жить без нее. И когда я подумаю о чудесной душе,

заключенной в этом хрупком теле, словно выточенном из слоновой кости, меня

охватывает благоговейный трепет.

-- А сегодня, Дориан, вы не могли бы пообедать со мной?

Дориан покачал головой.

-- Сегодня она -- Имоджена. Завтра вечером будет Джульеттой.

-- А когда же она бывает Сибилой Вэйн?

-- Никогда.

-- Ну, тогда вас можно поздравить!

-- Ах, Гарри, как вы несносны! Поймите, в ней живут все великие героини

мира! Она более чем одно существо. Смеетесь? А я вам говорю: она -- гений. Я

люблю ее: я сделаю все, чтобы и она полюбила меня. Вот вы постигли все тайны

жизни -- так научите меня, как приворожить Сибилу Вэйн! Я хочу быть

счастливым соперником Ромео, заставить его ревновать. Хочу, чтобы все жившие

когда-то на земле влюбленные услышали в своих могилах наш смех и

опечалились, чтобы дыхание нашей страсти потревожило их прах, пробудило его

и заставило страдать. Боже мой, Гарри, если бы вы знали, как я ее обожаю!

Так говорил Дориан, в волнении шагая из угла в угол. На щеках его пылал

лихорадочный румянец. Он был сильно возбужден.

Лорд Генри наблюдал за ним с тайным удовольствием. Как непохож был

Дориан теперь на того застенчивого и робкого мальчика, которого он встретил

в мастерской Бэзила Холлуорда! Все его существо раскрылось, как цветок,

расцвело пламенноалым цветом. Душа вышла из своего тайного убежища, и

Желание поспешило ей навстречу.

-- Что же вы думаете делать? -- спросил наконец лорд Генри.

-- Я хочу, чтобы вы и Бэзил как-нибудь поехали со мной в театр и

увидели ее на сцене. Ничуть не сомневаюсь, что и вы оцените ее талант. Потом

надо будет вырвать ее из рук этого еврея. Она связана контрактом на три

года, -- впрочем, теперь осталось уже только два года и восемь месяцев.

Конечно, я заплачу ему. Когда все будет улажено, я сниму какой-нибудь театр

в ВестЭнде и покажу ее людям во всем блеске. Она сведет с ума весь свет,

точно так же как свела меня.

-- Ну, это вряд ли, милый мой!

-- Вот увидите! В ней чувствуется не только замечательное артистическое

чутье, но и яркая индивидуальность! И ведь вы не раз твердили мне, что в наш

век миром правят личности, а не идеи.

-- Хорошо, когда же мы отправимся в театр?

-- Сейчас соображу... Сегодня вторник. Давайте завтра! Завтра она

играет Джульетту.

-- Отлично. Встретимся в восемь в " Бристоле". Я привезу Бэзила.

-- Только не в восемь, Гарри, а в половине седьмого. Мы должны попасть

в театр до поднятия занавеса. Я хочу, чтобы вы ее увидели в той сцене, когда

она в первый раз встречается с Ромео.

-- В половине седьмого! В такую рань! Да это все равно что унизиться до

чтения английского романа. Нет, давайте в семь. Ни один порядочный человек

не обедает раньше семи. Может, вы перед этим съездите к Бэзилу? Или просто

написать ему?

-- Милый Бэзил! Вот уже целую неделю я не показывался ему на глаза. Это

просто бессовестно -- ведь он прислал мне мой портрет в великолепной раме,

заказанной по его рисунку... Правда, я немножко завидую этому портрету,

который на целый месяц моложе меня, но, признаюсь, я от него в восторге.

Пожалуй, лучше будет, если вы напишете Бэзилу. Я не хотел бы с ним

встретиться с глазу на глаз -- все, что он говорит, нагоняет на меня скуку.

Он постоянно дает мне добрые советы.

Лорд Генри улыбнулся.

-- Некоторые люди очень охотно отдают то, что им самим крайне

необходимо. Вот что я называю верхом великодушия!

-- Бэзил -- добрейшая душа, но, помоему, он немного филистер. Я это

понял, когда узнал вас, Гарри.

-- Видите ли, мой друг, Бэзил все, что в нем есть лучшего, вкладывает в

свою работу. Таким образом, для жизни ему остаются только предрассудки,

моральные правила и здравый смысл. Из всех художников, которых я знавал,

только бездарные были обаятельными людьми. Талантливые живут своим

творчеством и поэтому сами по себе совсем неинтересны. Великий поэт --

подлинно великий -- всегда оказывается самым прозаическим человеком, А

второстепенные -- обворожительны. Чем слабее их стихи, тем эффектнее

наружность и манеры. Если человек выпустил сборник плохих сонетов, можно

заранее сказать, что он совершенно неотразим. Он вносит в свою жизнь ту

поэзию, которую не способен внести в свои стихи. А поэты другого рода

изливают на бумаге поэзию, которую не имеют смелости внести в жизнь.

-- Не знаю, верно ли это, Гарри, -- промолвил Дориан Грей, смачивая

свой носовой платок духами из стоявшего на столе флакона с золотой

пробкой.-- Должно быть, верно, раз вы так говорите... Ну, я ухожу, меня ждет

Имоджена. Не забудьте же о завтрашней встрече. До свиданья.

Оставшись один, лорд Генри задумался, опустив тяжелые веки. Несомненно,

мало кто интересовал его так, как Дориан Грей, однако то, что юноша страстно

любил кого-то другого, не вызывало в душе лорда Генри ни малейшей досады или

ревности. Напротив, он был даже рад этому: теперь Дориан становится еще

более любопытным объектом для изучения. Лорд Генри всегда преклонялся перед

научными методами естествоиспытателей, но область их исследований находил

скучной и незначительной. Свои собственные исследования он начал с

вивисекции над самим собой, затем стал производить вивисекцию над другими.

Жпзнь человеческая -- вот что казалось ему единственно достойным изучения. В

сравнении с нею все остальное ничего не стоило. И, разумеется, наблюдатель,

изучающий кипение жизни в ее своеобразном горниле радостей и страданий, не

может при этом защитить лицо стеклянной маской и уберечься от удушливых

паров, дурманящих мозг и воображение чудовищными образами, жуткими

кошмарами. В этом горниле возникают яды столь тонкие, что изучить их

свойства можно лишь тогда, когда сам отравишься ими, и гнездятся болезни

столь странные, что понять их природу можно, лишь переболев ими. А всетаки

какая великая награда ждет отважного исследователя! Каким необычайным

предстанет перед ним мир! Постигнуть удивительно жестокую логику страсти и

расцвеченную эмоциями жизнь интеллекта, узнать, когда та и другая сходятся и

когда расходятся, в чем они едины и когда наступает разладчто за

наслаждение! Не все ли равно, какой ценой оно покупается? За каждое новое

неизведанное ощущение не жаль заплатить чем угодно.

Лорд Генри понимал (и при этой мысли его темные глаза весело

заблестели), что именно его речи, музыка этих речей, произнесенных его

певучим голосом, обратили душу Дориана к прелестной девушке и заставили его

преклониться перед ней. Да, мальчик был в значительной мере его созданием и

благодаря ему так рано пробудился к жизни. А это разве не достижение?

Обыкновенные люди ждут, чтобы жизнь сама открыла им свои тайны, а немногим

избранникам тайны жизни открываются раньше, чем поднимется завеса. Иногда

этому способствует искусство (и главным образом литература), воздействуя

непосредственно на ум и чувства. Но бывает, что роль искусства берет на себя

в этом случае какой-нибудь человек сложной души, который и сам представляет

собой творение искусства, -- ибо Жизнь, подобно поэзии, или скульптуре, или

живописи, также создает свои шедевры.

Да, Дориан рано созрел. Весна его еще не прошла, а он уже собирает

урожай. В нем весь пыл и жизнерадостность юности, но при этом он уже

начинает разбираться в самом себе. Наблюдать его -- истинное удовольствие!

Этот мальчик с прекрасным лицом и прекрасной душой вызывает к себе живой

интерес. Не все ли равно, чем все кончится, какая судьба ему уготована? Он

подобен тем славным героям пьес или мистерий, чьи радости нам чужды, но чьи

страдания будят в нас любовь к прекрасному. Их раны -- красные розы.

Душа и тело, тело и душа -- какая это загадка! В душе таятся животные

инстинкты, а телу дано испытать минуты одухотворяющие. Чувственные порывы

способны стать утонченными, а интеллект -- отупеть. Кто может сказать, когда

умолкает плоть и начинает говорить душа? Как поверхностны и произвольны

авторитетные утверждения психологов! И при всем том -- как трудно решить,

которая из школ ближе к истине! Действительно ли душа человека -- лишь тень,

заключенная в греховную оболочку? Или, как полагал Джордано Бруно, тело

заключено в духе? Расставание души с телом -- такая же непостижимая загадка,

как их слияние.

Лорд Генри задавал себе вопрос, сможет ли когда-нибудь психология

благодаря нашим усилиям стать абсолютно точной наукой, раскрывающей малейшие

побуждения, каждую сокровенную черту нашей внутренней жизни? Сейчас мы еще

не понимаем самих себя и редко понимаем других. Опыт не имеет никакого

морального значения; опытом люди называют свои ошибки. Моралисты, как

правило, всегда видели в опыте средство предостережения и считали, что он

влияет на формирование характера. Они славили опыт, ибо он учит нас, чему

надо следовать и чего избегать. Но опыт не обладает движущей силой. В нем

так же мало действенного, как и в человеческом сознании. По существу, он

только свидетельствует, что наше грядущее обычно бывает подобно нашему

прошлому и что грех, совершенный однажды с содроганием, мы повторяем в жизни

много раз -- но уже с удовольствием.

Лорду Генри было ясно, что только экспериментальным путем можно прийти

к научному анализу страстей. А Дориан Грей -- под рукой, он, несомненно,

подходящий объект, и изучение его обещает дать богатейшие результаты. Его

мгновенно вспыхнувшая безумная любовь к Сибиле Вэйн -- очень интересное

психологическое явление. Конечно, немалую роль тут сыграло любопытство --

да, любопытство и жажда новых ощущений. Однако эта любовь -- чувство не

примитивное, а весьма сложное. То, что в ней порождено чисто чувственными

инстинктами юности, самому Дориану представляется чем-то возвышенным,

далеким от чувственности, -- и по этой причине оно еще опаснее. Именно те

страсти, природу которых мы неверно понимаем, сильнее всего властвуют над

нами. А слабее всего бывают чувства, происхождение которых нам понятно. И

часто человек воображает, будто он производит опыт над другими, тогда как в

действительности производит опыт над самим собой.

Так размышлял лорд Генри, когда раздался стук в дверь. Вошел камердинер

и напомнил ему, что пора переодеваться к обеду. Лорд Генри встал и выглянул

на улицу. Закатное солнце обливало пурпуром и золотом верхние окна в доме

напротив, и стекла сверкали, как листы раскаленного металла. Небо над

крышами было блеклорозовое. А лорд Генри думал о пламенной юности своего

нового друга и пытался угадать, какая судьба ждет Дориана.

Вернувшись домой около половины первого ночи, он увидел на столе в

прихожей телеграмму. Дориан Грей извещал его о своей помолвке с Сибилой

Вэйн.

ГЛАВА V

-- Мама, мама, я так счастлива! -- шептала девушка, прижимаясь щекой к

коленям женщины с усталым, поблекшим лицом, которая сидела спиной к свету, в

единственном кресле убогой и грязноватой гостиной.-- Я так счастлива, --

повторила Сибила.-- И ты тоже должна радоваться!

Миссис Вэйн судорожно обняла набеленными худыми руками голову дочери.

-- Радоваться? -- отозвалась она.-- Я радуюсь, Сибила, только тогда,

когда вижу тебя на сцене. Ты не должна думать ни о чем, кроме театра. Мистер

Айзекс сделал нам много добра. И мы еще до сих пор не вернули ему его

деньги...

Девушка подняла голову и сделала недовольную гримаску.

-- Деньги? -- воскликнула она.-- Ах, мама, какие пустяки! Любовь важнее

денег.

-- Мистер Айзекс дал нам вперед пятьдесят фунтов, чтобы мы могли

уплатить долги и как следует снарядить в дорогу Джеймса. Не забывай этого,

Сибила. Пятьдесят фунтов -- большие деньги. Мистер Айзекс к нам очень

внимателен...

-- Но он не джентльмен, мама! И мне противна его манера разговаривать

со мной, -- сказала девушка, вставая и подходя к окну.

-- Не знаю, что бы мы стали делать, если бы не он, -- ворчливо

возразила мать.

Сибила откинула голову и рассмеялась.

-- Он нам больше не нужен, мама. Теперь нашей жизнью будет

распоряжаться Прекрасный Принц.

Она вдруг замолчала. Кровь прилила к ее лицу, розовой тенью покрыла

щеки. От учащенного дыхания раскрылись лепестки губ. Они трепетали. Знойный

ветер страсти налетел и, казалось, даже шевельнул мягкие складки платья.

-- Я люблю его, -- сказала Сибила просто.

-- Глупышка! Ох, глупышка! -- как попугай твердила мать в ответ. И

движения ее скрюченных пальцев, унизанных дешевыми перстнями, придавали этим

словам что-то жутконелепое.

Девушка снова рассмеялась. Радость плененной птицы звенела в ее смехе.

Той же радостью сияли глаза, и Сибила на мгновение зажмурила их, словно

желая скрыть свою тайну. Когда же она их снова открыла, они были затуманены

мечтой.

Узкогубая мудрость взывала к ней из обтрепанного кресла, проповедуя

благоразумие и осторожность, приводя сентенции из книги трусости, выдающей

себя за здравый смысл. Сибила не слушала. Добровольная пленница Любви, она в

эти минуты была не одна. Ее принц, Прекрасный Принц, был с нею. Она призвала

Память, и Память воссоздала его образ. Она выслала душу свою па поиски, и та

привела его. Его поцелуй еще пылал на ее губах, веки еще согревало его

дыхание.

Мудрость между тем переменила тактику и заговорила о необходимости

проверить, навести справки... Этот молодой человек, должно быть, богат. Если

так, надо подумать о браке... Но волны житейской хитрости разбивались об уши

Сибилы, стрелы коварства летели мимо. Она видела только, как шевелятся узкие

губы, и улыбалась.

Вдруг она почувствовала потребность заговорить. Насыщенное словами

молчание тревожило ее.

-- Мама, мама, -- воскликнула она.-- За что он так любит меня? Я знаю,

за что я полюбила его: он прекрасен, как сама Любовь. Но что он нашел во

мне? Ведь я его не стою... А все-таки, -- пе знаю отчего, -- хотя я совсем

его недостойна, я ничуть не стыжусь этого. Я горда, ох, как горда своей

любовью! Мама, ты моего отца тоже любила так, как я люблю Прекрасного

Принца?

Лицо старой женщины побледнело под толстым слоем дешевой пудры, сухие

губы искривила судорожная гримаса боли. Сибила подбежала к матери, обняла ее

и поцеловала.

-- Прости, мамочка! Знаю, тебе больно вспоминать об отце. Это потому,

что ты горячо его любила. Ну, не будь же так печальна! Сегодня я счастлива,

как ты была двадцать лет назад. Ах, не мешай мне стать счастливой на всю

жизнь!

-- Дитя мое, ты слишком молода, чтобы влюбляться. И притом -- что тебе

известно об этом молодом человеке? Ты даже имени его пе знаешь. Все это в

высшей степени неприлично. Право, в такое время, когда Джеймс уезжает от нас

в Австралию и у меня столько забот, тебе следовало бы проявить больше

чуткости... Впрочем, если окажется, что он богат...

-- Ах, мама, мама, не мешай моему счастью!

Миссис Вэйн взглянула на дочь -- и заключила ее в объятия. Это был один

из тех театральных жестов, которые у актеров часто становятся как бы " второй

натурой". В эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошел коренастый,

несколько неуклюжий юноша с взлохмаченными темными волосами и большими

руками и ногами. В нем не было и следа того тонкого изящества, которое

отличало его сестру. Трудно было поверить, что они в таком близком родстве.

Миссис Вэйн устремила глаза на сына, и улыбка ее стала шире. Сын в эту

минуту заменял ей публику, и она чувствовала, что они с дочерью представляют

интересное зрелище.

-- Ты могла бы оставить и для меня несколько поцелуев, Сибила, --

сказал юноша с шутливым упреком.

-- Да ты же не любишь целоваться, Джим, -- отозвалась Сибила.Ты угрюмый

старый медведь! Она подскочила к брату и обняла его.

Джеймс Вэйн нежно заглянул ей в глаза.

-- Пойдем погуляем напоследок, Сибила. Наверное, я никогда больше не

вернусь в этот противный Лондон. И вовсе не жалею об этом.

-- Сын мой, не говори таких ужасных вещей! -- пробормотала миссис Вэйн

со вздохом и, достав какой-то мишурный театральный наряд, принялась.чинить

его. Она была несколько разочарована тем, что Джеймс не принял участия в

трогательной сцене, -- ведь эта сцена тогда была бы еще эффектнее.

-- А почему не говорить, раз это правда, мама?

-- Ты очень огорчаешь меня, Джеймс. Я надеюсь, что ты вернешься из

Австралии состоятельным человеком. В колониях не найдешь хорошего общества.

Да, ничего похожего на приличное общество там и в помине нет... Так что,

когда наживешь состояние, возвращайся па родину и устраивайся в Лондоне.

-- " Хорошее общество", подумаешь! -- буркнул Джеймс.-- Очень оно мне

нужно! Мне бы только заработать денег, чтобы ты и Сибила могли уйти из

театра. Ненавижу я его!

-- Ах, Джеймс, какой же ты ворчун! -- со смехом сказала Сибила.-- Так

ты вправду хочешь погулять со мной? Чудесно! А я боялась, что ты уйдешь

прощаться со своими товарищами, с Томом Харди, который подарил тебе эту

безобразную трубку, или Недом Лэнгтоном, который насмехается над тобой,

когда ты куришь. Очень мило, что ты решил провести последний день со мной.

Куда же мы пойдем? Давай сходим в Парк!

-- Нет, я слишком плохо одет, -- возразил Джеймс, нахмурившись.-- В

Парке гуляет только шикарная публика.

-- Глупости, Джим! -- шепнула Сибила, поглаживая рукав его потрепанного

пальто.

-- Ну, ладно, -- сказал Джеймс после минутного колебания.-- Только ты

одевайся поскорее.

Сибила выпорхнула из комнаты, и слышно было, как она поет, взбегая по

лестнице. Потом ее ножки затопотали где-то наверху.

Джеймс несколько раз прошелся из угла в угол. Затем повернулся к

неподвижной фигуре в кресле и спросил:

-- Мама, у тебя все готово?

-- Все готово, Джеймс, -- ответила она, не поднимая глаз от шитья.

Последние месяцы миссис Вэйн бывало как-то не по себе, когда она оставалась

наедине со своим суровым и грубоватым сыном. Ограниченная и скрытная женщина

приходила в смятение, когда их глаза встречались. Часто задавала она себе

вопрос, не подозревает ли сын что-нибудь.

Джеймс не говорил больше ни слова, и это молчание стало ей невтерпеж.

Тогда она пустила в ход упреки и жалобы. Женщины, защищаясь, всегда

переходят в наступление. А их наступление часто кончается внезапной и

необъяснимой сдачей.

-- Дай бог, чтобы тебе понравилась жизнь моряка, Джеймс, -- начала

миссис Вэйн.-- Не забывай, что ты сам этого захотел. А ведь мог бы поступить

в контору какого-нибудь адвоката. Адвокаты -- весьма почтенное сословие, в

провинции их часто приглашают в самые лучшие дома.

-- Не терплю контор и чиновников, -- отрезал Джеймс.-- Что я сам сделал

выбор -- это верно. Свою жизнь я проживу так, как мне нравится. А тебе,

мама, на прощанье скажу одно: береги Сибилу. Смотри, чтобы с ней не

случилось беды! Ты должна охранять ее!

-- Не понимаю, зачем ты это говоришь, Джеймс. Разумеется, я Сибилу

оберегаю.

-- Я слышал, что какой-то господин каждый вечер бывает в театре и ходит

за кулисы к Сибиле. Это правда? Что ты на это скажешь?

-- Ах, Джеймс, в этих вещах ты ничего не смыслишь. Мы, актеры,

привыкли, чтобы нам оказывали самое любезное внимание. Меня тоже когда-то

засыпали букетами. В те времена люди умели ценить наше искусство. Ну а что

касается Сибилы... Я еще не знаю, прочно ли ее чувство, серьезно ли оно. Но

этот молодой человек, без сомнения, настоящий джентльмен. Он всегда так

учтив со мной. И по всему заметно, что богат, -- он посылает Сибиле чудесные

цветы.

-- Но ты даже имени его не знаешь! -- сказал юноша резко.

-- Нет, не знаю, -- с тем же безмятежным спокойствием ответила мать.--

Он не открыл еще нам своего имени. Это очень романтично. Наверное, он из

самого аристократического круга.

Джеймс Вэйп прикусил губу.

-- Береги Сибилу, мама! -- сказал он опять настойчиво.-- Смотри за ней

хорошенько!

-- Сын мой, ты меня очень обижаешь. Разве я мало забочусь о Сибиле?

Конечно, если этот джентльмен богат, почему ей не выйти за него? Я уверена,

что он знатного рода. Это по всему видно. Сибила может сделать блестящую

партию. И они будут прелестной парой, -- он замечательно красив, его красота

всем бросается в глаза.

Джеймс проворчал что-то себе под нос, барабаня пальцами по стеклу. Он

обернулся к матери и хотел что-то еще сказать, но в эту минуту дверь

отворилась и вбежала Сибила.

-- Что это у вас обоих такой серьезный вид? -- воскликнула она.-- В чем

дело?

-- Ни в чем, -- сказал Джеймс.-- Не все же смеяться, иной раз надо и

серьезным быть. Ну, прощай, мама. Я приду обедать к пяти. Все уложено, кроме

рубашек, так что ты не беспокойся.

-- До свиданья, сын мой, -- отозвалась миссис Вэйн и величественно, но

с натянутым видом кивнула Джеймсу. Ее сильно раздосадовал тон, каким он

говорил с ней, а выражение его глаз пугало ее.

-- Поцелуй меня, мама, -- сказала Сибила. Ее губы, нежные, как

цветочные лепестки, коснулись увядшей щеки и согрели ее.

-- О дитя мое, дитя мое! -- воскликнула миссис Вэйн, поднимая глаза к

потолку в поисках воображаемой галерки.

-- Ну, пойдем, Сибила! -- нетерпеливо позвал Джеймс. Он пе выносил

аффектации, к которой так склонна была его мать.

Брат и сестра вышли на улицу, где солнечный свет спорил с ветром,

нагонявшим тучки, и пошли по унылой ЮстонРод. Прохожие удивленно

посматривали на угрюмого и нескладного паренька в дешевом, плохо сшитом

костюме, шедшего с такой изящной и грациозной девушкой. Он напоминал

деревенщинусадовника с прелестной розой.

По временам Джим хмурился, перехватывая чей-нибудь любопытный взгляд.

Он терпеть не мог, когда на него глазели, -- чувство, знакомое гениям только

на закате жизни, но никогда не оставляющее людей заурядных. Сибила же

совершенно не замечала, что ею любуются. В ее смехе звенела радость любви.

Она думала о Прекрасном Принце, но, чтобы ничто не мешало ей упиваться этими

мыслями, не говорила о нем, а болтала о корабле, на котором будет плавать

Джеймс, о золоте, которое он непременно найдет в Австралии, о воображаемой

красивой п богатой девушке, которую он спасет, освободив из рук разбойников

в красных рубахах. Сибила и мысли не допускала, что Джеймс на всю жизнь

останется простым матросом, или третьим помощником капитана, или кем-либо в

таком роде. Нет, нет! Жизнь моряка ужасна! Сидеть, как птица в клетке, на

каком-нибудь противном корабле, когда его то и дело атакуют с хриплым ревом

горбатые волны, а злой ветер гнет мачты и рвет паруса на длинные свистящие

ленты! Как только корабль прибудет в Мельбурн, Джеймсу следует вежливо

сказать капитану " прости" и высадиться на берег и сразу же отправиться на

золотые прииски. Недели не пройдет, как он найдет большущий самородок

чистого золота, какого еще никто никогда не находил, и перевезет его на

побережье в фургоне под охраной шести конных полицейских. Скрывающиеся в

зарослях бандиты трижды нападут на них, произойдет кровопролитная схватка, и

бандиты будут отброшены... Или нет, не надо никаких золотых приисков, там

ужас что творится, люди отравляют друг друга, в барах стрельба, ругань.

Лучше Джеймсу стать мирным фермером, разводить овец. И в один прекрасный

вечер, когда он верхом будет возвращаться домой, он увидит, как разбойник на

черном коне увозит прекрасную знатную девушку, пустится за ним в погоню и

спасет красавицу. Ну а потом она, конечно, влюбится в него, а он -- в нее, и

они поженятся, вернутся в Лондон и будут жить здесь, в большущем доме. Да,

да, Джеймса ждут впереди чудесные приключения. Только он должен быть

хорошим, не кипятиться и не транжирить денег.

-- Ты слушайся меня, Джеймс. Хотя я старше тебя только на год, я

гораздо лучше знаю жизнь... Да смотри же, пиши мне с каждой почтой! И молись

перед сном каждый вечер, а я тоже буду молиться за тебя. И через несколько

лет ты вернешься богатым и счастливым.

Джеймс слушал сестру угрюмо и молча. С тяжелым сердцем уезжал он из

дому. Да и не только предстоящая разлука удручала его и заставляла сердито

хмуриться. При всей своей неопытности юноша остро чувствовал, что Сибиле

угрожает опасность. От этого светского щеголя, который вздумал за ней

ухаживать, добра не жди! Он был аристократ -- и Джеймс ненавидел его,

ненавидел безотчетно, в силу какого-то классового инстинкта, ему самому

непонятного и потому еще более властного. Притом Джеймс, зная легкомыслие и

пустое тщеславие матери, чуял в этом грозную опасность для Сибилы и ее

счастья. В детстве мы любим родителей. Став взрослыми, судим их. И бывает,

что мы их прощаем.

Мать! Джеймсу давно хотелось задать ей один вопрос -- вопрос, который

мучил его вот уже много месяцев. Фраза, случайно услышанная в театре,

глумливое шушуканье, донесшееся до него раз вечером, когда он ждал мать у

входа за кулисы, подняли в голове Джеймса целую бурю мучительных догадок.

Воспоминание об этом и сейчас ожгло его, как удар хлыста по лицу. Он сдвинул

брови так, что между ними прорезалась глубокая морщина, и с гримасой боли

судорожно прикусил нижнюю губу.

-- Да ты совсем меня не слушаешь, Джим! -- воскликнула вдруг Сибила.--

А я-то стараюсь, строю для тебя такие чудесные планы на будущее. Ну, скажи

же что-нибудь!

-- Что мне сказать?

-- Хотя бы, что ты будешь паймальчиком и не забудешь вас, -- сказала

Сибила с улыбкой. Джеймс пожал плечами.

-- Скорее ты забудешь меня, чем я тебя, Сибила.

Сибила покраснела.

-- Почему ты так думаешь, Джим?

-- Да вот, говорят, у тебя появился новый знакомый. Кто он? Почему ты

мне ничего о нем не рассказала? Это знакомство к добру не приведет.

-- Перестань, Джим! Не смей дурно говорить о нем! Я его люблю.

-- Господи, да тебе даже имя его неизвестно! -- возразил Джеймс.Кто он

такой? Я, кажется, имею право это знать.

-- Его зовут Прекрасный Принц. Разве тебе не нравится это имя? Ты его

запомни, глупый мальчик. Если бы ты увидел моего Принца, ты понял бы, что

лучше его нет никого на свете. Вот вернешься из Австралии, и тогда я вас

познакомлю. Он тебе очень понравится, Джим. Он всем нравится, а я... я люблю

его. Как жаль, что ты сегодня вечером не сможешь быть в театре. Он обещал

приехать. И я сегодня играю Джульетту. О, как я ее сыграю! Ты только

представь себе, Джим, -- играть Джульетту, когда сама влюблена и когда он

сидит перед тобой. Играть для него! Я даже боюсь, что испугаю всех зрителей.

Испугаю или приведу в восторг! Любовь возносит человека над самим собой...

Этот бедный Урод, мистер Айзеке, опять будет кричать в баре своим

собутыльникам, что я гений. Он верит в меня, а сегодня будет на меня

молиться. И это сделал мой Прекрасный Принц, моя чудесная любовь, бог

красоты! Я так жалка по сравнению с ним... Ну, так что же? Пословица

говорит: нищета вползает через дверь, а любовь влетает в окно. Наши

пословицы следовало бы переделать. Их придумывали зимой, а теперь лето...

Нет, для меня теперь весна, настоящий праздник цветов под голубым небом.

-- Он -- знатный человек, -- сказал Джеймс мрачно.

-- Он -- принц! -- пропела Сибила.-- Чего тебе еще?

-- Он хочет сделать тебя своей рабой.

-- А я дрожу при мысли о свободе.

-- Остерегайся его, Сибила!

-- Кто его увидел, боготворит его, а кто узнал -- верит ему.

-- Сибила, да он тебя совсем с ума свел!

Сибила рассмеялась и взяла брата под руку.

-- Джим, милый мой, ты рассуждаешь, как столетний старик. Когда-нибудь

сам влюбишься, тогда поймешь, что это такое. Ну, не дуйся же! Ты бы

радоваться должен, что, уезжая, оставляешь меня такой счастливой. Нам с

тобой тяжело жилось, ужасно тяжело и трудно. А теперь все пойдет подругому.

Ты едешь, чтобы увидеть новый мир, а мне он открылся здесь, в Лондоне... Вот

два свободных места, давай сядем и будем смотреть на нарядную публику.

Они уселись среди толпы отдыхающих, которые глазели на прохожих. На

клумбах у дорожки тюльпаны пылали дрожащими языками пламени. В воздухе

висела белая пыль, словно зыбкое облако ароматной пудры. Огромными пестрыми

бабочками порхали и качались над головами зонтики ярких цветов.

Сибила настойчиво расспрашивала брата, желая, чтобы он поделился с нею

своими планами и надеждами. Джеймс отвечал медленно и неохотно. Они

обменивались словами, как игроки обмениваются фишками. Сибилу угнетало то,

что она не может заразить Джеймса своей радостью. Единственным откликом,

который ей удалось вызвать, была легкая улыбка на его хмуром лице.

Вдруг перед ней промелькнули золотистые волосы, знакомые улыбающиеся

губы: мимо в открытом экипаже проехал с двумя дамами Дориан Грей.

Сибила вскочила.

-- Он!

-- Кто? -- спросил Джим.

-- Прекрасный Принц! -- ответила она, провожая глазами коляску.

Тут и Джим вскочил и крепко схватил ее за руку.

-- Где? Который? Да покажи же! Я должен его увидеть! Но в эту минуту

запряженный четверкой экипаж герцога Бервикского заслонил все впереди, а

когда он проехал, коляска Дориана была уже далеко.

-- Уехал! -- огорченно прошептала Сибила.-- Как жаль, что ты его не

видел!

-- Да, жаль. Потому что, если он тебя обидит, клянусь богом, я отыщу и

убью его.

Сибила в ужасе посмотрела на брата. А он еще раз повторил свои слова.

Они просвистели в воздухе, как кинжал, и люди стали оглядываться на Джеймса.

Стоявшая рядом дама захихикала.

-- Пойдем отсюда, Джим, пойдем! -- шепнула Сибила. Она стала

пробираться через толпу, и Джим, повеселевший после того, как облегчил душу,

пошел за нею.

Когда они дошли до статуи Ахилла, девушка обернулась. Она с сожалением

посмотрела на брата и покачала головой, а на губах ее трепетал смех.

-- Ты дурачок, Джим, настоящий дурачок и злой мальчишкавот и все. Ну,

можно ли говорить такие ужасные вещи! Ты сам не понимаешь, что говоришь. Ты

попросту ревнуешь и потому несправедлив к нему. Ах, как бы я хотела, чтобы и

ты полюбил кого-нибудь! Любовь делает человека добрее, а ты сказал злые

слова!

-- Мне уже шестнадцать лет, -- возразил Джим.-- И я знаю, что говорю.

Мать тебе не опора. Она не сумеет уберечь тебя. Экая досада, что я уезжаю!

Не подпиши я контракта, я послал бы к черту Австралию и остался бы с тобой.

-- Полно, Джим! Ты точьвточь как герои тех дурацких мелодрам, в которых

мама любила играть. Но я не хочу с тобой спорить. Ведь я только что видела

его, а видеть его -- это такое счастье! Не будем ссориться! Я уверена, что

ты никогда не причинишь зла человеку, которого я люблю, -- правда, Джим?

-- Пока ты его любишь, пожалуй, -- был угрюмый ответ.

-- Я буду любить его вечно, -- воскликнула Сибила.

-- А он тебя?

-- И он тоже.

-- Ну, тото. Пусть только попробует изменить!

Сибила невольно отшатнулась от брата. Но затем рассмеялась и положила

ему руку на плечо. Ведь он в ее глазах был еще мальчик.

У Мраморной Арки они сели в омнибус, и он довез их до грязного,

запущенного дома на ЮстонРод, где они жили. Был уже шестой час, а Сибиле

полагалось перед спектаклем полежать часдругой. Джим настоял, чтобы она

легла, объяснив, что он предпочитает проститься с нею в ее комнате, пока

мать внизу. Мать непременно разыграла бы при прощании трагическую сцену, а

он терпеть не может сцен.

И они простились в комнате Сибилы. В сердце юноши кипела ревность и

бешеная ненависть к чужаку, который, как ему казалось, встал между ним и

сестрой. Однако, когда Сибила обвила руками его шею и провела пальчиками по

его волосам, Джим размяк и поцеловал ее с искренней нежностью. Когда он

потом шел вниз по лестнице, глаза его были полны слез.

Внизу дожидалась мать