Выпускной

In Iumine Tuo videbimus lumen (лат.).

Во свете Твоем мы видим свет. (Пс. 35: 10)

Девиз Колумбийского университета

Сначала мы пошли в университетский книжный магазин и купили светло-голубые мантию и квадратную шапочку для выпускного, потом прошли через дворик в секретариат за шнуром. Весной 2010 года магистратуру факультета журналистики Колумбийского университета окончило восемь ветеранов — рекордное количество, — и каждому выдали специальные красно-бело-синие шнуры, которые нужно было прикрепить вокруг плеч и на отвороты. Как обычно, Вторник покорил трех девушек в секретариате, и в итоге мы ушли с двумя особыми шнурами для ветеранов, заслуживших этот знак отличия за последние два года.

— Подлиза, — пошутил я, когда мы откланялись.

Вторник посмотрел на меня со смешинкой в глазах и с хитрой улыбкой. Он не отпирался.

Через несколько дней я взял мантию, самую маленькую из всех, что нашлись в университетском магазине, и отрезал нижнюю часть на уровне талии. Потом обрезал рукава выше локтя, закатал их до плеч и заколол, уложив красивые складки.

— Примерь-ка, — сказал я Вторнику, который наблюдал за приготовлениями.

Я помог ему просунуть голову и передние лапы. Потом закалывал и подворачивал, немножко укоротил общую длину, но Вторник не жаловался, не отодвигался больше чем на шаг-два, и через полчаса он стоял передо мной в своей собственной светло-голубой мантии выпускника, а на плечах красовались золотые короны Колумбийского университета. Я трижды обернул специальный ветеранский шнур вокруг шеи пса, кончики остались свисать с плеч. Несколько раз ретривер попытался их поймать зубами — слишком уж велик был соблазн.

— Настоящий выпускник. Мама и папа будут впечатлены.

Брови Вторника дернулись вверх-вниз:

— Мама и папа?

— Да, Вторник, они здесь. Вот оно. Конец семестра. Выпускной.

На самом деле это был не конец. Вовсе нет. Той весной, когда я уже не сомневался, что получу свою степень магистра по журналистике, я снова подал документы в Колумбийский университет, в магистратуру по Стратегическим коммуникациям. Первые полгода жилось тяжело, но потом я почувствовал себя комфортно в Северном Манхэттене, и одна только мысль о переезде вызывала стресс. Кроме того, армия ввела новое направление — «Информационные операции». Это не совсем пиар и коммуникации, такие направления на тот момент уже существовали. Новая специальность объединяла в себе психологические операции, электронику и ведение информационной войны. Армия обучает профильных офицеров противостоять новым угрозам мировой инфосферы, в том числе искусству и науке пропаганды. Так как я хочу разрабатывать политику и помогать вывести на чистую воду военных, окунувшихся в манипуляции СМИ, я решил, что мне не помешает разбираться в методологии стратегических коммуникаций и их закономерностях.

Забавно, я пошел в армию отчасти из неприятия веры отца в цифры и слова — сам я считал, что мир можно изменить к лучшему на поле боя в сапогах. Я не враг армии Соединенных Штатов. На самом деле я люблю ее сильнее, чем когда-либо, потому-то я и хочу, чтобы она изменилась, признала свои ошибки и на деле стала бороться за справедливость, честь и свободу силой, на звание которой всегда претендовала. Не бывает героизма без ответственности, не может быть вдохновляющего примера, если мы не отдаем себе честного отчета в своих поступках. Откуда взяться мужеству войск низшего звена, если нет чести у верхушки?

В конце концов я ушел из этого мира. Как и отец, я глубоко убежден, что ручка в моей руке (или клавиатура компьютера под пальцами) мощнее неповоротливой военной машины.

Поэтому я вернусь — по крайней мере на год. Но однажды…

Однажды я уеду отсюда. У меня будет жена. И дети. И работа, которая что-то меняет в этом мире, и немного земли где-нибудь на Западе, несколько коней на пастбище и вид на горы. Я не создан для жизни в Нью-Йорке. Я скорее деревенский парень. Через десять лет, когда Вторник уйдет на пенсию, я хочу, чтобы он задорно ковылял, дыша чистым горным воздухом и наслаждаясь травой под лапами, а не бродил по людным улицам с ядовитыми реактивами от гололеда между пальцев.

Моя мечта осуществится. Я знаю — точно так же, как знал, что меня примут в Колумбийский университет. Когда-нибудь я выведу Вторника под великолепное синее небо и скажу ему:

— У нас получилось, мальчик. Мы сделали это.

Я обниму его, поцелую в лоб, как всегда, и напомню:

— Если дети клянчат, это еще не значит, что ты обязан их катать. У нас для этого есть пони.

Но это в будущем. Сейчас нас ждал ланч с папой и мамой. Я снова поправил мантию, перевязал слегка обслюнявленный шнур, надел псу на голову шапочку и увидел гордость в глазах Вторника — отражение моей и его собственной.

Он знал, что сейчас будет что-то особенное. Чувствовал возбуждение. Шел мелкий дождик, но ничто не могло испортить Вторнику настроение. На Бродвее люди показывали на него пальцами и улыбались, выкрикивали комплименты и фотографировали, а мой ретривер вышагивал, как король, наслаждаясь направленными на него взглядами. К тому времени, как мы дошли до «Монде», одного из наших самых любимых ресторанчиков Бродвея с открытой площадкой, Вторник уже столько раз скинул с себя шапочку, что я скомкал ее и сунул в урну. Пес был прав: ему больше идет с непокрытой головой, тогда все могут видеть его глаза.

Через час, после приятного ланча с родителями, мы со Вторником направились в университет. Мы пропустили пышную церемонию для всего потока, а так как выпускной факультета журналистики был намного менее официальным, я щеголял спортивной курткой, галстуком и щетиной (потому что, если честно, я столько отдал костюму Вторника, что не хватило времени на бритье). Таким образом, Вторник остался звездой, какой он всегда и являлся, и по пути к залу Лернера мы успели попозировать, наверное, перед сотней фотоаппаратов. Кажется, каждый хотел сделать снимок знаменитого Вторника в мантии выпускника. Атмосфера праздника, толпа, улыбающиеся соученики, внезапно ставшие для меня словно старые друзья, — все это было здорово; пока я не занял свое место, я все время смеялся от возбуждения и от лицезрения глуповатой, языкастой улыбки, которой Вторник сверкал перед каждым фотоаппаратом.

Нам с ретривером отвели крайнее левое место первого ряда выпускников. Я подумал: значит, мы пойдем первыми, — но когда начали вызывать на сцену, оказалось, что здесь другая очередность. Мы со Вторником счастливо смотрели, как наши сокурсники проходят по сцене, мы с головой погрузились в торжество, невзирая на большую взбудораженную толпу. Через час (было названо 400 имен) начали подниматься на сцену выпускники в первом ряду.

— Значит, все по порядку, — подумал я. — Первый ряд выходит последним.

— И последний, но не по значению, — объявила декан после того, как сцену покинул молодой человек, сидевший справа от меня, — Луис Карлос Монталван, ветеран армии Соединенных Штатов, и его пес-компаньон, Вторник.

Мы вышли вперед и четко, как на показательном марше, поднялись по ступеням на сцену. Я шел быстро, несмотря даже на то, что трость отсчитывала время, — но этот путь для меня растянулся на целую вечность. Декан Мелани Хафф пожала мне руку и вручила диплом, а потом повернулась ко Вторнику и ему тоже дала документ. Я был так тронут, я ничего не знал об этом плане. Колумбийский университет был удивительно добр ко мне в эти два года, и в тот момент, со слезами на глазах, я был чрезвычайно благодарен не только им, но и всем людям, которые тащили, терпели меня и беспокоились обо мне все эти годы. В тот миг мне напомнили, что Америка — поистине чудесное место.

Вторник не настолько сильно умилился. Он взял диплом зубами, потом его губы изогнулись в широкой собачьей улыбке, пес поднял голову и показал награду толпе. Публика взорвалась аплодисментами. Когда мы бок о бок шли к краю сцены, люди хлопали все громче и громче. У ступенек, ведущих в зал, я поднял руку, и все засвистели и ободрительно закричали. Эти аплодисменты чествовали не только меня и Вторника, а всех выпускников, всех моих сокурсников и все, чего мы добились, но в тот миг я был до крайности смущен. Как однажды сказал Лу Гериг, [23]я был «самый счастливый человек на земле».

А еще я был горд. Эти два года были непростыми. Порой ужасающе тяжелыми. Когда я подавал документы, никто не знал, насколько серьезны мои проблемы, даже я сам; никто не знал, как усердно мне пришлось работать, чтобы выйти на эту сцену. Из всего зала это понимал только Вторник.

После церемонии мы с ретривером пошли в «Макс Кафе» пообедать с моими родителями. Не помню точно, о чем мы говорили, но знаю: они мной гордились, и это было для меня дороже диплома. Они улыбались и поздравляли меня, а значит, мои усилия того стоили. Когда после обеда четыре часа (и три бутылки вина) спустя я обнял родителей, то почувствовал, как их любовь, словно теплое одеяло, укутывает мою душу.

А потом я вернулся в свою крошечную квартиру со Вторником, устроился с ним на нашей двуспальной кровати и ощутил уже не подобную одеялу любовь, а теплое счастье, когда два сердца переплавились в одно. Потому что вот он, мой истинный дом, — понял я тогда. Не квартира и не кровать в Нью-Йорке, даже не полные гордости объятия родителей, но миг, завершающий каждый день моей жизни, когда — независимо от того, добился я успеха или потерпел поражение, — Вторник укладывает меня спать.