Глава 6. Капитан фрегата его величества «Скарборо» Хьюм хмурился, глядя на сверкающую синь океана

Капитан фрегата его величества «Скарборо» Хьюм хмурился, глядя на сверкающую синь океана. У него было достаточно причин для дурного настроения. Сорок его матросов валялись в своих выбеленных конках в жестоком приступе дизентерии. Десять трупов, зашитых в брезент, уже отправились за борт, с плеском погрузившись в морскую пучину под душераздирающий грохот барабанов, затянутых траурным крепом.

Досадная необходимость отправлять в море похоронную службу всегда заставляла капитана Хьюма покрываться испариной от острого сознания своей неполноценности, которая заключалась в том, что он, к несчастью, обладал высоким и визгливым голосом. Он знал, что за глаза команда зовет его «канюком», и тот факт, что канюк относится к категории хищных птиц, почти орлов, давал ему мало утешения.

Синий камзол капитана прилип к спине, словно облитый горячим супом, а кожаная перевязь огненным поясом сдавила живот. Крахмальные манжеты из французских кружев, которые так элегантно выглядят в Лондоне, раскисли от пота и немилосердно натирали его запястья, покрытые зудящей красной сыпью.

Хьюму даже в голову не приходило облегчить страдания, сбросив с себя какую-нибудь часть своего туалета. Без крахмального жабо он чувствовал бы себя так же неудобно, как и без штанов. Все это в совокупности составляло предписанную регламентом форму одежды капитана военного корабля флота его величества, и внесение в нее каких-либо изменений было бы равносильно нарушению устава. Тем не менее, он пребывал сейчас в таком настроении, когда ничтожная мелочь способна вывести человека из себя. А тут еще вахтенный офицер болтает какую-то чушь о «корабле-призраке»!

— Не откажите в любезности одолжить мне вашу подзорную трубу, мистер Роше! — с преувеличенной вежливостью сказал капитан Хьюм.

Даже невооруженным глазом было видно, что большой купеческий корабль либо лежал в дрейфе, либо был покинут своей командой. Топсели его свободно полоскались под ветром. Ни на палубе, ни на вантах не было, казалось, ни живой души. К тому же судно никак не отвечало на сигналы, даже намеком не сообщая о своей принадлежности, национальности и пути следования. Любой купеческий корабль при виде военного фрегата, приближающегося к нему с мушкетерами на фалах[37]и реях и с готовыми к бою орудиями, должен был быть безумцем, чтобы не отвечать на сигналы или каким-нибудь другим способом не попытаться избавить себя от неизбежных неприятностей, вызванных таким беспрецедентным поведением. Орудийные люки «купца», были закрыты, что несколько успокаивало. Правда, их было что-то слишком много — двойной ряд по каждому борту — скорее как у крупного приватира[38]или капера, чем у мирного торгового судна.

Это мог быть корабль, пораженный какой-нибудь повальной болезнью: чумой, холерой, оспой, — такие случаи нередко бывали в океане. Предоставленная самой себе в открытом море команда либо поголовно вымирала, либо в отчаянии покидала корабль и спасалась на шлюпках, чтобы опять-таки погибнуть в безбрежной водной пустыне от жары, голода и жажды — и от той же эпидемии, от которой они пытались бежать и которую неизбежно захватывали с собой в спасательную шлюпку. Разумеется, встреча с таким кораблем вызывала чертовски много хлопот и опасностей. Но болтать о том, будто на загадочном корабле у штурвала стоит какое-то привидение, — такой ерунды капитан Хьюм, конечно, не мог принимать всерьез!

Чертыхнувшись про себя в адрес вахтенного офицера, которому, очевидно, напекло в голову до галлюцинаций, капитан Хьюм поднес к глазу подзорную трубу. Снова мысленно обругав офицера, молодые глаза которого, зоркие, как у морского ястреба, свободно могли пользоваться оптикой при нулевом увеличении, капитан настроил трубу на собственное зрение — и вдруг нижняя челюсть его безвольно отвисла. Мозг отказывался воспринимать то, что видели его глаза, ошалело уставившиеся на юную и стройную женскую фигуру за штурвалом корабля. Да, да — это была несомненно женщина, молодая девушка, и — милосердный боже! — совершенно голая! Ласковый бриз игриво раздувал золотистые волосы, густым потоком ниспадавшие на ее обнаженные плечи… Впрочем, нет — на девушке, кажется, развевается какая-то легкая ткань, но настолько прозрачная, что солнечные лучи свободно проникают сквозь нее, а ветерок, плотно прижимая ее к нежному девичьему телу, словно обнажает его напоказ!

На лице лейтенанта Роже отразилось явное облегчение. Девушка-призрак и наполовину не была так страшна, если капитан тоже мог видеть ее!

С высоких мачт и ноков[39]рей фрегата, раскачивавшихся на головокружительной высоте над поверхностью моря, послышались удивленные и испуганные возгласы. Зоркие глаза матросов, привыкшие обходиться без подзорной трубы, тоже разглядели «привидение».

По телу Хьюма под насквозь пропотевшим мундиром пробежал неприятный холодок. Как и всякий здравомыслящий человек, капитан, конечно, верил в привидения и в духов. Он верил в Кракена, морское чудище, и в абсолютно достоверный факт существования в темных глубинах океана морских дьяволов и водяных. Ему своими глазами приходилось видеть таинственные огоньки святого Эльма, зеленоватыми язычками мерцавшие на верхушках мачт, предупреждая моряков о приближении шторма, напущенного ведьмами.

Однако, несмотря на все свои страхи и суеверия, капитан Хьюм был морским офицером, и с кораблем призраков, появившимся в сфере его служебных полномочий, он обязан был поступить так, как велел его долг и честь.

— Окажите любезность, мистер Роше, — сказал капитан. — Прикажите дать один предупредительный выстрел. И передайте палубному офицеру мою просьбу подготовить абордажную команду. Да — и еще одно, мистер Роше: позаботьтесь, чтобы матросы прекратили эти дурацкие крики. Можно подумать, — голос его сорвался, взвизгнув, словно нож по фарфоровому блюду, — можно подумать, что им ни разу в жизни ни приходилось видеть самого обычного привидения!

И он с решительным стуком сложил подзорную трубу.

Анна стояла на борту «Мщения», широко расставив ноги и уцепившись обеими руками за рукоятки штурвала. Под напором океанских волн огромное колесо ходило ходуном, и ей приходилось прилагать все силы, чтобы удерживать его в том положении, какое указал ей капитан Тич. Фрегат британского королевского флота «Скарборо» теперь находился достаточно близко, чтобы она могла разглядеть зловещую желтую и черную окраску его бортов, делавшую корабль похожим на гигантскую злую осу. Ванты фрегата сверкали белизной. Он выглядел целеустремленным, решительным и ошеломляюще грозным. Все пушечные порты его были раскрыты, демонстрируя ряд мрачных черных отверстий, угрюмых и бездонных, как сама смерть. Синяя вода под бушпритом разбивалась в белоснежную пену, по которой военный корабль двигался медленно, уверенно и властно.

Анна разглядела также красные пятнышки, перемещавшиеся по палубе фрегата, и поняла, что это, очевидно, были пурпурные мундиры мушкетеров. Похоже было, будто на корабле среди четких геометрических линий, прочерченных вантами и реями на фоне безоблачного неба, неожиданно вырос обильный урожай спелых вишен. Щеки Анны залила пунцовая краска при мысли о том, в каком виде она предстала перед многочисленными мужскими взорами. Впрочем, эта мысль, случайно мелькнув, тут же исчезла, потому что штурвал отнимал все ее внимание.

«Скарборо» сделал первый предупредительный выстрел. Тич, скорчившийся за крышкой люка с подветренной от фрегата стороны, так, чтобы быть как можно ближе к Анне, удовлетворенно улыбнулся, увидев, что при звуке выстрела она всего лишь вздрогнула, но не сбилась с курса. А это было бы для нее вполне простительным, поскольку, хотя ядро и упало вдалеке от высоко задранного бушприта «Мщения», тупой грохот орудия и душераздирающий визг летящего снаряда были весьма впечатляющими.

Легкий устойчивый бриз, словно поток теплой воды, обвевал тело Анны, прижимая к нему белый шелк рубашки, полупрозрачным шлейфом игриво раздувая ее подол. Напряженными босыми ступнями она плотно упиралась в нагретые доски качающейся палубы «Мщения», стараясь изо всех сил, чтобы они не выскользнули у нее из-под ног. Хотя она и не знала, что орудийный выстрел «Скарборо» был всего лишь предупреждением, этот выстрел все же не очень ее напугал, ибо Анна была в таком возрасте, когда смерть представляется нелепой случайностью, которая может произойти с кем угодно, но только не с ней. Все события прошедших часов слились для нее в некое подобие сумбурного сна, где единственной реальностью был ветер и ритмичные толчки большого штурвального колеса.

Тич знал, что «Скарборо» выстрелит снова, и на этот раз снаряд будет послан так, чтобы нанести его кораблю определенные разрушения, замедлить его ход и облегчить тем самым высадку на его борт абордажной команды. Настолько он мог судить, команда фрегата была сейчас скорее озадачена, чем встревожена, потому что они не потрудились даже натянуть противоабордажных сетей. Наконец, раздался второй выстрел, и Анна почувствовала, как «Мщение» вздрогнул, словно раненое живое существо. Грохнул взрыв, сверкнуло пламя, и туго скатанный кливер[40]с шумом свалился на палубу.

— Держи руль, девочка! — хрипло прокричал ей Тич. — Держи его крепче, миленькая!

Счастье продолжало сопутствовать ему. Анна на секунду отпустила штурвал, и нос фрегата с треском и скрипом ломающегося дерева врезался в борт пиратского корабля. Абордажная команда «Скарборо» повисла на вантах и реях, словно обезьяны, готовые к прыжку. «Мщение», вздрогнув от удара в левую скулу, стал разворачиваться вправо, отходя от фрегата и поворачиваясь к нему всем левым бортом, в то время как грозные орудия «Скарборо» уставились прямо в открытое море.

— Огонь! — заревел Тич. Пираты мгновенно высыпали из своих бесчисленных укрытий. Одновременно целый дождь разрывных гранат, оставляя за собой изогнутые, плюющиеся искрами дымные хвосты, посыпался на палубу «Скарборо». Квадратные крышки пушечных люков «Мщения», вышибленные прочь огненными языками орудийных выстрелов, разлетелись, как легкие лепестки, и сильная отдача от залпа всем бортом буквально отбросила оба судна друг от друга.

Благодаря этой же отдаче тяжелый штурвал сильно дернулся в руках у Анны и сшиб ее с ног. Она упала на крышку кормового люка. Целое море черных и серебряных капель вспыхнуло у нее перед глазами, застилая весь солнечный свет. Никто не заметил ее падения. Впрочем, если бы и заметил, то не обратил бы на это внимания.

Вокруг нее бушевал настоящий ад. Пираты, занятые каждый только своим делом и своей судьбой, вопили, как взбесившиеся черти. Мушкеты гремели, и разрывы гранат, словно огненные красные и желтые цветы смерти, распускались в клубах черного и коричневого дыма.

Анна лежала без сознания и не видела, как израненный и опустевший «Скарборо» отчаянно отбивался от пирата, огрызаясь и наскакивая на него, словно полупарализованный пес на дикого кабана. Тич, имея преимущество в маневре, продолжал кружить вокруг него, громя своими орудиями разрушенный бульварк[41]фрегата, за которым уже начали появляться язычки пламени. Раз или два невидящие глаза Анны бессильно раскрывались в багровый мрак и грохот, но только затем, чтобы закрыться снова. Доски палубы под пей тряслись и подскакивали, как ветки дерева, раскачиваемого ветром, но она продолжала лежать в беспамятстве, и горящие пороховые искры от ревущих и изрыгающих пламя пушек огненными светлячками тлели в ее волосах и прожигали мелкие черные точки в белом шелке ее беспорядочно смятой рубахи.

Старший канонир пиратского судна, огромный мулат по имени Фрейтас, был первым, кто заметил ее. Он поставил перед выбивающейся из сил орудийной прислугой, — мокрой от пота, черной от копоти и обшарпанной, как дохлые вороны, — сверхчеловеческую задачу: перетащить тысячедвухсотфунтовую каронаду[42]на крышку кормового люка, чтобы воспользоваться лучшим обзором и более выгодной позицией, которую обеспечивала палуба в этом месте. Тут он и увидел неподвижно распростертое тело Анны. В лучшие времена тело девушки, мертвое или живое, едва ли означало бы для Фрейтаса нечто большее, чем предмет любопытства, но теперь, в лихорадочном безумии битвы, овладевшем им, оно превратилось в помеху, которую следовало устранить.

— Уберите ее прочь с дороги! — заорал он. Не более чем через час дневной свет померкнет: небо уже начинало кровоточить пурпурным закатом, словно с него постепенно ножом сдирали кожу. — Захи Лонг! — окликнул он. — Эй, Дик Гринзейл! Уберите эту проклятую девчонку! Если она мертва — за борт! Очистить палубу!

Двое матросов, с трудом переводя дыхание, подскочили к неподвижно лежавшей Анне. Гринзейл схватил ее, намереваясь оттащить тело девушки к кормовому клюзу[43], но тут же отпустил, почувствовав, как она шевельнулась в его руках. Он принялся открывать крышку люка, потому что обломки, громоздившиеся повсюду, преграждали дорогу на главную палубу.

— Зачем ты тащишь ее вниз? — закричал Захария Лонг прямо в ухо своему товарищу, пытаясь перекричать грохот и рев боя.

— Она жива! — заорал в ответ Гринзейл. — Взвали ее мне на спину!

Он спустился по трапу на несколько ступеней, и Захария взгромоздил безвольно повисшее тело Анны на плечи приятеля. Ему не терпелось вернуться в битву. Как и остальные пираты, Захария и Дик были черны, как негры, от сажи и сгоревшего пороха. Изорванные в клочья рубахи Матросов потемнели от пота. Несмотря на то, что ни один из них не был ранен, кровь покрывала их с ног до головы, высыхая рыжими и коричневыми пятнами, ибо в бою никто не мог уберечься от фонтанов брызжущей крови. Каждый взрыв гранаты, щепки разлетающегося вдребезги палубного настила, падающие сверху обломки рангоута разбрасывали вокруг себя раненых, изувеченных и мертвых, как солому с вил. Даже на корабле-победителе кровь неизменно была повсюду.

Когда оба матроса со своей ношей спустились вниз, над их головами что-то застонало, загрохотало, послышались ругательства и проклятия. Это орудийная прислуга принялась из последних сил передвигать тяжелую каронаду.

Гринзейл двигался со всей осторожностью, на которую был способен. Достигнув последней ступеньки у главного прохода, он остановился, чтобы перевести дух. Здесь, внизу, царил беспросветный мрак, поскольку все светильники были погашены перед боем из опасения возникновения пожара. Захария подул на тлеющий кончик фитиля, который дымился у него за ухом, и с его помощью зажег фонарь, раскачивавшийся на скобе в переборке. Корабль все еще продолжал сотрясаться от орудийных залпов.

— Сюда! — сказал Лонг своему партнеру и смолк в недоумении. — Эх ты, безголовый мужлан! Да ведь ты спустился не в тот трюм!

— Почему не в тот? — сердито нахмурился Гринзейл, щурясь в мерцающем свете фонаря.

— Потому что здесь тупик, дубовая башка! Через провизионный отсек нет выхода на палубу. Поворачивай обратно!

Они находились на средней палубе, которая у обычных торговых судов класса и тоннажа «Мщения» служила бы для размещения офицерских кают, и которая поэтому была изолирована от матросского кубрика на баке. Узкий трап вел отсюда дальше вниз, к кладовым, где капитан и его офицеры обычно хранили провизию, вино, запасы рома для команды, а также такие предметы экстренной необходимости, как ручное огнестрельное оружие и картузы с синеватым мушкетным порохом. Во все дозволяющей атмосфере пиратского корабля большинство этого добра было перенесено в средний трюм, где любой из команды имел к нему свободный доступ, и помещения здесь почти не использовались, разве что корабельным коком.

— Не могу открыть люк, — мрачно констатировал Гринзейл после нескольких бесплодных попыток. — Они взгромоздили на него пушку!

— Так неси ее в каюту Черной Бороды, дурень!

Гринзейл с минуту стоял в нерешительности. Нежная ноша в его руках, беззащитная и издающая тонкий клеверный аромат женского тела, вызывала в нем неясное беспокойство. Оба пирата переглянулись, и Гринзейл, покрепче перехватив безжизненное тело. Анны, уверенно шагнул мимо Захария к трапу, ведущему вниз.

Он спустился по запятнанным морской водой ступеням и обнаружил, что дверь в провизионную кладовую французика Танти открыта. Задвижка замка, по всей вероятности, отскочила при резком толчке от бортового залпа. Гринзейл распахнул дверь ногой и вошел, сопутствуемый Захарией, который держал фонарь высоко над головой. Светящиеся точки многочисленных глаз свернули на них из темных углов и закоулков, и до слуха матросов донесся встревоженный шорох, топот и писк, когда сотни коричневых тел метнулись в щели между мешками и бочками.

Со вздохом облегчения Гринзейл опустил Анну на кучу пустых мешков, сваленных у переборки.

— Маленькая, а тяжелая! — проговорил он. Глаза Анны все еще были закрыты.

— Что ты задумал, Дик? — встревоженно спросил Захи. — Хочешь засесть по самый киль в этом мелководье, да?

В ответ Гринзейл нервно пожал плечами. Это был долговязый парень с худым вытянутым лицом. Среди команды он пользовался заслуженной репутацией отчаянного головореза забияки. Но сейчас лицо его было мрачным.

— Вот что я скажу тебе, Захи! Я не какой-нибудь сводник, чтобы таскать на горбу любовниц Черной Бороды в его гнездышко и укладывать их в его проклятую расфуфыренную постельку!

Захи хихикнул:

— Так почему же ты не бросил ее за борт, парень?

— Ах, вот как, приятель — тебя интересует, почему я этого не сделал, да?

Тон, которыми были произнесены эти слова, хоть и приглушенные грохотом орудийной пальбы, заставил Захарию Лонга заморгать и с опаской взглянуть на собеседника. Он знал, как мгновенно вспыхивает Гринзейл по всяким пустякам. Он мог рыдать, как теленок, слушая какую-нибудь сентиментальную песенку, и тут же мог всадить нож в певца, усмотрев в очередном куплете воображаемое оскорбление для себя.

— Ладно! Если ты не собираешься возиться с нею, то брось ее, приятель, и пошли! Я не желаю, чтобы меня накрыли здесь, внизу, когда остальные заняты делом! Клянусь богом, Дик — килевание меня совсем не прельщает!

Быть пойманным где-нибудь в трюме во время битвы считалось среди буканьеров более тяжким преступлением, чем убийство. Как впоследствии историки обнаружат в аккуратно заполненном корабельном журнале капитана Тича, это было единственным нарушением пиратских законов, которое подлежало наказанию килеванием. Матрос мог уснуть на вахте и получить за это всего лишь ведро забортной воды в рукава поднятых рук. За применение оружия против своего товарища уставом было предусмотрено отсечение мизинца. Но человек, которого обнаружили скрывающимся во время сражения, наказывался протаскиванием под кораблем вдоль всего киля, от носа до кормы, так что острые ракушки, покрывавшие корабельное днище, неизбежно сдирали с него кожу и мясо до костей. Наказание могло быть и более жестоким, — если вообще эту процедуру можно было назвать наказанием, — когда во время килевания стреляли из пушки в воду. При этом у несчастного лопались барабанные перепонки, а зачастую и глазные яблоки.

Гринзейл нерешительно огляделся в янтарном полусумраке трюма. Очередной орудийный залп тряхнул корабль, словно выколачиваемый мешок. Затем внезапно все стихло. Стрельба прекратилась. Наступившая тишина казалась более мучительной, чем царивший до сих пор грохот. Захария настороженно повел головой, прислушиваясь:

— Вроде стихло там, наверху… Сейчас Черная Борода прикажет вышибить дно из бочки с ромом!

— Успеется с ромом, — возразил Гринзейл. — Мы и так получим свою долю!

Над головой послышался топот босых ног, словно шум от крыльев низко летящей стаи гусей, и смешанный гул голосов, торжествующих и оживленных.

Пираты в замешательстве переглянулись:

— Мы как раз под каютой Черной Бороды… — вполголоса проговорил Захи.

В обширной каюте капитана Тича победное пиршество было уже в полном разгаре. Тичу и его людям было отчего праздновать: их судно было первым пиратским кораблем, который победил в открытом бою, один на один, английский военный фрегат. И с этого дня на протяжении многих недель и даже месяцев, пока шокированное Британское адмиралтейство справится от ошеломляющей новости, Карибское море будет безраздельно принадлежать Тичу для бесконтрольного разбоя. Такая неслыханная удача заставляла пиратов буквально сходить с ума от радости. Слышно было, как они топали, прыгали, орали песни, хвастались друг перед другом, сдабривая все это огромными неопрятными глотками рома, вина, — всего, что было под рукой, — и в свирепом веселье награждая друг друга увесистыми тумаками. Фляги с ромом, бренди и голландским джином беспрерывной цепочкой покатилось в каюту. Кто-то выпалил из пистолета, и громогласный хохот Тича доносился даже сквозь толстые доски палубного настила.

— Смотри, как близко мы от Черной Бороды! — встревоженно проговорил Захи.

— Пошел он к черту! — ухмыльнулся Гринзейл. Он запустил пальцы в мягкие волосы Анны и повернул к свету ее бледное лицо.

— Эй, кто-то идет — слышишь? — отрывисто вскрикнул Захи.

Это был несомненно голос французика Танти, горланившего старую матросскую песню:

Отважное сердце и пара штанов —

и что еще нужно для нас, моряков?..

Слышно было, как он, спотыкаясь, спускался по ступеням трапа, который вел в кладовую.

— Прячь ее, быстро! — единым духом прошептал Захи, и поскольку Гринзейл даже не пошевельнулся, принялся за дело самостоятельно, набросив на Анну охапку пустых мешков.

— Пырни-ка лучше ножом этого французского слизняка, — предложил Гринзейл.

Захи выразил искренний протест:

— Да ты что? Ребята тебе глаза повышибают! Точно, говорю тебе! Танти — единственный кок, который когда-либо был у нас на судне!

Гринзейл пробормотал проклятие в адрес стряпни Танти и положил ладонь на рукоятку ножа.

— Нет, нет! — Захи поспешно схватил его за руку. В это мгновение Французик Танти толкнул разбитую дверь и в изумлении заморгал на них глазами.

— А что вы, ребята, делаете здесь? — спросил он.

— А, Танти! — с деланной небрежностью приветствовал его Захи. — Мы только что спустились сюда из каюты Черной Бороды, чтобы поймать пару крыс для забавы. Хотим напоить их пьяными и заставить драться, понимаешь?

При упоминании о крысах Танти брезгливо поморщился:

— Слушайте, ребята — будьте друзьями и притащите-ка ко мне парочку мешков муки, ладно? Там сейчас такое твориться — ей-богу! — что никого не допросишься помочь. Только послушайте, как они орут, эти черти!

Сверху донесся еще более сильный гул голосов, топот ног и пьяные крики.

— Я собираюсь устроить сегодня такой ужин, что вы все языки проглотите!

— А что это будет, Танти? — заискивающе спросил Захи. Он изо всех сил старался не смотреть на мешки, которые начали слегка шевелиться.

Лицо Танти расплылось в улыбке:

— Пирог, мой мальчик! Как у родной матушки!

Из-под мешков послышалось неясное бормотание. Танти озабоченно повернул голову по направлению шума:

— Черт бы побрал этих проклятых крыс! Пошли быстрее, ребята, прошу вас!

Он отобрал несколько мешков с мукой и указал на них, недвусмысленно давая матросам понять, в чем именно должна заключаться их помощь.

Захария Лонг заколебался. Ему очень хотелось присоединиться к пирушке наверху. Он не желал обидеть кока Танти и, конечно, был далек от мысли вступать в конфликт с Черной Бородой. Избегая глаз Гринзейла, он закинул на плечо один из мешков.

— Я… я принесу своей мешок попозже, Танти, — нахмурясь, проговорил Гринзейл. — Как только поймаю крыс… Оставь мне фонарь!

Некоторое время он стоял, прислушиваясь к их удаляющимся шагам, потом нагнулся и стащил мешки, прикрывавшие тело Анны. Она все еще была без сознания. Он отстегнул флягу с ромом, висевшую у него на поясе, и влил немного жидкости в полураскрытые губы девушки. Она поперхнулась, закашлялась, глотнула, и ресницы ее задрожали. Гринзейл присел рядом с ней на корточки. Угрызения совести нисколько не тревожили его. Терпеливо, словно кот, поджидающий добычу, он молча сидел и ждал…

Некоторое время Анна лежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к неясному шуму, крикам и голосам, доносившимся до нее словно из гулкого ущелья. Затем, с трудом приоткрыв веки, она увидела перед собой желтое пятно света, которое постепенно расширялось. Она приняла его за солнечный свет, поскольку глаза ее, все еще с трудом различавшие предметы, не разглядели в полумраке очертания тусклого фонаря. Ложе, на котором она лежала, показалось ей удивительно удобным, мягким и уютным. Сначала она воспринимала все это бездумно, не отдавая себе отчет в том, где она и что с ней. Затем до ее сознания дошел запах прелой муки и тошнотворный сладковатый аромат гнили, доносившийся от мешков и покрытых паутиной бочек, нагроможденных вокруг нее.

Первой отчетливой мыслью Анны было то, что она лежит в какой-то кладовке или погребе. Она широко раскрыла глаза, одновременно подняв голову, и увидела перед собой ухмыляющуюся, измазанную сажей зверскую рожу с блестящими белками глаз и оскаленными зубами. В своем неожиданном пробуждении к действительности она не сразу поняла, что это был один из пиратов Черной Бороды; в первую минуту она вообще не приняла его за человеческое существо…

Капитан Тич от души предавался разнузданному веселью, царившему вокруг. Он ни разу не вспомнил об Анне. Только после очередного хвастливого упоминания о том, как ему удалось натянуть нос фрегату, мысли его обратились к девушке.

— Эй, а где моя девчонка? — заревел он. Лори Блайт, скромно сидевший неподалеку от Черной Бороды за уставленным едой и напитками столом, покрылся смертельной бледностью. Он тоже задавал себе этот вопрос. Вероятнее всего, ей удалось уцелеть в бою, потому что каждого мертвеца из состава команды тащили к Лори в надежде на хирургическое чудо, и Анны не было ни среди мертвых, ни среди раненых. Он не сомневался в том, что Анна непременно разыскала бы его, если бы получила какую-нибудь травму. Впрочем, весьма многие из буканьеров обходились без этого, несмотря на зияющие раны и вздувшиеся синяки от контузий. Лори обратил внимание на своего соседа по столу, который с аппетитом ел и пил, оживленно принимая участие в общем грубом весельи и совершенно не заботясь о кровоточащей ране на голове, стоившей ему целиком левого уха. Из-за такой мелочи он не считал возможным беспокоить корабельного хирурга! У других были раздавлены пальцы отдачей собственных пушек — травма, способная уложить в постель не менее чем на месяц любого из эдинбургских горожан, — но эти люди здесь, казалось, вообще не ощущали боли. Вряд ли они были физически более выносливы, чем эдинбургские фермеры или ремесленники; просто, примирившись с неизбежностью смерти, грозившей им на каждом шагу, пираты относились к своему телу, как к чему-то временному и недолговечному, служащему всего лишь орудием для драк и удовольствий. Поэтому незначительное ранение или потеря какой-нибудь второстепенной части тела нс вызывали в них тревог и огорчений, если это обстоятельство не мешало им осушить до дна добрую флягу с ромом. Что касается Анны, то Лори успокаивал себя надеждой, что она, вероятно, благоразумно укрылась в каком-нибудь закоулке, чтобы избежать необходимости участвовать в пирушке в столь мало подходящей для нее компании.

— Где же, черт побери, эта девчонка! — снова заревел Тич и для пущего эффекта выпалил в потолок из обоих своих пистолетов с таким грохотом, что каждому из присутствующих в каюте показалось, будто его оглушили ударом дубинки по ушам.

— Она лежала на крышке кормового трюма, — с виноватым видом сказал Фрейтас. — Я приказал двум парням снести ее вниз…

— Каким двум парням, черт тебя подери? — Тич был уже на ногах. Глаза его метали молнии, и он яростно жевал косички своей бороды.

Предчувствуя, что Фрейтас сейчас назовет его имя, Захи Лонг хрипло откликнулся:

— Это был я, капитан — я и Дик Гринзейл. Она была уже мертвая — совсем мертвая, капитан, когда мы ее подняли, — а Фрейтас сказал: «Если она мертва, то бросьте ее за борт»… — ну, мы и бросили. Всего лишь девчонка, капитан! Мы таких, бывало, целыми дюжинами отправляли за борт, — помните, капитан Тич?

Лори вскочил на ноги:

— Проклятый пес! Откуда ты взял, что она была мертва?

Захи всерьез обиделся на то, что его подвергают такому тщательному допросу по пустяшному поводу смерти какой-то девчонки.

— Ее прошила насквозь мушкетная пуля, — воинственно отпарировал он.

— Куда? Куда ее ранило? — заорал Лори. — Скажи мне, куда?

Он шагнул к Захи с таким угрожающим видом, что тот присел и выхватил нож, чтобы встретить его во всеоружии.

Тич выдернул свою шпагу из досок палубы, куда он воткнул ее, чтобы она не мешала за столом, и острое лезвие, мелькнув, словно солнечный блик, впилось в предплечье Захи. Кровь густой волной хлынула из раны.

— Он врет! — кричал Лори.

Как тигр, которому знакомы все тропки и шорохи джунглей, так и Тич отлично знал все повадки его людей. Доктору Блайту вовсе не нужно было убеждать его в том, что Лонг лжет.

— Захи, — вкрадчиво проговорил он, — куда вы девали ее, Захи?

— Пусть дьявол простит меня, капитан — она мертва, сэр! Мертва!

По мере того, как шпага Тича медленно приближалась к его лицу, Захи опускался перед ней на колени, словно перед святыней. Капитан буканьеров был разгневан. Его достоинству предводителя был брошен вызов. Девушка не была общим достоянием, она принадлежала лично ему, и с его собственностью посмели обойтись так бесцеремонно! Он приставил острие шпаги к морщине на лбу Захи между его кустистыми бровями и продолжал нажимать на эфес до тех пор, пока затылок несчастного не уперся в переборку каюты. Захи скорчился на полу, с ужасом уставившись широко раскрытыми глазами в лицо капитану, который невозмутимо и аккуратно, со знанием дела, медленно снимал с него скальп.

— Мертва или нет, — приговаривал Тич, — я хочу знать правду!

Лезвие шпаги проникало все дальше между кожей и черепом. Голос Тича стал нежным, как у женщины, уговаривающей больного ребенка:

— Ты только скажи мне правду, Захи, старый приятель — всего лишь правду, дружище!..

Кровь, смешанная с потом, крупными каплями стекала по лицу матроса. Захи казалось, будто лезвие шпаги, холодное до онемения, со скользящей ледяной медлительностью вдавливается в его мозг. Рот его раскрылся, язык запал, и из глотки вот-вот готов был вырваться вопль отчаяния и агонии. Тем не менее, довольно долго он вообще не издавал ни звука. Он походил на безмолвную картину, изображавшую кричащего человека. Крик нарастал и вспухал у него внутри; казалось, его можно было осязать, как набухшую сережку у индюка.

— В баталерке у Танти… — прохрипел он сухим шепотом, словно с трудом проталкивая слова сквозь великий крик, застрявший у него в глотке.

Лори первым добежал до двери. Сначала у него было преимущество по крайней мере в том, что он был на ступень трезвее остальных. Но затем его оттеснила толпа возбужденных пиратов, которые, зная свое судно, как собственные пять пальцев, не задумывались над тем, каким путем удобнее добраться до провизионной кладовой.

Тич, не спеша, пронзил шпагой тело Захи и так же неторопливо извлек ее из раны. Несмотря на это, он все же был одним из первых, добравшихся до узкого трапа в провизионку. Двое здоровенных головорезов застряли в проходе как раз перед ним, не желая уступить друг другу дорогу и преградив путь для остальных. Тич своим огромным сапогом толкнул их так, что оба кубарем скатились по крутым ступеням трапа. Он невозмутимо прошагал по их извивающимся телам; пираты с визгом и улюлюканьем последовали за ним. Не тревога за Анну, не чувство жалости к ней заставляли пиратов мчаться сломя голову, сшибая друг друга с ног и не обращая внимания на толчки и зуботычины. Любая инициатива кого-нибудь из команды неизменно вызывала в них стадное чувство подражания и то бессмысленное соперничество, которое порой побуждало их садиться в кружок и жечь на медной жаровне серу и мокрую пеньку, с единственной целью установить, кто из них сможет дольше выдержать пребывание в едком дыму.

Приближающаяся толпа горланивших пиратов устроила такой тарарам, что Гринзейлу сгоряча показалось, будто корабль подвергся нападению неприятеля.

— Прячься! Быстрее! — в суетливой спешке крикнул он Анне, которая, оцепенев от ужаса, лежала на спине на куче мешков и глядела на него, словно в трансе. Потеряв от страха всякий интерес к своей беззащитной жертве, Гринзейл заметался по тесной кладовке, сорвал тяжелую крышку с огромной бочки из-под патоки и сунул в нее руку. Убедившись, что бочка пуста по крайней мере настолько, насколько он в состоянии был дотянуться, Гринзейл, не мешкая, нырнул в нее головой вперед.

Испуганный голос пирата помог Анне немного прийти в себя. Она села на своем странном ложе, с трудом соображая, где она и что с ней, и в это время Тич с дюжиной молодцов ворвался в кладовую.

— Что за черт! — заорал Тич. Он огляделся, готовый к любой опасности, и, вероятно, услышал какое-то царапанье или движение внутри бочки, так как схватил фонарь и заглянул в нее. Внезапно вся его массивная фигура затряслась от хохота:

— Ба! Да это Гринзейл — он нырнул в лохань с патокой! И тонет в ней, клянусь Сатаной!

Быстрый в решениях — как и всегда в случае опасности — Тич сообразил, что если он попытается выудить из бочки своего попавшего в беду матроса, то скорее всего затолкает его еще глубже в густую лоснящуюся коричневую жидкость, поближе к смерти. Не долго думая, он выхватил у ближайшего пирата широкий тесак, стукнув его владельца, пытавшегося было возражать, рукоятью по голове, чтобы не терять время на споры, и принялся тяжелым лезвием сбивать обручи с бочки. То, что за одну и ту же провинность он убил одного человека и спасает от смерти другого, не показалось Тичу нелепым, поскольку Захи его рассердил, а приключение Гринзейла он нашел комичным и забавным.

Мощные удары, следовавшие один за другим, заставляли бочку прыгать и сотрясаться. Густые струи патоки брызнули из щелей между клепками. Затем обручи слетели, и бочка развалилась, словно разрезанное на дольки яблоко. При виде Гринзейла пираты завопили от восторга, и пока блестящая пирамида темной густой жидкости медленно оседала вокруг него, они прыгали и бесновались, словно радуясь тому, что их товарищ попал в такое неудобное положение. Тич трясся от хохота.

— Шланги сюда! — орал он. — Четыре матроса на помпу! Пусть дьявол поджарит мой огузок, если мы не должны смыть сироп с этого красавчика!

По мере того как в кладовую набивалось все больше людей с фонарями, пираты заметили Анну, съежившуюся среди мешков. Немедленно десяток рук ухватили ее и вытолкнули прямо в центр замешательства. Лори, пытавшегося было вырвать ее у них, оттерли локтями в сторону. Другие боролись за право быть поближе к Гринзейлу, который, ослепленный патокой, беспомощно стоял посреди толпы, ловя воздух широко раскрытым ртом, кашляя, сопя и отплевываясь. Те, кто не мог пробиться к центру буйного веселья, разрывали мешки с мукой, переворачивали чаны с патокой или карабкались повыше, чтобы опорожнить мешки с рисом или картофелем на головы теснившейся толпы. Вскоре полсотни хохочущих, орущих и стонущих буканьеров барахтались в липкой коричневой массе с Анной, Гринзейлом и Лори в самой середине.

Танти появился в дверях и в диком ужасе заорал при виде всего этого столпотворения. Подобно многим людям его типа, он был аккуратен и щепетилен, как пчела. Он тут же принялся раздавать тумаки направо и налево, и даже пустил в ход свой нож для очистки овощей, однако никто не обращал на него ни малейшего внимания.

Наконец, толкаясь и хохоча, пираты покинули разгромленную баталерку, таща за собой Анну, Гринзейла, Лори и Танти, оставляя на палубе липкие отпечатки босых ног, измазанных в патоке, муке и рисе. Так они протопали по кормовому проходу и поднялись вверх по трапу на полуют, где и появились перед ошеломленными взорами остальной команды, имея вид скорее кошмарных чудовищ, состряпанных из растаявшего пряника, чем человеческих существ.

На палубе во всю заработали отливные помпы с брезентовыми шлангами, и потоки теплой заборной воды хлынули на веселящуюся хохочущую толпу.

Тич, сохраняя личное достоинство, сумел остаться чистым во всей этой кутерьме. Пираты хватали друг друга, толкались, боролись, стараясь подставить соседа под потоки воды из шлангов, фыркали, отплевывались, тогда как те, кто не присутствовал при кульминационном акте спектакля, хохотали, рычали и визжали в пьяном восторге. Затем, из чистой дурашливости, атмосфера веселья внезапно обернулась драмой. Некий мулат, голый по пояс, затесался в толпу и, схватив Анну сзади за волосы, потащил ее за собой. Лори вырвался из рук добродушно боровшихся с ним пиратов и со сдавленным криком ярости ударил мулата кулаком в лицо. Тот мгновенно выхватил нож — и одновременно с этим над палубой грохнул пистолетный выстрел, яркой вспышкой свернув в темноте сгустившихся сумерек. Мулат, скорчившись от боли, схватился за раздробленную руку.

— Ну нет, ребята! — сказал Тич, убирая дымящийся пистолет. — Мы не можем позволить себе ни с того, ни с сего снова остаться без доктора — верно?

Анна вырвалась из толпы и, дрожа, прижалась к кормовому люку. Толпа угрожающе заворчала. Тич повысил голос до крика:

— Утопиться мне на этом месте, ребята — мы идем к Сен-Китсу! [44]Много рома, много женщин-и ни одного военного корабля во всем Карибском море, после того, как мы потопили «Скарборо»! Зачем же нам сейчас перерезать друг другу глотки из-за полуутопленной маленькой карамельки на палочке? Убери ее вниз, Блайт! Забирай свою сестру, парень, прежде чем кто-нибудь примется слизывать с нее патоку!

Хохот разрядил появившиеся было опасные настроения, и команда начала расходиться, усталая и веселая.

Некоторое время спустя в. судовом журнале «Мщения королевы Анны» дневные происшествия были должным образом записаны собственным изменчивым почерком капитана Эдварда Тича:

«Сего дня принял на борт от Боннета хирурга и девицу и поставил их на довольствие. Сего дня заметил» Скарборо»— обвел дураков вокруг пальца — поставил девицу у штурвала, а вся команда попряталась. Сосунки клюнули на приманку и поперли глазеть на чудо. Я держался с подветренной стороны и всыпал им полный заряд из крупных и мелких орудий, из носовых и всем бортом. Не то, чтобы сразу, но все-таки потопил. Из команды потерял девять человек, и сверх того еще девять орали так, как вроде бы были ранены серьезно. Потом возникла чертовски забавная кутерьма в провизионной кладовке. Подстрелил мулата — он проявил плохие манеры по отношению к девице посреди всей компании, а также собственноручно заколол канонира Захи Лонга. Потом все взялись за выпивку и легли на курс к Сент-Китсу «.

Даже для Черной Бороды это был весьма хлопотливый день.