Сентября 2010 г., 13:16 5 страница

И тыкаю себя в глаз.

Полицейский сует мне алкотестер и говорит:

– Подуйте сюда.

Я абсолютно уверена, что не пила, но откровенно говоря, не доверяю себе. Мысли у меня путаются, но я знаю, что, если ты пила, дуть в эту штуку нельзя.

– Нет, – тихо говорю я и смотрю на него. – Я не пьяная. У меня приступы паники. У меня есть рецепт…

Он соединяет мне руки и надевает наручники.

Наручники!

– Подождите, – вскрикиваю я, пытаясь придумать какое-то объяснение. Но полицейский не слушает и ведет меня к патрульной машине. – У меня рецепт, – тихим, испуганным голосом повторяю я. – Из-за приступов паники.

Он зачитывает мне мои права, сообщает, что я арестована, а потом достает мои водительские права, пробивает в них дырку и запихивает меня на заднее сиденье патрульной машины.

– Послушайте, – хнычу я, когда полицейский садится за руль. – Не делайте этого. Пожалуйста. Сегодня же сочельник.

Он не произносит ни слова, и мы уезжаем.

У полицейского участка он помогает мне выйти из машины и, поддерживая под локоть, ведет к зданию.

В эту снежную праздничную ночь людей тут немного, и я этому рада. Стыд все больше охватывает меня. Неужели я такая дура? Женщина с фигурой, напоминающей кирпич, заводит меня в комнату и обыскивает с головы до ног, словно какого-то террориста.

С меня снимают драгоценности, отбирают личные вещи, потом записывают в книгу и берут отпечатки пальцев. Потом фотографируют.

Я чувствую, что у меня текут слезы и еще до того, как капли падают на пол, понимаю, что мои слезы уже ничего не изменят.

Сочельник в тюремной камере. До такого я еще никогда не доходила.

Я сижу на крашеной бетонной скамье в камере предварительного заключения, одна, сгорбившись под ярким светильником. Все же лучше, чем смотреть на решетку. В комнате напротив моей камеры несколько усталых мужчин и женщин в полицейской форме сидят за столами, уставленными одноразовыми стаканчиками из-под кофе, семейными фотографиями и рождественскими украшениями; они оформляют какие-то документы и переговариваются.

Время приближается к одиннадцати – это самые долгие часы в моей жизни. Массивная женщина-полицейский подходит к двери камеры и отпирает ее.

– Мы поставили вашу машину на штрафную стоянку. Вы можете идти, если кто-нибудь за вами заедет.

– Я могу вызвать такси?

– Извините, нет. Мы еще не получили результаты токсикологического анализа и не имеем права просто вас отпустить. Вызовите кого-нибудь из близких.

Внезапно пол, на котором я стою, уходит у меня из-под ног, и я понимаю, что ситуация стала еще хуже.

Лучше я проведу в тюрьме ночь, чем в сочельник позвоню Марджи и попрошу забрать меня из тюрьмы.

Я смотрю на доброе, изрезанное морщинами лицо женщины. И понимаю, что этот праздничный вечер ей тоже хотелось бы провести совсем в другом месте.

– У вас есть семья? – спрашиваю я.

Похоже, она удивлена моим вопросом.

– Да, – говорит она, смущенно откашлявшись.

– Наверное, вам не очень-то приятно быть на работе в такой день.

– Я должна радоваться, что у меня вообще есть работа.

– Понимаю, – вздыхаю я.

Мне в голову приходит только одно имя. Сама не знаю почему.

– Десмонд Грант, – говорю я. – Врач отделения неотложной помощи в больнице Святого Сердца. Он может приехать. Номер его телефона у меня в сумочке.

Женщина кивает:

– Тогда звоните.

Я медленно встаю, чувствуя себя стертой и тупой, как кусок исписанного мела. Мы идем по коридору, выкрашенному больничной зеленой краской, в комнату, заставленную пустыми столами.

Женщина протягивает мне мою сумку. Я роюсь в ней, не обращая внимания на трясущиеся руки (теперь мне бы не помешал ксанакс), и выуживаю и телефон, и карточку с номером.

Под бдительным взглядом женщины я набираю номер и жду, затаив дыхание.

– Алло?

– Десмонд? – Мне с трудом удается говорить громко. Я уже жалею, что позвонила. Он не поможет. С какой стати?

– Талли?

Я молчу.

– Талли? – повторяет он. Голос у него встревоженный. – С вами все в порядке?

В глазах начинает щипать, на них выступают слезы.

– Я в тюрьме округа Кинг, – шепчу я. – Управление автомобилем в состоянии алкогольного опьянения. Но я ничего не пила. Это недоразумение. Они меня не отпускают, пока кто-то за меня не поручится. Я понимаю, что беспокоить вас в сочельник…

– Еду, – говорит он, и я чувствую, как по щекам текут горячие слезы.

– Спасибо.

Я откашливаюсь и отключаю телефон.

– Сюда, – говорит женщина. Она слегка подталкивает меня, просто чтобы напомнить, что пора идти. Я следую за ней в другую комнату; она большая и полна людей, даже в эту праздничную ночь.

Я сижу на стуле у дверей, не обращая внимания на череду пьяниц, мелких воришек и беспризорников, которых приводят сюда каждые несколько минут.

Наконец дверь открывается, и я вижу Десмонда, за его спиной кружится снег. Длинные волосы побелели от снежинок, на плечах мокрые пятна от тающего снега, тонкий нос покраснел.

Я встаю. Ноги меня не держат, я чувствую себя уязвимой и несчастной. Мне ужасно стыдно.

Он идет ко мне через всю комнату, и полы его длинного черного пальто развеваются, словно крылья.

– Как вы?

Я смотрю на него:

– Бывало и лучше. Простите, что позвонила вам так поздно. И в Рождественский сочельник. И ради этого. – От стыда у меня перехватывает горло, и я с трудом сглатываю.

– Все равно у меня через десять минут заканчивалась смена.

– Вы работали?

– Подменяю тех, у кого семьи. Куда вас отвезти?

– Домой, – отвечаю я. У меня одно желание – оказаться в своей постели. И заснуть так глубоко, чтобы забыть об этом кошмаре хотя бы на одну ночь.

Он берет меня под руку и ведет к машине, которая с нарушением правил припаркована перед зданием. Я называю адрес, и мы молча проезжаем несколько кварталов.

Машина останавливается у дверей моего дома. У машины сразу же появляется швейцар в ливрее.

Десмонд поворачивается ко мне.

Я вижу вопрос в его глазах. Честно говоря, мне не хочется его приглашать. Тогда придется улыбаться, вести светский разговор и делать вид, что все хорошо, но разве я могу дать ему от ворот поворот после того, как он приехал за мной?

– Не хотите зайти и что-нибудь выпить?

Его вопросительный взгляд нервирует меня.

– Ладно, – наконец соглашается он.

Я открываю дверцу машины и выскакиваю так быстро, что едва не падаю. Швейцар мгновенно оказывается рядом и подхватывает меня.

– Спасибо, – бормочу я и отстраняюсь.

Не дожидаясь Десмонда, я иду через вестибюль – каблуки громко стучат по каменному полу – и нажимаю кнопку лифта. Не нарушая молчания, мы поднимаемся на мой этаж; с зеркальных стен кабинки на нас смотрят наши отражения.

Я открываю дверь квартиры и впускаю его. Он идет за мной по коридору в гостиную, из окна которой открывается великолепный вид на ночной город; с черного неба падает снег, и снежинки подсвечиваются разноцветными городскими огнями.

– Вино?

– А может, кофе для нас обоих?

Злюсь ли я на него за напоминание о случившемся со мной? Да, злюсь.

Я иду в кухню и включаю кофеварку, и пока кофе варится, скрываюсь в ванной. И ужасаюсь своему виду. Волосы слиплись и завиваются от снега, лицо бледное и усталое, без всякой косметики.

Боже милосердный.

Я открываю аптечку, нахожу коробочку с ксанаксом, глотаю таблетку. Затем возвращаюсь в гостиную. Десмонд обнаружил проигрыватель компакт-дисков и включил рождественскую музыку.

– Я удивлен, что вы мне позвонили, – говорит он.

Ответ на это настолько жалок, что я молчу. Сажусь на диван, почти падаю. События этой ночи разом наваливаются на меня, и я просто не держусь на ногах. Таблетка не помогает. Я чувствую приближение паники.

– Десмонд Грант, – говорю я, чтобы просто нарушить молчание. – Несколько лет я спала с парнем по имени Грант.

– Ага.

Он подходит ко мне, садится рядом. Так близко, что я чувствую металлический запах от тающего на шерсти снега и аромат кофе в его дыхании.

– Что значит «ага»? – Меня нервирует его пристальный взгляд.

– Большинство людей сформулировали бы это по-другому, использовали бы слова «любовь», «встречаться», «бойфренд» или «отношения» для описания того, с кем ты спал не один год.

– Я журналист. Привыкла тщательно подбирать слова. Я с ним спала. Не встречалась и не любила.

– Вы говорили, что однажды были влюблены. Возможно.

Мне не нравится, какой оборот принимает наш разговор. Я и так выгляжу достаточно жалко со всем этим арестом.

– Мне было девятнадцать. Ребенок.

– Что произошло?

– Я не осознавала, что любила его, пока мне не исполнилось сорок. – Я пытаюсь улыбнуться. – Такие вот дела. Лет шесть назад он женился на женщине по имени Диана.

– Наверное, это было тяжело. А каким был тот, другой Грант?

– Эффектным, я бы так сказала, внимательным. Много цветов, красивые украшения, но не…

– Что?

– Не те подарки, что преподносят женщине, с которой хотят вместе состариться.

– А что бы это могло быть?

Я пожимаю плечами. Откуда мне знать?

– Может, домашние тапочки или фланелевая ночная рубашка. – Я вздыхаю. – Послушайте, Десмонд, я и правда устала. – День был ужасным. – Спасибо, что приехали.

Я вижу, как он ставит чашку на кофейный столик и медленно поворачивается ко мне. Потом берет меня за руку и поднимает на ноги. От его взгляда становится трудно дышать. Он видит меня насквозь – видит незащищенность и страх.

– Талли, вы похожи на волшебницу Шалотт  ^[22], которая смотрит на мир с высоты своей неприступной башни. У вас есть все, вы добились успеха, о котором большинство людей даже не мечтают. Почему же вам некого позвать на Рождественский сочельник и не к кому идти?

– Уходите, – устало говорю я. Я ненавижу его за этот вопрос, за то, он обнажил мое одиночество, мой страх, за то, что ведет себя так, словно не видит, что я ничего не могу изменить. – Пожалуйста! – Мой голос дрожит и срывается. У меня единственное желание – забраться в постель и уснуть.

Завтра будет легче.

18

К июню десятого года я понимаю, что влипла, но не знаю, как из этого выбраться. Депрессия опускается на меня, словно колокол. Я чувствую, что оторвана от всего и от всех. Даже еженедельные звонки Марджи по средам не поднимают мне настроения.

Я с трудом встаю и полусонная бреду в ванную. Сколько таблеток снотворного я приняла этой ночью? Я не помню, и это меня пугает.

Я глотаю ксанакс, чтобы успокоить нервы, и встаю под душ. Честно говоря, таблетки уже помогают плохо, и мне приходится все увеличивать и увеличивать дозу, чтобы почувствовать хоть какой-то эффект. Я знаю, что это должно меня беспокоить, и действительно беспокоюсь – но как-то отстраненно.

Стянув мокрые волосы в хвост, я облачаюсь в тренировочный костюм. В голове пульсирует боль.

Я пытаюсь что-нибудь съесть – это должно помочь, – но желудок сжимают спазмы, и я боюсь, что меня стошнит.

Утро ползет медленно, как улитка. Я пытаюсь читать, смотреть телевизор и даже пылесосить квартиру. Но ничего не отвлекает меня от мыслей о том, как мне плохо.

Может, бокал вина принесет облегчение? Всего один. Ведь уже полдень.

И действительно, вино помогает. Чуть-чуть. И второй бокал тоже.

Я решаю – в очередной раз – больше не пить, и в эту секунду звонит мой сотовый. При виде имени на дисплее я бросаюсь к телефону, словно это звонит Иисус Христос.

– Марджи!

– Привет, Талли.

Я опускаюсь на диван, понимая, как необходимо мне было услышать знакомый голос.

– Как хорошо, что вы позвонили!

– Я в городе. Хотела бы зайти. Буду минут через двадцать. Впусти меня.

Я вскакиваю, едва удерживаясь, чтобы не закричать, как это важно для меня. Я поговорю с Марджи, которая мне почти мать. Может быть, она мне поможет.

– С радостью.

Я отключаю телефон и бросаюсь в ванную, где поспешно сушу волосы и наношу на них гель. Затем крашусь, надеваю джинсы и блузку с короткими рукавами. Мне до слез хочется увидеть кого-то, кому я небезразлична, почувствовать себя любимой. Ноги я сую в туфли без каблуков и понимаю, что два бокала вина были явно лишними – на каблуках мне трудно было бы удержать равновесие.

Услышав звонок, я бросаюсь к двери и открываю ее.

На пороге стоит моя мать, худая и потрепанная, похожая на кусок старой веревки. Одета она как беженец из коммуны семидесятых годов: мешковатые штаны, сандалии «Биркеншток» и вышитая мексиканская накидка, каких я не видела уже много лет. Седые волосы схвачены кожаной лентой, которую мать повязала на лоб; свисающие пряди обрамляют узкое, морщинистое лицо. Я так озадачена ее появлением, что не нахожу слов.

– Меня прислала Марджи, – говорит она. – Но это была моя идея. Я хотела тебя видеть.

– Где Марджи?

– Она не придет. Это я хотела тебя видеть, но знала, что ты не откроешь мне дверь.

– Зачем ты пришла?

Мать протискивается мимо меня в квартиру, как будто у нее есть право здесь находиться.

В гостиной она поворачивается ко мне и неуверенным, хриплым голосом говорит:

– У тебя проблемы с алкоголем или наркотиками.

На мгновение я вообще перестаю что-либо соображать. «Меня застукали». Из всех чувств остаются только страх и унижение, словно я голая, беззащитная, сломленная. Я отступаю и качаю головой.

– Нет! Нет, у меня есть рецепт на лекарства. А ты говоришь так, словно я наркоманка.

Эта мысль вызывает у меня смех. Она что, думает, что я ошиваюсь на перекрестках, покупаю наркотики, колюсь и отключаюсь прямо на улице? Я хожу к врачу. И Бог свидетель, покупаю таблетки в аптеке. Потом я пытаюсь понять, откуда могли взяться эти обвинения.

Мать придвигается ко мне. Здесь, в моей гостиной, оформленной по индивидуальному проекту, она явно не на месте. Морщины и пигментные пятна на ее лице, словно список всех моих разочарований. Я не могу вспомнить, чтобы она хоть раз целовала меня, обнимала, говорила, что любит. А теперь она говорит, что я наркоманка, и хочет мне помочь.

– Я прошла курс реабилитации, – говорит она робким, неуверенным голосом. – Думаю…

– У тебя нет никакого права мне ничего советовать! – Я уже кричу. – Ничего, ты меня понимаешь? Как ты смеешь являться сюда и осуждать меня?

– Талли, – говорит мать. – Марджи сказала, что последнее время у тебя заплетался язык, когда она с тобой разговаривала. Я видела твою фотографию по телевизору и знаю, как тебе трудно.

– Уходи. – Голос у меня дрожит.

– Почему ты приезжала ко мне в Снохомиш?

– Я пишу книгу о своей жизни. Но ты ничего о ней не знаешь.

– У тебя были вопросы.

Я смеюсь, но чувствую, как на глазах выступают слезы. Это приводит меня в ярость.

– Да. И я многое узнала.

– Талли, может…

– Никаких «может». Не от тебя. Хватит. Мне ничего не нужно. – Я хватаю ее под руку и тащу за собой к двери – мать почти ничего не весит. Не дав ей ничего сказать, я выталкиваю ее в коридор и захлопываю дверь. Потом иду в спальню, забираюсь в постель и натягиваю одеяло на голову. В темноте слышится мое громкое дыхание.

Она ошибается. Нет у меня никакой проблемы. Что из того, что мне нужен ксанакс, чтобы успокоить нервы, и амбиен, чтобы заснуть? Что из того, что я выпиваю несколько бокалов вина по вечерам? Все под контролем, и в любой момент я могу бросить.

Черт, как болит голова. Это ее вина. Моей матери. Они с Марджи меня предали. И это самое жестокое из всего, что произошло. Я ничего не жду от матери, даже меньше, чем ничего, но Марджи всю жизнь была моей тихой гаванью. Ее предательство – это удар, который мне уже не вынести. От этой мысли злость уступает место отчаянию.

Я перекатываюсь на бок, выдвигаю ящик прикроватной тумбочки и достаю таблетки.

– Считаешь, это предательство? – Голос Кейт звучит совсем близко, возвращает из воспоминаний, и я вздрагиваю, словно от удара плетью.

И вспоминаю, где я. На больничной койке, подключенная к аппарату искусственной вентиляции легких, с дыркой в голове. И перед моими глазами проходит вся моя жизнь.

– Я была в беде, – тихо говорю я. – А они пытались помочь.

Почему я раньше этого не понимала? Почему не замечала очевидное?

– Теперь понимаешь?

– Перестань! Прекрати! Хватит! У меня больше нет сил. – Я поворачиваюсь на бок и закрываю глаза.

– Тебе нужно вспомнить.

– Нет. Мне нужно забыть.