Сентября 2010 г., 9:13

За день до того, как Талли должны были выписать домой, Райаны и Муларки высадились у дома на улице Светлячков, как команда профессиональных уборщиков. Дороти никогда не видела, чтобы люди трудились с таким усердием и так слаженно.

Спальню в глубине дома – Талли занимала ее, когда ей было четырнадцать лет и вот теперь, в пятьдесят – освободили от мебели, выскребли дочиста и покрасили в небесно-голубой цвет. Больничную кровать поставили так, чтобы Талли со своего места могла видеть окно в комнате. Из окна открывался вид на огород и на дом лучшей подруги через дорогу напротив. На кровати новое постельное белье, выбранное Марой, из набивной ткани с цветочным узором. На прикроватной тумбочке близнецы расставили фотографии, не меньше десятка – Кейт и Талли в разные периоды, Талли с розовым младенцем на руках, Джонни и Талли на сцене, где им вручают какую-то премию. Дороти хотелось бы добавить в эту коллекцию и снимок, где изображена и она с дочерью, но такого просто не было. В разгар работ появилась медсестра из центра по уходу за коматозными пациентами и не меньше двух часов инструктировала Дороти, объясняя, как ухаживать за Талли.

Когда все наконец ушли, Дороти бродила по комнатам, убеждая себя, что справится. Она дважды прочла брошюры, оставленные медсестрой, делая заметки на полях.

И дважды едва не отправилась за спиртным, но в конце концов сумела взять себя в руки. И вот теперь она снова в больнице, идет по ярко освещенному коридору в палату к дочери. Улыбнувшись одной из дежурных медсестер, Дороти открыла дверь и вошла внутрь.

У кровати Талли сидел незнакомый мужчина и читал ей вслух. Увидев Дороти, он поднял голову. В глаза ей сразу же бросилась его относительная молодость – лет сорок пять, не больше, – а также необычная внешность. Волосы мужчины были собраны в хвост, и Дороти нисколько не сомневалась, что под белым халатом у него поношенные, линялые джинсы и футболка с названием какой-нибудь рок-группы. На ногах у него были резиновые сабо, которые всегда нравились ей самой.

– Прошу прощения. – Он встал и отложил книгу. Дороти увидела название: «Шантарам»  ^[27]. Книга была толстой, и он уже дошел до середины.

– Вы ей читаете?

Кивнув, мужчина шагнул к Дороти и протянул руку:

– Я Десмонд Грант, врач из отделения неотложной помощи.

– Дороти. Я ее мать.

– Понятно. Мне пора на работу.

– Вы часто к ней приходите?

– Стараюсь забежать либо до, либо после смены. Часто вижусь с ней посреди ночи. – Он улыбнулся. – Слышал, сегодня Талли собирается домой.

– Да, примерно через час.

– Рад был с вами познакомиться. – Он направился к двери.

– Десмонд?

Мужчина оглянулся.

– Да?

– Снохомиш, улица Светлячков, семнадцать, там мы будем. Если хотите дочитать ей книгу.

– Спасибо, Дороти. Я бы хотел.

Проводив его взглядом, она подошла к кровати. Через одиннадцать дней после аварии синяки на лице Талли изменили цвет, из лиловых превратились в желто-коричневые. Десятки мелких порезов покрылись коркой, и только из нескольких крупных все еще сочился желтый гной. Губы были сухими и потрескались.

Дороти сунула руку в карман халата и достала маленькую баночку с медовым кремом, опустила в нее указательный палец и смазала губы Талли.

– Думаю, так будет лучше. Как ты спала этой ночью? – спросила она. – Я? Не очень хорошо, – продолжила Дороти, словно услышала ответ. – Переживала из-за твоего возвращения домой. Боюсь тебя подвести. Считаешь, я справлюсь? Я рада.

Она прижала ладонь к безволосой голове дочери.

– Ты очнешься, когда будешь готова. Выздоровление требует времени. Уж мне-то не знать?!

Не успела она произнести эти слова, как дверь открылась, и в палату вошли доктор Бивен и Джонни.

– Вот вы где, Дороти, – сказал доктор и отступил в сторону, пропуская медсестер и двоих санитаров.

Она через силу улыбнулась. Если для перевозки Талли нужно столько людей, как, черт возьми, она будет ухаживать за дочерью одна?

– Успокойтесь, Дороти, – сказал Джонни, становясь рядом. – Все устроится.

Она благодарно посмотрела на него.

Затем все пришло в движение. Талли переместили с кровати на каталку, вытащили внутривенный катетер, отсоединили от аппаратов и увезли. В регистратуре Дороти подписала кучу документов, и ей вручили бумаги о выписке, брошюры по уходу и рекомендации доктора Бивена. В машине Джонни, следовавшей за фургоном «скорой помощи», ее подташнивало от волнения.

Спускаясь по Коламбиа-стрит, они проезжали мимо бетонной опоры, в которую врезалась Талли. Под виадуком на тротуаре расположился импровизированный мемориал. Воздушные шары, увядающие цветы и свечи – все это напоминало усыпальницу. На плакате было написано: ОЧНИСЬ, ТАЛЛИ! А на другом: МЫ МОЛИМСЯ ЗА ТЕБЯ.

– Думаешь, она знает, сколько людей за нее молятся? – спросила Дороти.

– Надеюсь.

Дороти замолчала. Она откинулась на удобное кожаное сиденье и стала смотреть, как меняется пейзаж за окном – центр, потом пригороды, потом сельская местность. Небоскребы уступили место низким изгородям, а забитые транспортом улицы – извилистыми проселочными дорогами с деревьями по обеим сторонам. У дома они остановились за машиной «скорой помощи».

Дороти побежала вперед, чтобы открыть двери и включить свет, потом повела санитаров в комнату Талли, где дети Райанов повесили большой плакат: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ТАЛЛИ.

Дороти ни на шаг не отходила от санитаров, задавала им вопросы и старательно записывала ответы.

Все произошло очень быстро. Талли в своей комнате, вероятно, спит, а «скорая помощь» уехала.

– Хотите, я останусь? – спросил Джонни.

Дороти была настолько погружена в собственные мысли, что удивилась, услышав его голос.

– Нет! Но все равно спасибо.

– Мара приедет в четверг. Привезет продукты. А я буду тут в выходные, вместе с мальчиками. Марджи и Бад дали нам ключи от дома через дорогу.

Сегодня был понедельник.

– И Марджи просила напомнить, что до нее всего несколько часов лету. Если вы передумаете и вам понадобится ее помощь, она прилетит первым же рейсом.

Дороти улыбнулась.

– Я справлюсь, – сказала она не столько Джонни, сколько себе.

Они пошли к выходу. У двери Джонни оглянулся и пристально посмотрел на Дороти.

– Вы понимаете, как это важно для Талли?

– Я понимаю, как это важно для меня. Второй шанс выпадает не часто.

– Если вы устанете и у вас закончатся силы…

– Пить я не буду. Не беспокойтесь…

– Я не об этом. Просто чтобы вы знали: мы всегда рядом и готовы помочь ей. И вам. Вот что я хотел сказать.

– Интересно, знает ли Талли, как ей с вами повезло.

– Я в этом не уверен, – тихо произнес он, и Дороти увидела, как в одну секунду Джонни сник.

Она знала, что слова тут не помогут. Иногда ты просто делаешь неправильный выбор, а потом приходится с этим жить. Прошлое невозможно перекрасить. Дороти проводила Джонни до машины и смотрела, как он уезжает. Потом закрыла дверь, вернулась в комнату дочери и подошла к кровати.

Через час появилась медсестра, протянула ей список процедур и сказала:

– Идите со мной.

Следующие три часа Дороти повторяла каждое движение женщины, училась ухаживать за дочерью. К концу визита ее блокнот был исписан заметками и рекомендациями.

– Вы готовы, – наконец сказала медсестра.

– Не знаю, – с сомнением произнесла Дороти.

– Считайте, что она младенец, – улыбнулась медсестра. – Помните, как это бывает? Им все время что-то нужно – поменять пеленки, подержать на руках, почитать сказку на ночь, – но вы не знаете, что именно, пока они не успокаиваются. Тут то же самое. Просто смотрите в список. Все будет хорошо.

– Я была ей плохой матерью.

– Мы все так думаем. – Медсестра похлопала ее по плечу. – Вы справитесь. И не забывайте: возможно, она вас слышит. Поэтому разговаривайте, пойте, шутите. Все, что угодно.

В тот вечер Дороти, впервые оставшаяся в доме наедине с дочерью, нерешительно зашла в спальню, зажгла ароматическую свечу с запахом гардении и включила ночник.

Она взяла в руки пульт управления и приподняла подголовник кровати под углом тридцать пять градусов. Потом привела кровать в горизонтальное положение. И снова приподняла.

– Надеюсь, у тебя не закружилась голова. Каждые два часа я должна поднимать тебе голову на пятнадцать минут.

Закончив, Дороти осторожно откинула одеяло и принялась массировать руки дочери. Во время массажа и пассивных упражнений она все время разговаривала с Талли.

Потом она не могла вспомнить, о чем именно. Знала только, что когда коснулась ног Талли и принялась втирать крем в сухую, потрескавшуюся кожу стоп, из глаз брызнули слезы.

Через две недели после выписки Талли из больницы Мара пришла на прием к доктору Блум. Пересекая пустую приемную, она невольно представила себе Пакстона, его печальные выразительные глаза и иссиня-черные волосы, все время падавшие на лицо.

– Мара! – Доктор Блум встретила ее улыбкой. – Я рада снова тебя видеть.

– Спасибо.

Мара села в кресло напротив полированного стола. Кабинет почему-то показался ей меньше, чем она помнила, и уютнее. Вид на бухту Эллиот был очень красив, даже в этот серый дождливый день.

Доктор Блум тоже села.

– О чем ты хочешь сегодня поговорить?

Выбор был очень велик – ее ошибки, вопросы, чувство вины, вины и страдания. Маре хотелось отвести взгляд и пересчитать листья на комнатных растениях. Но она пересилила себя:

– Я скучаю по маме, Талли в коме, и я так испортила себе жизнь, что хочется спрятаться от всех, забиться в какую-нибудь нору и не вылезать.

– Ты это уже сделала, – сказала доктор Блум. Неужели ее голос всегда был таким ласковым? – С Пакстоном. И вот что из этого вышло.

Мару потрясли эти слова. Наконец до нее стало доходить. Блум права. Это была попытка спрятаться – розовые волосы, пирсинг, наркотики, секс. Но ведь она любила Пакстона. По крайней мере, ее чувство было настоящим. Возможно, изломанным и опасным, но настоящим.

– От чего ты пряталась?

– Тогда? От тоски по матери.

– Понимаешь, Мара, есть боль, от которой невозможно убежать. Наверное, теперь ты это знаешь. Приходится смотреть ей в глаза. Что ты чаще всего вспоминаешь, когда думаешь о маме?

– Ее голос, – ответила Мара. Потом прибавила: – И как она меня обнимала, как любила.

– Тебе всегда будет ее не хватать. Знаю по себе. Будут моменты – даже через много лет, – когда чувство утраты станет таким сильным, что с ним будет очень трудно справиться. Но будут и счастливые дни, месяцы и годы. И все равно ты всю жизнь так или иначе будешь искать ее. И найдешь. Становясь старше, ты будешь все лучше ее понимать. Обещаю, что так и будет.

– Она бы сильно расстроилась, если бы узнала, как я поступила с Талли, – тихо сказала Мара.

– Ты удивишься, когда узнаешь, как легко прощают матери. И крестные тоже. Вопрос в другом: сможешь ли ты простить себя сама?

Мара посмотрела на нее глазами, полными слез:

– Мне очень нужно.

– Вот и хорошо. С этого и начнем.

И это действительно помогало – оглядываться назад, говорить о маме и Талли, о вине и прощении. Иногда она лежала ночью в постели и звала к себе воспоминания, пытаясь представить, как мать говорит с ней из темноты.

Потому что больше всего ей не хватало именно этого – маминого голоса. И Мара все время помнила, что ее ждет впереди: когда-нибудь она найдет в себе силы заглянуть туда, где хранится голос матери.

Только рядом с ней должна быть Талли. Мара пообещала это маме.

Неделю за неделей Дороти ложилась в постель обессиленная и просыпалась с чувством усталости. Список необходимых процедур всегда был у нее под рукой; она почти все время сверялась по нему, боясь что-нибудь пропустить. Мысленно повторяла пункты, словно молитву. Каждые два часа поднять на пятнадцать минут, затем опустить, следить за подачей жидкости и пищи, проверять состояние назогастрального зонда, массировать ладони и ступни, смазывать кремом, чистить зубы, осторожно сгибать и разгибать руки и ноги, менять простыни, каждые несколько часов переворачивать, проверять, не скопилась ли жидкость в бронхах.

Потребовалось больше месяца, чтобы прошел страх, и еще шесть недель, чтобы приходящая медсестра перестала писать примечания к списку.

В конце ноября, когда листья стали опадать, расцвечивая красками черный, от влаги разросшийся сад, она подумала, что наконец действительно справляется, а к своему первому Рождеству с дочерью уже не заглядывала в список. Распорядок дня сделался привычным. Медсестра Нора – у нее было двенадцать внуков в возрасте от шести месяцев до двадцати четырех лет – приходила четыре раза в неделю. И только в последнюю неделю она сказала:

– Послушайте, Дороти, я и сама не справилась бы лучше. Честное слово!

Рождество десятого года в городе Снохомише выдалось морозным и ясным, и Дороти наконец почувствовала умиротворение – насколько это возможно для матери, чья дочь лежит в коме. Она встала пораньше и стала наводить порядок, ей хотелось, чтобы дом выглядел празднично. Правда, в кладовке не обнаружилось никаких украшений, но Дороти это не огорчило. Она умела обходиться тем, что есть. Осматривая кладовку, она наткнулась на две картонные коробки с памятными вещами, которые хранила Талли. Сверху коробки были покрыты слоем серой пыли.

Когда Джонни их привез вместе с одеждой, туалетными принадлежностями и фотографиями, Дороти считала эти вещи чем-то вроде священных реликвий, предназначенных только для глаз дочери, но теперь подумала, что содержимое коробок может помочь Талли. Нагнувшись, она взяла коробку с надписью «Королева Анна». Интересно, что решила сохранить семнадцатилетняя Талли?

Дороти вытерла пыль с коробки и отнесла ее в спальню дочери.

Талли лежала неподвижно; глаза закрыты, дыхание ровное. Неяркий серебристый свет лился через окно и оставлял на полу замысловатый узор, менявшийся в такт покачиванию деревьев у дома. Светлые и темные полосы гонялись друг за другом. Стеклянные бусины в талисмане «Хранитель снов», который висел у окна, вплетали в узор свой замысловатый рисунок.

– Я принесла твои вещи, – сказала Дороти дочери. – Подумала, может, на Рождество расскажу тебе, что там хранится. – Она поставила коробку у кровати.

Талли не шевелилась. Темно-рыжие, уже тронутые сединой волосы начали отрастать, и она теперь была похожа на девочку. Синяки и порезы зажили, и на их месте осталось лишь несколько тонких светлых шрамов. Дороти кончиком пальца смазала медовым кремом сухие губы дочери.

Потом подвинула стул, села у кровати, наклонилась и открыла коробку. Сверху лежала маленькая футболка с изображением гориллы Магиллы; от прикосновения к ней нахлынули воспоминания.

– Мамочка, можно мне шоколадное печенье?

– Конечно. Немного травки никому не повредит. Клем, дай мне печенье.

А потом:

– Дот, похоже, твой ребенок вырубается…

Она не могла оторвать взгляда от футболки. Такая маленькая…

Наконец Дороти поняла, как долго она молчала.

– Ой, прости. Наверное, ты думала, что я уже ушла, но я еще здесь. Когда-нибудь ты поймешь, почему я обязательно возвращалась. Я всегда знала, где мое место. Просто не могла этого сделать. – Она аккуратно сложила футболку и отложила в сторону.

Следующим был большой плоский альбом для фотографий и газетных вырезок; пластиковую обложку украшали незабудки и изображение девочки. На обложке было написано: «Альбом Талли».

Трясущимися руками Дороти открыла альбом на первой странице, к которой была прикреплена маленькая фотография с зазубренными краями: худая девочка, задувающая свечу. На следующей странице письмо. Дороти начала читать вслух.

Дорогая мамочка, сегодня мне исполнилось одиннадцать лет.

Как ты? У меня все хорошо. Я думаю, что ты едешь ко мне, потому что скучаешь по мне так же, как я по тебе.

С любовью, твоя дочь Талли.

Дорогая мамочка!

Ты по мне скучаешь? Я скучаю.

С любовью, твоя дочь Талли.

Дороти перевернула страницу и стала читать дальше.

Дорогая мамочка!

Сегодня в школе нас катали на пони. Ты любишь пони? Я люблю. Бабушка говорит, что у тебя может быть аллергия, но я надеюсь, что нет. Когда мы будем жить вместе, мы можем завести пони.

С любовью, твоя дочь Талли.

– Ты всегда подписывалась «твоя дочь Талли». Интересно, тебе приходила в голову мысль, что мама тебя совсем не знает?

Из горла лежащей на кровати Талли вырвался какой-то звук. Ее глаза раскрылись. Дороти вскочила.

– Талли? Ты меня слышишь?

Талли снова издала звук, похожий на тяжелый вздох, и закрыла глаза.

Дороти долго стояла, ожидая нового знака. Талли иногда открывала глаза, но это ничего не значило.

– Я буду читать дальше. – Дороти села и перевернула страницу.

Я сегодня пробовалась в группу поддержки баскетбольной команды школы под песню «Чайна Гроув».

А ты знаешь эту песню?

Я знаю всех президентов. Ты все еще хочешь, чтобы я стала президентом?

Почему ты все никак не приезжаешь?

Дороти очень хотелось закрыть альбом – каждое слово каждого письма острым клинком пронзало ее сердце, – но она не могла остановиться. В этих письмах жизнь ее дочери. Не обращая внимания на слезы, она продолжала читать – каждое письмо, каждую открытку, каждую вырезку из школьной газеты.

В семьдесят втором году письма прекратились. Они не стали злыми, разоблачающими или обвинительными – просто их больше не было.

Дороти перевернула лист и открыла последнюю страницу. К ней был прикреплен маленький голубой конверт, запечатанный и адресованный Дороти Джин.

Она затаила дыхание. Только один человек называл ее Дороти Джин.

Она медленно распечатала конверт и нервно сказала:

– Тут письмо от моей мамы. Ты знала, что оно здесь, Талли? Или она положила его сюда уже после того, как ты поставила на мне крест?

Дороти вытащила один листок почтовой бумаги, тонкий, как пергамент и мятый, словно его скомкали, а потом снова расправили.

Дорогая Дороти Джин!

Я всегда верила, что ты вернешься домой. Много лет я молилась. Просила Господа вернуть тебя ко мне. Говорила Ему, что если Он подарит мне всего один шанс, то я больше не буду слепа.

Но ни Бог, ни ты не вняли мольбам старой женщины. Не могу сказать, что я виню кого-то из вас. Какие-то ошибки простить нельзя, правда? Проповедники насчет этого ошибаются. Должно быть, я послала Богу миллионы молитв. Одно-единственное слово от тебя значило бы для меня гораздо больше.

Прости. Такое короткое слово. Всего шесть букв, а у меня не хватало духа произнести их. Я никогда не пыталась остановить твоего отца. Не могла. Я слишком боялась. Мы обе знаем, как он любил зажженные сигареты, правда?

Теперь я умираю – угасаю, несмотря на твердое намерение дождаться тебя. С Талли у меня получилось лучше. Я хочу, чтобы ты это знала. Я была лучшей бабушкой, чем матерью. Этот грех я унесу с собой.

Я не осмелюсь просить тебя о прощении, Дороти Джин. Но мне жаль. Я хочу, чтобы ты это знала.

Если бы у меня был шанс на еще одну попытку.

Если бы…

Дороти молча смотрела на листок бумаги; слова плясали и расплывались у нее перед глазами. Она всегда считала себя единственной жертвой отца. Похоже, их было двое.

Трое, если считать Талли, которая тоже пострадала от деда – возможно, не напрямую, но все равно пострадала. Жизни трех женщин – жены, дочери и внучки – были погублены одним мужчиной.

Она тяжело вздохнула и подумала: «Ладно».

Всего одно простое слово: ладно. Это ее прошлое.

Ее прошлое.

Она посмотрела на дочь – Талли выглядела моложе из-за отрастающих волос и была похожа на спящую принцессу.

– Больше никаких секретов, – сказала Дороти. Скорее, прошептала. Она расскажет Талли все, прочитает и письмо матери. Это будет ее рождественским подарком дочери. Она расскажет все здесь, у этой кровати, начиная с того момента, на котором остановилась в больнице. А потом запишет всю свою историю, чтобы Талли смогла использовать ее в своих записях, когда понадобится. Больше никакого тайного стыда, никакого бегства и от того, в чем есть ее вина, и в чем нет. Может быть, когда-нибудь раны заживут.

– Ты согласна, Талли? – тихо спросила она, всем своим существом желая услышать ответ.

Рядом с ней Талли дышала ровно. Вдох и выдох.

27

Зима, казалось, будет длиться вечно. Серые дни сменяли друг друга, словно мокрые простыни на веревке. Тяжелые облака закрывали небо, изливаясь беспрерывным дождем, пока поля не стали черными и вязкими, а ветви деревьев обвисли, как мокрые рукава. Когда наконец пришли первые солнечные дни, поля в долине Снохомиш зазеленели, деревья снова выпрямились, потянулись к свету, а их верхушки покрылись свежей желто-зеленой порослью. Вернулись птицы; они чирикали и пикировали за жирными червяками, повылезавшими из влажной земли.

К июню местные жители забыли о мрачной зиме и не оправдавшей ожидания весне. В июле, когда вновь открылись фермерские рынки, люди уже начали жаловаться, что лето одиннадцатого года оказалось слишком жарким.

Подобно цветам в саду Мара всю зиму копила силы – или обнаруживала в себе те, что у нее всегда были.

Был конец августа. Время смотреть вперед, а не оглядываться назад.

– Ты уверена, что хочешь сделать это одна? – спросил отец, подходя к ней. Она закрыла глаза и прижалась к нему. Отцовские руки обняли ее, поддержали.

– Да, – сказала Мара.

В этом она была абсолютно уверена. Ей нужно кое-что сказать Талли. Она все тянула, надеясь на чудо, но теперь поняла, что чуда не будет. После аварии прошел почти год, и Мара собиралась уехать в колледж. Вчера вечером она помогала отцу в работе над его документальным фильмом о беспризорных детях – и эти дети со впалыми щеками, пустыми глазами и фальшивой бравадой потрясли ее до глубины души. Теперь Мара понимала, как ей повезло, что у нее есть семья и дом. «Я рада, что вернулась», – сказала она в камеру, когда отец снимал ее. Но ей нужно было сделать кое-что еще.

– Я обещала маме одну вещь, и должна выполнить обещание, – сказала Мара.

Отец поцеловал ее в макушку.

– Я горжусь тобой. Я тебе уже это говорил?

Она улыбнулась.

– Каждый день с тех пор, как я избавилась от розовых волос и пирсинга.

– Не поэтому.

– Знаю.

Он взял ее за руку и повел к машине, припаркованной рядом с домом.

– Осторожнее на дороге.

Теперь эти слова наполнились для Мары совсем другим смыслом. Кивнув, она села на водительское сиденье и повернула ключ зажигания.

Стоял чудесный летний день. Толпы туристов высаживались с парома на остров, заполняя тротуары в центре Уинслоу. На другом берегу залива поток транспорта, как обычно, был очень плотным, и Мара медленно двигалась на север.

В Снохомише она свернула с шоссе и выехала на улицу Светлячков.

Остановив машину у дома, Мара помедлила секунду, глядя на серую сумку с эмблемой универмага «Нордстром», лежавшую на сиденье рядом с ней. Наконец взяла сумку и пошла к двери.

Воздух был свежим и чистым; пахло зреющими на солнце яблоками и персиками. Отсюда Мара видела маленький разноцветный огород Дороти – ярко-красные помидоры, зеленые бобы, ряды покрытой листьями брокколи.

Постучать Мара не успела – дверь открылась, и на пороге появилась сама Дороти в цветастой тунике и мешковатых брюках с накладными карманами.

– Мара! Талли тебя ждала! – воскликнула она, обнимая Мару. Эти слова она произносила каждый четверг вот уже почти год. – На этой неделе Талли дважды открывала глаза. Думаю, это добрый знак. Правда?

– Конечно, – напряженным голосом ответила Мара. Несколько месяцев назад, когда это началось, она действительно так считала. В первый раз у нее перехватило дыхание, она тогда сидела у кровати Талли. Она позвала Дороти и ждала, наклонившись вперед и приговаривая: «Давай, Талли, возвращайся…»

Мара подняла серую сумку:

– Я принесла кое-что почитать.

– Отлично! Значит, у меня будет время покопаться в огороде. В этом месяце сорняки совсем одолели. Хочешь лимонад? Домашний.

– Хочу. – Она прошла вслед за Дороти в сверкающий чистотой дом. С потолочных балок свисали пучки сушеной лаванды, наполняя воздух своим терпким ароматом. В кувшинах благоухали розы, на всех горизонтальных поверхностях были расставлены металлические подносы.

Дороти исчезла в кухне и вернулась с запотевшим стаканом лимонада.

– Спасибо.

Они посмотрели друг другу в глаза, потом Мара кивнула и пошла по длинному коридору к комнате Талли. В лучах света из окна голубые стены мерцали и переливались, словно море.

Талли лежала на больничной кровати с приподнятым подголовьем – глаза закрыты, рыжие с проседью волосы вьются вокруг бледного, худого лица. Кремовое одеяло натянуто до самой шеи. Грудь Талли равномерно поднималась и опускалась. Вид у нее был спокойный. У Мары, как всегда, мелькнула мысль, что Талли откроет глаза, широко улыбнется ей и скажет: «Привет».

Мара заставила себя подойти к кровати. В комнате пахло кремом для рук с гарденией, который любила Дороти. На тумбочке лежал потрепанный томик «Анны Карениной» в бумажной обложке – Десмонд уже несколько месяцев читал Талли этот роман.

– Привет, – поздоровалась Мара с крестной. – Я уезжаю в университет в Лос-Анджелесе. Конечно, ты знаешь, я уже несколько месяцев об этом говорю. Забавно, правда? Думаю, мне нужна спокойная обстановка. – Мара заломила руки. Она не за этим сюда пришла. По крайней мере, сегодня.

Много месяцев ее не оставляла надежда на чудо. Теперь пора попрощаться. И еще кое-что.

Сердце громко билось в груди. Мара взяла стул, села, придвинулась к кровати.

– Ведь это из-за меня ты разбилась на машине, да? Потому что я была самой последней дрянью и продала интервью журналу. Объявила всему свету, что ты наркоманка.

Молчание, в которое погрузилась комната, навалилось словно свинец. Доктор Блум – и все остальные тоже – пыталась убедить Мару, что в случившемся с Талли нет ее вины, но все было безуспешно. И во время каждого приезда Мара просила прощения у Талли.

– Мне так хочется, чтобы мы с тобой могли начать все сначала. Я так по тебе скучаю. – Тихий голос Мары дрожал.

Она помолчала немного, вздохнула, подняла с пола серую сумку и достала оттуда свое главное сокровище. Дневник матери.

Дрожащими руками она открыла дневник и увидела надпись, сделанную угловатым, неразборчивым почерком Талли: «История Кейт».

Мара долго смотрела на эти два слова. Неужели она все еще боится прочесть то, что написано на этих страницах? Ведь она должна хотеть узнать, о чем думала мать перед смертью, но сама мысль об этом вызывала у нее панику.

– Я обещала ей, что прочту дневник вместе с тобой, когда буду готова. Я не очень готова, а ты – это не совсем ты, но я уезжаю, а доктор Блум говорит, что пора. Она права. Пора.

Мара опять вздохнула.

– Ну вот, – сказала она и принялась читать вслух.

Паника всегда начинается одинаково. Сначала тяжесть в низу живота, переходящая в тошноту, потом одышка, с которой никак не удается справиться. Но причина моего страха каждый день разная; я никогда не знаю, что может вывести меня из равновесия. Это может быть поцелуй мужа или печаль в его глазах, когда он выпрямляется. Иногда я вижу, что он уже скорбит по мне, скучает – хотя я еще здесь. Но хуже всего молчаливое согласие Мары со всем, что я говорю. Я бы все отдала за наши прежние ссоры, яростные и нескончаемые. И это первое, что я хочу тебе сказать, Мара: наши ссоры – это и есть настоящая жизнь. Ты старалась освободиться от роли моей дочери, но не знала, как быть собой, а я боялась тебя отпустить. Это замкнутый круг любви. Жаль, что я не сразу поняла это. Бабушка сказала мне, что я раньше тебя пойму, что ты сожалеешь об этих годах, и она была права. Я знаю, ты жалеешь о многом, что говорила мне, как я сожалею о своих словах. Но все это не важно. Я хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя, и я знаю, что ты тоже меня любишь.

Это просто слова, правда? И тем не менее я хочу, чтобы ты меня услышала. Будь ко мне снисходительна (я много лет ничего не писала), и ты кое-что узнаешь обо мне. Это моя история, впрочем, и твоя тоже. Она началась в 1960 году в маленьком поселке на севере, в дощатом доме на холме над пастбищем. Но счастливой она стала в 1974-м, когда в доме на противоположной стороне улицы поселилась самая крутая девчонка в мире…

Мара забыла обо всем, погрузившись в историю одинокой четырнадцатилетней девочки, над которой смеялись одноклассники и которая искала защиты у любимых героев книг.

Они называли меня Кутей и потешались над моей одеждой, но я никогда не отвечала им, а только крепче прижимала к груди обернутые коричневой бумагой учебники. В том году моим лучшим другом был Фродо, а еще Гэндальф, Сэм и Арагорн. Я воображала себя участницей сказочных приключений героев Толкиена.

Мара прекрасно себе это представляла: незаметная девочка, которая однажды вечером смотрела на звезды и встретила другую одинокую девочку. Несколько случайных слов, и в эту ночь родилась дружба, которая изменила их жизни.

Мы считали себя красивыми. Ты уже дошла до этого этапа, Мара? Мода уводит тебя в какое-то странное, бессмысленное место, но ты все равно смотришь в зеркало и видишь крутую, волшебную версию самой себя. Со мной так было в восьмидесятые. Разумеется, Талли полностью контролировала мой гардероб…

Мара дотронулась до своих пушистых черных волос, вспоминая, какие они были розовые и жесткие от геля…

Когда я встретила твоего отца, это было чудо. Не для него – по крайней мере, тогда, – а для меня. Бывает, что тебе повезет – ты смотришь человеку в глаза и видишь свое будущее. Я бы хотела, чтобы такую любовь узнали мои дети – не соглашайся ни на что меньшее.

Я брала на руки своих детей, смотрела в их темные глаза и видела дело всей своей жизни. Свою страсть. Свое предназначение. Может, об этом теперь не принято говорить, но я родилась для того, чтобы стать матерью, и я наслаждалась каждой секундой своего материнства. Ты и твои братья научили меня всему, что нужно знать о любви, и расставание с вами разбивает мое сердце…

Дневник неспешно вел Мару через все годы жизни матери, а когда подошел к концу, солнце уже опускалось за горизонт, и незаметно подкрался вечер. Из окна в комнату лился оранжевый свет заката. Мара включила лампу и стала читать дальше.

Вот и все, что я хотела тебе рассказать, Мара. Ты боец, бунтарь. Я знаю, что мой уход причинит тебе сильную боль. Ты будешь вспоминать наши споры и ссоры.

Забудь о них, девочка. Просто ты – это ты, а я – это я. Помни все остальное – объятия, поцелуи, замки из песка, которые мы строили вместе, торты, которые мы украшали, наши с тобой разговоры. Помни, как я тебя любила – всю, такую, как ты есть. Ты для меня самая лучшая, Мара, и я надеюсь, что когда-нибудь ты тоже поймешь, что для тебя я самая лучшая. Пусть все остальное уйдет. Просто помни, как мы любили друг друга.

Любовь. Семья. Смех. Именно это я вспоминаю, когда все уже сказано и сделано. На протяжении всей жизни я часто думала, что мало делаю или мало чего хочу. Надеюсь, мне простится моя глупость. Я была молода. Я хочу, чтобы мои дети знали, как я горжусь ими и как я горжусь собой. Мы были друг для друга всем – ты, папа, мальчики и я. У меня было все, чего я когда-либо желала.

Любовь.

Вот что остается и в жизни, и в памяти.

Мара смотрела на последнее слово – память – сквозь слезы, застилавшие глаза и мешавшие видеть. Сквозь этот влажный туман проступал образ матери, знакомый до мельчайших деталей – светлые непослушные волосы, зеленые глаза, которые смотрели прямо тебе в душу, умение различить, когда хлопок двери означал приглашение, а когда нет, ее приступы смеха, когда она никак не могла остановиться, как она откидывала волосы с глаз Мары и шептала: «Всегда, моя девочка», прежде чем поцеловать на ночь.

– Господи, Талли… Я ее помню…

Я чувствую, как бьется мое сердце. А в нем словно приливы и отливы – шелест летнего ветерка, барабанная дробь.

Воспоминания о звуках.

Но теперь в моей тьме появилось что-то новое; оно пробивается ко мне, беспокоит, нарушает размеренный ритм сердца.

Я открываю глаза, даже не осознавая, что они были закрыты, но разницы никакой нет, потому что я не вижу ничего, кроме окружающей меня бесконечной тьмы.

– Талли.

Это я. Вернее, была я. Я снова его слышу, мое имя, и по мере того, как буквы соединяются в слово, до меня доходят крошечные искорки света – наверное, светлячки или лучи фонариков, которые танцуют вокруг меня и мечутся из стороны в сторону, будто стремительные крошечные рыбки.

Слова. Светящиеся точки – это плывущие ко мне слова.

– …замки из песка, которые мы строили вместе…

– …самая крутая девчонка в мире…

– …ты для меня самая лучшая…

Я узнаю этот голос и делаю резкий вдох; он гремит у меня в груди, как пара игральных костей.

Мара.

Я слышу ее голос, но слова принадлежат Кейт. Ее дневник. Я столько раз перечитывала его за эти годы, что выучила наизусть. Неожиданно для себя я понимаю, что меня тянет куда-то вперед, и протягиваю руки. Тьма давит на меня, обездвиживает; огоньки проносятся мимо.

Кто-то берет меня за руку. Мара. Я чувствую ее теплое и сильное пожатие, чувствую ее пальцы на своей руке – единственное реальное ощущение в этом чужом для меня мире.

– Ты можешь ее слышать, – говорит Кейт.

Я поворачиваюсь и вижу, что она рядом – словно купается в ярком, каком-то неземном свете. Я вижу ее, окруженную сиянием, вижу зеленые глаза, белокурые волосы, широкую улыбку.

Сквозь тьму до меня доносятся слова: «Господи, Талли. Я ее помню».

Я тоже помню. Себя. Свою жизнь, уроки, которые я не усвоила, и людей, которых очень любила и которых подвела. Я помню, что видела сама: как они все собрались у моей кровати и молились за меня. Я хочу вернуть их. Хочу вернуться.

Я смотрю на Кейт и вижу все в ее глазах – наше прошлое. И еще что-то. Тоску. Я вижу, как она всех нас любит – меня, мужа, своих детей, родителей, вижу, как эта огромная любовь мечется между надеждой и невозможностью выразить себя.

– Что ты хочешь, Талли?

Слова Мары падают вокруг нас, мерцая в воде и опускаясь на мою кожу, словно легкие поцелуи.

– Мне нужен еще один шанс, – отвечаю я, и решимость словно пульсирует во мне, придавая силы моим безжизненным конечностям.

– Я пришла попрощаться. Мне нужно идти дальше, Талли. И тебе тоже. Я хочу, чтобы ты попрощалась со мной и улыбнулась. Только и всего. Твоя улыбка скажет мне, что с тобой все будет хорошо.

– Я боюсь.

– Улетай! Я отпускаю тебя…

– Но…

– Я умерла, Талли. Но я всегда буду с тобой. Иди…

– Я никогда тебя не забуду. Я не забуду, какими мы были – ты и я.

– Знаю. А теперь иди. Живи. Это такой дар… и… скажи моим мальчикам…

– Я знаю, – тихо говорю я Кейти. Она дала мне подсказки. Я прижимаю эти слова к сердцу, храню в своей душе. Я скажу Лукасу, что мама приходит к нему по ночам, шепчет на ухо ласковые слова и стережет его сон, что она счастлива и хочет, чтобы он тоже был счастлив… Я скажу Уильяму, что скорбь – это нормально и он должен отказаться от попыток заполнить пустоту в том месте, где раньше была мама. «Я не исчезла, – вот что она хотела сказать. – Я просто далеко». Я научу их всему, чему научила бы их Кейт, и прослежу, чтобы они знали, как сильно она их любит.

Отвернуться от нее – это самое сложное, что мне приходилось делать в жизни. Мне холодно, тело у меня тяжелое. Передо мной громадная черная гора, такая крутая, что она как будто отталкивает меня при попытке на нее взобраться.

На вершине мерцает свет. Я тянусь к нему, наклоняюсь, делаю еще один шаг.

Свет удаляется от меня.

Я должна подняться на вершину, туда, где мой мир, но я так устала, так устала. Но я не оставляю попыток. Медленно карабкаюсь вверх. Каждый шаг дается с трудом. Тьма отбрасывает меня назад. Свет звезд превращается в снег, и каждая падающая снежинка обжигает холодом мою кожу. Но свет не гаснет, а становится ярче. Он мигает, словно луч маяка, указывая мне путь.

Теперь я задыхаюсь и думаю: «Господи, помоги мне», – а потом понимаю, что это молитва. Первая настоящая молитва в моей жизни.

У меня не получится.

Нет! Обязательно получится. Я представляю рядом с собой Кейти, как в прежние времена, когда мы тащили велосипеды на Саммер-Хиллз и нас вел за собой лунный свет. Я собираюсь с силами и бросаюсь вперед – и вдруг оказываюсь на вершине горы. Я чувствую запах гардении и высушенной лаванды.

Свет повсюду, он режет глаза, ослепляет. Свет исходит от маленькой конической штуковины рядом со мной.

Я моргаю, пытаясь отдышаться.

– У меня получилось, Кейти, – шепчу я, но мой голос почти не слышен. Может, я даже не произнесла эти слова вслух. Я жду, когда она ответит: «Знаю», – но слышу только звук собственного дыхания.

Я снова открываю глаза, пытаюсь сфокусировать взгляд. Рядом со мной кто-то есть; я вижу чью-то фигуру в бликах света. Лицо, обращенное ко мне.

Мара. Она выглядит такой же, как и раньше. Красивой и здоровой.

– Талли? – недоверчиво произносит она, как будто я дух или видение.

Если я сплю, то не хочу просыпаться. Я вернулась!

– Мара, – на то, чтобы произнести ее имя, у меня уходит вечность.

Я пытаюсь удержаться, остаться, но ничего не выходит. Время ускользает от меня. Я открываю глаза – вижу Мару и Марджи, – я хочу им улыбнуться, но сил у меня нет. А это лицо моей матери? Я пытаюсь что-то сказать, но из горла вырывается только хрип. А может, это мне только кажется.

Потом я снова засыпаю.

28

Дороти сидела в комнате для родственников; руки со сцепленными пальцами лежали на коленях, а колени были сведены так плотно, что терлись одно о другое, стоило ей пошевелиться. Они все были здесь: Мара, которая выглядела какой-то безжизненной и одновременно взволнованной и все время ерзала, Марджи и Бад. Прошло три дня с тех пор, как Талли открыла глаза и попыталась заговорить. Ее тут же перевезли в больницу, где снова началась игра в ожидание.

Поначалу это казалось чудом, но теперь Дороти уже не была так уверена. Она лучше других знала, что чудес не бывает.

Доктор Бивен заверил их, что к Талли действительно возвращается сознание, но предупредил, что после такого продолжительного сна это произойдет не сразу. И долгосрочных последствий тоже не избежать. Звучало логично. Нельзя же проспать почти год, а потом проснуться и попросить кофе с булочкой.

Много месяцев Дороти молилась об этом. Каждый вечер она становилась на колени у постели дочери. Ей было тяжело, измученные суставы болели, но Дороти знала, что боль – это часть цены. Она становилась на колени и молилась, вечер за вечером – осень уступила место темной зиме, а затем снова просветлело, и пришла весна. Она молилась, когда ее овощи пускали корни и копили силы для роста; она молилась, когда из завязей появились яблоки и начали наливаться соком. Слова молитвы всегда были одни и те же: «Господи, пожалуйста, пусть она очнется».

Но за все это время, повторяя слова отчаяния и надежды, она не позволяла себе по-настоящему задумываться об этом моменте. Она боялась представить себе ответ на свои молитвы, словно могла сглазить их.

По крайней мере, так она убеждала саму себя. Теперь ей стало понятно, что это был еще один обман в длинной череде лжи, которой Дороти баюкала себя все эти годы. Она не осмеливалась представить этот момент, потому что боялась. Что, если Талли очнется и не захочет ее знать?

Такое вполне возможно. Дороти очень долго была ужасной матерью, и теперь, когда она наконец смогла что-то исправить и стать лучше, когда осмелилась шагнуть в материнство, в эти перемены все равно было трудно поверить. Поверит ли в них Талли, которая спала и ничего этого не знала.

– Вы что-то напеваете, – тихо сказала Марджи.

Дороти сжала губы:

– Нервная привычка.

Марджи протянула руку и стиснула ее пальцы. Дороти все еще удивлялась, как легко она сблизилась с Марджи; поражало ее также и то обстоятельство, как много может значить обычное прикосновение другого человека, который тебя понимает.

– Я боюсь, – призналась она.

– Конечно, боитесь. Вы же мать. Это входит в должностную инструкцию.

Дороти повернулась к ней:

– Думаете, я что-то понимаю в материнстве?

– Вы быстро учитесь.

– А что, если она не захочет меня знать, когда очнется? И как мне вести себя? Я же не могу просто подойти к кровати и сказать: «Привет».

Улыбка Марджи была понимающей, как и ее взгляд.

– Она всегда хотела вас узнать, Дороти. Я помню, как Талли в первый раз спросила меня, что с ней не так и почему вы ее не любите. Бог свидетель, эти слова разбили мне сердце. Я ответила, что иногда жизнь не оправдывает ожиданий, но надежду терять нельзя. Тогда ей было семнадцать. Ваша мать умерла, и Талли боялась, не знала, где теперь она будет жить. Мы взяли ее к себе. В ту первую ночь, когда она лежала в постели в комнате Кейти, я присела на кровать и пожелала ей спокойной ночи. Она подняла на меня взгляд и сказала: «Когда-нибудь она по мне соскучится». «Конечно», – ответила я. И тогда Талли сказала, очень тихо, почти неслышно: «Я буду ждать». И она ждала, Дороти. Никогда не переставала ждать.

Дороти очень хотелось в это верить.

Течение времени для Талли отмечалось чередой расплывчатых образов и бессмысленных картинок – белая машина, женщина в розовом, которая говорила, что теперь станет легче, передвижная кровать, телевизор в белой комнате, гул далеких голосов. Теперь голос был один. Звуки доходили до нее, разбивались на части, образуя слова.

– Привет, Талли.

Она медленно моргнула и открыла глаза. Рядом с ней стоял мужчина. Он был в белом халате. Сфокусировать на нем взгляд не получалось – слишком темно. Ей не хватало света. Что это значит? И она замерзла.

– Я доктор Бивен. Вы в больнице Святого Сердца. Уже пять дней. Вы помните?

Талли нахмурилась, пытаясь думать. Ей казалось, что она провела в темноте много часов, лет, жизней. Она ничего не помнила. Только свет… журчание ручья… запах молодой зеленой травы.

Она попыталась облизнуть пересохшие губы. Горло словно жгло огнем.

– Что…

– Вы попали в автомобильную аварию и получили серьезную травму головы. Левая рука у вас была сломана в трех местах, и левая лодыжка тоже. Но переломы были простыми, без осколков, и кости превосходно срослись.

Автомобильная авария?

– Нет, Талли, не пытайтесь двигаться.

Неужели она пыталась?

– Сколько… времени? – Она даже не понимала, о чем спрашивает, а к тому времени, как доктор ответил – Талли понятия не имела что, – она снова закрыла глаза. Ей нужно немного поспать, всего минутку…

Она что-то услышала. И почувствовала. Она не одна. Талли сделала глубокий вдох и открыла глаза.

– Привет!

Джонни. Он тут, рядом с ней. За ним стояли Марджи, Мара и… Облачко? Что тут делает ее мать?

– Ты вернулась, – тихо сказал Джонни; голос его срывался. – Мы уж думали, что потеряли тебя.

Она пыталась что-то сказать, но, несмотря на все усилия, у нее ничего не вышло. Мысли путались.

Он погладил ее по щеке:

– Мы здесь. Все.

Она напрягла все силы, пытаясь сосредоточиться; ей так нужно ему что-то сказать.

– Джонни… Я…

– Посмотри на нее…

Что это значит? На кого ей нужно посмотреть?

– Не волнуйся, Талли, – сказал Джонни. – Теперь у нас есть время.

Она закрыла глаза и снова погрузилась в сон. Потом ей показалось, что она снова слышит голоса – Джонни и какого-то другого мужчины. Слова доходили до нее – удивительное восстановление, мозговая активность в норме, дайте ей время, – но смысла она не понимала и поэтому перестала вслушиваться.

Когда она снова проснулась, Джонни был еще здесь. И Марджи. Они стояли около ее кровати и тихо переговаривались. Талли открыла глаза. Теперь все было иначе – она это сразу поняла.

Увидев, что она открыла глаза, Марджи заплакала.

– А вот и ты!

– Привет, – прохрипела Талли. Ей потребовалось сделать огромное усилие, чтобы найти это простое слово, найти себя в словах. Она что-то сказала – даже не понимая что, но была уверена, что это не важно. Талли слышала, что речь у нее медленная и путаная, но их улыбки заставляли забыть об этом.

Джонни придвинулся ближе:

– Мы скучали по тебе.

Марджи подошла и встала рядом:

– Ну вот, моя девочка снова с нами.

– Сколько… здесь? – Талли знала, что для ее вопроса требуется больше слов, но они ускользали от нее.

Марджи посмотрела на Джонни.

– Тебя привезли сюда шесть дней назад, – ровным голосом сообщил он. Потом вздохнул. – Авария случилась третьего сентября десятого года.

– Сегодня двадцать седьмое августа одиннадцатого года, – продолжила Марджи.

– Нет, погодите…

– Ты почти год провела в коме, – сказал Джонни.

Год?!

Талли закрыла глаза, чувствуя, как ее охватывает паника. Она ничего не помнила об аварии, о коме или…

– Эй, Талли!

И вдруг сквозь тьму прорвалась яркая чудесная картина. Две взрослые женщины на велосипедах, они едут рядом, раскинув руки… Свет звезд… И голос Кейт: «Кто сказал, что ты умрешь?»

Этого не могло быть. Ей все привиделось. Точно.

– Мне давали сильные наркотики, да? – Талли медленно открыла глаза.

– Да, – подтвердила Марджи. – Чтобы спасти тебе жизнь.

Вот, значит, в чем дело. В бессознательном состоянии, под действием наркотиков она видела лучшую подругу. Что ж, неудивительно.

– Тебе предстоит пройти курс физиотерапии и реабилитации. Доктор Бивен порекомендовал хорошего специалиста, который будет с тобой заниматься. Он считает, что совсем скоро ты будешь готова жить дома, самостоятельно.

– Дома, – тихо повторила Талли, пытаясь вспомнить, где же это.

Ей снилось, что она сидит на пляже в плетеном кресле, а рядом с ней Кейт. Но перед ними не серый, галечный берег острова Бейнбридж и не покрытые зыбью синие волны залива.

«Где мы?» – спрашивает Талли, и, пока она ждет ответа, по нефритовой воде разливается свет – он пронизывает все вокруг и становится таким ярким, что невозможно смотреть.

– Когда кто-то толкнет тебя или скажет, что дело не в тебе, или когда заиграет наша музыка… Прислушайся, и ты услышишь меня. Я всегда буду с тобой и в твоих воспоминаниях.

Талли вздрогнула и проснулась. Она села так резко, что у нее перехватило дыхание, а головная боль усилилась.

Кейти!

Воспоминания нахлынули на нее, затопили. Она была с Кейти – где-то там, далеко, – держала ее за руку, слышала ее слова: «Я всегда буду с тобой. Когда ты услышишь нашу музыку или будешь смеяться до слез, знай, что я с тобой. Когда ты ночью закроешь глаза и начнешь вспоминать, я буду с тобой. Всегда».

Это было реальностью. Невероятно, но это так.

Это не наркотики, не последствия травмы и не ее фантазии. Это было на самом деле.

29

Следующий день был заполнен бесконечными анализами. Талли осматривали и ощупывали, возили на рентген. Всех изумляло, как быстро она восстанавливается.

– Ты готова? – спросил Джонни, когда приехал за Талли в день выписки.

– А где все?

– Готовятся к твоему возвращению домой. Это важное событие. Ты готова?

Талли сидела в кресле-каталке у окна в ее палате; на голову ей надели шлем – на случай падения. Рефлексы у нее были еще замедленные, и нельзя было допустить, чтобы она упала и ударилась головой.

– Да. – Слова приходили к ней медленно и возвращались с трудом, и она старалась отвечать кратко.

– Сколько их у тебя?

Талли нахмурилась:

– Чего именно?

– Не чего, а кого. Твоих поклонников.

– У меня нет поклонников, – со вздохом ответила Талли.

Джонни подошел к ней и повернул кресло-каталку к окну.

– Посмотри сама.

Она проследила за его взглядом. На автостоянке под окнами собралась толпа народу; над их головами покачивались разноцветные зонтики. Человек сорок, не меньше.

– Я не понимаю… – пробормотала Талли, но потом увидела плакаты.

МЫ ♥ ТЕБЯ, ТАЛЛИ ♥!

ПОПРАВЛЯЙСЯ, ТАЛЛИ ХАРТ!

МЫ ВСЕГДА В ТЕБЯ ВЕРИЛИ!

– Это мне?

– Твое выздоровление стало сенсацией. Репортеры и поклонники стали собираться тут, как только распространились слухи.

Толпа людей стала расплываться перед глазами Талли. Сначала она подумала, что пошел дождь, но потом поняла, что вспоминает все, через что ей пришлось пройти за последние годы, и плачет, увидев свидетельство, что ее не забыли.

– Они любят тебя, Талли. Я слышал, что Барбара Уолтерс хочет взять у тебя интервью.

Она не знала, что ответить, хотя это было не так уж и важно. Джонни взялся за резиновые ручки кресла-каталки и вывез ее из больничной палаты. Талли окинула палату прощальным взглядом.

В вестибюле Джонни остановился и поставил кресло на тормоз.

– Я быстро. Избавлюсь от поклонников и репортеров.

Он оставил Талли у стены, спиной к вестибюлю, и вышел через стеклянные двери, автоматически раскрывшиеся перед ним.

В этот августовский вечер светило солнце и одновременно шел дождь. Местные жители называли дождь при солнце «слепым».

При появлении Джонни все камеры нацелились на него. В толпе мерцали вспышки фотоаппаратов. Плакаты: «МЫ ♥ ТЕБЯ, ТАЛЛИ ♥!», «ПОПРАВЛЯЙСЯ, ТАЛЛИ ХАРТ!», «МЫ ВСЕГДА В ТЕБЯ ВЕРИЛИ!» – медленно опустились.

– Я знаю, что вам известно о чудесном выздоровлении Талли Харт. Врачи больницы Святого Сердца, и особенно доктор Бивен, сделали все возможное, и я хочу от ее имени поблагодарить их. А еще я хочу поблагодарить ее многочисленных поклонников, которые молились за нее.

– Где она? – выкрикнул кто-то.

– Мы хотим ее видеть!

Джонни поднял руку, призывая к тишине.

– Я уверен, вы поймете, что все силы Талли теперь отдает выздоровлению. Она…

Толпа охнула. Стоящие пред Джонни люди повернулись к дверям больницы. Фотографы принялись отталкивать друг друга, снова замерцали вспышки.

Талли сидела в кресле-каталке на крыльце больницы. Двери за ее спиной закрывались и открывались. Она задыхалась, а кресло стояло боком – у нее не хватало сил, чтобы равномерно двигаться вперед. Капли дождя падали на шлем, оставляли влажные пятна на ее блузке. Джонни подошел к ней.

– Ты уверена? – спросил он.

– Абсолютно… Нет. Но это не важно.

Джонни выкатил ее вперед, и толпа смолкла.

Талли смущенно улыбнулась:

– Я выглядела и получше.

Одобрительный гул пронесся над толпой. Плакаты снова взлетели вверх.

– Спасибо, – сказала она, когда шум наконец стих.

– Когда вы вернетесь в студию? – выкрикнул кто-то из репортеров.

Талли окинула взглядом толпу, потом посмотрела на Джонни, который так хорошо ее знал, который был рядом с ней с самого начала ее карьеры. По его взгляду она поняла: Джонни вспоминает ее честолюбивой двадцатилетней девчонкой, которая месяц за месяцем посылала ему свое резюме и работала бесплатно. Он знает, как сильно ей хотелось стать знаменитой. Черт возьми, она отказалась от всего ради любви незнакомых людей.

Талли набрала полную грудь воздуха и ответила:

– Никогда.

Ей хотелось объяснить, сказать, что она покончила со славой, что слава ей больше не нужна, но никак не могла найти все эти слова и расставить в нужном порядке. Теперь она знала, что на самом деле ей нужно.

Толпа зашумела, и на Талли посыпались вопросы.

Она повернулась к Джонни.

– Я никогда так тобой не гордился, – тихо произнес он, так чтобы не слышали остальные.

– За то, что сдалась?

Он коснулся ее щеки, и от этого нежного прикосновение у нее замерло сердце.

– За то, что никогда не сдаешься.

Игнорируя вопросы, летевшие из толпы, Джонни развернул кресло-каталку и повез Талли обратно в вестибюль больницы.

Через несколько минут они уже были в машине и ехали на север по шоссе I-5.

Куда это они едут? Она ведь должна ехать к себе домой.

– Не туда.

– А разве ты за рулем? – усмехнулся Джонни. Он не повернул головы, но Талли почувствовала его улыбку. – Ты сейчас мой пассажир. Конечно, у тебя была травма головы, но я не сомневаюсь, что ты помнишь: водитель управляет машиной, а пассажир наслаждается видом из окна.

– Куда мы едем?

– В Снохомиш.

Талли впервые задумалась о своей коме, которая длилась почти год. Почему никто не говорил, где она была все это время? Что они скрывают? И почему этот вопрос раньше не приходил ей в голову?

– За мной ухаживали Бад и Марджи?

– Нет.

– Ты?

– Нет.

Талли нахмурилась:

– Я была в лечебнице?

Джонни включил сигнал поворота и свернул с шоссе.

– Ты была в своем доме в Снохомише. С матерью.

– С моей матерью?

Взгляд Джонни смягчился.

– Одним чудом дело не ограничилось.

Талли не знала, что сказать. Ее удивление было бы не меньшим от известия, что все эти месяцы тьмы за ней ухаживал Джонни Депп.

И все же ей не давали покоя воспоминания. Они приблизились, а затем упорхнули снова. Ускользающие слова, мерцание света. Запах лаванды и духи с цветочным ароматом… Не геройствуй, Билли …

Слова Кейт: «Слушай. Это твоя мать».

Джонни подъехал к дому на улице Светлячков, остановил машину и повернулся к Талли.

– Я не знаю, как попросить у тебя прощения.

Нежность, которую она испытывала к этому мужчине, была такой острой, что больше походила на боль. Как объяснить ему то, чтÓ она поняла, пока пребывала во тьме – и на свету?

– Я видела ее, – тихо сказала Талли.

– Ее? – нахмурился он.

– Кейти.

– О!

– Можешь считать это безумием или действием наркотиков, мне все равно. Но я видела ее, она держала меня за руку. И просила передать тебе: «Ты все сделал как надо. И тебе не за что просить прощения у детей».

Джонни наморщил лоб.

– Она думала, что ты упрекаешь себя за то, что проявил слабость. Считаешь, что должен был позволить ей поделиться своим страхом. Она говорила: «Скажи ему, что он дал мне все, что мне было нужно, сказал все, что я хотела услышать».

Талли взяла его за руку, и все вернулось – все эти годы, проведенные вместе, все надежды и мечты, слезы и смех.

– Я прощу тебя за то, что ты разбил мне сердце, если ты тоже простишь меня. За все.

Он кивнул, и его глаза заблестели от слез.

– Я скучал по тебе, Тал.

– Да, Джонни. Я тоже по тебе скучала.

Мара с головой погрузилась в подготовку к возвращению Талли, но, разговаривая с бабушкой и дедушкой, подшучивая над братьями, она чувствовала себя так, словно ходит по тонкому льду. Тревога тяжелым камнем лежала у нее на душе. Она очень хотела получить прощение Талли, но считала, что не заслуживает его. Дороти тоже чувствовала себя не в своей тарелке. За последние дни мать Талли как будто еще больше похудела, стала ниже ростом. Мара знала, что она упаковала в сумку свои вещи. Когда все принялись украшать дом, Дороти сказала, что ей нужно кое-что купить в питомнике. Она ушла несколько часов назад и до сих пор не вернулась.

При появлении Талли все закричали и захлопали в ладоши, приветствуя возвращение домой. Марджи и Бад осторожно обняли ее, мальчишки разразились громкими воплями.

– Я знал, что ты поправишься, – сказал Лукас Талли. – Я молился за тебя каждый вечер.

– И я каждый вечер молился, – вступил в разговор Уильям, не желая отставать от брата.

Талли выглядела усталой; голова у нее клонилась набок, а большой серебристый шлем делал ее похожей на ребенка.

– Я знаю… два мальчика… у которых скоро день рождения. Я пропустила год. Теперь с меня два подарка. – Талли напрягла все силы, чтобы произнести эту фразу. Щеки у нее раскраснелись, дыхание стало прерывистым.

– Наверное, два «порше», – сказал Джонни.

Марджи рассмеялась и отправила мальчиков на кухню за тортом.

За столом Мара пряталась за фальшивой улыбкой и односложными ответами. К счастью для нее, Талли быстро устала и в восемь уже отправилась спать.

– Отвезешь меня? – спросила Талли и взяла Мару за руку.

– Конечно. – Мара стиснула ручки кресла-каталки и повезла крестную по длинному коридору в спальню в глубине дома. Здесь она ловко вкатила коляску в дверь. Специальная кровать, букеты цветов, куча фотографий на столах. И стойка для внутривенных вливаний рядом с кроватью.

– Значит, я была здесь, – сказала Талли. – Целый год…

– Да.

– Гардении. Я помню…

Мара помогла ей перебраться в ванную, где Талли почистила зубы и переоделась в белую ночную рубашку, которая висела на крючке на двери. Потом снова села в кресло, и Мара отвезла ее к кровати и помогла встать.

Талли посмотрела не нее. И в этом взгляде Мара увидела все: я только могу любить тебя … ссора… ты моя лучшая подруга … и ложь.

– Я скучала по тебе, – сказала Талли.

Мара расплакалась. Она плакала об ушедшей матери, о том, как потом вновь обрела ее в дневнике, и о том, как предала Талли, как обижала людей, которые ее любили.

– Прости меня!

Талли медленно подняла руки и обхватила щеки Мары своими сухими, похожими на пергамент ладонями.

– Твой голос вернул меня к жизни.

– Та статья в «Стар»…

– Что было, то быльем поросло. Помоги мне лечь. Я устала.

Мара вытерла глаза, откинула одеяло и помогла Талли забраться в постель. Потом устроилась рядом, как в добрые старые времена.

Талли долго молчала.

– Знаешь, это все правда – насчет того, что ты идешь на свет, а перед глазами проходит вся жизнь. Когда я была в коме, то покидала свое тело. Я видела твоего папу, который сидел в больничной палате рядом со мной. Как будто я парила под потолком и смотрела, что происходит с женщиной, которая похожа на меня, но которая не была мной. Я не могла этого вынести и отвернулась… А там был свет, и я пошла на него, а потом вдруг оказалась на велосипеде, мчалась в темноте с Саммер-Хиллз. А рядом твоя мама.

Мара вскрикнула и закрыла ладонью рот.

– Она с нами, Мара. Она всегда будет охранять тебя, любить тебя.

– Мне хотелось бы в это верить.

– Это вопрос выбора. – Талли улыбнулась. – Кстати, она рада, что ты избавилась от розовых волос. Я должна была тебе это сказать. Да, и еще кое-что. – Талли нахмурилась, вспоминая. – Ага, да. Она сказала: «Все на свете имеет конец, и наша повесть тоже». Ты понимаешь, о чем речь?

– Это Толкиен, – сказала Мара. Возможно, ты останешься одна со своей печалью, не желая делить ее со мной или с папой, и, если такое случится, вспомни, что на твоей прикроватной тумбочке лежит эта книга.

– Это ведь «Властелин колец»? Детская книжка? Странно.

Мара улыбнулась. Ей это не казалось странным.

– Меня зовут Дороти, и я наркоман.

– Привет, Дороти.

Она стояла среди людей неопрятного вида, которые пришли на собрание общества «Анонимные наркоманы». Собрание, как обычно, проводилось в старой церкви Снохомиша, на Франт-стрит.

В холодном, плохо освещенном помещении, где пахло дешевым кофе и пончиками, она рассказывала о реабилитации, о том, какой это долгий путь и сколько он требует сил. Сегодня ей самой, как никогда, нужны были силы.

Когда собрание закончилось, Дороти вышла из маленькой деревянной церкви и села на велосипед. Впервые за много месяцев она не стала задерживаться, чтобы с кем-то поговорить. Слишком нервничала, чтобы притворяться.

Вечер был темно-синим, с качающимися ветвями деревьев и яркими точками звезд. Дороти проехала по главной улице, показала поворот и свернула к окраине.

Около дома она остановилась, слезла, аккуратно прислонила велосипед к боковой стене, подошла к двери и повернула ручку. Внутри было тихо. Пахло едой – наверное, спагетти – и свежим базиликом. Свет горел, но не везде.

Дороти поправила сумку на плече и закрыла за собой дверь. В нос ударил резкий, терпкий аромат лаванды. Она беззвучно шла через весь дом, натыкаясь взглядом на свидетельства праздника, который она пропустила, – плакат «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ», стопку ярких салфеток на столе, чистые бокалы, сохнущие у раковины.

Какая же она трусиха!

На кухне она налила себе стакан воды из крана, облокотилась на стол и начала жадно глотать воду, словно умирала от жажды. Перед ней был темный коридор. В одном конце дверь ее спальни, в другом – спальни Талли.

Трусиха, снова подумала Дороти. Вместо того чтобы пойти по коридору и сделать то, что необходимо, она принялась бродить по комнатам, постепенно приближаясь к задней двери, затем вышла на веранду.

И почувствовала запах сигарет.

– Вы меня ждали? – спросила она.

– Конечно. – Марджи сделала шаг ей навстречу. – Я знаю, как вам тяжело. Но вы и так слишком долго прятались.

Дороти почувствовала, что у нее подгибаются колени. Никогда в жизни у нее не было подруги – женщины, которая всегда будет рядом, когда она тебе нужна. Теперь все изменилось. Она оперлась на деревянное кресло.

На веранде стояли три стула. Дороти несколько месяцев реставрировала эти кресла-качалки, найденные на благотворительной ярмарке. Когда она ошкурила и покрасила их в яркие цвета, то написала на спинках имена: Дороти. Талли. Кейт.

В тот момент ей это казалось романтичным. Зажав в руке кисть и нанося на дерево яркие краски, она представляла, что скажет Талли, когда очнется. Теперь Дороти понимала, что была слишком самонадеянна. Почему она решила, что Талли захочет утром посидеть с матерью на веранде и выпить чашку чая или что ее не расстроит вид пустого кресла, ждущего женщину, которая никогда не вернется?

– Помните, что я говорила вам о материнстве? – Марджи выдохнула облачко дыма, глядя в темноту.

Дороти опустилась в кресло со своим именем. Марджи сидела в кресле с именем Талли.

– Вы много чего мне говорили. – Дороти вздохнула и откинулась назад.

– Мать знает, что такое страх. Ты всегда боишься. Всегда. И всего – от дверцы буфета, о которую могут удариться дети, до похитителей детей и плохой погоды. Можете мне поверить, опасность для ребенка может представлять все что угодно. – Она повернулась. – Парадокс в том, что детям мы нужны сильными.

Дороти молчала.

– Я была сильной ради своей Кейти, – сказала Марджи.

Дороти услышала, как дрогнул голос подруги и, стремительно поднявшись с кресла, бросилась к Марджи и обняла ее. Она почувствовала худобу Марджи, почувствовала, как вздрогнула она от этого прикосновения. Дороти поняла – иногда сочувствие ранит больнее, чем одиночество.

– Летом Джонни хочет развеять ее пепел. Я не знаю, как это сделать, но понимаю, что пора.

Дороти не знала, что на это сказать. Она молча обнимала Марджи.

Наконец Марджи отстранилась; ее глаза блестели от слез.

– Вы мне помогли это пережить, знаете? На тот