Марта 1908 г. < >Батюшка также упоминал о книге одного архимандрита, жившего в Боровске:

< …> Батюшка также упоминал о книге одного архимандрита, жившего в Боровске:

— Тогда в Боровске было не то, что теперь. Хотя и теперь там Оптинский архимандрит (то есть бывший прежде в Оптиной), но уж с братией все равно ничего не сделаешь. Так вот он там, в тишине, и писал из собственного опыта об Иисусовой молитве, — нечто вроде дневника. Эту книгу надо читать уже преуспевшим, а для новоначальных она совершенно непонятна, как логарифмы непонятны ученику приготовительного класса. Все слова понятны, а общий смысл невозможно уловить. Эту книгу печатать нельзя, она и у меня в рукописи. Прежде ее и не пропустили бы в печать, а теперь пожалуй, напечатают, да никто читать не станет. Сочтут или глупостью, или ересью. Теперь такими вопросами не интересуются. Всё изменилось. Братья не признают. Повсюду разврат.

Я, как духовный отец, много узнаю на исповеди. Конечно, говорить этого не могу, — у меня на губах двадцать пять замков. Ужасы открывают мне. И сами говорят, что не знали, что делали. Например, в 1905 году шли на баррикады, думая, что идут за правое дело, как им сказали. Да, они хотели сделать то же, что сделали во Франции во время ужасной Французской революции. Везде подготавливали — и в Москве и в Петербурге — к тому, чтобы учредить новое временное правительство и заставить всех присягать ему, как и было во Франции. Тогда всех, кто не отрекался от старого правительства и Христа, казнили всенародно на площади. Для более быстрого совершения казни изобрели даже гильотину и казнили два миллиона человек. Как Господь будет судить погибших, не знаю. Хотя вера не правая, но все–таки христиане и умерли мученически за Христа… Потом [революционеры] выпустили всех арестантов, то есть предоставили полную свободу всякому беззаконию. Потом первым делом осквернили храм. Внесли в собор на роскошном троне парижскую красавицу. Внесли в алтарь и нагую ее посадили на престол. Затем, надругавшись достаточно над святыней, посадили снова эту красавицу на трон, накинули на нее одежду и на руках понесли по всем улицам по городу, заставляя всех покланяться ей. Вот тоже самое хотели устроить и в России. И уже почти все было готово, но Господь не допустил. В это время в Москву приехал Дубасов и принял надлежащие меры.

Теперь повсюду ненавидят христианство. Оно для них есть ярмо, мешающее жить вольно, свободно творить грех. Еще Гете один раз выразился про христианство так: «Только две вещи ненавижу я: клопов и христианство! «Смотрите, какая насмешка, какое кощунство. Когда он умирал, то закричал: «Света больше! Света! «Страшные слова. Значит, на него уже надвигалась адская тьма. Вот так и теперь ненавидят христианство и по смерти идут на дно адово. А здесь, в тиши, спасаются, как, например, о. Феодул.

Про него с самого начала Батюшка сказал:

— У него лицо было всегда такое, как в Евангелии сказано про Иисуса Христа, что»Лице Его бе грядущего в Иерусалим»(Лк. 9, 53), такое восковое. Он уже и не думал ни о чем мирском, — потерял всякое пристрастие к миру. Такое выражение лица я замечал еще у художников. Например, на одном вечере Майков и Полонский читали свои произведения, и у Майкова оно чуть было заметно, чуть–чуть мелькало во время его сильного воодушевления. Но вся полнота принадлежит, конечно, инокам… Да, его лице»бе грядущего в Иерусалим».

Когда Батюшка говорил мне про смирение, он рассказал следующее:

— В древности одна женщина, еще молодая, как–то попала на необитаемый остров, — во время ли кораблекрушения, или еще как, но только она там провела одна, никого не видя, лет сорок. Конечно, одно утешение в молитве — и она начала подвизаться в посте, бдении и молитве, налагала на себя разные подвиги. Потом как–то к острову пристал корабль, и ее взяли с собой. Когда ее привезли, она для проверки своих подвигов отправилась к одному великому святому подвижнику и говорит: «Пробыла сорок лет одна, и так, и так подвизалась, — скажи отче, много ли преуспела и приобрела?» — Старец же ее спрашивает: «А что, принимаешь ли ты хуления, яко благословение?» — «Нет, отче». — «Иди, ничто же имаши!»

Вот видите, чем испытывается преуспеяние. Поэтому я говорю: есть смирение — все есть, а нет смирения — ничего нет. Можно даже, говорят некоторые, спастись одним смирением без всяких трудов.

< …>