Доктор психологических наук, член-корреспондент РАО, директор Центра социологии образования РАО

При ответе на предложенные вопросы важно определиться в том, с какой, собственно говоря, позиции мы пытаемся вести разговор. Понятно, что “круглый стол” не рассчитан на детальный науковедческий анализ; для этого более уместен жанр специальных статей и монографий. Сегодняшний же обмен мнениями сориентирован скорее на выражение личностно-смысловой позиции каждого выступающего относительно своей собственной профессиональной деятельности. Большинство из участников “круглого стола” принадлежит к тому поколению, которое вошло в психологию в начале 70-х гг. Думаю, разговор интересен именно тем, что отражает взгляд определенного поколения.

Напомню, что 28 лет назад, точнее, 5 апреля 1972 г., подобный разговор состоялся на факультете психологии МГУ. Некоторые из присутствующих здесь принимали участие и в том разговоре. Для тех, кто не вспомнил или не знает о нем, сошлюсь на архивные записки А.Н. Леонтьева, поскольку сохранился план-набросок его выступления “Психология 2000-го года” (см.: Леонтьев А.Н. Философия психологии: Из научного наследия. М.: Изд-во МГУ, 1994. С. 277–278). Тогда, в 1972 г., Алексей Николаевич говорил о том, что 28 лет пройдут очень быстро, что всем нам будет по пятьдесят, что это пора нашей профессиональной зрелости. Позволю себе цитату: “Сделать психологию двухтысячного года — задача вашего поколения. И, может быть, вы помянете в 2000-м году и этот разговор!

В некотором смысле психология двухтысячного года и наше дело: через вас, может быть, и мы вносим свою долю... Как подойти к прогнозированию и проектированию будущего психологии? Думаю: от будущего человека, от общества — потому что человек зависит от общества! И еще: не по отдельным отраслям, а по некоторым проблемам. А почему так? Потому, что иначе они переплетутся в новой системе психологического знания”.

Именно в контексте того разговора позволю себе ответить на ряд из предложенных журналом вопросов.

Начну с главного: приняло ли наше поколение вызов, “сделало” ли психологию 2000-го г.? Если быть честными и достаточно самокритичными, то положительно ответить на этот вопрос мы вряд ли можем. В области теоретической психологии вклад нашего поколения несопоставим с вкладом А.Н. Леонтьева, А.Р. Лурия, П.Я. Гальперина, Д.Б. Эльконина, С.Л. Рубинштейна, Б.Г. Ананьева и других. Могу смягчить, чтобы не задевать профессиональных амбиций: по крайней мере, пока еще не оформлен сколь-либо внятно этот вклад по сравнению с нашими учителями. Да и в социально-профессиональном плане зрелость еще не наступила — ответственность за сферу психологической науки (в понимании наших учителей) никто не берет; о создании собственных научных школ нам говорить тоже, думаю, пока рановато.

Хочу обратить внимание на название нашего “круглого стола”: “Психология XXI века: пророчества и прогнозы”. На “пророчества” никто из сидящих здесь просто неспособен, поскольку не обладает тем социально-профессиональным статусом и авторитетом, который давал бы право на пророчества. В этой связи позволю себе высказать ряд соображений. Они касаются социальной организации психологической науки, психологического сообщества.

На мой взгляд, это принципиально иная ситуация, чем та, которая была 30– 40 лет назад, когда профессиональных психологов в СССР было приблизительно всего 500–700 человек. Заметьте, что все лидеры психологической науки были знакомы друг с другом лично, профессиональное общение осуществлялось на уровне личных контактов, а журнала “Вопросы психологии” вполне хватало, чтобы осуществлять оперативную профессиональную коммуникацию. Сегодня же людей, относящих себя к профессиональным психологам, по самым скромным подсчетам раз в 20–30 больше. Это принципиально иная ситуация научной организации и коммуникации. Здесь уже не может быть явных лидеров. Поэтому, отвечая на вопрос “За какими психологическими направлениями и научными школами будущее? ”, мы должны отдавать себе отчет в том, что дифференциация профессиональной психологической деятельности неизбежна, что будет существовать множество психологических направлений, подчас не коммуницирующих друг с другом, со своими лидерами и авторитетами.

В этой связи стоит обратить внимание на следующие два момента.

Первый касается проблемы коммуникации внутри научного сообщества. Понятно, что реальная научная коммуникация будет все больше осуществляться в сети Интернет. Вместе с тем будет появляться все больше периодических изданий, удовлетворяющих интересы различных профессиональных групп. Эти моменты очевидны уже сегодня. Но, как мне представляется, мы недостаточно осознаем последствия складывающейся новой информационной среды для существования психологической науки, развития научных школ.

Позволю себе высказать один прогноз. На мой взгляд, в ближайшее время будет возрастать потребность в создании того, что в русской культурной традиции называлось “толстым журналом” — журналом типа “Современник”, вокруг которого собираются идеологические единомышленники. Оформление научных школ, на мой взгляд, будет происходить не столько на институциональной основе (научные лаборатории, кафедры, центры, институты), а именно на основе подобных периодических изданий. Сегодня выходят отдельные разовые сборники подобного рода. Но мощность научного направления (школы), как мне представляется, в будущем будет определяться ритмом ее жизни в научном сообществе, постоянным поддержанием коммуникации.

Второй момент — это проблемы подготовки психологов и статуса научной деятельности. Когда мы обсуждаем будущее научных школ, мы не можем обойти вопрос об общем профессиональном уровне. Вопрос этот касается качества современного психологического образования. Экстенсивное развитие психологии (создание новых психологических кафедр, факультетов, курсов ускоренной подготовки) привело к тому, что в среднем уровень дипломированных специалистов-психологов заметно снизился. Причем это касается не только дипломов о высшем образовании, но и кандидатских диссертаций по психологии. “Демократичность” нашей профессии, обеспечившая приток в нее специалистов из других областей, имеет как позитивные, так и негативные стороны. К негативным следует отнести снижение уровня фундаментального психологического образования, которое было выстроено в первую очередь на факультетах психологии московского и ленинградского университетов в 60-е гг. В этом смысле, когда мы говорим о сохранении научных школ, то должны отдавать себе отчет в том, что собственно научные школы опираются на классическое психологическое образование. Поэтому сохранение научных школ в существенной степени зависит не только от того, в какую научную лабораторию (с теми или иными научными традициями) придет молодой специалист, но и от базового уровня его профессиональной психологической подготовки.

Фундаментальность психологического образования зависит от трансляции теоретических представлений теперь уже от нашего поколения более молодому (вспомним А.Н. Леонтьева: “...наше дело: через вас...”). Но проблема в том, что подобная трансляция идет не линейно и не последовательно. Здесь важно иметь в виду общие особенности современной социокультурной ситуации, которые состоят в том, что в последние годы произошла “разблокировка” целого ряда пластов отечественной (в первую очередь) и зарубежной культуры, которые в течение длительного времени были по идеологическим соображениям табуированы. Своеобразие современной ситуации, на мой взгляд, и состоит в том, что наше более старшее поколение практически одновременно с нашими более молодыми коллегами знакомится с этими пластами культуры. Мы практически одновременно с ними осваиваем широкий круг тех философских, этических, психологических, педагогических работ, которые не были доступны. И в этом, как мне представляется, состоит своеобразие современной профессиональной коммуникации между поколениями. Поэтому особое значение имеет то, насколько успешно представители той или иной психологической школы смогут “вписать” теоретические основания своей школы в новый контекст философских и психологических идей, выявить те “новые” основания и взаимосвязи, которые неявно присутствовали в психологических направлениях, называемых сегодня школами. Замечу, что необходимость подобной работы вписывания в новый контекст, например, явно обозначилась в конце 70-х гг., когда активно обсуждалась взаимосвязь культурно-исторического подхода Л.С. Выготского с работами М.М. Бахтина. Таким образом, как это ни парадоксально, будущее научных школ во многом зависит от исследований в области истории психологии, которые обеспечивают фундаментальность психологического образования.

Существование научных школ зависит от профессиональной научной этики, от той “планки”, которая определяет профессиональную культуру. Мы как-то незаметно уже приучили себя к тому, что “осетрина бывает второй свежести”. Оценивать работы по “гамбургскому счету” даже как-то и неприлично. Неприлично, поскольку все мы понимаем, что при нашей оплате научного труда проводить исследования на современном уровне просто нельзя. Сегодня научный сотрудник “бегает” по пяти-шести местам работы, чтобы хоть что-то заработать. Так что прогноз относительно будущего научных школ весьма неутешителен: при сегодняшнем социальном статусе научной деятельности перспектив у них просто нет, ибо количество психологов автоматически не перейдет в качество.

Еще один вопрос, которого я бы хотел коснуться, это: станет ли XXI век веком психологии? Честно говоря, на первый взгляд, это какое-то старое клише эпохи 60-х гг.; попытка определения “века” через ту или иную профессию: физики — лирики. В этой связи на память приходит высказывание Г.А. Товстоногова о том, что “XXI век — это век атома и режиссуры” (Товстоногов Г.А. О профессии режиссера. 1966). Я бы не стал, поддерживая честь профессионального мундира, утверждать, что будущий век будет “веком психологии”. Почему, например, не педагогики? И все же сам этот вопрос позволяет обозначить другую грань, но уже не организационную, а содержательную, все того же вопроса: “За какими направлениями и научными школами будущее? ”. Думаю, что за теми, которые чувствуют и улавливают “правду жизни”; другими словами, — за теми, которые ориентированы на понимание социокультурного и исторического контекстов. И в данном случае мне кажется не случайным замечание Г.А. Товстоногова о будущем веке как веке режиссуры. На мой взгляд, он в неявном виде обозначил очень важную вещь: возрастание социокультурной неопределенности как характерной тенденции развития общества XXI в. Здесь уместно вернуться к упомянутым уже мною тезисам А.Н. Леонтьева: прогнозировать будущее психологии от будущего человека, от общества.

И в этой связи психологические направления, сориентированные на сценирование жизни, реконструкцию и проектирование различных социальных и жизненных сценариев, на мой взгляд, оказываются наиболее перспективными. Отношение “человек — социальная среда”, рассматриваемое именно в логике сценарных отношений, мне представляется важным. Более того, можно, в частности, показать, что в работах Л.С. Выготского содержится представление о “социальной сценарности”. Например, при разворачивании им проблематики смысловых единиц сознания, социальной ситуации развития и других понятий. В этом контексте думаю, что будущее собственно экспериментальных исследований в психологии будет во многом связано с той культурой экспериментальной работы, которая характерна для школы К. Левина. Именно этот тип экспериментальных исследований можно обозначить как сценарный эксперимент, предполагающий определенную режиссуру.

Прогнозы — дело неблагодарное.

В отличие от гаданий прогноз, даже вероятностный, должен основываться на какой-то информации о будущем. В науке связи, которые неявно присутствовали в психологических направлениях, называемых сегодня школами. Замечу, что необходимость подобной работы вписывания в новый контекст, например, явно обозначилась в конце 70-х гг., когда активно обсуждалась взаимосвязь культурно-исторического подхода Л.С. Выготского с работами М.М. Бахтина. Таким образом, как это ни парадоксально, будущее научных школ во многом зависит от исследований в области истории психологии, которые обеспечивают фундаментальность психологического образования.

Существование научных школ зависит от профессиональной научной этики, от той “планки”, которая определяет профессиональную культуру. Мы как-то незаметно уже приучили себя к тому, что “осетрина бывает второй свежести”. Оценивать работы по “гамбургскому счету” даже как-то и неприлично. Неприлично, поскольку все мы понимаем, что при нашей оплате научного труда проводить исследования на современном уровне просто нельзя. Сегодня научный сотрудник “бегает” по пяти-шести местам работы, чтобы хоть что-то заработать. Так что прогноз относительно будущего научных школ весьма неутешителен: при сегодняшнем социальном статусе научной деятельности перспектив у них просто нет, ибо количество психологов автоматически не перейдет в качество.

Еще один вопрос, которого я бы хотел коснуться, это: станет ли XXI век веком психологии? Честно говоря, на первый взгляд, это какое-то старое клише эпохи 60-х гг.; попытка определения “века” через ту или иную профессию: физики — лирики. В этой связи на память приходит высказывание Г.А. Товстоногова о том, что “XXI век — это век атома и режиссуры” (Товстоногов Г.А. О профессии режиссера. 1966). Я бы не стал, поддерживая честь профессионального мундира, утверждать, что будущий век будет “веком психологии”. Почему, например, не педагогики? И все же сам этот вопрос позволяет обозначить другую грань, но уже не организационную, а содержательную, все того же вопроса: “За какими направлениями и научными школами будущее? ”. Думаю, что за теми, которые чувствуют и улавливают “правду жизни”; другими словами, — за теми, которые ориентированы на понимание социокультурного и исторического контекстов. И в данном случае мне кажется не случайным замечание Г.А. Товстоногова о будущем веке как веке режиссуры. На мой взгляд, он в неявном виде обозначил очень важную вещь: возрастание социокультурной неопределенности как характерной тенденции развития общества XXI в. Здесь уместно вернуться к упомянутым уже мною тезисам А.Н. Леонтьева: прогнозировать будущее психологии от будущего человека, от общества.

И в этой связи психологические направления, сориентированные на сценирование жизни, реконструкцию и проектирование различных социальных и жизненных сценариев, на мой взгляд, оказываются наиболее перспективными. Отношение “человек — социальная среда”, рассматриваемое именно в логике сценарных отношений, мне представляется важным. Более того, можно, в частности, показать, что в работах Л.С. Выготского содержится представление о “социальной сценарности”. Например, при разворачивании им проблематики смысловых единиц сознания, социальной ситуации развития и других понятий. В этом контексте думаю, что будущее собственно экспериментальных исследований в психологии будет во многом связано с той культурой экспериментальной работы, которая характерна для школы К. Левина. Именно этот тип экспериментальных исследований можно обозначить как сценарный эксперимент, предполагающий определенную режиссуру.

И, наконец, А.Н. Леонтьев, определяя свой подход при прогнозировании развития психологии, отмечал, что прогноз надо строить, обсуждая скорее не отрасли, а проблемы. Зоны проблем он обозначил: “человек — техника”, “образование и воспитание”, “человек — общество”. В принципе с этим можно согласиться и сегодня. Я бы добавил еще к ним “человек — информационная среда”. Но это лишь общие зоны. Если же действительно углубляться и прогнозировать ситуацию общественных трансформаций, то здесь, мне кажется, крайне важной оказывается проблематика ценностей (и их отсутствия): человеческого поведения в ситуации ценностно-нормативной неопределенности.