Доктор психологических наук, профессор, академик РАО, главный научный сотрудник Института общего среднего образования РАО

Прогнозы, а тем более пророчества, — тема весьма колючая. Польский философ Тадеуш Котарбиньски говорил, что лучше всего прогнозируют те, кто ничего не понимает в настоящем. Так что, как минимум, одно необходимое условие для прогнозирования у меня имеется. Но есть и субъективный аспект — желание. Осип Мандельштам, который поразительно чувствовал настоящее, слишком многое в нем понимал, многое угадал в будущем, тем не менее по поводу прогнозов был достаточно категоричен:

И думал я: витийствовать не надо.

Мы не пророки, даже не предтечи,

Не любим рая, не боимся ада,

И в полдень матовый горим, как свечи.

Это отрезвляющее напоминание себе и читателю о том, что к любым прогнозам нужно относиться со щепоткой соли. Приведу близкий нам пример. А.Н. Леонтьев в 1972 г., рассказывая студентам факультета психологии МГУ о “психологии 2000 года”, на первое место поставил тезис: “Развитая система психологической науки=торжество системного подхода, метода” (Леонтьев А.Н. Философия психологии: Из научного наследия. М.: Изд-во МГУ, 1994. С. 278). К счастью, для психологии и для психологов это не стало пророчеством. Еще до наступления 2000 г. системный подход в психологии оказался там же, где и марксистская психология. Хотя схематизмы сознания обеих форм суеверия еще живы. И все же — плохо ли, хорошо ли — предвидимое будущее представляет собой неотъемлемое свойство человеческого сознания. Поэтому я, правда, без большого энтузиазма попытаюсь ответить на вопросы, поставленные журналом.

1. Глядя на нынешнюю психологию, трудно поверить в то, что XXI век станет веком психологии. Хочется надеяться, что в XXI в. люди будут более разборчивы и менее легковерны, чем сейчас, будут больше верить себе (и в себя), чем самозванным харизмейкерам и дехаризмейкерам, тестологам и формирователям личности, формирователям творческих способностей, проектантам деятельности, ловцам душ и т.д. и т.п. Разве что появится психологический Альберт Эйнштейн или хотя бы Зигмунд Фрейд.

2. Сбылось ли пророчество В.И. Вернадского о вступлении человечества в психозойскую эру? В.И. Вернадский в соответствии со своей профессией мыслил в геологических масштабах тысячелетий, а не отселе и доселе, не в наших мизерных масштабах дней и лет. Пока же мы живем в мезозойскую эру, и в XXI в. “психозой”, “ноосфера”, “ноократия” нам не угрожают. Дожить бы до гражданского общества и избежать очередной помеси коммунизма с фашизмом...

3. Если психология вернется к своему предназначению быть наукой о присутствии души и духа, а не об их отсутствии, то будущее за психологической физиологией А.А. Ухтомского, Н.А. Бернштейна, А.Р. Лурия, А.В. Запорожца, которая приблизит нас к пониманию анатомии и физиологии человеческого духа (потом, возможно, и мозга?). Этот дерзкий замысел А.А. Ухтомского уже начинает сбываться: не очень отчетливо, но просматривается ход от функциональных органов индивида к его духовному организму — к его “душевной анатомике” — по Н.В. Гоголю.

Надеюсь, что в психологии найдет свое место феноменология — то ли в ее классических вариантах, связанных с именами Э. Гуссерля, Г.Г. Шпета, то ли в новых. Без опыта феноменологии психология едва ли подойдет к пониманию свободного действия, свободной мысли, свободной воли, свободной личности. М.К. Мамардашвили говорил, что такого рода сущности — феномены — полностью представлены своей же материей, своим внутренним, в себе осмысленным движением. В такого рода феноменах нет никаких элементов, имеющих зависимое происхождение, что и делает их свободными, событийными.

Есть и ближайшая задача, которая состоит в развитии психологической герменевтики. “Первая ласточка” (книга А.А. Брудного с таким названием) уже появилась. Ведь эпоха просвещения кончилась. Стоять с информационным (постинформационным) веком наравне неуютно. Вдруг действительно наступит эпоха понимания, для которой главным и характерным будут со-действие, со-чувствие, со-мышление, со-знание, со-единение, со-мнение, наконец, — а мы останемся со своим тупоумным принципом детерминизма!

4. На чьи работы отечественных и зарубежных психологов будут продолжать ссылаться в XXI в. — это будет определяться уровнями интеллигентности и профессионализма нашей науки, которые, к сожалению, падают. Думаю, это нельзя объяснить только болезнями роста. О. Мандельштам был прав, говоря, что “классики — это пороховой погреб, который еще не взорвался”. Конечно, в XXI из XIX в. перейдут В.Ф. Гумбольдт, Э. Вебер, Г. Фехнер, Г. Эббингауз, В. Вундт, В. Дильтей; из XX в. — М. Вертгеймер, В. Келер, Э. Клапаред, Э. Торндайк, Э. Толмен, Л.С. Выготский, А.Р. Лурия, П. Жане, Ж. Пиаже, К. Левин, Б.В. Зейгарник, Б.М. Теплов, Дж. Гибсон, Дж. Брунер... Уверен, что восстановятся забытые сегодня имена. Добавятся имена тех, кого сегодня не считают психологами: М.М. Бахтин, А.Ф. Лосев, П.А. Флоренский, С.Л. Франк...

5. Уверен, что психология и искусство станут ближе друг к другу. Искусство на столетия опережает науку, особенно в познании человека. На его основании можно было бы написать учебник психологии XXI в. и последующих веков. Только мы плохо умеем читать искусство. А между тем есть у кого учиться использованию искусства в гуманитарном знании, в том числе и в психологии: М.М. Бахтин, Н.Н. Волков, Л.С. Выготский, М.К. Мамардашвили, Б.М. Теплов, З. Фрейд, Э. Эриксон, Г.Г. Шпет, К. Юнг. Пора бы создать учебник хотя бы по психологии искусства.

С религией сложнее. Я бы предпочел любовь между психологией и религией на расстоянии и притом — на значительном. Во-первых, одна религия — марксизм-ленинизм со своими догмами — уже была, был и “конец света”. Во-вторых, религия — это откровение, догмат веры, подвиг веры, а наука — это работа, труд по выдвижению, проверке гипотез, их доказательству, труд рефлексии, а иногда и подвиг сомнения, выдвижение новых гипотез и далее — везде... В-третьих, религия разъединяет людей по их вере, а наука соединяет, дает им общее знание, со-знание. Поэтому я думаю, что психология христианства, психология религии возможна, даже необходима, а христианская психология — это нонсенс. Иное дело — использование психологами теологических трудов, например, Блаженного Августина — первого (и, кажется, последнего) психолога личности, трудов о. Павла Флоренского, не говоря уже о главной Книге. Психологи поступают достаточно опрометчиво, уступая религии монополию на исследование души и духа. Философы более осмотрительны.

6. Применительно к клятве Гиппократа нужно нечто более серьезное, чем ритуал. Клятва Гиппократа принимается врачами. Но мы на своем собственном опыте знаем, что на их деятельности эта клятва сказывается все меньше и меньше. Этика — тоже слишком общая категория. Психологам не когда-то в будущем, а уже сегодня нужно отчетливое сознание вины и ответственности. Ведь все слова давно сказаны. Впрочем, такое сознание нужно каждому человеку. Не помешала бы психологу и душа. Великий Чарльз Шеррингтон говорил, что спинальный человек в большей степени калека, чем спинальная лягушка. То же относится и к бездушному психологу.

7. Какова судьба репрессированных наук и идей в психологии? Есть ли шанс у педологии и психотехники возродиться? Печальная судьба. Еще более печальна судьба репрессированных и запрещенных ученых. Это как бы двойная смерть. Мои учителя сначала из страха, потом по привычке не ссылались, например, на Г.Г. Шпета, у которого многие учились, равно как и на других репрессированных психологов. Сейчас кое-кого вспоминаем, возвращаем из изгнания, извлекаем из небытия, но делаем это как-то медленно, что не украшает ни нас, ни наших учителей.

Не знаю, возродится ли педология в своем старом обличье. Ее, кажется, во всем мире называют наукой о детском развитии. Что касается психотехники, то у этого термина есть два смысла — широкий и узкий. В широком смысле она возродилась под видом многочисленных психопрактик, своего рода психологического фельдшеризма, против которого предупреждал Л.С. Выготский. В узком смысле психотехника возродилась под именем эргономики, в том числе и благодаря усилиям выдающегося советского психотехника С.Г. Геллерштейна, успевшего благословить эргономику своим непосредственным участием в ее восстановлении и развитии в нашей стране. Хуже (а может быть, и лучше?) с психоанализом. Здесь я согласен с А.М. Пятигорским, что восстанавливать его уже поздно (он был запрещен в 1925 г.). Психоанализ уже не станет элементом российской культуры.

8. И опять исторический смысл психологического кризиса: К. Бюлер, Л.С. Выготский — кто следующий? Следующего не будет. Кризис — это перманентное состояние живой, нормально развивающейся науки, бредущей от одной парадигмы к другой. Кризис — это беспокойное сознание того, что наши теории нужны нам лишь до тех пор, пока их не сменят другие, лучшие теории. Подобная смена может быть драмой для отдельного ученого, но не для науки в целом. Работа Л.С. Выготского о кризисе была написана в 1927 г. Сегодня к ней можно было бы отнестись как к недоразумению, если не принять в расчет идеологических мотивов ее написания (“новая наука”, “новый человек” и т.п.) и реформаторских установок эпохи и самого Л.С. Выготского. На самом деле, 1927 г. был годом небывалого расцвета психологии, которому может позавидовать любое время. Доказательством являются работы самого Л.С. Выготского и его зарождавшейся школы, появление теории установки Д.Н. Узнадзе, теории доминанты А.А. Ухтомского, те же педология и психотехника, работы В.М. Бехтерева, В.Н. Мясищева, Н.А. Бернштейна, Ж. Пиаже, Ф. Бартлета, Э. Толмена... Всех не перечесть. Но это видно с нашей позиции, а не с той, в которой находился Л.С. Выготский. Большое видится на расстоянии. К. Бюлера оставлю в покое.

Страшны не кризисы, а социальные катастрофы, разрушающие науку, страшны философы, подписывающие смертные приговоры ученым и поэтам, страшны ученые (в их числе и психологи), решающие научные проблемы с помощью ЦК КПСС. Подобное порождает катастрофы в самой науке, когда в ней утверждается финальный стиль, поиск окончательных объяснений, исчезает интеллигентность, аристократия таланта, испаряется культура. Если эти катастрофы останутся в XX в., то я даже соглашусь назвать XXI в. не слишком удачным термином “психозойская эра”.

Закончу строчками Игоря Северянина, написанными в 1918 г.:

Конечно, век экспериментов

Над нами — интересный век...

Но от щекочущих моментов

Устал культурный человек.

Слишком многие не пережили страшные эксперименты. Теперь этот век, слава Богу, под нами. Хорошо бы он снова не стал над. Если это случится, то человечеству будет не до психологии. Кое-что зависит и от самих психологов. Блаженный Августин говорил, что только через напряжение действия будущее может стать настоящим, а затем и прошедшим. Без напряжения действия “потребное будущее” (Н.А. Бернштейн) останется там, где оно есть. А непотребное — придет само.