Пока ты со мной

Чуть позже похожий характер актриса создала в кино. После фильма «Порох», где, наверное, впервые после Ве­роники из картины «Летят журавли» на экране появилась сыгранная Светланой Брагарник женщина, изменившая воину, солдату, грешная и прекрасная, кинорежиссер Вик­тор Арестов вновь пригласил актрису сниматься в фильме «Сатана». «История ее Алены Павловны, высокопоставленной дамы районного масштаба, — заметила кинокритик Эльга Лындина, — перекликается с судьбой Алисы, если иметь в виду отступничество от самой себя и духовную по­гибель. Самообман обернулся трагическим поражением. Все, казалось бы, добыто, все выстроено, упорядочено в соответ­ствии с желаниями. Но жизненная катастрофа заставляет Алену Павловну увидеть мнимость, жалкость своих побед. Таковы объективные последствия выбора — душа потеряна, а вместе с ней утрачен смысл существования. Светлана Бра­гарник с трагическим спокойствием поведала историю об ис­треблении женского начала в женщине, о нравственной смерти. За эту роль актриса была удостоена Гран-При на ки­нофестивале «Кинотавр» в 1991 году. Однако премия не при­несла существенных перемен в жизни актрисы. Она по-прежнему бежала от базарной музы, какой промышляли коммерсанты от кинематографа».

Бежала в театр, где потрясала драмой беспредельного оди­ночества своей Крысчед («...А этот выпал из гнезда» Д. Вассермана по ставшему знаменитым у нас роману К. Кизи «Над кукушкиным гнездом»), поражала графической четкостью рисунка в образе Хольги («После грехопадения» А. Миллера). Через эти работы шло восхождение к звездной роли Зельды в спектакле «Костюм для летнего отеля».

...Полыхают осенним багрянцем деревья, жгут в саду ли­стья. И в красных фантастических отсветах являются отку­да-то снизу, чуть ли не из преисподней, две странные фигу­ры — то ли монашки, то ли слуги просцениума магического театра, где все персонажи с явной сумасшедшинкой. (Неда­ром это «пьеса призраков», как рекомендуется она в про­граммке.) То сестры милосердия, привратницы психиатриче­ской клиники, куда Скотт Фицджеральд, автор знаменитых романов «Великий Гэтсби» и «Ночь нежна», приезжает наве­стить содержащуюся здесь жену Зельду.

Теннесси Уильямс, один из известнейших американских драматургов, чьи сочинения охотно ставит художественный руководитель Театра имени Гоголя Сергей Яшин, написал пьесу про своего соотечественника и коллегу Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, про его дружбу-вражду с другим бу­дущим классиком литературы Эрнестом Хемингуэем и про любовь-ненависть Фицджеральда к жене Зельде. Спектакль же говорил о том, что близко сегодняшним россиянам, — о разобщенности душ людских, об одиночестве, которое иначе как экзистенциальным, бытийственным и не назо­вешь, ведь одиноким человек приходит в мир и покидает эту юдоль печали тоже один. Герои спектакля жаждали та­кой любви, чтобы в ней, как за магическим кругом, укрыть­ся от ужасов действительности. Но и сама любовь сродни адским мукам: выжигает, испепеляет человека, доводит до сумасшествия. Светлана Брагарник вывела историю сво­ей Зельды на первый план, ее драма зазвучала сильнее, чем истории Фицджеральда и Хемингуэя.

Вообще оказалось, что драматургия Теннесси Уильямса соприродна дарованию артистки. Как умеет она передавать нервную дрожь своей героини, идущую от глубокой травмированности гордого духа, эту сомнамбулическую погру­женность в жестокие давние фантазии, эти судороги словно бы опутанного по рукам и ногам, лишенного свободы тела. Немилосердный мир ловил Зельду. И поймал. И погубил. В нечастые мгновения просветления она вспоминает себя: жена знаменитости, красавица, балерина, сама литератор. Там, в прошлом, были минуты, когда они со Скотти, как звала она мужа, понимали друг друга. Тогда, как в прежние годы, она была готова распахнуть душу навстречу так много обещавшей жизни, танцевать, лететь... И вдруг, будто на­стигнутая каким-то роковым видением, будто получив разряд черной мстительной энергии, превращалась Зельда в безумную фурию. Провоцировала окружающих на оскор­бления, и упивалась бесовской радостью, и наслаждалась, когда топтали ее чувства.

Были в том спектакле планы реальные и нереальные, когда герои свободно путешествовали по времени и прост­ранству, предвосхищая свое будущее: Хемингуэй — роковой выстрел в конце пути, Зельда — гибель в пламени пожара. В горящем осенним огнем саду скорбного дома Скотти вспоминал о жизни в Париже, когда разрубленная Первой мировой войной Европа пыталась срастить свое тело. О, тогда они умели превращать жизнь в «праздник, который всегда с тобой» (именно так назвал книгу о том времени Хе­мингуэй). Но писательница Гертруда Стайн однажды, глядя на них, проницательно заметила: «Все вы — потерянное поколение». И эти слова всплывут в путаной, часто бессвяз­ной речи Зельды—Брагарник.

Куда все ушло, где потерялось, растворилось? Блестящее начало сменилось изнуряющей, на износ, гонкой в Голливуде. Мучительно творчество, когда его предметом становятся соб­ственная жизнь и жизнь близких, словно самого себя окуна­ешь в чернильницу вместо пера. Да вдобавок Зельда вздумала сделать своей профессией, способом существования писа­тельство. Творческое соперничество между супругами — это невыносимо. Все чаще он, поглощенный созданием фанто­мов на бумаге, заглядывал в рюмку. Она в поисках живого че­ловеческого тепла пускалась в любовные приключения, выла­мывалась из нормы, выпадала в мрак, стремилась к сдвигу рассудка, пыталась соскользнуть в беспамятство.

Собственно, весь спектакль и был попыткой двоих удер­жаться над бездной, не разомкнув рук.

Ну а потом настал миг, о котором говорилось в звучавшем со сцены шлягере двадцатых годов двадцатого столетия: «Если ты уйдешь от меня...»

После роли Зельды Брагарник могла считаться признан­ным специалистом по женским образам американской дра­матургии. А в июне 1994 года на конференции, посвященной творчеству Юджина О'Нила и проходившей вблизи кали­форнийского дома драматурга-классика, актерами москов­ского театра были сыграны сцены из пьесы «Долгий день уходит в ночь». Премьера в Москве состоялась уже после то­го, как работа Светланы Брагарник и Владимира Самойлова получила высокую оценку заокеанских знатоков. Режиссер из США Эдвард Хастингс, вскоре после того осуществивший постановку на Малой сцене Театра имени Гоголя, так расска­зывал об идее совместного проекта: «Меня глубоко взволно­вала работа русских артистов, показавших «Долгий день ухо­дит в ночь» Ю.О'Нила, и я с воодушевлением принял приглашение Сергея Яшина поставить что-нибудь в Моск­ве. Мы вместе выбрали «Вернись, малютка Шеба» Уильяма Инджа, в частности, потому, что в ней могут проявиться та­ланты Светланы Брагарник и Владимира Самойлова, с кото­рыми я познакомился в Сан-Франциско».

В этом спектакле актрисе для обрисовки своей героини не пришлось изыскивать какие-то особенные краски, поскольку сам автор пьесы не стремился создавать новые, авангардные формы. Тем не менее, было интересно и по­лезно сыграть среднюю, что называется, американку, скромную жительницу провинциального городка где-то на Среднем Западе незадолго до Второй мировой войны. Никогда не вредно лишний раз поработать с иностранным режиссером, тем более что Хастингс от актеров русской психологической школы добивался точности внешнего рисунка и соответствия сценического поведения правде жизни, как определили бы мы эти намерения в привычных нам терминах.

И, наконец — для полноты обзора — еще об одной работе актрисы в американской пьесе. «Мышьяк... и старинные кружева» Дж. Кессельринга — это комедия ужасов, щедро приправленная весьма специфическим юмором, называе­мым «черным», для которого характерно отсутствие запрет­ных, табуированных тем. Здесь кстати заметить, что имен­но во второй половине XX века западными учеными было дано определение культуры как системы запретов (нравст­венных, конечно, тождественных евангельским заповедям). А в реформируемой России, будто нарочно, объектом «чер­ного», глумливого осмеяния избираются темы, понятия, образы высокого свойства — любовь, смерть. Особенно смерть. На заре XX столетия, в пору, которая многими в Рос­сии осознавалась как кризисная эпоха, эра крушения гума­низма, Александр Блок писал в статье «Об иронии» о разру­шительном смехе, перед которым все едино — воспетая ли Данте Беатриче или Недотыкомка из «Мелкого беса» Соло­губа. Куда как современно звучит!

Спектакль «Мышьяк...» обосновался в Театре имени Гого­ля в 1991 году, став первой попыткой обручить жабу с розой — коммерцию с искусством, и прижился на целое десятилетие. Прежде всего, конечно, благодаря замечательным актер­ским работам Светланы Брагарник и Ольги Забары, с упоени­ем представляющих двух престарелых, явно чокнутых сестер Брустер — своеобразных филантропок, предшественниц ны­нешних поборников эвтаназии. Этим ревностным прихо­жанкам местной церкви, на редкость гостеприимным хозяй­кам вздумалось ускорять и облегчать одиноким старым людям переход в лучший мир. Стоило кому-то из случайных знакомых пожаловаться на тяготы земного бытия, как сестры ласково-проникновенными голосами заманивают несчаст­ного к себе домой, настойчиво потчуют домашней наливкой, куда подмешана смертельная доза мышьяка. И о торжествен­ных похоронах по церковному обряду, и об уходе за местом захоронения здесь позаботятся. А как радуются сестры, бук­вально ликуют, когда убивают, уверенные, что совершают бо­гоугодное дело.

Право же, в этом сумасшествии есть некая извращенная система и даже можно разглядеть вывихнутую, вывернутую наизнанку логику, вполне, впрочем, соответствующую кош­мару безумного, безумного, безумного мира, где убийство — дело привычное. «Святая простота», — несколько веков на­зад было сказано о старушке, что поднесла свою охапку хвороста к костру, на котором сожгли Яна Гуса.

Светлана Брагарник в роли изящной, аристократичной старушки Эби, чье маниакальное стремление творить по-своему понимаемое добро просто-таки смертельно опасно для окружающих, выказывает недюжинный комический дар. Хотя, как умная актриса, кажется, сознает, что попала в круговорот рыночной культуры, и словно бы желает в этой ситуации защитить себя смехом.

И как не задуматься о художественной правомерности этого спектакля в сегодняшней афише театра, когда забрез­жила надежда на восстановление традиционных культур­ных ценностей в отечественном искусстве. Все-таки нехо­роша комедийная игра с этими, пусть и бутафорскими, покойниками. «Развлекаловка» подобного рода, возможно, нормальна для сытого, мирного, чуть сонного общества по­требления. А нас, кому каждый день показывают с теле­экрана убитых на войне и в бандитских разборках, вовсе не тянет веселиться при виде гроба, даже игрушечного. Вооб­ще-то мы слишком серьезный народ, с трагической истори­ей, чтобы легковесно относиться к теме смерти. И ко всему прочему так и не научимся, видно, отделять эстетическое от этического.

Когда после «Мышьяка...» я шла к метро, меня обогнали две немолодые зрительницы. «Какая тяжелая вещь!» — ска­зала одна. Вторая в ответ только сокрушенно вздохнула...