Первое испытание

До меня доходит

Какой-то ураган в твоих словах,

Но не слова.[13]

Уильям Шекспир, «Отелло»

С появлением Вторника жизнь определенно стала лучше. Приятно было, что рядом со мной в квартире есть еще одна живая душа. Лу многажды подчеркивала важность установления связи с собаками, а значит, никому, кроме меня, нельзя было прикасаться к ретриверу и общаться с ним первые два месяца нашей совместной жизни. Для меня это было нетрудно: на самом деле это был идеальный расклад. Вне квартиры я чувствовал себя беззащитным, и теперь у меня появилось отличное оправдание, чтобы сидеть в четырех стенах. Вместо того чтобы выходить из дому, мы со Вторником отрабатывали команды. Когда мне или псу становилось тревожно, будь то днем или среди ночи, мы повторяли «сидеть», «рядом», «апорт», «неси», «обними», «стоять», «голос» — все, кроме «займись делом» (это значит, что пора бы Вторнику справить нужду), пока я не начинал кататься по полу, обнимая Вторника и повторяя, какой он хороший мальчик. В первую неделю мы в основном так и общались. Была б моя воля, я бы месяцами жил в этом коконе.

Увы, реальный мир никуда не делся, и мне нужно было с ним контактировать. Поездки в ветеранский госпиталь стали намного легче после того, как я перевелся в манхэттенский и нашел там хорошего лечащего врача, психиатра и терапевта, но занятия в университете все равно были для меня тяжелой нудной работой, особенно лекции по «Основному курсу репортажа и письму».

Я был недоволен этими лекциями по ряду причин, и ПТСР заставляло меня постоянно думать о них. Наши задания — не журналистика, а бумагомарательство — просто полицейские сводки, бормотал я. Преподаватели слишком много внимания уделяют местным нью-йоркским новостям. Планирование бестолковое и противоречивое. Цели туманны. Двухчасовые дискуссии не стоят трехчасового, ускоряющего сердцебиение и вызывающего клаустрофобию болтания в метро.

Все эти причины были справедливы, но я усложнял ситуацию еще и тем, что отказывался следовать плану курса. В эти два года я с головой ушел во внешнюю и оборонную политику. За один только прошедший год я написал передовицы и авторские статьи для таких крупных газет, как «Денвер пост», «Нью-Йорк Таймс» и «Сан-Франциско Кроникл», о проблемах войны и жизни ветеранов, и с такими глобальными вопросами в голове мне было трудно переключиться на местные законы районирования и дискуссии о том, насколько громким может быть клаксон. Боже мой, думал я, неужели эти люди не понимают, что вообще-то идет война?

Война опять стала для меня глубоко личной проблемой. После того как я уехал из Аль-Валида, провинция Аль-Анбар утонула в пучине религиозной борьбы, и я потерял связь с иракскими друзьями. Несколько раз получал весточки от Али, короткие записки, в которых говорилось, что война на границе превратилась в хаос, а иракцы, которых я знал, погибают один за другим. В 2005 году он написал, что его жизнь в опасности, но я не мог связаться с другом: мой официальный армейский электронный адрес был заблокирован. Весной 2008 года Али снова нашелся теперь с отчаянной мольбой. Его жизни и жизни его семьи постоянно угрожала опасность, поэтому они бежали из Ирака. С 2006 года они жили в грязных трущобах Аммана. Иордания предоставила беженцам полугодовые рабочие визы, но не стала продлевать их, а срок действия визы Али уже давно истек. Он перебивался случайными заработками, силясь прокормить семью, а США раз за разом отклоняли его прошение об иммиграции. Чиновники говорили ему: я не заполнил требующиеся бумаги, поэтому нет никакого доказательства, что Али сотрудничал с войсками коалиции. Я и правда никогда не заполнял документов: ведь Али не был платным консультантом — он работал даром, потому что верил в нас.

В течение лета я писал и звонил разным людям, хлопоча об Али: я вспомнил все связи, которые завел за семнадцать лет военной службы. Письма от иракского товарища я получал через полковника Кристофера М. Хикки, командира моего эскадрона в западном Аль-Анбаре, и через сержанта Эрика Пирси, пулеметчика на моем «Хаммере». Я заручился поддержкой Джина Дьюи, который в первое президентство Буша был помощником госсекретаря по Бюро населения, беженцев и миграции, и (через отца) поддержкой Фреда Шика, бывшего заместителя директора Агентства по международному развитию США (USAID), правительственной организации, предоставляющей экономическую и гуманитарную помощь со стороны США по всему миру.

При поддержке отставного капитана морской пехоты Тайлера Будро, с которым мы занимались проблемами ветеранов, я основал благотворительную организацию по помощи Али и другим иракским беженцам. В августе, за несколько месяцев до встречи со Вторником, пока мои сокурсники писали репортажи о местных проблемах Нью-Йорка, я летал с капитаном Будро и двумя профессиональными журналистами на встречу с Али, чтобы показать общественности положение беженцев. Меня ошеломило их количество — 750 000 человек, расселенных по убогим клетушкам в худших частях Аммана, вынужденных рыться в отбросах, заниматься проституцией и продаваться в сексуальное рабство в массовом порядке из-за того, что у них не было разрешения на работу и основных прав человека. Но еще больше меня поразили американские чиновники, которые не составили никакого вразумительного плана по выходу из этого кризиса.

Али повезло. Отчасти благодаря нашим усилиям его особую визу и прошение о предоставлении убежища утвердили. К моему приезду он ждал только последних документов. Али был такой воодушевленный, радостный, он был так благодарен за наши старания. Четыре с половиной года после нашего расставания были крайне трудными, полными ужаса и лишений, но черная полоса подходила к концу. Военное вторжение в Ирак обернулось не так, как он надеялся, но Али ни о чем не жалел. Он все равно верил в Америку. Все равно ценил наши усилия, даже после бездумных провалов.

Я не испытывал такой радости. Али наконец ожидала награда, хоть и с задержкой в четыре с половиной года, но были еще тысячи других беженцев, которые работали с нами и до сих пор страдали. Помогая нам, они рисковали жизнями своих супруг, детей, родителей, родных и двоюродных братьев и сестер, племянников и племянниц (да, на всех этих родственников распространяется кровная месть). Их старания были жизненно важны для нас. Мы принимали их с распростертыми объятьями, пока нам нужна была поддержка. Потом Америка отвернулась от иракских помощников. То, что я видел в Иордании, было не просто предательство друзей, но предательство американского образа жизни. Мы дали иракцам обещания. Конкретные обещания. Помогите нам — и мы вас не бросим. А теперь нашей национальной целью, похоже, было нарушить данное слово и оставить братьев-мусульман.

Моя мультимедийная презентация под названием «Спасти Али» («Saving Ali») и сейчас доступна в Интернете на flypmedia.com. Пересматривая ее сейчас, я вижу, какое напряжение мы испытывали в то время. Лицо Али на протяжении интервью скрыто тенью, потому что тогда он находился под угрозой кровной мести. Сам я давал интервью явно в когтях ПТСР: на записи заикаюсь, не смотрю в камеру, не могу собраться с мыслями. Глаза выпученные, стеклянные, взгляд несфокусированный, обильное потоотделение, несмотря на кондиционер.

Дело было не только в прошении Али. Во время наших разговоров в Иордании я узнал, что Махер, мой товарищ по оружию, который работал в Иракской пограничной службе, убит. Мой лучший друг среди иракцев, весельчак, каких поискать. На мой взгляд, это был самый ценный советник американской армии в западной части Сирийской пустыни. Он постоянно ездил с нами в патрули, так как понимал клановые и этнические проблемы в этой части мира, показал нам десятки тайников с оружием и боеприпасами. Жизнь у нас была очень напряженной, особенно вне базы, но Махер всегда нас веселил. Помню, как-то раз в радиоприемнике нашего «Хаммера» играла песня Энрике Иглесиаса, а мы с Махером подпевали, как два приятеля-студента по пути на пляж. Пятнадцать минут спустя мы с автоматами в руках стояли в комнате, полной народа, и вытаскивали оружие из тайника.

В 2004 году, незадолго до моего отъезда, Махер женился. Он пригласил меня на свадьбу, но армия не позволила мне покинуть пост. Потом он показал мне снимки. Шурук (по-арабски это значит «сияющая») была привлекательная девушка из Эр-Рутбы, родного города Махера. Молодожены выглядели невероятно счастливыми. Они были молоды, влюблены, собирались создать семью. Через несколько недель кто-то бросил ручные гранаты в их дом, крыша обрушилась, взорвались стены. Это было убийство. Месть за то, что Махер помогал нам в Аль-Валиде. И он, и Шурук погибли.

Каждый раз на лекциях по расследовательской журналистике я вспоминал об этом. Каждый раз, когда мне давали задание изучить какую-нибудь проблему какого-нибудь отдельно взятого района Нью-Йорка, я вспоминал по-настоящему трагические истории о страдании, предательстве, на которые никто не обращал внимания. Ах, так ваш кооперативный совет не доволен графиком вывоза мусора? Между прочим, идет война! Общество разваливается. Тысячи погибли. 750 000 иракцев живут в Иордании, и у них не вывозят мусор, у них нет домов, у них нет визы, которая позволила бы им работать.

И Махер убит.

Что и говорить, той осенью я был не в лучшем расположении духа для занятий расследовательской журналистикой и в особенности для последнего мероприятия семестра — вечеринки в квартире преподавателя: закуски, напитки, презентация наших итоговых групповых проектов. Именно таких мероприятий я до смерти боялся: куча людей, замкнутое пространство и выступление перед публикой. До Вторника я бы затрясся мелкой дрожью и расклеился. Мне пришлось бы два дня пить, набираясь мужества, чтобы пойти на эту вечеринку, и даже тогда вряд ли я заставил бы себя туда отправиться. Но теперь у меня был Вторник. Я, конечно, беспокоился, но был уверен, что выдержу это испытание. Мы были вместе всего несколько недель, но мое мироощущение уже изменилось.

Мы со Вторником приехали первыми. Это был намеренный шаг, чтобы я мог заранее изучить квартиру и выбрать безопасное место, куда можно забиться вечером. Я был трезв как стеклышко и достаточно защищен: рядом был Вторник, а в кармане брюк был спрятан нож. Второй приехала симпатичная девушка в красной юбке-карандаше и, к моему вящему ужасу, первым делом Вторник сунул нос ей под подол. Мы оба должны были держать себя в руках, не делать никаких непрофессиональных глупостей. К тому же мне было ужасно стыдно, особенно после того, как я оттащил Вторника и велел вести себя прилично, а он тут же сунул свою морду девушке под юбку и начал там вынюхивать. Лицо Кристины стало точно в тон ее юбке.

Мы над этим от души посмеялись. Девушка, слава богу, держалась молодцом, а Вторник ее очаровал своими нежными карими глазами. Я даже с минуту поговорил с Кристиной и почувствовал прилив сил, оттого что перенес выходку пса. К несчастью, с этого момента все полетело в тартарары. Я с ужасом наблюдал, как квартира заполнялась едва знакомыми мне людьми (хотя я проучился с ними целый семестр). Я чувствовал, как с каждой минутой становится все душнее. Болтовня гудела в моих ушах, и сосредоточиться было невозможно.

Что еще хуже, двое моих однокашников притащили с собой собак. Наверное, они подумали: «Раз Луис приведет с собой Вторника, значит, и другим можно взять собак». Идиотская мысль. На редкость идиотская. Все равно что заявить: «Раз ты приедешь в инвалидном кресле, значит, всем можно прикатить на мотоциклах». Мне плевать, насколько собака воспитана и любима — в любом случае это не то, что мы со Вторником. Не поймите меня неправильно: я знаю, насколько важны собаки, — но домашнего любимца брать с собой не обязательно, это для удовольствия. Тебе хочется взять собаку на вечеринку, но это не необходимо. А мне Вторник нужен как воздух. Я без него не выживу.

Эти собаки были настоящей катастрофой. Шум и толпа их определенно взбудоражили (как взбудоражат любую недрессированную собаку), псы все время кусали Вторника и тявкали. Конечно, Вторник вырос среди собак, но то были отборные, выдрессированные золотые ретриверы. Эти маленькие шавки абсолютно сбили с толку моего компаньона. Он не знал, как вести себя с ними. Все время оборачивался и глядел на сявок, а они ходили за Вторником хвостом по квартире, даже когда он начал их отпихивать головой, чтобы прогнать. Мне нужно было, чтобы партнер был спокоен и чтобы он думал только обо мне, потому что эта многолюдная комната вселяла в меня панику, — но какое уж тут спокойствие?

Когда подошла очередь нашей группы, я был уже не в себе. Любой, кто посмотрел бы мне в глаза, это понял бы. Они выпучились, остекленели и не могли сфокусироваться. Как будто я нализался — хотя то, что я выпил вина, не имело к моему состоянию никакого отношения. Я был подавлен, чуть не вырубался, тревога настолько поглотила меня, что комната бешено кружилась, а мысли слиплись, как блины: эти повизгивающие собаки, и Али, и душная квартира, и иракские убийцы, и буйные багдадские толпы, и смертники, и наша тупая презентация, и непонятно почему погибший Махер… и тут я встал, чтобы представить первую часть доклада нашей группы, начал, запинаясь, объяснять, что презентация не очень удалась, потому что нам дали недостаточно времени для подготовки.

Кто-то из моей группы выкрикнул:

— Это неправда!

Именно тогда горка блинов покачнулась и рухнула, а мысли полетели во всех направлениях. Неправда? Неправда? Я понимаю, почему он так сказал. Из-за меня его оценка была под угрозой. Но неправда? Этот ребенок просто не знает, как близок я был к тому, чтобы ему врезать, потому что в тот момент все начиная с 2003 года в моем мозгу связалось в единую цепь, и все это было правдой — все, включая то, что преподаватель дал нам недостаточно времени для подготовки продуманной и содержательной презентации. В тот миг отрицание любого из этих фактов было равнозначно абсолютному предательству.

Точно не знаю, что случилось дальше. Больше года я вообще не помнил этого вечера, так что настоящая последовательность событий мне неясна. Я знаю: мы поспорили, а потом мы со Вторником ушли. Думаю, презентация продолжалась. Я сдал зачет, но через несколько дней, когда мой разум прояснился, я отказался от курса расследовательской журналистики и вместо этого записался на газетную и журнальную периодику.

Вторника я ни в чем не виню. Если уж на то пошло, я виню преподавателей за то, что они поставили меня в невыносимое для меня положение: и себя самого за то, что повел себя не умнее, чем окружающие: и двух этих собак — в первую очередь этих визгливых собак за то, что они отвлекли нас со Вторником от задачи. Душная квартира, толпа, глупые псы. Это было слишком тяжелое испытание, тем более что наши отношения длились всего несколько недель. Захлебываясь воздухом в метро по дороге домой, я говорил себе: если мы не будем усложнять, у нас все получится.