Глава тридцать четвертая

Я так долго собиралась позвонить и так долго не звонила, ища и каждый раз находя разные убедительные оправдания своему бездействию, что стала подозревать себя в откровенном саботаже, Я давно уже догадывалась, что мое малодушие соответствует очевидной, но редко признаваемой формуле: люди обычно не делают то, что делать не хотят.

На свой испытующий вопрос: «почему?» я созналась себе, что по-мещански предпочитаю лучше не знать про Марка вообще ничего, чем знать плохое. Но теперь я все же решилась и все же договорилась с ничего не подозревающим Роном о встрече в моем привычном университетском кафетерии.

Когда он вошел, вернее, влетел, мне показалось, что до этого полупустой кафетерий вдруг сразу заполнился, настолько Рона было много, и в росте, и в объеме, и в надвигающемся шуме. Он пообещал вернуться через секунду и действительно вернулся через секунду с горой бутербродов, булочек, пирожных и прочей снеди и, разложив свой провиант на столе, так что для моей чашки кофе почти не осталось места, извинился:

– Ничего, если я перекушу, пока мы будем разговаривать, а то у меня следующий перерыв через четыре часа? – Он посмотрел на мое измученное лицо и ввалившиеся глаза и пожалел: – Может быть, тебе тоже чего-нибудь съесть?

– Спасибо, – отказалась я; мне на еду, находившуюся на столе, даже смотреть было тошно, не то что потреблять. – А ты ешь, конечно, – подбодрила я его, хотя он в моем подбадривании не нуждался. – Рон, я хотела с тобой о Марке поговорить, – сказала я и увидела, как большой Рон мелко вздрогнул.

– Да, давай поговорим, – согласился он, как мне показалось, неохотно.

– Видишь ли, здесь два вопроса. – Я задержалась, не зная с чего начать, но потом решилась: – Конечно, я понимаю, это звучит почти комично, но тем не менее, – я вдохнула побольше воздуха, – мне ничего не известно о прошлом Марка, ну, о его жизни до меня, никогда не спрашивала, а он не говорил. Понятно, что он был связан с наукой, его многие знают, он многих знает, но мне неизвестно, что произошло. Хотя понятно, что что-то произошло, иначе почему он на обочине, вне системы, так сказать.

Я понимала, что говорю сбивчиво, а все потому, что тема была нелепая, ну и, конечно, я, как всегда, волновалась.

– Но я и этого не знаю. Понимаешь, я слышу разные намеки от разных людей, иногда недружелюбные по отношению к Марку, и ничего не могу возразить, потому что не знаю. И это глупо, мы уже живем столько лет вместе...

– Понятно, – наконец проговорил Рон и отложил недоеденный бутерброд. – Не оправдывайся, все правильно, естественно, ты все должна знать. – Он задумался и, казалось, забыл про свои продукты, разложенные на столе. – С чего начать? – Он опять выдержал паузу. – Хорошо, начнем с самого главного и самого простого, чего ты, живя с ним вместе, из-за очень близкого расстояния, возможно, не разглядела: Марк гений. Простой, обыкновенный, среднестатистический гений, которые встречаются на этой планете один на миллиард людей раз в пятьдесят лет.

Я откинулась на спинку стула в изнеможении, подумав, что вот, опять наткнулась.

Рон заметил мою улыбку и сказал наставительно, как бы подтверждая вескость своих слов:

– Ты зря улыбаешься, ото именно так, я не преувеличиваю. Странно, что ты не поняла этого сама за все то время, что вы вместе. Ты ведь все же психолог, могла бы и разглядеть.

– Нет, не разглядела, – сказала я оправдываясь. – Я, Рон, улыбнулась потому, что мы как раз с Марком на днях говорили о гениальности. А что не разглядела, – теперь я выдержала паузу, пытаясь выйти из глупой ситуации, – может быть, я и разглядела бы, да определить сложно – других гениев ведь не встречала.

– А ты и не встретишь, – пообещал мне Рон, – потому что их в округе нет, во всяком случае, такого калибра, как Марк. Ты должна понять, – он произнес почти по слогам: – Марк – единственный, таких, как он, нет, во всяком случае, я не знаю. – Он вспомнил про свой бутерброд и, разом сжевав его, продолжал: – Ты не сравнивай его с другими. У кого ты работала, у Зильбера, да? Так вот, ты не сравнивай его ни с Зильбером, ни с... – Он назвал несколько известных фамилий. – Эти ребята сделали кое-что в этой жизни, каждый в своем, но они – не Марк, даже близко – не Марк. Понимаешь, такие, как они, конечно, на каждом шагу не встречаются, но все же они не заповедная редкость; в каждой области существуют свои лидеры, свои чемпионы, иногда по нескольку, Но Марк вне области, вне чемпионства, он вне сравнений, потому что он уникальный. И это отнюдь не мое частное мнение, это мнение общее, все так считают.

Я сидела, ссутулившись, дневная тяжесть, которая обычно приглушалась постоянным напряжением, вдруг навалилась с новой угрожающей силой, получив подкрепление в виде смешанного переплетения чувств: разочарования от простоты объяснения («просто гений» – и ничего необычного), страха оттого, что я, может быть, действительно не поняла чего-то, возможно, упустила. А еще задача, которую мы взялись с ним решать, – она вдруг тоже, может быть, неуклюже, но вышла за рамки абстрактной мечты и начала обретать контуры возможной будущей реальности – и от всего этого стало страшно.

– А почему он тогда не работает? – спросила я неуверенно, и еще неуверенней, зная, что наверняка говорю глупость, добавила: – Как все, как ты.

– Потому что он – не как все, он – не как я. К тому же, насколько я знаю, он работает с тобой. Он, кстати, как-то поделился со мной одной идеей, по-моему, совершенно прекрасная идея, совершенно уникальная, хотя я, конечно, ничего в этом не понимаю.

«Какая идея?» – пронеслось у меня в голове, но я не стала перебивать.

– Вообще, это старая история, я знаю Марка давно, мы учились вместе, он не был лучшим... как бы это сказать... в традиционном смысле, для традиционной системы, что ли. Но он был самым блестящим, что признавали абсолютно все. – Он посмотрел на меня. – Ты понимаешь, что я имею в виду?

Я пожала плечами и слегка улыбнулась, что должно было означать: конечно, понимаю. Но Рон все равно решил пояснить.

– Я сам до конца не знаю, что означает это маловразумительное определение «блестящий». – Он усмехнулся. – Тут, скорее, не термин определяет человека, а человек определяет термин. Так вот, смотря на Марка, ты как раз и понимаешь, что значит «блестящий».

Рон скосил глаза на часы, стараясь, чтобы я не заметила, но я заметила.

– Ты спешишь?

– Нет, все нормально, у меня еще есть двадцать минут. Видишь ли, – он вернулся к теме без перехода, – в науке, да и вообще, наверное, в жизни, впрочем, про жизнь я точно не знаю, это у тебя надо спросить, – я оценила реверанс и ответила учтивой улыбкой, – все люди делятся на генераторов, трансформаторов и реализаторов. Дурацкие, конечно, определения, но суть отражают. Генераторы – это те, кто генерируют идеи, трансформаторы доводят их до ума, а реализаторы – те, кто их реализуют. То есть это как...

– Я понимаю, – перебила я, боясь, что его двадцать минут целиком утекут в пустоту.

– Да, – согласился он со мной. – И не то чтобы одна категория была хуже, чем другая, можно быть успешным в каждой из них, редко – в двух и почти никогда – во всех, но именно генераторы обладают признаками того, что мы определили словом «блестящий». Именно они владеют даром вседоступного проникновения, которого лишены представители других категорий. Так вот, Марк и есть генератор, причем генератор, редкий по своей мощности и разноплановости.

Казалось, что произошло то, чего произойти не могло: Рон забыл про свои бутерброды.

– Более того, Марк не просто генератор, он – генератор генераторов.

Я молчала, мне нечего было сказать, да и сидела я здесь для того, чтобы слушать.

– Понимаешь, Марина, – продолжил Рон, – с самого начала Марку прочили большое будущее. Ни у кого не вызывало сомнений, что он уникален и далеко пойдет, так и произошло на самом деле. Но стандартные люди мыслят стандартными понятиями, которые часто не подходят для людей нестандартных, и это порой вызывает проблемы. Проблема Марка, вернее, проблема тех, кто находился рядом с ним, заключалась в том, что ему становилось тесно в пределах одного конкретного предмета, одной конкретной науки, и он постоянно выходил за отведенные рамки. Просто его интересовало множество вопросов, и он не мог отказать себе в том, чтобы заниматься ими. Понимаешь, он не мог заставить себя заниматься долго чем-то одним.

– Нет, не понимаю, – возразила я.

Мне почему-то показались обидными слова Рона. Он создавал из Марка образ какого-то легковесного летуна, но Марк не был ни легковесным, ни летуном, и никто не мог доказать мне обратного по той простой причине, что никто не знал его лучше, чем я. Не мог знать.

– Я, Рон, с Марком тоже немного знакома. Он совсем не похож на порхающего в атмосфере... – Я замялась, пытаясь подобрать слово, но не подобрала и потому оборвала фразу – и так понятно. – Я не встречала никогда человека, который так много, упорно и увлеченно... – мне опять не хватило слов или, наоборот, не хотелось произносить слишком много. – Так работает, так целеустремленно и глубоко, – все же добавила я еще пару эпитетов.

– Конечно, Марк трудяга, – легко согласился Рон. – Дело не в том, что он не мог довести работу до конца, потому что не способен долго и тяжело работать. Работал он всегда лучше других. Дело в том, что у него исчезало желание доводить работу до конца в тот момент, когда она становилась ему неинтересной. То есть он мог месяцами тяжко работать, но только до тех пор, пока проблематика увлекала его. А увлекала она его, пока он не создавал что-то невероятно сильное, пока не пробивал поле в выбранном направлении. Именно это и было его целью и, когда он ее достигал, – Рон развел руками, – ему становилось скучно. К тому же появлялась новая цель, ион начинал двигаться к ней.

– Но ведь никакую науку нельзя исчерпать, – опять не согласилась я, хотя было совершенно непонятно, зачем я затеваю спор с Роном, – он-то всю жизнь черпал из одного своего неисчерпаемого.

– Ну, этого я не знаю. – Он улыбнулся. – Самое смешное, что, наверное, лет десять назад я ему сказал нечто аналогичное. Марк тогда сделал одну серьезную вещь, в которой я тоже слегка разбирался и понимал, насколько она серьезна, а он хотел ее бросить. Ну, и я уговаривал его не бросать, говорил, что познание бесконечно и постоянно рождает новый вызов, и какую-то еще ерунду типа этого. И знаешь, что он мне сказал в ответ?

Я подняла брови в знак любопытства.

– Он сказал, – повторил Рон, – что жизнь слишком сложна, объемна, чтобы ее можно было выразить математической формулой, или физическим явлением, или компьютерной программой, или вообще какой-либо одной теорией, одним знанием, одной наукой и даже наукой вообще. Он сказал, что если пытаться понять жизнь глубже, то нельзя тратить, много времени на что-то одно, потому что тебя всегда ожидает другое. Что лично он может отдать чему-то конкретному только ограниченный отрезок времени и, добившись результата, двинуться вперед. В жизни, сказал он тогда, слишком много захватывающего, и все хочется попробовать, а на все жизни мало, и потому нельзя задерживаться на чем-то одном. Так что, видишь, – это уже Рон обращал ко мне, – у Марка имелся ответ и на твой вопрос.

– И поэтому он ушел из науки вообще? – спросила я.

–Да, ему стало скучно. Он попробовал себя в нескольких совершенно различных областях, в основном в естественных науках, но и не только. И везде с легкостью, относительной, конечно, но с легкостью, за невозможный для других короткий срок совершал прорыв, а потом переходил в другую область и там тоже делал прорыв и так далее. Но потом, когда он повторил это раз десять, ему надоел сам процесс, ему захотелось реализоваться как-то принципиально по-другому, и он ушел.

«Как это – по-другому?» – подозрительно мелькнуло у меня в голове, но я промолчала..

– К тому же у него начались проблемы с административной системой. Она оказалась не настолько гибкой, чтобы принять его неординарность, его скользящий подход. – Меня опять кольнуло слово «скользящий». – У Марка постоянно возникали проблемы с переходом из одного отдела в другой, его статус всегда был под вопросом, от него требовали того, чего он не хотел делать. Так что тем, что его интересовало, ему часто приходилось заниматься подпольно. Были проблемы и с финансированием его работ, да к тому же ему всюду и всегда примитивно завидовали, что тоже усложняло жизнь. В результате он решил, что в автономном режиме, за рамками официальной структуры, он будет эффективнее и для других, и для себя. – Рон на секунду прервался, опять улыбнулся как-то очень по-доброму, как улыбаются приятному воспоминанию, и добавил: – В конечном счете почему нет? К тому же, я сейчас вспоминаю, Марк однажды, как бы невзначай, по какому-то совсем другому поводу, сказал, что ему не только необходимы нестандартные условия, но, более того – помести его в стандартные рамки и подержи там подольше, и он задохнется.

Вернувшись из прошлого, Рон окинул взглядом глубину кафетерия, но ни на чем не задержался.

– То есть он, конечно, не совсем такими словами сказал, – как бы извиняясь за искаженное цитирование, Рон слегка пожал плечами. – Дело давно было, но мысль я передаю верно. В любом случае не нам судить: тот факт, что мы что-то не понимаем, не означает, что это «что-то» неправильно. Если Марк так чувствовал, значит, он прав.

– А что случилось с его идеями, с прорывами, как ты их называешь? – спросила я больше из любопытства, потому что это был последний штрих, в котором оставалась хоть какая-то загадка. – Я никогда не встречала ни его работ, ни статей.

– Он написал несколько статей, впрочем, давно, в самом начале, а потом и это перестал делать, сказал, что не хочет времени тратить на пустое.

– Ну, и куда они, все остальные, ненапечатанные идеи подевались? – не отставала я.

– А никуда не подевались, – невозмутимо сказал Рон. – Он их раздал.

– Как это раздал? – Моя голова от изумления качнулась назад, увлекая за собой и шею, и плечи, и все тело. – Разве свои работы раздают?

– Нет, как правило, собственные идеи не раздают, но ты опять впадаешь в ту же ошибку – не оценивай Марка шаблонно. Он раздавал, и для него это было настолько естественно, насколько неестественным кажется для нас.

– И кому он их раздавал?

Я все еще не могла очухаться от услышанного.

– Разным людям, – так же беззаботно ответил Рон, как будто он сам каждый день дарит идеи кому попало. – Тем, кто был поближе, тем и раздал. К тому же его идеи хоть и были хорошо наработаны, все-таки требовали большей доводки для печати или публичного представления.

Я сидела, оглушенная, всякие странные мысли, в бессвязности своей, в своей лихорадочной суете толкающие меня на сопоставления, мешали сложиться чему-то общему.

Рон тоже не стал делать секрета из того факта, что он, как и я, видит некоторые пугающие параллели, хотя тут же постарался их сгладить:

– Но, должно быть, все изменилось, – сказал он. – Смотри, как вы долго работаете вместе, уже столько лет! – Он понимающе, добродушно улыбнулся и, подбадривая, похлопал меня по руке: – Я пошел, уже опаздываю. На этот раз он не посмотрел на часы.

– Спасибо, что нашел время, Рон, – только и успела сказать я, оставшись сидеть, пораженная и раздавленная, не знающая еще, как начать складывать себя по кусочкам.

– Послушай, – раздалось надо мной.

Рон, оказывается, вернулся. Выражение его лица, его рука, неуверенно оттягивающая вниз подбородок, – все выдавало несколько застенчивое колебание.

– Слушай, – повторил он, – ты ведь все равно всего этого есть не будешь? – кивнул он в сторону своих продовольственных закупок, – А я по дороге все же перекушу. Ты не против? – спросил он для проформы, уже сгребая кулечки.

Я ничего не ответила, так как ответа от меня и не требовалось.

– Да, и последнее, – его голос слегка изменился, – разреши я повторю: не относись к Марку шаблонно, это будет ошибкой и для тебя, и для него, потому что он нешаблонен. Если тебе покажутся странными его поведение или поступки, или мысли, постарайся понять, что он действует в соответствии со своим очень отличным от нашего внутренним пониманием, которое иногда нам просто недоступно, и поэтому мы не можем его ни оценить, ни осудить. Хорошо?

Он, правда, нерешительно, но все же дотронулся до моего плеча, как бы ободряя меня, как будто мы с ним только что о чем-то договорились.

Я осталась сидеть и, взяв чашку кофе со сливками, стала пробираться по нерасчищенной дороге обманчивых чувств, ускользающих мыслей, впечатлений и прочих ассоциаций, которые в своем хитром, хаотичном переплетении и составляют пресловутое «шестое чувство», часто принимаемое за интуицию.

Во-первых, сразу сказала я себе, стараясь по возможности заглушить предательски подкрадывающиеся порывы, ты не должна верить всему, что наговорил тут этот обжора. Даже если он ничего не придумал, ничего не преувеличил – это только его частное, субъективное мнение, и оно вполне может быть ошибочным, уж мы-то знаем, что так бывает. К тому же, продолжала я уговаривать себя, обрати внимание: говорил он с тобой как бы отечески заботливо и потому свысока. А эта роль всегда приятна, ее играют при каждом удобном случае. И не в том дело, что Рон так уж хотел самоутвердиться за твой счет, просто ты сама подставилась – мол, расскажите мне, дядечка, о человеке, с которым я живу вот уже шесть лет. А то я сама чего-то никак не разберусь.

Конечно, кто не откликнется и не предложит: дай-ка я, детка, глазки твои неразумные приоткрою. И хотя говорил он, конечно, из хороших побуждений, но в этом-то и хитрость, – почему бы не понарассказывать всякого разного, в том числе и слегка неприятного, впрочем, едва заметного – ведь все делается исключительно из лучших побуждений.

Но Бог с ним, думала я, пусть далее Рон ничего не преувеличил, ничего не выпятил и даже нигде не расставил своих личностных акцентов – во что, конечно, не верится, – пусть так, ну и что? Что он такого сказал, чтобы мне вот так сидеть здесь раздавленной?

Ну хорошо, сказал, что Марк гений: ну ладно, гений не гений это вопрос терминов, но что он страшно способный и талантливый, это я и сама знала и ценила. Может быть, конечно, недостаточно ценила, но ведь известно: нет пророков в отечестве своем, да и как оценить по-настоящему, как разглядеть, когда спишь вместе? Ладно, что там дальше? Марк придумывал чего-то и бросал и переходил к другой задаче.

Ну и что?

Конечно, странно, хотя тоже понятно – ему так больше нравилось: идей куча, и если самое главное для него – это реализоваться через них, а остальное – признание, слава, звания– все ерунда (а все это действительно ерунда), то почему бы так не поступать, особенно если именно такой подход приносит удовольствие?! Ничего в этом нет ни странного, ни неординарного – нормальный, здоровый подход, альтернативный стандарту, куча людей так живет.

Но я тут же прервала свои предательские рассуждения: кончай, перестань обманывать себя! Понятно, что тебе не хочется замечать, но ты же заметила, так и не делай вид, что не поняла главного. Дело ведь не в том, что он много чего придумывал, а потом брался за новое – в этом-то ничего плохого нет, дело в том, что уж очень эта практика напоминает то, что происходит с тобой.

Я вздрогнула от расчетливой, холодной очевидности мысли. Подожди, тут же воспротивилась я, о чем же напоминает? О том, что он навел меня на ту идею для студенческого конкурса? Конечно, он помог мне, но, в конце концов, я же сама пришла к результату, он сам признался, что мое решение было другим и лучше, чем его. Да и какое это имеет значение?

А что действительно имеет значение, это то, что мы сейчас работаем над новой задачей со странной целью: «взорвать науку», сделать что-то немыслимо большое. И еще важно то, что Марк считает, будто нам это по силам, и даже смог как-то незаметно убедить меня.

Ну хорошо, что. же в этом плохого, или подозрительного, или тревожного – что тебя гложет? Работаем мы вместе, я, как мне кажется, не хуже его, мои аргументы принимаются не реже, чем аргументы Марка, – это по-честному совместная работа. В любом случае ситуация никак не напоминает ту, когда Марк создает, а потом дарит мне. Да к тому же еще и не создано-то ничего. Да и вообще, я не просто та, кто рядом, я люблю его...

Меня вдруг поразило, как давно я не вспоминала о своих чувствах к Марку. И он, Марк, – я всегда была уверена – любит меня, и мы вместе уже столько времени, целый кусок жизни. Мы уже так свыклись, притерлись и сроднились, что на самом деле создали новый, необычный организм, который нельзя оценить привычными мерками стандартных человеческих отношений. Поэтому ерунда все это – все эти сравнения, ассоциации, подозрения, которые посеял во мне Рон. Полная ерунда!

Мне сразу стало легко. Вот, сказала я себе, сколько раз убеждалась, что нельзя поддаваться порывам: вот и сейчас разложила все по полочкам, и все сразу заняло свои места, и ничего уже нет страшного, пугающего. Все нормально, даже отлично и не вызывает опасений.

Это все Рон – незаметно, как это говорится, тихой сапой, якобы из лучших побуждений, якобы и плохого ничего не сказал, а вот так хитро зародил во мне червоточинку. Как же ему удалось так повернуть разговор, чтобы оставить во мне неприятный, зудящий осадок?

И о Марке-то как говорил, образ-то какой создал! Странный он, видишь ли, и подходи к его странностям с пониманием.

Это Марк странный?!

Да на себя-то посмотри! К зеркалу-то хоть раз в жизни подходил? На весы когда последний раз становился, да и где их такие нашел, чтобы выдержали?

Подумаешь, Марк рожи корчит, кстати, на самом деле очень смешные и правдоподобные! Подумаешь, перестал бриться каждый день! Разве это странность – не бриться? Это полнейшая нормальность.

Я вдруг подумала о Роне с неприязнью. У меня исчезло всякое сомнение в том, что он специально, вот так, под видом дружеской откровенности, прикрываясь несомненно притворным желанием помочь, ничего, собственно, и не говоря плохого, даже наоборот, только хорошее, сумел вселить в меня подленькое подозрение. Я предположила, что это и есть самый хитрый и самый традиционный путь зарождения сомнения, вот так – недосказанными дружескими полунамеками, и вспомнила классического Яго, хотя сравнивать его с неклассическим Роном было, конечно, смешно.

Откуда я знаю, думала я, что там в душе у этого Рона? Откуда я знаю все нюансы их отношений с Марком, они так давно знакомы, а когда люди долго общаются, всегда появляются нюансы. Кстати, чего это он там говорил о зависти?

Вот так добравшись до сути, я успокоилась и уже в совершенно другом настроении, настроении героя, распознавшего и победившего в невидимой борьбе подлючество, допила остывший и потому особенно пахнущий жирными сливками кофе и заставила себя вернуться к своим поджимающим со всех сторон земным надобностям.