Лирика. 1 страница

Владимир Морозов.

РОДИНЕ

Я знаю, что не слов красивых ждешь ты,

Моя трудолюбивая страна, Ведь ты

слабей не станешь оттого, что

Не стану я твердить, как ты сильна.

Шинель сниму,

мне мать пиджак примерит.

Я выйду ночью слушать соловья...

В любви клянутся те,

кому не верят,

А ты ведь веришь мне,

земля моя!

ПАРТИИ

К чему бы нужен был тебе такой я —

Бездумно,

слепо верящий тебе!

Когда не спишь ты —

нет и мне покоя,

Ты вся — в моей,

я весь — в твоей судьбе.

Тебе я верю

той суровой верой,

Когда Корчагин,

веря и любя,

Отвел от сердца дуло револьвера,

Чтоб снова быть полезным для тебя.

Той самой верой,

сильной и отважной,

Когда он,

занемогший и слепой,

Карандашом

царапал

лист бумажный,

Чтоб снова

разговаривать

с тобой.

Твои стремленья —

есть мои стремленья,

Ты вся — в моей,

я весь — в твоей судьбе.

Ты мне дала и ум, и вдохновенье,

Я благодарен,

партия,

тебе

МОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Третьи сутки тащил эшелон

В тыл куда-то больного парнишку.

Паровоз так дышал тяжело,

Словно был он измучен одышкой.

Хрипло кашлял под скрежет колес,

Черным снегом и дымом завьюжен,

Словно был в эту ночь паровоз,

Как и маленький Вовка, простужен.

Кипяточку теперь бы сюда —

Ой, как холодно в грязной теплушке!

Только спаяна коркою льда

Перед маленьким Вовкой вода

В металлической погнутой кружке.

От ночей, проведенных без сна, —

Щек ввалившихся желтые пятна.

Непонятное слово «война»

Становилось до боли понятным.

Сорок пятый. Опять поезда.

Пионер большеглазый и строгий

Возвращался домой. Навсегда.

В пассажирском. По той же дороге.

Врос в окошко. Стоит, молчит,

А в глазах — огоньки задора.

Сердце в ритм колесам стучит:

Скоро дома я, дома скоро!

Остановка. Закутан вокзал

В паровозную дымную бороду...

Вышел — и... не смотрели б глаза:

За вокзалом не было города.

Постоял, потом посидел

На ступеньке вокзального входа,

Зареветь от обиды хотел,

— Промолчал. Не из той он породы!

А назавтра лопату в руках

Он сжимал, как сжимали винтовку

Те, что гибли вчера на фронтах,

Чтоб вернулся на родину Вовка.

Несмотря на пургу и мороз,

Вместе с ним из землянок окрестных

Мимо черных обрубков берез

Люди шли на рабочий воскресник!

Из недавно побеленных труб

Вьются легкие дымные кольца,

Смотрит Вовка на собственный труд —

И ликуют глаза комсомольца.

Двадцать лет ему. Рост — хоть куда!

Самому Маяковскому вровень!

И, как водится в эти года,

Он к одной не совсем хладнокровен.

Дела много... С любимой своей

Он встречается вовсе не часто.

При одной только мысли о ней

Задыхается Вовка от счастья!

Он влюблен по-мальчишески в жизнь –

В ту, что строит руками своими.

А уж выстроит — только держись!

— Это он обещает любимой.

И нельзя не поверить ему — Вот он, сильный,

Лобастый и ловкий...

Вовка! Дай твою руку пожму!

Ты ж мое поколение, Вовка!

* * *

Для париков расчесываем паклю,

Из ваты наспех делаем снежок...

Ты помнишь наши шумные спектакли,

Наш дружный драматический кружок?

В лицо нам бьет прожектор,

словно солнце,

А темный зал

наполнен тишиной...

Сегодня мы с тобою —

краснодонцы:

Ты — Уля,

я — товарищ Кошевой...

Мой голос звучит

По-мальчишески звонко,

Когда я, волнуясь, пою

Последнюю песню Олега,

«Орленка» — Любимую песню мою.

Во рту пересохло,

Лоб в капельках пота.

Актерская техника? Нет!

Откуда ей взяться,

Когда мне всего-то

Шестнадцать мальчишеских лет.

«Орленок, орленок, Взлети выше солнца!»

Я б так же, наверно, запел,

Когда бы меня,

Как моих краснодонцев,

Фашисты вели на расстрел.

Ты помнишь это,

школьная артистка?

Конечно, помнишь.

Разве позабыть,

Как нам в антрактах каждый руки тискал,

Актерами всерьез пророча быть.

И каждый был из нас слегка рассеян,

И каждому слегка не по себе...

Завидовали мы душою всею

На сцене воплощаемой судьбе!

И мы еще нагрянем в эти стены,

Где в детстве выступали столько раз,

Чтобы взглянуть на то,

как наша смена

Играть на нашей сцене будет

нас!

ПЕРВОЕ ОТКРЫТИЕ

Он постарше меня и повыше

И поэтому дерзок и смел.

Он навстречу мне гоголем вышел,

И перечить ему я не смел.

Отобрал интересную книгу

И сорвал тюбетейку с меня,

Показал мне курносую фигу

И куда-то ушел, семеня.

Стал я реже ходить на прогулки,

Стал внимательней день ото дня...

Но однажды в глухом переулке

Враг мой выследил все же меня.

Было жарко.

Меня же знобило. Звать на помощь?

Но нет никого...

Отступать больше некуда было — И тогда

я пошел

на него.

Ослепленный отчаяньем,

страшен

В этот миг я, наверное, был,

И мучитель мой был ошарашен И, представьте себе, отступил.

А когда же

в фонарь темно-синий

У него превратилась скула,

Он, высокий и, кажется, сильный,

Убежал, по-щенячьи скуля.

Я домой возвращался со славой. Синяки?

Я не думал о них. Я постиг, что я тоже не слабый.

Я в чудесную тайну проник.

* * *

Вот так новости дня! — от сестренки,

от школьницы Татки,

В институт мне сегодня пришло

заказное письмо.

Только несколько строк на листочке

из школьной тетрадки:

«Братик, ты понимаешь... я завтра

вступлю в комсомол».

Закрываю глаза я:

сестренка... в чернилах ладони.

За щекою конфетина, будто припухла щека...

Я ей редко писал — и всегда

в назидательном тоне,

Потому что сестру по привычке

ребенком считал.

Ей четырнадцать лет, и, как младшей

в семье, в день рожденья

Я ей куклу купил на стипендию этой весной.

А она между тем принимала большие решенья

И смотрела на жизнь одними глазами со мной.

* * *

Ненавижу, люблю и мечтаю,

И бесчестие знаю и честь,

И друзей не по пальцам считаю,

А врагов мне по пальцам не счесть.

Быть не надо слепым,

чтоб не видеть,

Что мои и враги и друзья

Могут так же, как я, ненавидеть,

И любить, и мечтать,

как и я.

Но труднее быть

истинно зрячим,

Чтоб понять и увидеть, когда

Мы вражду за улыбками прячем,

Как в озерную синь невода.

Невода, из которых мы часто

Вырываемся сами с трудом,

Принимая за верное счастье

То, что горечью станет потом.

МАТЬ

Уже вторые

Или третьи сутки

В бреду, не узнавая никого,

Больной метался.

Вяли незабудки

Запавших,

Воспаленных глаз его.

Уже вторые сутки

Или третьи

Мать не могла уснуть:

До сна ли ей?

— Сынок, сынок... —

Наверно, постарела

На много лет

За эту пару дней.

— Сынок, я здесь,

Я — мама, слышишь? Мама.

Ну неужели мамку не узнал? —

А сын больной

В своем бреду

Упрямо

Какую-то Светлану

Властно звал.

Отталкивал движением неслышным

Микстуру,

Поднесенную ко рту,

И снова звал,

И снова

Сорок с лишним

Показывала в градуснике ртуть.

Под утро врач

Потер ладони мудро.

В окошке —

Солнца рыжего овал...

Мать

От врача услышала под утро

О том,

Что тяжкий кризис миновал.

Больной очнулся,

Сбросил одеяло,

Бессильно ноги на пол уронил,

Мать,

Как сквозь сон,

Из кухни услыхала

Вопрос-мольбу:

— Мне кто-нибудь звонил?

— Нет, не звонили... —

Сын вздохнул уныло

И повернул к стене свое лицо...

— Нет, я забыла,

Девушка звонила...

Светланой звали, кажется, ее. —

И сын,

Живой воды хлебнувши словно,

Уже ворчал на старенькую мать

За то,

Что не запомнила дословно

Все, что ему просили передать.

Мать выслушала сына, торопливо

И виновато

Отошла к дверям...

Мы очень часто

Так несправедливы

К своим великодушным матерям.

ОТЕЦ

Мой отец из тех,

о которых

Дни за днями,

и так весь век,

Сослуживцы гудят в конторах,

Что тяжелый он человек.

Да, тяжел.

До работы жаден,

А вот нервы,

они — того...

Поворчать, поругаться за день —

Как в обычае у него.

Дома уши заткнешь от гама:

Скажем, сам разобьет стакан,

А, вспылив, накричит на маму

Из-за этого пустяка.

С ней он будет мириться первый,

Сам сотрет ей слезу с лица

И пожалуется на нервы...

Я характером не в отца.

Весельчак, я останусь впредь им,

Нервы крепкие у меня.

Из концлагеря

в сорок первом

Не бежал я средь бела дня.

Финку пальцами сжав до боли,

Не ложился я спать в стога,

Не спасался на минном поле

От преследований врага.

А в минуту, когда сидели

Мы напротив школьной доски,

Может быть, на ходу седели

У отца моего виски.

Шел по трупам в огне и дыме

Мой отец на восток к своим.

Шел затем, чтобы вместе с ними

Вновь пройти сквозь огонь и дым.

Может быть, этот путь тернистый

Для того он сумел пройти,

Чтоб безудержным оптимистом

Я шагал по его пути.

НА ДАЛЬНЕМ ХУТОРЕ

Дощатые цветные хутора,

Поросшие лишайниками скалы...

По этим землям, кажется, вчера

Финляндская граница пролегала.

Чужих порядков четкая печать

На нивах разлинованных хранится...

Последнею войной за пядью пядь

На запад отодвинута граница....

Я помню перекресток двух дорог,

Я помню две засохших рыжих елки,

Что охраняли финский хуторок,

Угрюмый, как его хозяйка Ёуки.

Она была уже немолода.

Усталое лицо — желтее воска...

Сын Ёуки

в недавние года

Бесславно пал у стен Петрозаводска.

Теперь,

в минуты неизбежных встреч,

Когда мы жили с нею по соседству,

Старуху раздражала наша речь,

Старуху раздражало наше детство.

Глядела так, как будто бы она

Хотела нас порой схватить за ворот —

Как будто это наша в том вина,

Что сын ее как враг пришел в наш город.

Я помню утро.

Сизо-голубой

Туман траву росистую окутал...

Не чувствуя неправды за собой,

Мы всем отрядом шли на дальний хутор.

Мы в дом войти хотели, но... постой... —

В ответ на стук защелкнулись запоры,

И стало тихо.

Хутор как пустой.

Пустынный двор.

Гнилой оскал забора.

Сарай без дров, колодец без воды,

Да огород, поросший сорняками...

Как видно, первых признаков нужды

Нельзя осилить слабыми руками.

Не справиться без помощи людей,

Которые о ней не позабыли...

И мы тогда помочь решили ей —

Недаром мы тимуровцами были.

Трудились как могли.

И через час

Была у нас закончена работа...

И вот мы, в двери радостно стучась,

Стоим, с лица стирая капли пота. —

И вот она...

Бескровное лицо.

Глаза бесцветны.

Ржавые ресницы...

Взмахнула шалью, выйдя на крыльцо,

Как старая испуганная птица.

Нас нелюдимым взглядом обвела,

Сказала: Ну... —

и это прозвучало

Как «Разоряйте! Жгите все дотла!

Берите все, коль своего вам мало!»

Сошла с крыльца, угрюмая, —

и вдруг

Остановилась. Вновь прошла —

и снова

Остановилась посмотреть вокруг,

Ни одного не проронивши слова.

Земля ее двора была сыра;

Ни пыли, ни соринки. Все в порядке.

Был полон дров ее большой сарай,

Полны воды объемистые кадки.

Прополот невеликий огород...

Пошла старуха медленно обратно,

И дрогнул впалый молчаливый рот,

По-фински что-то прошептав невнятно.

Потом вернулась, сгорбившись слегка,

И нам руками тонкими, как ветви,

Подала молча кринку молока, А мы:

— Не надо, бабушка! —

в ответ ей.

Раздался горн. Мы выстроились все,

Прошли чеканно у открытых окон...

С тех пор прошло лет восемь или семь.

Все это было в детстве недалеком.

Но этот хутор помню, как сейчас,

Я помню две засохших рыжих ели,

Я помню выраженье глаз,

Которые нам долго вслед глядели.

ДОЛИНА СМЕРТИ

Из поэмы

Он в стандартном пришел

конверте,

На тревожный запрос ответ.

...Есть на свете «Долина смерти»,

— А отца больше нет.

Нет...

Стала черной портрета рамка;

Обессонела тишина...

Я беречь тебя буду, мамка,

У меня ты теперь одна.

Я не слабый. Я, между прочим,

Только так — худоват с лица.

Я пойду на завод рабочим,

Десять лет мне, и я в отца.

Но случилось гораздо проще.

Ночь прошла, и в обычный час

По багряной осенней роще

В школу шел я

в четвертый класс.

В лужах за ночь вода застыла,

И со всех четырех сторон

Небо в трауре скорбном было

От паломничества ворон.

Непослушна в руке указка,

Педагог на меня сердит.

Одноклассница-синеглазка

С первой парты за мной следит.

Головой возмущенно вертит:

«Ах, каким чудаком ты стал,

Что ты там за «Долину смерти»

Возле Печенги отыскал?»

Веки что-то отяжелели,

Подбородок к груди прирос...

Не хочу, чтоб меня жалели,

И молчу на ее вопрос.

Мы из школы выходим вместе.

Дождик. Пасмурно Листопад.

Словно курицы на насесте,

Облака на заборе спят.

У девчонки намокла кофта,

Но идет она не спеша...

Я молчу, но в конце концов-то

Не выдерживает душа.

И как слезы мужские,

жгучие,

Скупо, горько текут слова...

И девчонка глядит на тучи —

Запрокинута голова.

И как горькое утешенье,

Мне роняет в ответ она,

Что такое же извещенье

В дом ее принесла война.

БАЛЛАДА О ТЕМНОМ ПЯТНЕ

Нет, не бела, скорей, бледна

В квартире той одна

С квадратом темного пятна

Раздетая стена.

Здесь был портрет когда-то,

но

Он снят уже давно,

А малярам запрещено

Закрашивать пятно.

Про тот портрет отец и мать

Не любят говорить,

Не любят даже вспоминать...

Хотели бы забыть.

В бессонницу он был сожжен

Тринадцать лет назад.

А был на нем изображен

Их первый сын — солдат.

Его посмертный непокой

Ему с презреньем дан

Святой карающей рукой

Его однополчан.

Вот почему об этом мать

Не любит говорить,

Отец не любит вспоминать...

Но оба

и отец и мать

— Не могут позабыть.

ОДИНОКИЙ

Андрейка удивленными глазами

Смотрел на кресло около стола:

— А где же папа,

что же он не с нами?

— А он уехал,

у него — дела...

Андрейка ждал.

Понять не мог он толком

Мальчишеским своим умом тогда,

Что срок командировки —

долгий-долгий.

Что срок командировки —

навсегда.

...Пришла весна

и, шубы сняв с прохожих,

Убрала снег с широкой мостовой...

Однажды, майским вечером погожим,

Андрейка из детсада шел домой.

И вдруг...

постой...

да чья же это шляпа

Маячит там — немного впереди? Да это он,

да это папа...

— Папа!

Приехал! Наконец-то. Погоди!

— Не услыхал.

Он прямо шел сначала,

Потом свернул —

и следом за отцом

Дробно каблуками

застучала

Накрашенная, с кукольным лицом.

...Андрейка спать ложился,

а за дверью

Никак не наступала тишина.

Шуршал соседский голос:

— Трудно, верю,

Ведь ты теперь одна, совсем одна...

И тихий голос матери ответил:

— Неправда,

одинокий — это тот,

Кто только для себя живет на свете,

А у меня — мой сын и мой завод...

Опять весна...

Как быстро время мчится!

Подумать только —

целых двадцать лет!

У тех, кто был детьми, мужают лица.

А тот, кто их растил, — теперь уж сед...

Шел первый дождь в одно из воскресений.

Минуя лужи около дверей,

Красивый,

жизнерадостный,

весенний,

Походкою гимнаста шел Андрей.

Размахивая трубкою проекта,

Который наконец-то утвержден,

Он в комнату вбежал,

крича про это,

До ниточки промокший под дождем.

...Стояла непочатая бутылка

Прозрачного грузинского вина.

Табачный дым.

Седой овал затылка.

Широкая сутулая спина

-Потом — глаза.

Ветвистые морщины

У этих широко раскрытых глаз,

И тихий голос Матери!

— Мужчины,

Неужто мне самой знакомить вас?

— Пожали руки.

Гость ответил что-то.

И вдруг, как позабытый детский сон,

Андрей припомнил маленькое фото,

Которое порвал когда-то он.

Как тихо стало...

Только дождь о ставни

В каком-то исступленье глухо бил..!

— Послушай, мама, я...

Я вас оставлю,

Мне в институт,

я чуть не позабыл...

Мать форточку открыла равнодушно,

Прохладный ветер в комнату проник...

А гостю, вероятно, было душно:

Он расстегнул потертый воротник.

И, чем-то нарочито восхищаясь,

Заговорил,

потом опять замолк.

Потом поднялся, вышел, не прощаясь.

Закрылась дверь.

Защелкнулся замок.

Бутылка непочатою осталась,

Нетронутым остался и пирог,

Вздохнула мать:

— Его пугает старость.

Он одинок, он очень одинок...

— И, как всегда, спокойно встав со стула,

Прильнула лбом к холодному окну...

А гость

дождю навстречу

шел сутуло,

Забыв под шляпой спрятать седину.

ПЕТРОВ КАФТАН

Северная легенда

В тумане остров Ропаки,

Тупые скалы начеку...

Отлива ждали рыбаки

За чашкой крепкого чайку.

На Белом море — тишина,

И тих рыболовецкий стан...

Курил цигарку у окна

Видавший виды капитан.

Душою доброй обладал,

А на слова скупым он был:

Не говорил всего, что знал,

Но знал все то, что говорил.

Так вот: молчал-молчал и вдруг

Такую штуку отрубил:

— Прапрадед мой царю Петру

— Не веришь? — крестным сыном был!

Хихикнул в бороду сосед,

Притихли шустрые зуйки,

И, оторвавшись от газет,

Насторожились рыбаки.

И без вопросов — что и как —

Придвинулись к окну в момент...

И начал сказывать рыбак

Одну из северных легенд.

Построив первый русский флот

На берегах Невы-реки,

Неутомимый царь в поход

Опять повел свои полки.

То по погостам, по мостам,

То по нехоженым местам,

Путем, где б заблудился «звирь»,

Он вел полки свои на Свирь.

И вот в пути устал зело.

Оставив войско, налегке

Зашел в поморское село

На Нюхче — северной реке.

И видит:

в плохоньких сетях

Прорехи чинит древний дед

При двух поношенных лаптях

Да при аршинной бороде.

И крикнул царь:

— Поди сюда! — Блеснув лукавинками глаз.

— А ну, скажи мне, борода, Кто тут за старшего у вас?

Старик зашамкал впалым ртом:

— Мне в воскресенье минет век,

Так сам теперь суди о том,

Кто самый старший человек.

— Ну, если старший ты в селе,

Тогда веди меня к себе. —

И царь, слегка навеселе,

Пошел за ним к его избе.

Подался корпусом вперед,

Поклон хозяевам даря...

И тут

как в люльке заорет

Внучонок деда

на царя!

Царь строго посмотрел вокруг,

Затылок пятерней поскреб,

И бархатные брови вдруг

Смешливо поползли на лоб.

— Старик, меня ты обманул.

Вот кто тут старший, старина! —

И люльку пальцем царь толкнул,

И закачалася она.

Задергал бородою дед:

— Не смейся, добрый человек.

Ему еще недели нет,

А мне уж скоро минет век...

Расхохотался царь-шутник:

— Коль ты захочешь бунтовать,

Уйму тотчас тебя, старик,

А ребятенка — не унять.

И лег на лавку,

и кулак

Взамен подушки он к щеке

Прижал и захрапел,

да так, Что было слышно на реке.

А дед тем временем на печь

Прибрал внучонка поскорей:

Мол, у царя красива речь,

Да только знаем мы царей!

Недаром слышал от кумы:

Со всех селений царь-злодей

От Сумпосада до Кеми

Рубить леса угнал людей.

И дед не спал.

А поутру

Унес ребенка окрестить.

И довелось царю Петру

На тех крестинах кумом быть

И деды бают про царя:

У государева клоча '

Он, сыну крестному даря

Кафтан со своего плеча,

Сказал такое:

— Ты, Иван,

Мужай и набирайся сил.

Расти большой,

чтоб мой кафтан

Тебе — детине — тесен был.

И на руки ребенка взял,

А руки грубые

нежны...

— России-матушке, — сказал, —

Богатыри

вот так нужны!

РАЗДУМЬЕ О ЧАСОВОМ

Стара у клена гимнастерка,

А новой клену — не дают...

Столпились камни у озерка

И, словно овцы, воду пьют.

У валунов недвижна лодка

Лежит на желтизне травы,

Как пулей сбитая пилотка

С солдатской бритой головы.

Здесь в сорок третьем

шли сраженья,

Годами стерт их черный след,

Но пищи для воображенья

Всегда хватает в двадцать лет.

И часовой глядит на камни,

На алый месяца рубин

И напряженными руками

Сжимает чуткий карабин.

...Мир на земле.

Газетный ворох

Вещает с каждого листа

О том, что наш вчерашний ворог

Сладкоречивым другом стал.

Но если, пряча взгляд колючий,

Дает нам руку друг такой,

Мы все ж следим на всякий случай

За непротянутой рукой.

Следим, —

не спят в ночи заставы,

И чуток слух,

и зорок глаз:

Мы твердо верим в то,

что правы, —

Сама история за нас.

...Туман над озером клубится,

И месяц в нем повис, дрожа,

Как сжатое в руке убийцы

Кривое лезвие ножа.

И кажется на расстояньи

Двадцатилетний часовой

Недвижным, словно изваянье,

Суровым,

словно оклик

«стой!» —

Таким,

как будто вовсе это

Не он прислушался сейчас

К гармони, загрустившей где-то

О синеве девичьих глаз;

Таким, как будто это вовсе

Не он задумался про то,

Как сменит в будущую осень

Шинель на легкое пальто.

Пилотку бережно уложит

В сундук на долгие года:

Пускай она ему тревожит

Воспоминанья иногда.

Когда-нибудь пилотку эту

Малыш, похожий на него,

Найдет

и призовет к ответу

Седого деда своего.

И, счет теряя давним датам,

Собравши бороду в кулак,

Старик ответит:

— Был солдатом,

Вот так-то, мол, оно и так.

Он обстоятельно и внятно

Расскажет внуку все сполна,

Но будут внуку непонятны

Слова «солдаты» и «война»...

Марату Тарасову

Полярною ночью рождались слова

О солнечной радости вешней...

А вот у меня не горели дрова

В печурке заиндевевшей.

В палатке застыла чернильная мгла,

У друга не движутся губы,

Мой друг, коченея, глядит из угла

И шепчет:

— Неплохо чайку бы.

Я должен морозную ночь расковать,

Но это не очень уж просто.

Последнею спичкой нельзя рисковать

-Сейчас бы немного бересты...

Но нету бересты.

Дрова не сухи,

Такие разжечь трудновато...

Встаю —

и угрюмо читаю стихи,

Которые любят солдаты.

Я эти стихи на привалах писал,

Читал их друзьям на привалах,

Я ими солдат от унынья спасал

И снова в поход поднимал их...

Но ты не поднялся сегодня, браток.

Молчишь,

словно в час погребальный...

Стихами

едва ль заменить кипяток,

Будь трижды они гениальны.

И что из того,

что у северных скал

В ненастье солдатских лишений

Я каждую строчку

вот так же искал,

Как корень целебный женьшеня.

Снега позади

и снега впереди

В тяжелом морозном тумане...

Тетрадка молчащих стихов на груди.

Последняя спичка в кармане.

Стихи мои,

дети мои,

решено,

Исхода не вижу иного

— И что бы, и как бы там ни было,

но

За вами последнее слово!

Пускай получилось, что стали слова

Сегодня над другом

не властны —

Но если

от них

разгорятся дрова,

То, значит, они

не напрасны.

Запахло дымком,

забурлил кипяток,

Печурка —

так зноем и пышет...

— Ну, как настроеньице?

Слышишь, браток?

Молчит. Улыбается. Слышит...

— Закурим?

— Закурим.—

Теперь — пустяки

Полярные ночи глухие...

Ночами поэты слагали стихи

— Хорошие

или плохие.

НА МАРШЕ

Не ниже меня,

не слабее меня,

Одетый в такого же цвета шинель,

Ты шел по дороге,

дорогу кляня;

И сел на дорогу,

как лодка на мель.

На оклики наши сказал:

— Не могу.—

И что-то добавил о тяжкой судьбе...

Но вызвался кто-то:

— Давай помогу, —

Соленую спину подставив тебе.

Мы были, как черти,

усталы и злы,

Но сердце

шагам барабанило в такт,

И мы твое грузное тело несли,

Несли потому, что воспитаны так.

Но вот и привал у лесного ручья

, И губы,

припавшие жадно к ручью,

И пристальный взгляд

полкового врача

На длинную белую ногу твою.

Насмешливый голос:

— Нога как нога.

— Презрительный голос:

— Здорова вполне!

Растертый плевок

каблуком сапога.

Молчание роты,

понятное мне.

ДОЧЬ ЛЕСНИЧЕГО

Не целованы мы девчатами

С той поры, почитай, когда

Стали нас называть солдатами

И потом привезли сюда.

Сопки. Лес. Комары кусаются,

Да непуганый бродит лось...

У лесничего дочь красавица,

— Вот отсюда и началось.

Старшина стал журить придирчиво

Нас впервые за внешний лоск:

— Ишь, увидели хлопцы дивчину

— И растаяли, словно воск.

Но, гитару за горло мучая,

Сам порою от нас тайком

«Очи черные,

очи жгучие» —

Пел простуженным тенорком.

И, конечно же, струны выдали

Нам душевный секрет его.

И, конечно же, мы увидели,

Что и он, как и мы, — того...

А когда он, не сладив с нервами,

Вдруг отбросил гитару зло,