Комментарии. Владимир Набоков. Приглашение на казнь Comme un fou se croit Dieu nous nous croyons mortels

Владимир Набоков. Приглашение на казнь

Comme un fou se croit Dieu nous nous croyons mortels. /Delalande. Discours sur les ombres/ [*] (*1) ------------------------------------------------ [*] Подобно тому как глупец полагает себя богом, мы считаем, что мы смертны. /Делаланд. " Разговоры теней" / (франц.). ----------------------------

Сообразно с законом, Цинциннату Ц. объявили смертныйприговор шепотом. Все встали, обмениваясь улыбками. Седойсудья, припав к его уху, подышав, сообщив, медленноотодвинулся, как будто отлипал. Засим Цинцинната отвезлиобратно в крепость. Дорога обвивалась вокруг ее скалистогоподножья и уходила под ворота: змея в расселину. Был спокоен; однако его поддерживали во время путешествия по длиннымкоридорам, ибо он неверно ставил ноги, вроде ребенка, толькочто научившегося ступать, или точно куда проваливался, какчеловек, во сне увидевший, что идет по воде, но вдругусомнившийся: да можно ли? Тюремщик Родион долго отпирал дверьЦинциннатовой камеры, -- не тот ключ, -- всегдашняя возня.Дверь наконец уступила. Там, на койке, уже ждал адвокат --сидел, погруженный по плечи в раздумье, без фрака (забытого навенском стуле в зале суда, -- был жаркий, насквозь синий день), -- и нетерпеливо вскочил, когда ввели узника. Но Цинциннатубыло не до разговоров. Пускай одиночество в камере с глазкомподобно ладье, дающей течь. Все равно, -- он заявил, что хочетостаться один, и, поклонившись, все вышли. Итак -- подбираемся к концу. Правая, еще непочатая частьразвернутого романа, которую мы, посреди лакомого чтенья, легонько ощупывали, машинально проверяя, много ли еще (и всерадовала пальцы спокойная, верная толщина), вдруг, ни с того нис сего, оказалась совсем тощей: несколько минут скорого, ужепод гору чтенья -- и... ужасно! Куча черешен, красно и клейкочерневшая перед нами, обратилась внезапно в отдельные ягоды: вон та, со шрамом, подгнила, а эта сморщилась, ссохшись вокругкости (самая же последняя непременно -- тверденькая, недоспелая). Ужасно! Цинциннат снял шелковую безрукавку, наделхалат и, притоптывая, чтобы унять дрожь, пустился ходить покамере. На столе белел чистый лист бумаги, и, выделяясь на этойбелизне, лежал изумительно очиненный карандаш, длинный какжизнь любого человека, кроме Цинцинната, и с эбеновым блескомна каждой из шести граней. Просвещенный потомок указательногоперста. Цинциннат написал: " и все-таки я сравнительно. Ведьэтот финал я предчувствовал этот финал". Родион, стоя задверью, с суровым шкиперским вниманием глядел в глазок.Цинциннат ощущал холодок у себя в затылке. Он вычеркнулнаписанное и начал тихо тушевать, причем получился загадочныйорнамент, который постепенно разросся и свернулся в баранийрог. Ужасно! Родион смотрел в голубой глазок на поднимавшийся ипадавший горизонт. Кому становилось тошно? Цинциннату. Вышиблопот, все потемнело, он чувствовал коренек каждого волоска.Пробили часы -- четыре или пять раз, и казематный отгул их, перегул и загулок вели себя подобающим образом. Работая лапами, спустился на нитке паук с потолка (*2), -- официальный другзаключенных. Но никто в стену не стучал, так как Цинциннат былпока что единственным арестантом (на такую громаднуюкрепость!). Спустя некоторое время тюремщик Родион вошел и емупредложил тур вальса. Цинциннат согласился. Они закружились.Бренчали у Родиона ключи на кожаном поясе, от него пахломужиком, табаком, чесноком, и он напевал, пыхтя в рыжую бороду, и скрипели ржавые суставы (не те годы, увы, опух, одышка). Ихвынесло в коридор. Цинциннат был гораздо меньше своегокавалера. Цинциннат был легок как лист. Ветер вальса пушилсветлые концы его длинных, но жидких усов, а большие, прозрачные глаза косили, как у всех пугливых танцоров. Да, онбыл очень мал для взрослого мужчины. Марфинька говаривала, чтоего башмаки ей жмут. У сгиба коридора стоял другой стражник, без имени, под ружьем, в песьей маске (*3) с марлевой пастью.Описав около него круг, они плавно вернулись в камеру, и тутЦинциннат пожалел, что так кратко было дружеское пожатиеобморока. Опять с банальной унылостью пробили часы. Время шло варифметической прогрессии: восемь. Уродливое окошко оказалосьдоступным закату: сбоку по стене пролег пламенистыйпараллелограмм. Камера наполнилась доверху маслом сумерек, содержавших необыкновенные пигменты. Так, спрашивается: что этосправа от двери -- картина ли кисти крутого колориста илидругое окно, расписное, каких уже не бывает? (На самом деле этовисел пергаментный лист с подробными, в две колонны, " правиламидля заключенных"; загнувшийся угол, красные заглавные буквы, заставки, древний герб города, -- а именно: доменная печь скрыльями, -- и давали нужный материал вечернему отблеску.)Мебель в камере была представлена столом, стулом, койкой. Ужедавно принесенный обед (харчи смертникам полагалисьдиректорские) стыл на цинковом подносе. Стемнело совсем. Вдругразлился золотой, крепко настоянный электрический свет. Цинциннат спустил ноги с койки. В голове, от затылка квиску, по диагонали, покатился кегельный шар, замер и поехалобратно. Между тем дверь отворилась, и вошел директор тюрьмы. Он был как всегда в сюртуке, держался отменно прямо, выпятив грудь, одну руку засунув за борт, а другую заложив заспину. Идеальный парик, черный как смоль, с восковым пробором, гладко облегал череп. Его без любви выбранное лицо, с жирнымижелтыми щеками и несколько устарелой системой морщин, былоусловно оживлено двумя, и только двумя, выкаченными глазами.Ровно передвигая ноги в столбчатых панталонах, он прошагалмежду стеной и столом, почти дошел до койки, -- но, несмотря насвою сановитую плотность, преспокойно исчез, растворившись ввоздухе. Через минуту, однако, дверь отворилась снова, сознакомым на это раз скрежетанием, -- и, как всегда в сюртуке, выпятив грудь, вошел он же. -- Узнав из достоверного источника, что нонче решиласьваша судьба, -- начал он сдобным басом, -- я почел своимдолгом, сударь мой -- Цинциннат сказал: -- Любезность. Вы. Очень. (Это еще нужно расставить.) -- Вы очень любезны, -- сказал, прочистив горло, какой-тодобавочный Цинциннат. -- Помилуйте, -- воскликнул директор, не замечаябестактности слова. -- Помилуйте! Долг. Я всегда. А вот почему, смею спросить, вы не притронулись к пище? Директор снял крышку и поднес к своему чуткому носу мискус застывшим рагу. Двумя пальцами взял картофелину и стал мощножевать, уже выбирая бровью что-то на другом блюде. -- Не знаю, какие еще вам нужны кушанья, -- проговорил оннедовольно и, треща манжетами, сел за стол, чтобы удобнее былоесть пудинг-кабинет. Цинциннат сказал: -- Я хотел бы все-таки знать, долго ли теперь. -- Превосходный сабайон! Вы хотели бы все-таки знать, долго ли теперь. К сожалению, я сам не знаю. Меня извещаютвсегда в последний момент, я много раз жаловался, могу вампоказать всю эту переписку, если вас интересует. -- Так что может быть в ближайшее утро? -- спросилЦинциннат. -- Если вас интересует, -- сказал директор. -- Да, простоочень вкусно и сытно, вот что я вам доложу. А теперь, pour ladigestion [*], позвольте предложить вам папиросу. Не бойтесь, это в крайнем случае только предпоследняя, -- добавил оннаходчиво. ---------------------------------------------------------- [*] для лучшего пищеварения (франц.). ---------------------------------------------------------- -- Я спрашиваю, -- сказал Цинциннат, -- я спрашиваю не излюбопытства. Правда, трусы всегда любопытны. Но уверяю вас...Пускай не справляюсь с ознобом и так далее, -- это ничего.Всадник не отвечает за дрожь коня. Я хочу знать когда -- вотпочему: смертный приговор возмещается точным знанием смертногочаса. Роскошь большая, но заслуженная. Меня же оставляют в томневедении, которое могут выносить только живущие на воле. Иеще: в голове у меня множество начатых и в разное времяпрерванных работ... Заниматься ими я просто не стану, если срокдо казни все равно недостаточен для их стройного завершения.Вот почему. -- Ах, пожалуйста, не надо бормотать, -- нервно сказалдиректор. -- Это, во-первых, против правил, а, во-вторых --говорю вам русским языком и повторяю: не знаю. Все, что могувам сообщить, это, что со дня на день ожидается приезд вашегосуженого, -- а он, когда приедет, да отдохнет, да свыкнется собстановкой, еще должен будет испытать инструмент, если, однако, не привезет своего, что весьма и весьма вероятно.Табачок-то не крепковат? -- Нет, -- ответил Цинциннат, -- рассеянно посмотрев насвою папиросу. -- Но только мне кажется, что по закону -- ну невы, так управляющий городом обязан -- -- Потолковали, и будет, -- сказал директор, -- я, собственно, здесь не для выслушивания жалоб, а для того... --Он, мигая, полез в один карман, в другой; наконец из-за пазухивытащил линованный листок, явно вырванный из школьной тетради. -- Пепельницы тут нет, -- заметил он, поводя папиросой, --что ж, давайте утопим в остатке этого соуса... Так-с. Свет, пожалуй, чуточку режет... Может быть, если... Ну да уж ничего, сойдет. Он развернул листок и, не надевая роговых очков, а толькодержа их перед глазами, отчетливо стал читать: -- " Узник! В этот торжественный час, когда все взоры..." -- Я думаю, нам лучше встать, -- озабоченно прервал он самогосебя и поднялся со стула. Цинциннат встал тоже. -- " Узник! В этот торжественный час, когда все взорынаправлены на тебя, и судьи твои ликуют, и ты готовишься к темнепроизвольным телодвижениям, которые непосредственно следуютза отсечением головы, я обращаюсь к тебе с напутственнымсловом. Мне выпало на долю, -- и этого я не забуду никогда, --обставить твое житье в темнице всеми теми многочисленнымиудобствами, которые дозволяет закон. Посему я счастлив будууделить всевозможное внимание всякому изъявлению твоейблагодарности, но желательно в письменной форме и на однойстороне листа". -- Вот, -- сказал директор, складывая очки. -- Это все. Явас больше не удерживаю. Известите, если что понадобится. Он сел к столу и начал быстро писать, тем показывая, чтоаудиенция кончена. Цинциннат вышел. В коридоре на стене дремала тень Родиона, сгорбившись натеневом табурете, -- и лишь мельком, с краю, вспыхнулонесколько рыжих волосков. Далее, у загиба стены, другойстражник, сняв свою форменную маску, утирал рукавом лицо.Цинциннат начал спускаться по лестнице. Каменные ступени былсклизки и узки, с неосязаемой спиралью призрачных перил. Дойдядо низу, он пошел опять коридорами. Дверь с надписью назеркальный выворот: " канцелярия" -- была отпахнута; лунасверкала на чернильнице, а какая-то под столом мусорнаякорзинка неистово шеберстила и клокотала: должно быть, в неесвалилась мышь. Миновав еще много дверей, Цинциннат споткнулся, подпрыгнул и очутился в небольшом дворе, полном разных частейразобранной луны. Пароль в эту ночь был: молчание, -- и солдату ворот отозвался молчанием на молчание Цинцинната, пропускаяего, и у всех прочих ворот было то же. Оставив за собойгуманную громаду крепости, он заскользил вниз по крутому, росистому дерну, попал на пепельную тропу между скал, пересекдважды, трижды извивы главной дороги, которая, наконец стряхнувпоследнюю тень крепости, полилась прямее, вольнее, -- и поузорному мосту через высохшую речку Цинциннат вошел в город.Поднявшись на изволок и повернув налево по Садовой, он пронессявдоль седых цветущих кустов. Где-то мелькнуло освещенное окно; за какой-то оградой собака громыхнула цепью, но не залаяла.Ветерок делал все, что мог, чтобы освежить беглецу голую шею.Изредка наплыв благоухания говорил о близости Тамариных Садов.Как он знал эти сады! Там, когда Марфинька была невестой ибоялась лягушек, майских жуков... Там, где бывало, когда всестановилось невтерпеж и можно было одному, с кашей во рту изразжеванной сирени, со слезами... Зеленое, муравчатое. Там, тамошние холмы, томление прудов, тамтатам далекого оркестра...Он повернул по Матюхинской мимо развалин древней фабрики, гордости города, мимо шепчущих лип, мимо празднично настроенныхбелых дач телеграфных служащих, вечно справляющих чьи-нибудьименины, и вышел на Телеграфную. Оттуда шла в гору узкаяулочка, и опять сдержанно зашумели липы. Двое мужчин тихобеседовали во мраке сквера на подразумеваемой скамейке. " А ведьон ошибается", -- сказал один. Другой отвечал неразборчиво, иоба вроде как бы вздохнули, естественно смешиваясь с шелестомлиствы. Цинциннат выбежал на круглую площадку, где лунасторожила знакомую статую поэта, похожую на снеговую бабу, --голова кубом, слепившиеся ноги, -- и, пробежав еще несколькошагов, оказался на своей улице. Справа, на стенах одинаковыхдомов, неодинаково играл лунный рисунок веток, так что толькопо выражению теней, по складке на переносице между окон, Цинциннат и узнал свой дом. В верхнем этаже около Марфинькибыло темно, но открыто. Дети, должно быть, спали на горбоносомбалконе: там белелось что-то. Цинциннат вбежал на крыльцо, толкнул дверь и вошел в свою освещенную камеру. Обернулся, нобыл уже заперт. Ужасно! На столе блестел карандаш. Паук сиделна желтой стене. -- Потушите! -- крикнул Цинциннат. Наблюдавший за ним глазок выключил свет. Темнота и тишинаначали соединяться; но вмешались часы, пробили одиннадцать, подумали и пробили еще один раз, а Цинциннат лежал навзничь исмотрел в темноту, где тихо рассыпались светлые точки, постепенно исчезая. Совершилось полное слияние темноты итишины. Вот тогда, только тогда (то есть лежа навзничь натюремной койке, за полночь, после ужасного, ужасного, я простоне могу тебе объяснить какого ужасного дня) Цинциннат Ц. яснооценил свое положение. Сначала на черном бархате, каким по ночам обложены сисподу веки, появилось, как медальон, лицо Марфиньки: кукольныйрумянец, блестящий лоб с детской выпуклостью, редкие бровивверх, высоко над круглыми, карими глазами. Она заморгала, поворачивая голову, и на мягкой, сливочной белизны, шее былачерная бархатка, а бархатная тишина платья, расширяясь книзу, сливалась с темнотой. Такой он увидел ее нынче среди публики, когда его подвели к свежепокрашенной скамье подсудимых, накоторую он сесть не решился, а стоял рядом и все-таки измарал визумруде руки, и журналисты жадно фотографировали отпечатки егопальцев, оставшиеся на спинке скамьи. Он видел их напряженныелбы, он видел ярко-цветные панталоны щеголей, ручные зеркала ипереливчатые шали щеголих, -- но лица были неясны, -- однатолько круглоглазая Марфинька из всех зрителей и запомниласьему. Адвокат и прокурор, оба крашенные и очень похожие друг надруга (закон требовал, чтобы они были единоутробными братьями, но не всегда можно было подобрать, и тогда гримировались), проговорили с виртуозной скоростью те пять тысяч слов, которыеполагались каждому. Они говорили вперемежку, и судья, следя замгновенными репликами, вправо, влево мотал головой, иравномерно мотались все головы, -- и только одна Марфинька, слегка повернувшись, неподвижно, как удивленное дитя, уставилась на Цинцинната, стоявшего рядом с ярко-зеленойсадовой скамьей. Адвокат, сторонник классической декапитации, выиграл без труда против затейника прокурора, и судьясинтезировал дело. Обрывки этих речей, в которых, как пузыри воды, стремилисьи лопались слова " прозрачность" и " непроницаемость", теперьзвучали у Цинцинната в ушах, и шум крови превращался врукоплескания, а медальонное лицо Марфиньки все оставалось вполе его зрения и потухло только тогда, когда судья, --приблизившись вплотную, так что можно было различить на егокруглом смуглом носу расширенные поры, одна из которых, насамой дуле, выпустила одинокий, но длинный волос, -- произнессырым шепотом: " с любезного разрешения публики, вам наденуткрасный цилиндр", -- выработанная законом подставная фраза, истинное значение коей знал всякий школьник. " А я ведь сработан так тщательно, -- подумал Цинциннат, плача во мраке. -- Изгиб моего позвоночника высчитан такхорошо, так таинственно. Я чувствую в икрах так много тугонакрученных верст, которые мог бы в жизни еще пробежать. Мояголова так удобна"... Часы пробили неизвестно к чему относившуюся половину.

Утренние газеты, которые с чашкой тепловатого шоколадапринес ему Родион, -- местный листок " Доброе Утречко" и болеесерьезный орган " Голос Публики", -- как всегда кишели цветнымиснимками. В первой он нашел фасад своего дома: дети глядят сбалкона, тесть глядит из кухонного окна, фотограф глядит изокна Марфиньки; во второй -- знакомый вид из этого окна напалисадник с яблоней, отворенной калиткой и фигурой фотографа, снимающего фасад. Он нашел, кроме того, самого себя на двухснимках, изображающих его в кроткой юности. Цинциннат родился от безвестного прохожего и детствопровел в большом общежитии за Стропью (только уже на третьемдесятке он познакомился мимоходом со щебечущей, щупленькой, ещетакой молодой на вид Цецилией Ц., зачавшей его ночью на Прудах, когда была совсем девочкой). С ранних лет, чудом смекнувопасность, Цинциннат бдительно изощрялся в том, чтобы скрытьнекоторую свою особость. Чужих лучей не пропуская, а потому, всостоянии покоя, производя диковинное впечатление одинокоготемного препятствия в этом мире прозрачных друг для дружки душ, он научился все-таки притворяться сквозистым, для чего прибегалк сложной системе как бы оптических обманов, но стоило намгновение забыться, не совсем так внимательно следить за собой, за поворотами хитро освещенных плоскостей души, как сразуподнималась тревога. В разгаре общих игр сверстники вдруг отнего отпадали, словно почуя, что ясность его взгляда даголубизна висков -- лукавый отвод и что в действительностиЦинциннат непроницаем. Случалось, учитель среди наступившегомолчания, в досадливом недоумении, собрав и наморщив все запасыкожи около глаз, долго глядел на него и наконец спрашивал: -- Да что с тобой, Цинциннат? Тогда Цинциннат брал себя в руки и, прижав к груди, относил в безопасное место. С течением времени безопасных мест становилось все меньше, всюду проникало ласковое солнце публичных забот, и было такустроено окошечко в двери, что не существовало во всей камерени одной точки, которую наблюдатель за дверью не мог бывзглядом проткнуть. Поэтому Цинциннат не сгреб пестрых газет вком, не швырнул, -- как сделал его призрак (призрак, сопровождающий каждого из нас -- и тебя, и меня, и вот его, --делающий то, чего в данное мгновение хотелось бы сделать, анельзя...). Цинциннат спокойненько отложил газеты и допилшоколад. Коричневая пленка, покрывавшая шоколадную гладь, превратилась на губе в сморщенную дрянь. Затем Цинциннат наделчерный халат, слишком для него длинный, черные туфли спомпонами, черную ермолку, -- и заходил по камере, как ходилкаждое утро, с первого дня заключения. Детство на загородных газонах. Играли в мяч, в свинью, вкарамору, в чехарду, в малину, в тычь... Он был легок и ловок, но с ним не любили играть. Зимою городские скаты гладкозатягивались снегом, и как же славно было мчаться вниз на" стеклянных" сабуровских санках... Как быстро наступала ночь, когда с катанья возвращались домой... Какие звезды, -- какаямысль и грусть наверху, -- а внизу ничего не знают. В морозномметаллическом мраке желтым и красным светом горели съедобныеокна; женщины в лисьих шубках поверх шелковых платьевперебегали через улицу из дома в дом; электрические вагонетки, возбуждая на миг сияющую вьюгу, проносились по запорошеннымрельсам. Голосок: " Аркадий Ильич, посмотрите на Цинцинната..." Он не сердился на доносчиков, но те умножались и, мужая, становились страшны. В сущности, темный для них, как будто былвырезан из кубической сажени ночи, непроницаемый Цинциннатповорачивался туда-сюда, ловя лучи, с панической поспешностьюстараясь так стать, чтобы казаться светопроводным. Окружающиепонимали друг друга с полуслова, -- ибо не было у них такихслов, которые бы кончались как-нибудь неожиданно, на ижицу, чтоли, обращаясь в пращу или птицу, с удивительными последствиями.В пыльном маленьком музее, на Втором Бульваре, куда его водилив детстве и куда он сам потом водил питомцев, были собраныредкие, прекрасные вещи, -- но каждая была для всех горожан, кроме него, так же ограничена и прозрачна, как и они сами другдля друга. То, что не названо, -- не существует. К сожалению, все было названо. " Бытие безымянное, существенность беспредметная..." --прочел Цинциннат на стене там, где дверь, отпахиваясь, прикрывала стену. " Вечные именинники, мне вас --" -- написано было в другомместе. Левее, почерком стремительным и чистым, без единой лишнейлинии: " Обратите внимание, что когда они с вами говорят --" --дальше, увы, было стерто. Рядом -- корявыми детскими буквами: " Писателей будуштрафовать" -- и подпись: директор тюрьмы. Еще можно было разобрать одну ветхую и загадочную строку: " Смерьте до смерти, -- потом будет поздно". -- Меня во всяком случае смерили, -- сказал Цинциннат, тронувшись опять в путь и на ходу легонько постукиваякостяшками руки по стенам. -- Как мне, однако, не хочетсяумирать! Душа зарылась в подушку. Ох, не хочется! Холодно будетвылезать из теплого тела. Не хочется, погодите, дайте ещеподремать. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать. Пятнадцать лет былоЦинциннату, когда он начал работать в мастерской игрушек, кудабыл определен по причине малого роста. По вечерам же упивалсястаринными книгами под ленивый, пленительный плеск мелкойволны, в плавучей библиотеке имени д-ра Синеокова, утонувшегокак раз в том месте городской речки. Бормотание цепей, плеск, оранжевые абажурчики на галерейке, плеск, липкая от луныводяная гладь, -- и вдали, в черной паутине высокого моста, пробегающие огоньки. Но потом ценные волюмы начали портиться отсырости, так что в конце концов пришлось реку осушить, отведяводу в Стропь посредством специально прорытого канала. Работая в мастерской, он долго бился над затейливымипустяками, занимался изготовлением мягких кукол для школьниц, -- тут был и маленький волосатый Пушкин в бекеше, и похожий накрысу Гоголь в цветистом жилете, и старичок Толстой, толстоносенький, в зипуне, и множество других, например: застегнутый на все пуговки Добролюбов в очках без стекол.Искусственно пристрастясь к этому мифическому девятнадцатомувеку, Цинциннат уже готов был совсем углубиться в туманыдревности и в них найти подложный приют, но другое отвлекло еговнимание. Там-то, на той маленькой фабрике, работала Марфинька, --полуоткрыв влажные губы, целилась ниткой в игольное ушко: " Здравствуй, Цинциннатик! " -- и вот начались те упоительныеблуждания в очень, очень просторных (так что даже случалось --холмы в отдалении были дымчаты от блаженства своего отдаления)Тамариных Садах, где в три ручья плачут без причины ивы, итремя каскадами, с небольшой радугой над каждым, ручьисвергаются в озеро, по которому плывет лебедь рука об руку сосвоим отражением. Ровные поляны, рододендрон, дубовые рощи, веселые садовники в зеленых сапогах, день-деньской играющие впрятки; какой-нибудь грот, какая-нибудь идиллическая скамейка, на которой три шутника оставили три аккуратных кучки (уловка --подделка из коричневой крашеной жести), -- какой-нибудьолененок, выскочивший в аллею и тут же у вас на глазахпревратившийся в дрожащие пятна солнца, -- вот они были каковы, эти сады! Там, там -- лепет Марфиньки, ее ноги в белых чулках ибархатных туфельках, холодная грудь и розовые поцелуи со вкусомлесной земляники. Вот бы увидеть отсюда -- хотя бы древесныемакушки, хотя бы гряду отдаленных холмов... Цинциннат подвязал потуже халат. Цинциннат сдвинул ипотянул, пятясь, кричащий от злости стол: как неохотно, скакими содроганиями он ехал по каменному полу, его содроганияпередавались пальцам Цинцинната, небу Цинцинната, отступавшегок окну (то есть к той стене, где высоко, высоко была зарешеткой пологая впадина окна). Упала громкая ложечка, затанцевала чашка, покатился карандаш, заскользила книга покниге. Цинциннат поднял брыкающийся стул на стол. Сам наконецвлез. Но, конечно, ничего не было видно, -- только жаркое небов тонко зачесанных сединах, оставшихся от облаков, не вынесшихсиневы. Цинциннат едва мог дотянуться до решетки, за которойпокато поднимался туннель окошка с другой решеткой в конце исветовым повторением ее на облупившейся стенке каменной пади.Там, сбоку, тем же чистым презрительным почерком, как одна изполустертых фраз, читанных давеча, было написано: " Ничего невидать, я пробовал тоже". Цинциннат стоял на цыпочках, держась маленькими, совсембелыми от напряжения руками за черные железные прутья, иполовина его лица была в солнечную решетку, и левый усзолотился, и в зеркальных зрачках было по крохотной золотойклетке, а внизу, сзади, из слишком больших туфельприподнимались пятки. -- Того и гляди свалитесь, -- сказал Родион, который уже сполминуты стоял подле и теперь крепко сжал ножку дрогнувшегостула. -- Ничего, ничего, держу. Можете слезать. У Родиона были васильковые глаза и, как всегда, чуднаярыжая бородища. Это красивое русское лицо было обращено вверх кЦинциннату, который босой подошвой на него наступил, то естьпризрак его наступил, сам же Цинциннат уже сошел со стула настол. Родион, обняв его как младенца, бережно снял, -- послечего со скрипичным звуком отодвинул стол на прежнее место иприсел на него с краю, болтая той ногой, что была повыше, адругой упираясь в пол, -- приняв фальшиво-развязную позуоперных гуляк в сцене погребка (*4), а Цинциннат ковырял шнурокхалата, потупясь, стараясь не плакать. Родион баритонным басом пел, играя глазами и размахиваяпустой кружкой. Эту же удалую песню певала прежде и Марфинька.Слезы брызнули из глаз Цинцинната. На какой-то предельной нотеРодион грохнул кружкой об стол и соскочил со стола. Дальше онуже пел хором, хотя был один. Вдруг поднял вверх обе руки ивышел. Цинциннат, сидя на полу, сквозь слезы посмотрел ввысь, гдеотражение решетки уже переменило место. Он попробовал -- всотый раз -- подвинуть стол, но, увы, ножки были от векапривинчены. Он съел винную ягоду и опять зашагал по камере. Девятнадцать, двадцать, двадцать один. В двадцать два годабыл переведен в детский сад учителем разряда Ф, и тогда же наМарфиньке женился. Едва ли не в самый день, когда он вступил висполнение новых своих обязанностей (состоявших в том, чтобызанимать хроменьких, горбатеньких, косеньких), был важным лицомсделан на него донос второй степени. Осторожно, в видепредположения высказывалась мысль об основной нелегальностиЦинцинната. Заодно с этим меморандумом были отцами городарассмотрены и старые жалобы, поступавшие время от времени состороны его наиболее прозорливых товарищей по работе вмастерской. Председатель воспитательного совета и некоторыедругие должностные лица поочередно запирались с ним ипроизводили над ним законом предписанные опыты. В течениенескольких суток ему не давали спать, принуждали к быстройбессмысленной болтовне, доводимой до опушки бреда, заставлялиписать письма к различным предметам и явлениям природы, разыгрывать житейские сценки, а также подражать разнымживотным, ремеслам и недугам. Все это он проделал, все это онвыдержал -- оттого что был молод, изворотлив, свеж, жаждалжить, -- пожить немного с Марфинькой. Его нехотя отпустили, разрешив ему продолжать заниматься с детьми последнего разбора, которых было не жаль, -- дабы посмотреть, что из этого выйдет.Он водил их гулять парами, играя на маленьком портативноммузыкальном ящичке, вроде кофейной мельницы, -- а по праздникамкачался с ними на качелях: вся гроздь замирала, взлетая; пищала, ухая вниз. Некоторых он учил читать. Между тем Марфинька в первый же год брака стала емуизменять; с кем попало и где попало. Обыкновенно, когдаЦинциннат приходил домой, она, с какой-то сытой улыбочкойприжимая к шее пухлый подбородок, как бы журя себя, глядяисподлобья честными карими глазами, говорила низким голубинымголоском: " А Марфинька нынче опять это делала". Он несколькосекунд смотрел на нее, приложив, как женщина, ладонь к щеке, ипотом, беззвучно воя, уходил через все комнаты, полные ееродственников, и запирался в уборной, где топал, шумел водой, кашлял, маскируя рыдания. Иногда, оправдываясь, она емуобъясняла: " Я же, ты знаешь, добренькая: это такая маленькаявещь, а мужчине такое облегчение". Скоро она забеременела -- и не от него. Разрешиласьмальчиком, немедленно забеременела снова -- и снова не от него-- и родила девочку. Мальчик был хром и зол; тупая, тучнаядевочка -- почти слепа. Вследствие своих дефектов оба ребенкапопали к нему в сад, и странно бывало видеть ловкую, ладную, румяную Марфиньку, ведущую домой этого калеку, эту тумбочку.Цинциннат понемножку перестал следить за собой вовсе, -- иоднажды, на каком-то открытом собрании в городском парке, вдругпробежала тревога, и один произнес громким голосом: " Горожане, между нами находится --" -- тут последовало страшное, почтизабытое слово, -- и налетел ветер на акации, -- и Цинциннат ненашел ничего лучше, как встать и удалиться, рассеянно срываялистики с придорожных кустов. А спустя десять дней он был взят. " Вероятно, завтра", -- сказал Цинциннат, медленно шагая покамере. " Вероятно, завтра", -- сказал Цинциннат и сел на койку, уминая ладонью лоб. Закатный луч повторял уже знакомые эффекты." Вероятно, завтра, -- сказал со вздохом Цинциннат. -- Слишкомтихо было сегодня, а уже завтра, спозаранку --". Некоторое время все молчали: глиняный кувшин с водой надне, поивший всех узников мира; стены, друг другу на плечиположившие руки, как четверо неслышным шепотом обсуждающихквадратную тайну; бархатный паук, похожий чем-то на Марфиньку; большие черные книги на столе... " Какое недоразумение! " -- сказал Цинциннат и вдруграссмеялся. Он встал, снял халат, ермолку, туфли. Снялполотняные штаны и рубашку. Снял, как парик, голову, снялключицы, как ремни, снял грудную клетку, как кольчугу. Снялбедра, снял ноги, снял и бросил руки, как рукавицы, в угол. То, что оставалось от него, постепенно рассеялось, едва окрасиввоздух. Цинциннат сперва просто наслаждался прохладой; затем, окунувшись совсем в свою тайную среду, он в ней вольно и весело-- Грянул железный гром засова, и Цинциннат мгновенно обросвсем тем, что сбросил, вплоть до ермолки. Тюремщик Родионпринес в круглой корзиночке, выложенной виноградными листьями, дюжину палевых слив -- подарок супруги директора. Цинциннат, тебя освежило преступное твое упражнение.

III

Цинциннат проснулся от рокового рокота голосов, нараставшего в коридоре. Хотя накануне он и готовился к такому пробуждению, -- всеравно, -- с сердцем, с дыханием не было сладу. Полою сердцеприкрыв, чтобы оно не видело, -- тише, это ничего (как говорятребенку в минуту невероятного бедствия), -- прикрыв сердце ислегка привстав, Цинциннат слушал. Было шарканье многих шагов, в различных слоях слышимости; были голоса -- тоже во многихразрезах; один набегал, вопрошающий; другой, поближе, ответствовал. Спеша из глубины, кто-то пронесся и заскользил покамню, как по льду. Бас директора произнес среди гомонанесколько слов -- невнятных, но бессомненно повелительных.Страшнее всего было то, что сквозь эту возню пробивался детскийголос, -- у директора была дочка. Цинциннат различал ижалующийся тенорок своего адвоката, и бормотание Родиона... Вотопять, на бегу, кто-то задал гулкий вопрос, и кто-то гулкоответил. Кряхтение, треск, стукотня, -- точно шарили палкой подлавкой. " Не нашли? " -- внятно спросил директор. Пробежали шаги.Пробежали шаги. Пробежали, вернулись. Цинциннат, изнемогая, спустил ноги на пол: так и не дали свидания с Марфинькой...Начать одеваться, или придут меня наряжать? Ах, довольно, войдите... Но его еще промучили минуты две. Вдруг дверь отворилась, и, скользя, влетел адвокат. Он был взлохмачен, потен. Он теребил левую манжету, иглаза у него кружились. -- Запонку потерял (*5), -- воскликнул он, быстро, какпес, дыша. -- Задел обо что.. должно быть... когда с милойЭммочкой... шалунья всегда... за фалды... всякий раз какзайду... я, главное, слышал, как кто-то... но не обратил...смотрите, цепочка очевидно... очень дорожил... ну, ничего неподелаешь... может быть еще... я обещал всем сторожам... адосадно... -- Глупая, сонная ошибка, -- тихо сказал Цинциннат. -- Япревратно истолковал суету. Это вредно для сердца. -- Да нет, спасибо, пустяки, -- рассеянно пробормоталадвокат. При этом он глазами так и рыскал по углам камеры.Видно было, что его огорчала потеря дорогой вещицы. Это виднобыло. Потеря вещицы огорчала его. Вещица была дорогая. Он былогорчен потерей вещицы. Цинциннат с легким стоном лег обратно в постель. Тот сел унего в ногах. -- Я к вам шел, -- сказал адвокат, -- такой бодрый, веселый... Но теперь меня расстроил этот пустяк, -- ибо в концеконцов это же пустяк, согласитесь, -- есть вещи поважнее. Ну, как вы себя чувствуете? -- Склонным к откровенной беседе, -- прикрыв глаза, отвечал Цинциннат. -- Хочу поделиться с вами некоторыми своимиумозаключениями. Я окружен какими-то убогими призраками, а нелюдьми. Меня они терзают, как могут терзать толькобессмысленные видения, дурные сны, отбросы бреда, швалькошмаров -- и все то, что сходит у нас за жизнь. В теории --хотелось бы проснуться. Но проснуться я не могу без постороннейпомощи, а этой помощи безумно боюсь, да и душа моя обленилась, привыкла к своим тесным пеленам. Из всех призраков, окружающихменя, вы, Роман Виссарионович, самый, кажется, убогий, но, сдругой стороны, -- по вашему логическому положению в нашемвыдуманном быту, -- вы являетесь в некотором роде советником, заступником... -- К вашим услугам, -- сказал адвокат, радуясь, чтоЦинциннат наконец разговорился. -- Вот я и хочу вас спросить: на чем основан отказсообщить мне точный день казни? Погодите, -- я еще не кончил.Так называемый директор отлынивает от прямого ответа, ссылаетсяна то, что... -- Погодите же! Я хочу знать, во-первых: от когозависит назначение дня. Я хочу знать, во-вторых: как добитьсятолку от этого учреждения, или лица, или собрания лиц... Адвокат, который только что порывался говорить, теперьпочему-то молчал. Его крашенное лицо с синими бровями и длиннойзаячьей губой не выражало особого движения мысли. -- Оставьте манжету, -- сказал Цинциннат, -- и попробуйтесосредоточиться. Роман Виссарионович порывисто переменил положение тела исцепил беспокойные пальцы. Он проговорил жалобным голосом: -- Вот за этот тон... -- Меня и казнят, -- сказал Цинциннат, -- знаю. Дальше! -- Давайте переменим разговор, умоляю вас, -- воскликнулРоман Виссарионович. -- Почему вы не можете остаться хотьтеперь в рамках дозволенного? Право же, это ужасно, это свышемоих сил. Я к вам зашел, просто чтобы спросить вас, нет ли увас каких-либо законных желаний... например (тут у него лицооживилось), вы, может, желали бы иметь в печатном виде речи, произнесенные на суде? В случае такового желания, вы обязаны вкратчайший срок подать соответствующее прошение, которое мы обас вами сейчас вместе и составили бы, -- с подробномотивированным указанием, сколько именно экземпляров речейтребуется вам, и для какой цели. У меня есть как раз свободныйчасок, давайте, ах, давайте этим займемся, прошу вас! Я дажеспециальный конверт заготовил. -- Курьеза ради... -- проговорил Цинциннат, -- нопрежде... Неужто же и вправду нельзя добиться ответа? -- Специальный конверт, -- повторил адвокат, соблазняя. -- Хорошо, дайте его сюда, -- сказал Цинциннат и разорвалтолстый, с начинкой, конверт на завивающиеся клочки. -- Это вы напрасно, -- едва не плача, вскричал адвокат. --Это очень напрасно. Вы даже не понимаете, что вы сделали.Может, там находился приказ о помиловании. Второго не достать! Цинциннат поднял горсть клочков, попробовал составить хотябы одно связное предложение, но все было спутано, искажено, разъято. -- Вот вы всегда так, -- подвывал адвокат, держа себя зависки и шагая по камере. -- Может, спасение ваше было в вашихже руках, а вы его... Ужасно! Ну, что мне с вами делать? Теперьпиши пропало... А я-то -- такой довольный... Так подготовлялвас... -- Можно? -- растянутым в ширину голосом спросил директор, приоткрыв дверь. -- Я вам не помешаю? -- Просим, Родриг Иванович, просим, -- сказал адвокат, --просим, Родриг Иванович, дорогой. Только не очень-то у насвесело... -- Ну, а нонче как наш симпатичный смертник, -- пошутилэлегантный, представительный директор, пожимая в своих мясистыхлиловых лапах маленькую холодную руку Цинцинната. -- Всехорошо? Ничего не болит? Все болтаете с нашим неутомимымРоманом Виссарионовичем? Да, кстати, голубчик РоманВиссарионович... могу вас порадовать, -- озорница моя толькочто нашла на лестнице вашу запонку. La voici [*]. Это ведьфранцузское золото, не правда ли? Весьма изящно. Комплиментов яобычно не делаю, но должен сказать... ---------------------------------------------------------- [*] Вот она (франц.). ---------------------------------------------------------- Оба отошли в угол, делая вид, что разглядывают прелестнуюштучку, обсуждают ее историю, ценность, удивляются. Цинциннатвоспользовался этим, чтобы достать из-под койки -- и стоненьким бисерным звуком, под конец с запинками -- -- Да, большой вкус, большой вкус, -- повторял директор, -- возвращаясь из угла под руку с адвокатом. Вы, значит, здоровы, молодой человек, -- бессмысленно обратился он кЦинциннату, влезавшему обратно в постель. -- Но капризничатьвсе-таки не следует. Публика -- и все мы, как представителипублики, хотим вашего блага, это, кажется, ясно. Мы даже готовыпойти навстречу вам в смысле облегчения одиночества. На днях водной из наших литерных камер поселится новый арестант.Познакомитесь, это вас развлечет. -- На днях? -- переспросил Цинциннат. -- Значит, дней-тобудет еще несколько? -- Нет, каков, -- засмеялся директор, -- все ему нужнознать. А, Роман Виссарионович? -- Ох, друг мой, и не говорите, -- вздохнул адвокат. -- Да-с, -- продолжал тот, потряхивая ключами, -- выдолжны быть покладистее, сударик. А то все: гордость, гнев, глум. Я им вечор слив этих, значит, нес -- так что же выдумаете? -- не изволили кушать, погнушались. Да-с. Вот я вампро нового арестантика-то начал. Ужо накалякаетесь с ним, а товишь нос повесили. Что, не так говорю, Роман Виссарионович? -- Так, Родион, так, -- подтвердил адвокат с невольнойулыбкой. Родион поладил бороду и продолжал: -- Оченно жалко стало их мне, -- вхожу, гляжу, -- настоле-стуле стоят, к решетке рученьки-ноженьки тянут, ровномартышка кволая. А небо-то синехонько, касаточки летают, опятьже облачка -- благодать, ра-адость! Сымаю их это, как дитемалое, со стола-то, -- а сам реву, -- вот истинное слово --реву... Оченно, значит, меня эта жалость разобрала. -- Повести его, что ли, наверх? -- нерешительно предложиладвокат. -- Это, что же, можно, -- протянут Родион со степеннымдобродушием, -- это всегда можно. -- Облачитесь в халат, -- произнес Роман Виссарионович. Цинциннат сказал: -- Я покоряюсь вам, -- призраки, оборотни, пародии. Япокоряюсь вам. Но все-таки я требую, -- вы слышите, требую (идругой Цинциннат истерически затопал, теряя туфли), -- чтобымне сказали, сколько мне осталось жить... и дадут ли мнесвидание с женой. -- Вероятно, дадут, -- ответил Роман Виссарионович, переглянувшись с Родионом. -- Вы только не говорите так много.Ну-с, пошли. -- Пожалуйте, -- сказал Родион и толкнул плечом отпертуюдверь. Все трое вышли: впереди -- Родион, колченогий, в старыхвыцветших шароварах, отвисших на заду; за ним -- адвокат, вофраке, с нечистой тенью на целлулоидовом воротничке и каемкойрозоватой кисеи на затылке, там, где кончался черный парик; заним, наконец, Цинциннат, теряющий туфли, запахивающий полыхалата. У загиба коридора другой стражник, безымянный, дружескиотдал им честь. Бледный каменный свет сменялся областямисумрака. Шли, шли, -- за излукой излука, -- и несколько разпроходили мимо одного и того же узора сырости на стене, похожего на страшную ребристую лошадь. Кое-где надо быловключить электричество; горьким, желтым огнем загораласьпыльная лампочка, вверху или сбоку. Случалось, впрочем, что онабыла мертвая, и тогда шаркали в плотных потемках. В одномместе, где нежданно и необъяснимо падал сверху небесный луч идымился, сиял, разбившись на щербатых плитах, дочка директораЭммочка, в сияющем клетчатом платье и клетчатых носках, --дитя, но с мраморными икрами маленьких танцовщиц, -- играла вмяч, мяч равномерно стукался об стену. Она обернулась, четвертым и пятым пальцем смазывая прочь со щеки белокуруюпрядь, и проводила глазами коротенькое шествие. Родион, проходя, ласково позвенел ключами; адвокат вскользь погладил еепо светящимся волосам; но она глядела на Цинцинната, которыйиспуганно улыбнулся ей. Дойдя до следующего колена коридора, все трое оглянулись. Эммочка смотрела им вслед, слегкавсплескивая блестящим красно-синим мячом. Опять долго шли в темноте, покуда не попали в тупик, где, над свернутой кишкой брандспойта, светилась красная лампочка.Родион отпер низкую, кованую дверь; за ней круто заворачивалисьвверх ступени каменной лестницы. Тут несколько изменилсяпорядок: Родион, потопав в такт на месте, пропустил впередсперва адвоката, затем Цинцинната, мягко переступил и замкнулшествие. По крутой лестнице, с постепенным развитием которойсовпадало медленное светление тумана, в котором она росла, подниматься было нелегко, а поднимались так долго, чтоЦинциннат от нечего делать принялся считать ступени, досчиталдо трехзначной цифры, но спутался, оступившись. Воздухисподволь бледнел. Цинциннат, утомясь, лез как ребенок, начинаявсе с той же ноги. Еще один заворот, и вдруг налетел густойветер, ослепительно распахнулось летнее небо, пронзительнозазвучали крики ласточек. Наши путешественники очутились на широкой башеннойтеррасе, откуда открывался вид на расстояние, духзахватывающее, ибо не только башня была громадна, но вообще всякрепость громадно высилась на громадной скале, коей онаказалась чудовищным порождением. Далеко внизу виднелись почтиотвесные виноградники, и блаженная дорога, виясь, спускалась кбезводному руслу реки, и через выгнутый мост шел кто-токрохотный в красном, и бегущая точка перед ним была, вероятно, собака. Дальше большим полукругом расположился на солнцепекегород: разноцветные дома то шли ровными рядами, сопутствуемыекруглыми деревьями, то криво сползали по скатам, наступая насобственные тени, -- и можно было различить движение на ПервомБульваре и особенно мерцание в конце, где играл знаменитыйфонтан. А еще дальше, по направлению к дымчатым складкамхолмов, замыкавших горизонт, тянулась темная рябь дубовых рощ, там и сям сверкало озерцо, как ручное зеркало, -- а другиеяркие овалы воды собирались, горя в нежном тумане, вон там назападе, где начиналась жизнь излучистой Стропи. Цинциннат, приложив ладонь к щеке, в неподвижном, невыразимо-смутном и, пожалуй, даже блаженном отчаянии, глядел на блеск и туманТамариных Садов, на сизые, тающие холмы за ними, -- ах, долгоне мог оторваться... В нескольких шагах от него, на широкий каменный парапет, поросший поверху каким-то предприимчивым злаком, положил локтиадвокат, и его спина была запачкана в известку. Он задумчивосмотрел в пространство, левым лакированным башмаком наступя направый и так оттягивая пальцами щеки, что выворачивались нижниевеки. Родион нашел где-то метлу и молча мел плиты террасы. -- Как это все обаятельно, -- обратился Цинциннат к садам, к холмам (и было почему-то особенно приятно повторять это" обаятельно" на ветру, вроде того, как дети зажимают и вновьобнажают уши, забавляясь обновлением слышимого мира). --Обаятельно! Я никогда не видал именно такими этих холмов, такими таинственными. Неужели в их складках, в их тенистыхдолинах, нельзя было бы мне --. Нет, лучше об этом не думать. Он обошел террасу кругом. На севере разлеглась равнина, поней бежали тени облаков; луга сменялись нивами; за изгибомСтропи виднелись наполовину заросшие очертания аэродрома истроение, где содержался почтенный, дряхлый, с рыжими, впестрых заплатах, крыльями, самолет, который еще иногдапускался по праздникам, -- главным образом для развлечениякалек. Вещество устало. Сладко дремало время. Был один человекв городе, аптекарь, чей прадед, говорят, оставил запись о том, как купцы летали в Китай. Цинциннат, обойдя террасу, опять вернулся к южному еепарапету. Его глаза совершали беззаконнейшие прогулки. Теперьмнилось ему, что он различает тот цветущий куст, ту птицу, тууходящую под навес плюща тропинку. -- Будет с вас, -- добродушно сказал директор, бросаяметлу в угол и надевая опять свой сюртук. -- Айда по домам. -- Да, пора, -- откликнулся адвокат, посмотрев на часы. И то же маленькое шествие двинулось в обратный путь.Впереди -- директор Родриг Иванович, за ним -- адвокат РоманВиссарионович, за ним -- узник Цинциннат, нервно позевывающийпосле свежего воздуха. Сюртук у директора был сзади запачкан визвестку.

Она вошла, воспользовавшись утренним явлением Родиона, --проскользнув под его руками, державшими поднос. -- Тю-тю-тю, -- предостерегающе произнес он, заклинаяшоколадную бурю. Мягкой ногой прикрыл за собой дверь, ворча вусы: -- Вот проказница... Эммочка между тем спряталась от него за стол, присев накорточки. -- Книжку читаете? -- заметил Родион, светясь добротой. --Дело хорошее. Цинциннат, не поднимая глаз со страницы, издал мычание, утвердительный ямб, -- но глаза уже не брали строчек. Родион, исполнив нехитрые свои обязанности, -- тряпкойпогнав расплясавшуюся в луче пыль и накормив паука, --удалился. Эммочка -- все еще на корточках, но чуть вольнее, чутьпокачиваясь, как на рессорах, -- скрестив голые пушистые руки, полуоткрыв розовый рот и моргая длинными, бледными, как бы дажеседыми, ресницами, смотрела поверх стола на дверь. Уже знакомоедвижение: быстро, первыми попавшимися пальцами, отвела льняныеволосы с виска, кинув искоса взгляд на Цинцинната, которыйотложил книжку и ждал, что будет дальше. -- Ушел, -- сказал Цинциннат. Она встала с корточек, но, еще согбенная, смотрела надверь. Была смущена, не знала, что предпринять. Вдруг, оскалясь, сверкнув балеринными икрами, бросилась к двери, --разумеется, запертой. От ея муарового кушака в камере ожилвоздух. Цинциннат задал ей два обычных вопроса. Она ужимчиво себяназвала и ответила, что двенадцать. -- А меня тебе жалко? -- спросил Цинциннат. На это она не ответила ничего. Подняла к лицу глиняныйкувшин, стоявший в углу. Пустой, гулкий. Погукала в егоглубину, а через мгновение опять метнулась, -- и теперь стояла, прислонившись к стене, опираясь одними лопатками да локтями, скользя вперед напряженными ступнями в плоских туфлях -- иопять выправляясь. Про себя улыбнулась, а затем хмуро, как нанизкое солнце, взглянула на Цинцинната, продолжая сползать. Повсему судя, -- это было дикое, беспокойное дитя. -- Неужели тебе не жалко меня? -- сказал Цинциннат. --Невозможно, не допускаю. Ну, поди сюда, глупая лань, и поведаймне, в какой день я умру. Но Эммочка ничего не ответила, а съехала на пол и тамсмирно села, прижав подбородок к поднятым сжатым коленкам, накоторые натянула подол, показывая снизу гладкие ляжки. -- Скажи мне, Эммочка, -- я так прошу тебя... Ты ведь всезнаешь, -- я чувствую, что знаешь... Отец говорил за столом, мать говорила на кухне... Все, все говорят. Вчера в газете былоаккуратное оконце, -- значит, толкуют об этом, и только яодин... Она, как поднятая вихрем, вскочила с пола и, опятькинувшись к двери, застучала в нее -- не ладонями, а скореепятками рук. Ее распущенные, шелковисто-бледные волосыкончались длинными буклями. " Будь ты взрослой, -- подумал Цинциннат, -- будь твоя душахоть слегка с моей поволокой, ты, как в поэтической древности, напоила бы сторожей, выбрав ночь потемней..." (*6) -- Эммочка! -- воскликнул он. -- Умоляю тебя, скажи мне, яне отстану, скажи мне, когда я умру? Грызя палец, она подошла к столу, где громоздились книги.Распахнула одну, перелистала с треском, чуть не вырываястраницы, захлопнула, взяла другую. Какая-то зыбь все бежала поее лицу, -- то морщился веснушчатый нос, то язык снутринатягивал щеку. Лязгнула дверь: Родион, посмотревший, вероятно, в глазок, вошел, довольно сердитый. -- Брысь, барышня! Мне же за это достанется. Она визгливо захохотала, увильнула от его ракообразнойруки и бросилась к открытой двери. Там, на пороге, остановиласьвдруг с очаровательной танцевальной точностью, -- и, не топосылая воздушный поцелуй, не то заключая союз молчания, взглянула через плечо на Цинцинната; после чего -- с той жеритмической внезапностью -- сорвалась и убежала большимивысокими, упругими шагами, уже подготовлявшими полет. Родион, бурча, бренча, тяжело за нею последовал. -- Постойте! -- крикнул Цинциннат. -- Я кончил все книги.Принесите мне опять каталог. -- Книги... -- сердито усмехнулся Родион и с подчеркнутойзвучностью запер за собой дверь. Какая тоска. Цинциннат, какая тоска! Какая каменная тоска, Цинциннат, -- и безжалостный бой часов, и жирный паук, и желтыестены, и шершавость черного шерстяного одеяла. Пенка нашоколаде. Взять в самом центре двумя пальцами и сдернутьцеликом с поверхности -- уже не плоский покров, а сморщеннуюкоричневую юбочку. Он едва тепл под ней, -- сладковатый, стоячий. Три гренка в черепаховых подпалинах. Кружок масла стисненым вензелем директора. Какая тоска, Цинциннат, сколькокрошек в постели. Погоревав, поохав, похрустев всеми суставами, он встал скойки, надел ненавистный халат, пошел бродить. Снова перебралвсе надписи на стенах с надеждой открыть где-нибудь новую. Каквороненок на пне, долго стоял на стуле, неподвижно глядя вверхна нищенский паек неба. Опять ходил. Опять читал уже выученныенаизусть восемь правил для заключенных: 1. Безусловно воспрещается покидать здание тюрьмы. 2. Кротость узника есть украшение темницы. 3. Убедительно просят соблюдать тишину между часом и тремяежедневно. 4. Воспрещается приводить женщин. 5. Петь, плясать и шутить со стражниками дозволяетсятолько по общему соглашению и в известные дни. 6. Желательно, чтобы заключенный не видел вовсе, а впротивном случае тотчас сам пресекал, ночные сны, могущие бытьпо содержимому своему несовместимыми с положением и званиемузника, каковы: роскошные пейзажи, прогулки со знакомыми, семейные обеды, а также половое общение с особами, в видереальном и состоянии бодрствования не подпускающими данноголица, которое посему будет рассматриваться законом, какнасильник. 7. Пользуясь гостеприимством темницы, узник, в своюочередь, не должен уклоняться от участия в уборке и другихработах тюремного персонала постольку, поскольку таковоеучастие будет предложено ему. 8. Дирекция ни в коем случае не отвечает за пропажу вещей, равно как и самого заключенного. Тоска, тоска, Цинциннат. Опять шагай, Цинциннат, задеваяхалатом то стены, то стул. Тоска! На столе наваленные книгипрочитаны все. И хотя он знал, что прочитаны все, Цинциннатпоискал, пошарил, заглянул в толстый том... перебрал, несадясь, уже виденные страницы. Это был том журнала, выходившего некогда, -- в едвавообразимом веке. Тюремная библиотека, считавшаяся поколичеству и редкости книг второй в городе, содержала несколькотаких диковин. То был далекий мир, где самые простые предметысверкали молодостью и врожденной наглостью, обусловленной темпреклонением, которым окружался труд, шедший на их выделку. Тобыли годы всеобщей плавности; маслом смазанный металл занималсябесшумной акробатикой; ладные линии пиджачных одежд диктовалисьнеслыханной гибкостью мускулистых тел; текучее стекло огромныхокон округло загибалось на углах домов; ласточкой вольно летеладева в трико -- так высоко над блестящим бассейном, что онказался не больше блюдца; в прыжке без шеста атлет навзничьлежал в воздухе, достигнув уже такой крайности напряжения, чтоесли бы не флажные складки на трусах с лампасами, оно походилобы на ленивый покой; и без конца лилась, скользила вода; грацияспадающей воды, ослепительные подробности ванных комнат, атласистая зыбь океана с двукрылой тенью на ней. Все былоглянцевито, переливчато, все страстно тяготело к некоемусовершенству, которое определялось одним отсутствием трения.Упиваясь всеми соблазнами круга, жизнь довертелась до такогоголовокружения, что земля ушла из-под ног, и, поскользнувшись, упав, ослабев от тошноты и томности... сказать ли?.. очутившиськак бы в другом измерении --. Да, вещество постарело, устало, мало что уцелело от легендарных времен -- две-три машины, два-три фонтана, -- и никому не было жаль прошлого, да и самоепонятие " прошлого" сделалось другим. " А может быть, -- подумал Цинциннат, -- я неверно толкуюэти картинки. Эпохе придаю свойства ее фотографии. Этобогатство теней, и потоки света, и лоск загорелого плеча, иредкостное отражение, и плавные переходы из одной стихии вдругую -- все это, быть может, относится только к снимку, кособой светописи, к особым формам этого искусства, и мир насамом деле вовсе не был столь изгибист, влажен и скор, -- точнотак же, как наши нехитрые аппараты по-своему запечатлевают нашсегодняшний, наскоро сколоченный и покрашенный мир". " А может быть (быстро начал писать Цинциннат на клетчатомлисте), я неверно толкую... Эпохе придаю... Это богатство...Потоки... Плавные переходы... И мир был вовсе... Точно так же, как наши... Но разве могут домыслы эти помочь моей тоске? Ах, моя тоска, -- что мне делать с тобой, с собой? Как смеютдержать от меня в тайне... Я, который должен пройти черезсверхмучительное испытание, я, который для сохранениядостоинства хотя бы наружного (дальше безмолвной бледности всеравно не пойду, -- все равно не герой...), должен во времяэтого испытания владеть всеми своими способностями, я, я...медленно слабею... неизвестность ужасна, -- ну, скажите мненаконец... Так нет, замирай каждое утро... Между тем, знай я, сколько осталось времени, я бы кое-что... Небольшой труд...запись проверенных мыслей... Кто-нибудь когда-нибудь прочтет истанет весь как первое утро в незнакомой стране. То есть я хочусказать, что я бы его заставил вдруг залиться слезами счастья, растаяли бы глаза, -- и, когда он пройдет через это, мир будетчище, омыт, освежен. Но как мне приступить к писанию, когда незнаю, успею ли, а в том-то и мучение, что говоришь себе: вотвчера успел бы, -- и опять думаешь: вот и вчера бы... И вместонужной, ясной и точной работы, вместо мерного подготовлениядуши к минуте утреннего вставания, когда... ведро палача, когдаподадут тебе, душа, умыться... так, вместо этого, невольнопредаешься банальной, безумной мечте о бегстве, -- увы, обегстве... Когда она примчалась сегодня, топая и хохоча, -- тоесть я хочу сказать... Нет, надобно все-таки что-нибудьзапечатлеть, оставить. Я не простой... я тот, который жив средивас... Не только мои глаза другие, и слух, и вкус, -- не толькообоняние, как у оленя, а осязание, как у нетопыря, -- ноглавное: дар сочетать все это в одной точке... Нет, тайна ещене раскрыта, -- даже это -- только огниво, -- и я не заикнулсяеще о зарождении огня, о нем самом. Моя жизнь. Когда-то вдетстве, на далекой школьной поездке, отбившись от прочих, -- аможет быть, мне это приснилось, -- я попал знойным полднем всонный городок, до того сонный, что, когда человек, дремавшийна завалинке под яркой беленой стеной, наконец встал, чтобыпроводить меня до околицы, его синяя тень на стене не сразу заним последовала... о, знаю, знаю, что тут с моей стороны былнедосмотр, ошибка, что вовсе тень не замешкалась, а просто, скажем, зацепилась за шероховатость стены... -- но вот, что яхочу выразить: между его движением и движением отставшей тени, -- эта секунда, эта синкопа, -- вот редкий сорт времени, вкотором живу, -- пауза, перебой, -- когда сердце, как пух... Иеще я бы написал о постоянном трепете... и о том, что всегдачасть моих мыслей теснится около невидимой пуповины, соединяющей мир с чем-то, -- с чем, я еще не скажу... Но какмне писать об этом, когда боюсь не успеть и понапраснуразбередить... Когда она сегодня примчалась, -- еще ребенок, --вот, что хочу сказать, -- еще ребенок, с какими-то лазейкамидля моей мысли, -- я подумал словами древних стихов -- напоилабы сторожей... спасла бы меня. Кабы вот таким ребенкомосталась, а вместе повзрослела, поняла, -- и вот удалось бы: горящие щеки, черная ветреная ночь, спасение, спасение... Инапрасно я повторяю, что в мире нет мне приюта... Есть! Найдуя! В пустыне цветущая балка! Немного снегу в тени горной скалы! А ведь это вредно, -- то, что делаю, -- я и так слаб, аразжигаю себя, уничтожаю последние свои силы. Какая тоска, ах, какая... И мне ясно, что я еще не снял самой последней пленкисо своего страха". Он задумался. Потом бросил карандаш, встал, заходил.Донесся бой часов. Пользуясь их звоном, как платформой, поднялись на поверхность шаги; платформа уплыла, шаги остались, и вот в камеру вошли: Родион с супом и господин библиотекарь скаталогом. Это был здоровенного роста, но болезненного вида мужчина, бледный, с тенью у глаз, с плешью, окруженной темным венцомволос, с длинным станом в синей фуфайке, местами выцветшей, и скубовыми заплатами на локтях. Он держал руки в карманах узких, как смерть, штанов, сжав под мышкой большую, переплетенную вчерную кожу книгу. Цинциннат уже раз имел удовольствие видетьего. -- Каталог, -- сказал библиотекарь, речь которогоотличалась какой-то вызывающей лаконичностью. -- Хорошо, оставьте у меня, -- сказал Цинциннат, -- явыберу. Если хотите подождать, присесть, -- пожалуйста. А еслихотите уйти... -- Уйти, -- сказал библиотекарь. -- Хорошо. Тогда я потом передам каталог Родиону. Вот, можете забрать... Эти журналы древних -- прекрасны, трогательны... С этим тяжелым томом я, знаете, как с грузом, пошел на дно времен. Пленительное ощущение. -- Нет, -- сказал библиотекарь. -- Принесите мне еще, я выпишу, какие годы. И романкакой-нибудь, поновее. Вы уже уходите? Вы взяли все? Оставшись один, Цинциннат принялся за суп; одновременноперелистывал каталог. Его основная часть была тщательно икрасиво отпечатана; среди печатного текста было множествозаглавий мелко, но четко вписано от руки красными чернилами.Неспециалисту разобраться в каталоге было трудно из-зарасположения названий книг -- не по алфавиту, а по числустраниц в каждой, причем тут же отмечалось, сколько (воизбежание совпадений) вклеено в ту или другую книгу лишнихлистов. Цинциннат поэтому искал без определенной цели, а так, что приглянется. Каталог содержался в образцовой чистоте; темболее удивительно было, что на белом обороте одной из первыхстраниц детская рука сделала карандашом серию рисунков, смыслкоих Цинциннат не сразу разгадал.

-- Позвольте вас от души поздравить, -- маслянистым басомсказал директор, входя на другое утро в камеру к Цинциннату. Родриг Иванович казался еще наряднее, чем обычно: спинапарадного сюртука была, как у кучеров, упитана ватой, широкая, плоско-жирная, парик лоснился, как новый, сдобное тестоподбородка было напудрено, точно калач, а в петлице розовелвосковой цветок с крапчатой пастью. Из-за статной его фигуры, -- он торжественно остановился на пороге, -- выглядывали слюбопытством, тоже праздничные, тоже припомаженные, служащиетюрьмы. Родион надел даже какой-то орденок. -- Я готов. Я сейчас оденусь. Я знал, что сегодня. -- Поздравляю, -- повторил директор, не обращая вниманияна суетливые движения Цинцинната. -- Честь имею доложить, что увас есть отныне сосед, -- да, да, только что въехал. Заждалисьнебось? Ничего, -- теперь, с наперсником, с товарищем по играми занятиям, вам не будет так скучно. Кроме того, -- но это, конечно, должно остаться строго между нами, могу сообщить, чтопришло вам разрешение на свидание с супругой: demain matin [*]. ---------------------------------------------------------- [*] завтра утром (франц.). ---------------------------------------------------------- Цинциннат опять опустился на койку и сказал: -- Да, это хорошо. Благодарю вас, кукла, кучер, крашеннаясволочь... Простите, я немножко... Тут стены камеры начали выгибаться и вдавливаться, какотражения в поколебленной воде; директор зазыблился, койкапревратилась в лодку. Цинциннат схватился за край, чтобы несвалиться, но уключина осталась у него в руке, -- и, по горлосреди тысячи крапчатых цветов, он поплыл, запутался и началтонуть. Шестами, баграми, засучив рукава, принялись в неготыкать, поддевать его и вытаскивать на берег. Вытащили. -- Мы нервозны, как маленькая женщина, -- сказал с улыбкойтюремный врач, он же Родриг Иванович. -- Дышите свободно. Естьможете все. Ночные поты бывают? Продолжайте в том же духе, и, если будете очень послушны, то может быть, может быть, мы вампозволим одним глазком на новичка... но чур, только однимглазком... -- Как долго... это свидание... сколько мне дадут... -- струдом выговорил Цинциннат. -- Сейчас, сейчас. Не торопитесь так, не волнуйтесь. Разобещано показать, то покажем. Наденьте туфли, пригладьтеволосы. Я думаю, что... -- Директор вопросительно взглянул наРодиона, тот кивнул. -- Только, пожалуйста, соблюдайтеабсолютную тишину, -- обратился он опять к Цинциннату, -- иничего не хватайте руками. Ну, вставайте, вставайте. Вы незаслужили этого, вы, батюшка мой, ведете себя дурно, но все жеразрешается вам... Теперь -- ни слова, тихонько... На цыпочках, балансируя руками, Родриг Иванович вышел и сним Цинциннат в своих больших шепелявых туфлях. В глубинекоридора, у двери с внушительными скрепами, уже стоял, согнувшись, Родион и, отодвинув заслонку, смотрел в глазок. Неотрываясь, он сделал рукой жест, требующий еще большей тишины, и незаметно изменил его на другой -- приглашающий. Директор ещевыше поднялся на цыпочках, обернулся, грозно гримасничая, ноЦинциннат не мог не пошаркивать немножко. Там и сям, в полутьмепереходов, собирались, горбились, прикладывали козырькомладонь, словно стараясь что-то вдали разглядеть, смутные фигурытюремных служащих. Лаборант Родион пустил Родрига Ивановича кнаставленному окуляру. Плотно скрипнув спиной, Родриг Ивановичвпился... Между тем, в серых потемках, смутные фигуры беззвучноперебегали, беззвучно подзывали друг друга, строились вшеренги, и уже как поршни ходили на месте их мягкие ноги, готовясь выступить. Директор наконец медленно отодвинулся илегонько потянул Цинцинната за рукав, приглашая его, какпрофессор -- захожего профана, посмотреть на препарат.Цинциннат кротко припал к светлому кружку. Сперва он увиделтолько пузыри солнца, полоски, -- а затем: койку, такую же, каку него в камере, около нее сложены были два добротных чемоданас горящими кнопками и большой продолговатый футляр вроде какдля тромбона... -- Ну что, видите что-нибудь, -- прошептал директор, близко наклоняясь и благоухая, как лилии в открытом гробу. Цинциннат кивнул, хотя еще не видел главного; передвинулвзгляд левее и тогда увидел по-настоящему. На стуле, бочком к столу, неподвижно, как сахарный, сиделбезбородый толстячок, лет тридцати, в старомодной, но чистой, свежевыглаженной арестантской пижамке, -- весь полосатый, вполосатых носках, в новеньких сафьяновых туфлях, -- являлдевственную подошву, перекинув одну короткую ногу через другуюи держась за голень пухлыми руками; на мизинце вспыхивалпрозрачный аквамарин, светло-русые волосы на удивительнокруглой голове были разделены пробором посредине, длинныересницы бросали тень на херувимскую щеку, между малиновых губсквозила белизна чудных, ровных зубов. Весь он был как быподернут слегка блеском, слегка таял в снопе солнечных лучей, льющихся на него сверху. На столе ничего не было, кромещегольских дорожных часов в кожаной раме. -- Будет, -- шепнул с улыбкой директор, -- я тозе хоцу, --и он прильнул опять. Родион знаками показал Цинциннату, что пора восвояси.Смутные фигуры служащих почтительно приближались гуськом: позади директора уже составился целый хвост желающих взглянуть; некоторые привели своих старших сыновей. -- Балуем мы вас, -- проворчал Родион напоследок, -- идолго не мог отпереть дверь Цинциннатовой камеры, -- даженаградил ее круглым русским словцом, и это подействовало. Все стихло. Все было как всегда. -- Нет, не все, -- завтра ты придешь, -- вслух произнесЦинциннат, еще дрожа после давешней дурноты. " Что я тебе скажу? -- продолжал он думать, бормотать, содрогаться. -- Что ты мне скажешь? Наперекор всему я любилтебя и буду любить -- на коленях, со сведенными назад плечами, пятки показывая кату (*7) и напрягая гусиную шею, -- все равно, даже тогда. И после, -- может быть, больше всего именно после, -- буду тебя любить, -- и когда-нибудь состоится между намиистинное, исчерпывающее объяснение, -- и тогда уж как-нибудь мысложимся с тобой, приставим себя друг к дружке, решимголоволомку: провести из такой-то точки в такую-то... чтобы ниразу... или -- не отнимая карандаша... или еще как-нибудь...соединим, проведем, и получится из меня и тебя тот единственныйнаш узор, по которому я тоскую. Если они будут каждое утро такделать, то вышколят, буду совсем деревянный..." Цинциннат раззевался, -- слезы текли по щекам, и опять, иопять вырастал во рту холм. Нервы, -- спать не хотелось. Надобыло чем-нибудь себя занять до завтра, -- книг свежих еще небыло, каталога он не отдал... Да, рисуночки! Но теперь присвете завтрашней встречи... Детская рука, несомненно Эммочки, нарисовала рядкартиночек, составлявших (как вчера Цинциннату казалось)связный рассказ, обещание, образчик мечты. Сначала: горизонтальная черта, то есть сей каменный пол, на нем --элементарный стул вроде насекомого, а вверху -- решетка в шестьклеток. То же самое, но с участием полной луны, кислоопустившей уголки рта за решеткой. Далее: на табурете из трехчерточек тюремщик без глаз, значит -- спящий, а на полу --кольцо с шестью ключами. То же кольцо с ключами, но покрупнее, и к нему тянется рука, весьма пятипалая, в коротком рукавчике.Начинается интересное: дверь полуоткрыта, из-за нее -- как быптичья лапа: все, что видно от утекающего узника. Он сам, сзапятыми на голове вместо кудрей, в темном халатике, посильноизображенном в виде равнобедренного треугольника; его ведетдевочка: вилкообразные ножки, волнистая юбочка, параллельныелинии волос. То же самое, но

<== предыдущая лекция	\|	следующая лекция ==>
Приложение №3. Цель ДТМ – культурно-национальная консолидация татарской молодежи, проживающей в различных регионах Российской Федерации	\|	Апреля 2015 года

© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.