Крестьянский вопрос во внутренней политике Николая 1

Другою, еще более важною очередною задачей, которая, впрочем, не получила окончательного разрешения как в этот период царствования, так и во все царствование Николая, был крестьянский вопрос. Этот вопрос не сходил с очереди почти во все продолжение царствования Николая и во всяком случае до 1848 г. постоянно продолжал занимать правительство.

Первый толчок для возбуждения этого вопроса в уме Николая дали те крестьянские волнения, которые произошли в первый же год его царствования и впоследствии, повторяясь постоянно, не давали правительству заснуть, не давали закрыть глаза на те язвы крепостного права, которые в то время уже громко кричали о своем существовании.

Дело в том, что во внутренней народной жизни к этому времени сложились материальные условия, которые могущественнее всяких идейных требований расшатывали крепостной строй и подготовляли его падение. Прежде всего таким именно обстоятельством являлось значительное уплотнение населения, в особенности в некоторых центральных черноземных губерниях, которое делало при существовавшем здесь барщинном хозяйстве крепостной труд в значительной мере невыгодным для помещиков, так как при примитивной системе хозяйства некуда было девать крепостные руки, а принудительный труд не допускал сколько-нибудь действенной интенсификации производства и развития прикладных сельскохозяйственных производств.

Особенный рост крепостного населения произошел между 1816 и 1835 гг. По пятой ревизии всего крепостного населения, вместе с Сибирью и Остзейским краем, было 9 800 000 душ мужского пола; по седьмой ревизии – 9 787 000 (благодаря значительной убыли населения во время Наполеоновских войн); а с 1816 по 1835 г. крепостное население увеличилось до 10 872 000, т. е. более чем на миллион душ, несмотря на то что в этот период освобождено было 413 тыс. душ остзейских крестьян, и, следовательно, увеличение общего числа помещичьих крестьян за это время достигало почти 1, 5 млн. душ. Вот это уплотнение населения при застое, который был неизбежен в крепостном хозяйстве, послужило, несомненно, таким обстоятельством, которое очень затрудняло помещиков.

Явились лишние в хозяйстве руки и, главное, лишние рты, которые надо было кормить, между тем пользы они хозяйству не приносили.

Конечно, помещики старались вводить кое-какую интенсификацию в свое хозяйство, но она заключалась не в изменении системы хозяйства или севооборота, а в том, главным образом, что лишние в полевом хозяйстве люди перечислялись в дворовые и увеличивали и без того уже огромные дворни.

Барщинное поместье представляло тогда не только полевое хозяйство, но и своего рода крепостную домашнюю мастерскую, занятую разнообразными мастерствами. Каждый помещик старался при барщинной системе по возможности ничего не покупать, а стремился производить дома все предметы своего обихода, за исключением железа, соли и т. п., которые покупались; но эти покупные предметы сводились до минимума, и вся одежда, все предметы домашнего обихода, не говоря уж о пище, производились дома, трудом крепостных. Поэтому количество дворни достигало в те времена неимоверных размеров: до девятой ревизии из 10 млн. крепостных один миллион с лишком были дворовыми, т. е. составляли безземельное население, занятое или домашней службой или работой в домашних мастерских.

Помещичьи дворни вскоре увеличились настолько, что помещики стали ими промышлять, отдавая дворовых взаймы другим лицам, так что в 1827 г. был издан даже закон, ограничивший это право помещиков отдавать своих дворовых тем лицам, которые не имели сами права владеть крепостными.

Число дворовых увеличилось за этот период почти в 1, 5 раза – к десятой ревизии оно достигло 1470 тыс. душ. Помещики поступали с дворовыми самым бесцеремонным образом: в голодные годы многие просто прогоняли их просить милостыню. Некоторые помещики пробовали эти лишние руки применить к вотчинным фабрикам, которые развивались в конце XVIII в., но на этом пути помещикам встретилась непреодолимая для них конкуренция развивающихся и прогрессирующих купеческих фабрик. Вводившиеся на этих фабриках существенные технические улучшения были помещикам недоступны, ввиду отсутствия у них, с одной стороны, капиталов, а с другой стороны, потому, что довольно трудно было к этим улучшенным способам производства приспособить подневольный труд. В среде профессиональных фабрикантов пришли в это время к убеждению, что подневольный труд никуда не годится, и даже владельцы посессионных фабрик стали отказываться от своих посессионных крестьян, так что в 1847 г. последовало, наконец, разрешение таким фабрикантам отпускать посессионных крестьян на волю. Немудрено, что вотчинные фабрики не могли выдерживать эту конкуренцию и в 1830-х и 1840-х годах стали неудержимо падать и закрываться.

Между тем, вообще положение помещиков, независимо от уплотнения населения и неумения их с этим справиться, страдало еще и от той огромной задолженности, которая тяготела над ними после 1812 г. Вы помните, какие жертвы несло дворянство – частью вольно, а частью невольно – на военные издержки того времени. Вы помните, как плохо правительство могло рассчитаться со своими кредиторами, так что даже те, кто не имел в виду никаких дальнейших пожертвований, отказывались от своих претензий и превращали их, таким образом, в пожертвования невольные. Если принять во внимание, что вообще доход с тогдашнего помещичьего хозяйства никак нельзя считать, при 10 млн. крепостных, превышающим 100 млн. руб. в год, и эту цифру сопоставить с жертвами и потерями во время Отечественной войны, которые считались сотнями миллионов, то станет очевидным, что раз значительная часть этих издержек, жертв и потерь падала на помещичье хозяйство, то задолженность его должна была быть огромная. К 1843 г. она определилась следующими цифрами: более 54% всех имений было заложено в так называемых сохранных казнах, которые тогда являлись кредитными учреждениями, оказывавшими кредит под недвижимую собственность. В среднем задолженность помещиков составляла более 69 руб. с души крепостных, а средняя стоимость души не превышала тогда 100 руб., так что большая часть этих душ, собственно, не принадлежала уже помещикам. По этим займам приходилось платить огромные проценты, к этому надо прибавить, что помимо этой, порожденной исключительными историческими событиями, задолженности у большинства помещиков существовали еще значительные частные долги, по которым платились гораздо большие проценты.

В то же время, после Наполеоновских войн, после знакомства с жизнью Западной Европы в помещичьем быту произошли большие изменения: дворяне перестали довольствоваться прежними способами жизни, которые им давало патриархальное натуральное хозяйство; теперь явилось много соблазнов, привычек, приобретенных от знакомства с европейской культурой и роскошной жизнью, которые требовали покупных средств; это обстоятельство толкало к новым займам.

Все это вместе взятое приводило к тому, что, несмотря на то что государственный бюджет рос не особенно сильно и прямые налоги почти не увеличивались, помещичьи бюджеты тем не менее были постоянно заключаемы с неизменными огромными дефицитами, и положение помещиков становилось все труднее и труднее. Это ухудшение положения помещиков при наличности крепостного права отражалось, конечно, в конце концов, на горбе крепостных и страшно обостряло взаимное отношение между крестьянами и их господами.

Все эти обстоятельства и создали то, что в черноземных губерниях дело становилось почти безвыходным, особенно в тех черноземных губерниях, которые были плотно населены.

Благодаря этому уже в 40-х годах среди многих помещиков, особенно в Тульской, Рязанской, Орловской губерниях, создается представление, что такое положение не может дольше существовать и что ликвидация крепостного права, при возможности удержать за собою землю, будет выгоднее самого крепостного права. Это выразилось в тех заявлениях, которые наиболее развитые и умные помещики этих губерний делали правительству в 40-х годах. Так, в 1844 г. тульские помещики предлагали приступить к освобождению своих крестьян, обязываясь даже дать им по одной десятине на душу, но с тем, чтобы при этом крестьяне взяли на себя большую долю долгов помещиков. По этому поводу завязалась переписка, был учрежден комитет, ни к каким, впрочем, практическим результатам не приведший. В 1847 г. тульские помещики опять собирались и сделали вторичное заявление; в Туле как раз был тогда сочувствовавший этой идее молодой губернатор Муравьев (впоследствии гр. Амурский); но после 1848 г. всякие разговоры об изменении существующего строя должны были прекратиться вследствие реакции, начавшейся в правительственных сферах.

Такое же предложение исходило в 1847 г. от помещиков Рязанской губернии. И даже в нечерноземной Смоленской губернии было аналогичное движение, которое привело к свиданию и любопытным переговорам между депутацией смоленских дворян и самим императором Николаем в конце 40-х годов.

Вот те обстоятельства, которые, так сказать, внутренним и органическим путем подтачивали существующий крепостной строй и, даже с дворянской точки зрения, делали неизбежной близкую его ликвидацию. С другой стороны, крестьяне в это время тоже не оставались в покое. Волнения начались в самом начале царствования Николая, и они-то в значительной мере навели его на мысль о необходимости что-нибудь сделать в этой области. Но волнения, усмиренные вначале, не прекращались. Всего насчитывают за время царствования Николая не менее 556 крестьянских волнений – это волнения целых сел и волостей, а не отдельные мелкие недоразумения. Из них 41 волнение происходило в течение первого 4-летия его царствования, следовательно, до 1830 г.; наибольшее же число волнений относится к тому промежутку царствования Николая, который я считаю вторым его периодом, именно к 1830–1849 гг. (378 крестьянских волнений). Наконец, остальные 137 волнений выпадают на последние семь лет его царствования.