Культура середины и культура конца

Прометеевский человек не хочет видеть существо мира иным, чем оно есть, он лишь хочет его упорядочить, испо­льзовать и оформить. Русский же хочет преобразовать мир до основания. Поэтому европеец стремится к успокоительной и консолидирующей середине, а русский - к всеосвобождающему концу. Конечной целью западной культуры является не борьба с силами земли, а состояние всеобщей обеспеченности, порядка и благосостояния по окончании победной борьбы с ними. Ее цель - мещанство...

Русский невосприимчив к эволюции, к постоянству куль­туры, но у него есть тонкое чутье ее кризисов. Он больше любит крушения, чем переходные состояния. У западного же человека, особенно человека прусского или английского покроя ничто так не развито, как чувство ненависти к пере­вороту и хаосу. Он в такой же степени избегает революций, в какой русский радостно их приветствует. Русского больше увлекает картина развала, чем забота о сохранении традиций. Для европейца мир достаточен; он по домашнему в нем располагается и цепляется за земные блага; он - реалист. Русский же мало ценит мир; он ни к чему не привязан крепко. Он не направлен на действительность и недостаточно для нее приспособлен. Его не покидает чувство, что на земле он - лишь гость. Поэтому, земля меньше властвует над ним, ему легче уберечься от ее соблазнов и сохранить свободу души...

В своей расовой гордости, европеец презирает восточную расу. Причисляя себя к разряду господствующих людей, он считает славян за рабов. Но на чьей стороне свобода? Европеец подчиняется земным законам и позволяет им себя поработить. Русскому же, и вообще славянам, свойственно стремление к свободе, не только свободе от ига иностранного народа, но и свободе от оков всего преходящего и бренного. Последнее слово русской культуры будет как раз новым словом о чело­веческой свободе. Для того чтобы его найти, для того, чтобы его познать, - она должна пройти через все адские муки деспотизма.

Западная культура - есть культура середины. Соци­ально она покоится на среднем сословии, психологически на душевном состоянии середины. Ее добродетели - самообладание, воспитанность, предметность, избежание эксцессов. Россия всему этому - полная противоположность. До 1917 года носителем культуры было не среднее сословие, которого в России, как и в Польше, не было, а тонкий поверхностный слой. Современная русскость движима в рамках куль­туры крайностей. Она постоянно находится в опасности раствориться в тумане, европеец же твердо стоит на земле обеими ногами, а зачастую и всеми четырьмя...

Европеец в той мере, в какой он еще придает какое-либо значение религии, стремится превратить её в средство и в инструмент порядка. Государство становится Богом, а служба государству, исполнение социального долга - службой Богу. (В этом сходны европейцы и римляне). В культуре же край­ностей политика становится религиозной. Это доказывается хотя бы священным союзом Александра I-го. Некое сакральное дыхание вест и в русских революциях. Ее шествия - ничто иное, как выродившиеся религиозные процессии...

Среди европейцев бедный никогда не смотрит на богатого без зависти, среди русских богатый часто смотрит на бедного со стыдом. В русском живо чувство, что собственность владеет нами, а не мы ей, что владение означает принадлежность чему то, что в богатстве задыхается духовная свобода...

Свобода нераздельна со смирением. Русский свободен, ибо он полон смирения. В то время, как европеец стремится оправдаться и казаться большим, чем он есть на самом деле, русский не только открыто признается в своих ошибках и слабостях, но даже их преувеличивает. По отношению к своей личности, он честнее европейца (по отношению же к вещам - наоборот).

Из чувства виновности мысль о жертве вырастает в центральную идею русской этики. Без смерти нет воскресения, без жертвы нет возрождения. Пасха, а не Рождество является величайшим русским церковным праздником...

Русский больше склонен к внутреннему совершенствованию, чем к внешнему успеху. И в этом он ближе опять таки к индусам и китайцам. Он стремится к добродетели, а прометеевский человек к деловитости. Деловитость ведет к успеху в мире фактов, но она разъедает душу и разрушает внутреннюю свободу. Тот, кто обращается к добродетели, тот рвет с реальностью. Он становится на сторону духовного порядка, чья защита связана с тяжелыми потерями в мире полезности, но этим спасается внутренний человек. Так сталкиваются эти два противоположных идеала внутренней свободы и внешнего могущества. Культуре середины свойственен идеал могущества, а культуре крайности – идеал свободы...

Когда русский свободен, он поддаётся своим влечениям из слепого стремления к свободе, из презрения к мирскому. Прометеевский же человек добивается высшей степени до­ступной ему свободы лишь через напряжение своей воли. Когда стремление к сверхчувственному умолкает, русский слишком легко дает себя завлечь в бурю страстей, в которой уже нет свободы. Так создается картина, часто отмечаемая при сравнении русских с европейцами: русский в своих вершинах может достичь высот, недоступных ни одному из европейцев, но в среднем русский часто способен опуститься ниже той линии, на которой держится средний европеец. Так обстоит дело в культуре крайностей. В своих крайностях она выносит вверх мощные вершины, между которыми зияют глубокие пропасти. Европейская культура цветет сегодня на высоком плоскогорьи с холмистыми шапками, лишь слегка над ним возвышающимися, русская же похожа на пересеченную го­ристую местность с ее дикими скалами и ущельями.

Россия-страна неограниченных духовных возможностей... Только в ней могла разыграться большевистская трагедия...