Предпосылки генезиса самости 3 страница

Имеется и другое эмоциональное содержание, заключенное в этом уважении к закону как закону, которое, возможно, обладает значением, сопоставимым со значением первого. Я имею в виду неизбежное клеймо, запечатляемое на преступнике. Отвращение к преступности проявляется в чувстве сплоченности с группой, чувстве гражданственности, которое, с одной стороны, исключает тех, кто нарушил законы группы, и с другой — подавляет стремление к совершению преступных действий в самом гражданине. Именно эта эмоциональная реакция на поведение, исключающее из общества, и придает моральным табу группы такую выразительность. Величие закона есть величие ангела-привратника с огненным мечом, который может отсечь человека от его мира.

Величие закона есть господство группы над индивидом, и атрибутика уголовного закона служит не только для того, чтобы изгонять из группы мятежного индивида, но также и для того, чтобы пробудить в законопослушных членах общества сдержива­ющие тенденции, которые делают для них мятеж просто невозможным. Формулировка этих сдерживающих тенденций есть основание уголовного закона. Эмоциональное содержание, кото­рое их сопровождает, составляет изрядную долю уважения к закону как закону. В обоих этих элементах нашего уважения к закону как закону — в уважении к общему орудию защиты от врага нас самих и общества и нападения на этого врага, а также в уважении к этому корпусу устоявшегося обычая, который отождествляет нас с обществом в целом и одновременно исключает тех, кто нарушает его предписания, мы признаем конкретные импульсы — импульсы нападения на врага нас самих и в то же время общества и импульсы сдерживания и подавления, благодаря которым мы ощущаем общую волю в тождестве запрета и исключения. Они суть конкретные импульсы, которые одновременно отождествляют нас с преобладающим социальным целым и в то же время ставят нас на уровень любого другого члена группы и таким образом, основывают те теоретические беспристрастность и непредвзятость пунитивного правосудия, которые в немалой степени ответственны за наше чувство преданности и уважения (к закону). Именно из всеобщности, присущей чувству общего действия, вытекающего из этих импульсов, и вырастают институты закона, а также регулятивного и репрессивного правосудия.

Хотя эти импульсы конкретны по отношению к своему непосредственному объекту, т.е. преступнику, ценности, которые враждебная установка по отношению к преступнику защищает либо в обществе, либо в нас самих, постигаются негативно и абстрактно. Мы определяем цену благ, которые защищаются процедурой, направленной против преступника, инстинктивно и в терминах этой враждебной процедуры. Эти блага — не только какие-то материальные предметы, они включают и более высокие ценности самоуважения, появляющегося тогда, когда не допуска­ют безнаказанного попрания прав индивида, повергают врага группы, отстаивают заповеди группы и ее институтов от посягательств. И во всем этом наши спины обращены к тому, что мы защищаем, а наши лица — к реальному или потенциальному врагу. Эти блага считаются ценными потому, что мы готовы сражаться и даже в определенных ситуациях умереть за них; но их внутренняя ценность не утверждается и не рассматривается в юридическом судопроизводстве.

Приобретаемые таким образом ценности — не потребительные, но жертвенные ценности. Для множества людей их страна становится бесконечно дорогой, потому что они чувствуют себя готовыми сражаться и умереть за нее, когда пробуждается общий импульс нападения на общего врага, и все-таки в своей повседневной жизни они могут быть предателями тех социальных ценностей, ради защиты которых они кладут свои головы, потому что отсутствовала такая социальная ситуация, в которой эти ценности проникли бы в их сознание. Трудно соразмерить готовность человека обмануть свою страну в уплате законных налогов и его готовность сражаться и умереть за ту же самую страну. Эти реакции вытекают из различных наборов импульсов и приводят к оценкам, которые, как кажется, не имеют друг с другом ничего общего.

Тип оценки социальных благ, вырастающий из враждебной установки по отношению к преступнику, негативен, потому что он не представляет никакой позитивной социальной функции благ, которые защищает враждебная процедура. С точки зрения защиты любая вещь внутри стен равноценна любой другой, прикрытой тем же оплотом. Тогда оказывается, что уважение к закону как закону есть уважение к социальной организации защиты против врага группы и к правовой и юридической процедурам, направленным против преступника. Попытка исполь­зовать эти социальные установки и процедуры для устранения причин преступления, определения характера и тяжести наказа­ния преступника в интересах общества или же для обращения преступника в законопослушного гражданина полностью провали­лась. Ибо, хотя институты, внушающие нам уважение, являются конкретными институтами с определенной функцией, они ответ­ственны за совершенно абстрактную и неадекватную оценку общества и его благ. Эти юридические и политические институты, организация которых определяется наличием врага или по крайней мере аутсайдера, дают такую формулировку социальных благ, которая основана на защите, а не на функции. Цель уголовного разбирательства состоит в том, чтобы определить, является ли обвиняемый невиновным, т.е. принадлежит ли он все еще к группе или же он виновен, т.е. находится вне закона, что влечет за собой уголовное наказание. Техническая формулировка состояния вне закона проявляется в утрате привилегий граждани­на, в приговорах различной степени суровости, но гораздо серьезнее такая ответственность, которая проявляется в фиксиро­ванной установке враждебности со стороны общества по отноше­нию к преступнику.

Одно из вытекающих отсюда следствий — определение благ и привилегий членов общества как чего-то такого, что принадле­жит им в силу их законопослушания, а также их обязанностей как чего-то такого, что полностью исчерпывается сводами законов, определяющими природу преступного поведения. Это следствие обязано не только логическому стремлению утвердить одинаковое определение института собственности, отправляясь от поведения вора и поведения законопослушного гражданина. Оно в гораздо большей степени обязано ощущению, что мы все вместе стоим на защите собственности. В позитивном определении собственности, т.е. в терминах социальной пользы и социальных функций, нам встречается широкий спектр разнообразных мнений, особенно там, где теоретически широкая свобода распоряжения частной собст­венностью, самоопределившейся и тем самым определявшей воровское поведение, ограничивается в интересах проблематичных общественных благ.

В этой установке по отношению к благам, защищаемым уголовным законом, и коренится та фундаментальная сложность социальной реформы, которая обязана не простому различию мнений и не сознательному эгоизму, но тому факту, что так называемые мнения являются глубинными социальными уста­новками, которые, раз принятые, сливают воедино все конфликту­ющие тенденции, противопоставляя им врага народа. Уважение к закону в своем позитивном употреблении в защите социальных благ неожиданно оказывается уважением к концепциям этих благ, которые сформировала сама эта установка защиты. Собст­венность становится священной не из-за своей социальной пользы, а из-за того, что все общество объединяется на ее защите. Эта концепция собственности, включенная в социальную борьбу за то, чтобы заставить собственность выполнять свои функции в обще­стве, становится оплотом собственников.

Помимо собственности, возникли и другие институты со своими собственными правами: личность, семья, правительство. Где бы ни встречались права, посягательство на них может быть наказано, и определение этих институтов формулируется исходя из защиты права от правонарушения; определение здесь вновь является гласом общества как целого, провозглашающего и карающего того, кто своим представлением поставил себя вне закона. Здесь все то же неудачное стечение обстоятельств: высказывающийся против преступника закон суверенным авторитетом общества санкционирует негативное определение права. Оно определяется в терминах ожидаемого посягательства. Индивид, защищающий собственные права от правонарушителя, вынужден формулиро­вать даже свои семейные, как и более общие социальные интересы, в абстрактных индивидуалистических терминах. Аб­страктный индивидуализм и негативная концепция свободы как свободы от ограничений становятся в обществе рабочими идеями. Они все еще являются паролями для потомков тех, кто сбросил оковы политических и социальных ограничений в их защите и утверждении прав, завоеванных их предками. Где бы уголовное правосудие, это современное усовершенствование и развитие табу, практики объявления вне закона и всего с ними связанного в первобытном обществе, ни организовывало или формулировало общественное настроение исходя из защиты социальных благ и институтов от действительных или потенциальных врагов, там мы обнаруживаем, что определение врагов, другими словами, преступников, несет с собой и определение благ и институтов. Это месть преступника обществу, которое его сокрушает. Сосредоточе­ние общественного настроения на преступнике, которое мобилизу­ет институт правосудия, парализует попытку постичь наши общие блага с точки зрения их полезности. Величие закона есть величие меча, обнаженного против общего врага. Непредвзятость правосу­дия есть непредвзятость всеобщей повинности в войне против общего врага и непредвзятость абстрактного определения права, ставящего вне закона любого, кто выпадает из его жестких рамок.

Таким образом, мы видим, что общество почти беспомощно в железной хватке враждебной установки, которую оно приняло по отношению к тем, кто нарушает его законы или идет наперекор его институтам. Враждебность по отношению к нарушителю закона неизбежно предполагает установки на возмездие, подавле­ние и исключение. Последние не обеспечивают нас никакими принципами для искоренения преступности, для возвращения нарушителя к нормальным социальным отношениям или для формулировки нарушенных прав и установлений с точки зрения их позитивных социальных функций.

В то же время необходимо учитывать и тот факт, что установка враждебности по отношению к нарушителю закона имеет уникальное преимущество объединения всех членов общества в эмоциональной сплоченности агрессии. В то время как наиболее замечательные гуманитарные усилия, несомненно, идут наперекор индивидуальным интересам очень многих членов общества или оказываются не в силах затронуть интерес и воображение множества и оставляют общество раздробленным или безразлич­ным, вопль вора или убийцы звучит в унисон с глубинными комплексами, лежащими под поверхностью соперничающих инди­видуальных усилий, и граждане, разделенные расходящимися интересами, все вместе поднимаются против общего врага. Кроме того, эта установка вскрывает общие, универсальные ценности, которые, подобно коренной породе, лежат в основе расходящихся структур индивидуальных устремлений, взаимно замкнутых и враждебных друг другу. Кажется, что без преступника внутренняя связность общества исчезнет и универсальные блага общества раздробятся на взаимно отталкивающиеся индивидуальные части­цы. Преступник своими разрушительными действиями не угрожа­ет структуре общества серьезно, и тем не менее благодаря ему возникает это чувство сплоченности, которое пробуждается в тех, кто в противном случае сосредоточил бы свое внимание на интересах, весьма отличающихся от интересов любого другого.

Таким образом, уголовное правосудие может оказаться существенным фактором сохранности общества, даже если учесть бессилие преступника против общества и неуклюжую беспо­мощность уголовного закона в сдерживании и пресечении преступлений. Я готов допустить, что эта формулировка несколько искажает действительность, но это касается не ее оценки действенности процедуры, направленной против преступника, а ее неспособности учесть растущее осознание людьми множества общих интересов, которое постепенно изменяет нашу институцио­нальную концепцию общества, а также вытекающей из этой неспособности завышенной оценки значения преступника. Важно, чтобы мы поняли, каковы импликации установки враждебности в нашем обществе. Мы в первую очередь должны осознать неизбежные ограничения, которые несет с собой эта установка. Социальная организация, вырастающая из враждебности, одно­временно выделяет некую черту, являющуюся основанием проти­вопоставления, и стремится подавить все другие черты в членах группы. Крик «держи вора!» объединяет всех нас как владельцев собственности против грабителя. Как американцы, мы все встаем плечом к плечу против потенциального агрессора. И точно пропорционально нашей самоорганизации враждебностью мы подавляем индивидуальность.

В политической кампании, ведущейся между партиями, их члены подчиняются своей партии. Они становятся просто членами партии, чья сознательная цель заключается в разгроме сопернича­ющей организации. Для достижение этой цели член партии становится республиканцем или демократом, и только. Партийный символ выражает все на свете. Там, где примитивная социальная агрессия или защита с целью уничтожения или изоляции врага является целью общества, организация общей установкой враж­дебности нормальна и действенна. Но до тех пор, пока социальная организация управляется установкой враждебности, индивиды или группы, являющиеся объектами атаки со стороны организа­ции, будут оставаться врагами. Психологически совершенно невозможно ненавидеть грех и любить грешника. Мы весьма склонны обманываться в этом отношении. Мы предполагаем, что можем обнаруживать, настигать, обвинять, преследовать и нака­зывать преступника и при этом сохранять по отношению к нему установку, имеющую в виду его возвращение в общество, как только он сам выкажет перемену в своей социальной установ­ке, что мы можем в одно и то же время подстерегать очевидное нарушение законодательства с целью поймать ч одолеть наруши­теля и постигать ситуацию, из которой преступление вырастает. Но эти две установки — установка контроля за преступлением посредством враждебной процедуры закона и установка контроля посредством постижения социальных и психологических усло­вий — сочетать невозможно. Понять — значит простить, а соци­альная процедура, как кажется, отрицает саму ответственность, которую утверждает закон, и, с другой стороны, преследование уголовным правосудием неизбежно пробуждает враждебную установку в правонарушителе и делает установку взаимного понимания практически невозможной. Социальный служащий в зале суда — сентименталист, а законник в социальном учрежде­нии, несмотря на всю свою ученость, — невежда.

Далее, хотя установка враждебности против нарушителя закона или внешнего врага и дает группе чувство сплоченности, без труда вспыхивающее, словно пламя, и поглощающее различия индивидуальных интересов, цена, которая платится за это сплочение чувства, велика и порой губительна. Хотя человеческие установки значительно древнее любого из человеческих институ­тов и как будто проносят через века тождество структуры, которое позволяет нам быть как дома в сердце любого человека, чья история дошла до нас из прошлого независимо от того, остались об этом прошлом письменные свидетельства или нет, эти установки все же принимают какие-то новые формы по мере того как вбирают в себя новое социальное содержание.

Враждебность, пылавшая между человеком и человеком, между семьей и семьей и закреплявшая формы старых обществ, изменилась, когда люди пришли к осознанию данного общего целого, внутри которого разыгрывались эти смертельные схватки. Через соперничество, конкуренцию и кооперацию люди пришли к концепции социального государства (State), в котором они самоутверждались, утверждая одновременно статус других, на основе не только общих прав и привилегий, но также и различий интересов и функций в рамках организации индивидов, более отличающихся друг от друга, чем прежде. В современном экономическом мире человек в состоянии самоутверждаться в противопоставлении себя другим гораздо более эффективно, исходя из признания общих прав на собственность, лежащих в основе всей экономической деятельности; сочетая требование признания собственного индивидуального конкурентною усилия с одобрением и использованием разнообразных деятельностей и экономических функций других в рамках делового комплекс в целом.

Эта эволюция выходит на еще более содержательный уровень тогда, когда самоутверждение начинает зависеть от сознания индивидом своего социального вклада, которым он завоевывает уважение со стороны других, деятельности которых он дополняет и делает возможными. В мире научных изысканий соперничество не препятствует проявлению горячей признательности за ту службу, которую работа одного ученого может сослужить для всего monde savant⁴ в целом. Очевидно, что подобной социальной организации невозможно достичь произвольно, здесь недоста­точно одного желания, она зависит от медленного роста очень разнообразных и сложных социальных механизмов. И если невозможно представить никакого четко определяемого набора условий, ответственных за этот рост, можно допустить, я думаю, что крайне необходимым условием, возможно, самым значитель­ным, является преодоление временной и пространственной разоб­щенности людей, чтобы они могли вступить в более тесные взаимоотношения друг с другом.

⁴ Ученого мира.— Прим. перев

Средства коммуникации стали величайшими цивилизующими факторами. Множественная социальная стимуляция бесчисленно­го количества разнообразных контактов огромного числа индиви­дов друг с другом — плодородная почва, на которой взрастают социальные организации, ибо они расширяют диапазон социаль­ной жизни, в которой теперь может раствориться враждебность различных групп. Когда это условие обеспечивается, внутренне присущей социальным группам тенденцией представляется движе­ние от враждебных установок индивидов и групп по отношению друг к другу — через соперничество, конкуренцию и коопера­цию — к некоему функциональному самоутверждению, признаю­щему и использующему другие самости и группы самостей в таких деятельностях, в которых выражает себя человеческая социальная природа. И все же установка враждебности общества к тем, кто преступил его законы или обычаи, т.е. к своим преступникам, а также к внешним врагам осталась величайшей сплачивающей силой. Пылкая приверженность нашим религиозным, политиче­ским, собственническим и семейным институтам созрела в сражении с теми, кто нападал или покушался на них индивидуально или коллективно, а враждебность по отношению к реальным или гипотетическим врагам нашей страны оказалась неиссякающим источником патриотизма.

Если мы попытаемся теперь рассмотреть причины преступле­ния фундаментальным образом и столь же беспристрастно, как мы рассматриваем причины болезни, и если мы желаем заменить войну переговорами и международным арбитражем в деле улаживания конфликтов между народами, определенную важ­ность представляет собой поиск такой эмоциональной сплоченно­сти, которую мы можем обеспечить взамен той, что создавалась традиционными процедурами.

Мы встречаемся с попыткой докопаться до причин социального и индивидуального проступка и понять их, исправить, если возможно, ущербную ситуацию и реабилитировать оступившегося индивида в суде по делам несовершеннолетних. Здесь нет никакого ослабления чувства поставленных на карту ценностей, но значительная часть атрибутики враждебной процедуры отсут­ствует. Судья заседает вместе с ребенком, доставленным в зал суда, с членами семьи, поручителями и другими, которые могут помочь понять ситуацию, и указывает, какие шаги следует предпринять для того, чтобы привести дела в нормальное состояние. Мы встречаемся с начатками научной техники в этом расследовании в лице присутствующих психолога и медицинского эксперта, которые могут дать заключение о духовном и физиче­ском состоянии ребенка, а также социальных служащих, которые могут сообщить о ситуации в семье и по месту проживания ребенка. Далее, помимо тюрем имеются и другие учреждения, куда ребенок может быть направлен для продолжения наблюде­ния над ним и смены обстановки. Благодаря сосредоточению интереса на реабилитации чувство дальновидной моральной ответственности не только не ослабляется, но даже усиливается, ибо суд пытается определить, что должен ребенок делать и чем он должен быть для того, чтобы вновь вернуться к нормальным социальным отношениям. Там, где ответственность лежит на других, это может быть осуществлено с гораздо большим тщанием и большим эффектом, поскольку она не определяется в аб­страктных категориях законодательства и цель при определении ответственности — не установление наказания, а получение ре­зультатов в будущем. Налицо поэтому гораздо более полное изложение фактов, существенных для разбора данного случая, чем это в принципе может случиться в ходе разбирательства в уголовном суде, процедура которого нацелена попросту на установление ответственности за некое юридически определенное правонарушение, чтобы в итоге наложить определенное наказа­ние. Гораздо большим значением обладает выход на первый план ценностей семейных отношений, школы, разного рода обучения, возможности трудиться и всех иных факторов, составляющих все то, что имеет смысл в жизни ребенка или взрослого. Перед судом по делам несовершеннолетних можно представить все эти факторы, и все они могут быть учтены в решении суда. Все это вещи, которые имеют смысл. Они — цели, которые должны определять поведение. Их реальное значение невозможно обнару­жить, если не поставить их всех во взаимосвязь друг с другом.

Невозможно разобраться в вопросе о том, какими должны быть установка и поведение общества по отношению к индивиду, нарушившему его законы, или как выразить его ответственность в терминах предстоящего процесса, если все факты и все ценности, в соответствии с которыми должны интерпретироваться факты, не будут собраны воедино для беспристрастного рассмотрения, точно так же как невозможно научно разобраться в каком-либо вопросе без учета всех фактов и ценностей, имеющих к нему отношение. Установка враждебности, ставящая преступника вне закона и, таким образом, исключающая его из общества, предписывающая враждебную процедуру, включающую арест, разбирательство и наказание, может учитывать лишь те черты его поведения, которые составляют непосредственное нарушение закона, и может формулировать отношение между преступником и обществом лишь в терминах разбирательства с целью установления вины и наказания. Все остальное не имеет значения. Взрослый уголовный суд пытается не отладить разладившуюся социальную ситуацию, но определить, применяя установленные правила, является ли еще человек членом общества с добропорядочной репутацией или же он изгой. В согласии с этими установленными правилами то, что не подпадает под юридическое определение, не только вполне естественным образом не появляется в деле, но и вообще отметается. Таким образом, существует некая область фактов, имеющих отношение к социальным проблемам, с которы­ми сталкиваются наши суды и правительственные администра­тивные учреждения, — фактов, которые не могут быть непосред­ственно использованы в решении этих проблем. Именно с этим

материалом работают социолог и добровольный социальный служащий и его организации. В суде по делам несовершенно­летних мы встречаем поразительную ситуацию, когда этот материал пробивает себе путь в институт самого суда и принужда­ет его к таким изменениям своих методов, что этот материал становится возможным использовать на деле. Недавние изменения установки по отношению к семье позволяют учитывать факты, имеющие отношение к заботе о детях, которые прежде лежали вне поля зрения суда.

Можно привести и другие иллюстрации этого изменения структуры и функции институтов, вызванного давлением данных, которые более ранняя форма института исключала из своего рассмотрения. Можно привести пример старой теории благотвори­тельности, согласно которой она полагалась на добродетель людей, находившихся в благоприятных обстоятельствах, выказы­ваемую по отношению к бедным, которые всегда имеются среди нас. Эта теория контрастирует с концепцией организованной благотворительности, цель которой — не проявление индивидуаль­ной добродетели, но такая перемена в условиях жизни как индивидов, так и всего общества, внутри которого индивиды действуют, чтобы бедность, требующая благотворительности, совсем исчезла. Автор одного средневекового трактата о благотво­рительности, рассматривая прокаженных как некий полигон для совершения благих деяний и размышляя о возможности их исчезновения, восклицал: «Чего да не допустит Господь!»

Суд но делам несовершеннолетних есть лишь один из примеров института, в котором рассмотрение фактов, полагавшихся прежде иррелевантными или исключительными, принесло с собой ради­кальное изменение этого института. Но он представляет собой особый интерес потому, что суд есть объективная форма установки враждебности со стороны общества по отношению к тому, кто преступает его законы и обычаи. Он имеет и дополнительный интерес, поскольку явственно очерчивает два типа эмоциональных установок, которые соответствуют двум типам социальной органи­зации.

Наряду с эмоциональной сплоченностью группы, противостоя­щей врагу, возникают интересы, группирующиеся вокруг попытки встретиться лицом к лицу с какой-нибудь социальной проблемой и разрешить ее. Первоначально эти интересы противостоят друг другу. Интересу к индивидуальному нарушителю противостоит интерес к собственности и зависящему от нее социальному порядку. Интерес к изменению условий, которые воспитывают нарушителя, противопоставлен интересу, отождествленному с на­шим положением в обществе, как оно устроено в данный момент, и сожалению по поводу дополнительных обязанностей, которые прежде не признавались или не принимались.

Но подлинная попытка разобраться в реальной проблеме приносит некие пробные реконструкции, которые пробуждают новые интересы и эмоциональные ценности. Таковыми являются интересы к лучшим жилищным условиям, к более адекватному школьному обучению, к устройству игровых площадок и неболь­ших парков, к контролю за детским трудом и к профессионально­му обучению, к улучшению санитарии и гигиены, а также к устройству общественных и социальных центров. Вместо эмоциональной сплоченности, объединяющей нас всех против преступника, появляется скопление разнообразных интересов, не связанных между собой в прошлом, которое не только придает нарушителю новое значение, но и приносит чувство развития и достижения. Эта реконструктивная установка предлагает совокупный интерес, приходящий вместе с переплетающимися разносторонними ценностями. Открытие, что туберкулез, алкого­лизм, безработица, школьное отставание, подростковая преступ­ность среди других социальных зол достигают своего наивысшего уровня в одних и тех же зонах, не только пробуждает присущий нам интерес к одолению каждого из этих зол в отдельности, но и конституирует какой-то определенный объект, объект человече­ского несчастья, фокусирующий наши усилия, а также выстраива­ет какой-то конкретный объект человеческого благополучия, которое есть некий комплекс ценностей. Такая организация усилий взращивает индивида или самость с новым содержанием характера, — самость, которая действенна постольку, поскольку импульсы, побуждающие к поведению, организованы вокруг некоторого четко определенного объекта.

Интересно сравнить эту самость с той, которая откликается на призыв общества к защите его и его институтов. Господствующая эмоциональная окраска последней проявляется в общегрупповом противостоянии общему врагу. Осознание других в этом случае лишено тех инстинктивных противопоставлений, которые — в са­мых разнообразных формах — пробуждает в нас уже одно только присутствие других. Это могут быть лишь легкое соперничество и различия во мнениях, в социальной установке и в положении или просто осторожность, которую все мы сохраняем в отношении тех, кто нас окружает. В общем процессе они могут исчезнуть. Их исчезновение означает устранение сопротивления и трений и добавляет выражению одного из наиболее мощных человеческих импульсов радостное возбуждение и энтузиазм. Результатом является определенное возрастание самости, в ходе которого человек чувствует свое единение с любым другим членом группы. Это не самосознание, которое исходит из противопоставления одной самости другим. В некотором смысле человек теряет себя в недрах группы и может получить такую установку, с которой он претерпит страдание и смерть за общее дело. Действительно, война устраняет из установки враждебности сдерживающие тенденции, но одновременно оживляет и мобилизует установку самоутверждения самости, которая слита со всеми другими самостями в обществе. Запрет на самоутверждение, несущий с собой осознание интересов других индивидов группы, к которой человек принадлежит, исчезает, когда это утверждение направляется против какого-то объекта общей враждебности или неприязни. Даже в мирное время мы ощущаем в себе, как правило, совсем слабое, если вообще хоть какое-нибудь, неодобре­ние надменности по отношению к людям другой национальности, и национальный самообман и принижение достижений других народов могут оказаться прямо-таки добродетелями.

Та же тенденция в разной степени проявляется и среди тех, кто объединяется против преступника или против партийного врага. Установки различия и противостояния между членами общества или группы временно отменяются или предоставляется большая свобода для самоутверждения, направленного против врага. Эти переживания пронизывают мощные эмоции, которые могут послужить для временной оценки того, что стоит за обществом в целом, по сравнению с интересами индивида, который ему противопоставлен. Эти переживания, однако, служат лишь тому, чтобы именно противопоставить значительность того, что стоит за группой, и жалкое первородство индивида, который отсекает себя от нее.