Доброта детей

Я наблюдал за ними некоторое время, прежде чем войти в комнату. В поведении мальчика была невинная прелесть — я видел, как он улыбался, забираясь на коленки к маме и поворачиваясь, чтобы сидеть к ней лицом. Потом он поднял руку и с нежностью коснулся ее рта, играя и изучая ее. Это спокойное взаимодействие между ними являло классический пример привязанности мамы и маленького, скорее даже грудного ребенка. Но Питеру было семь. Наблюдая за ними, я понимал, что мать и ребенок часто играют в эту успокаивающую нежную игру. Когда я вошел, то заметил, что Эми, мать, смутилась. Ее муж Джейсон, отец Питера, казалось, чувствовал себя еще более неудобно из-за того, что я их «застукал».

— Сядь прямо, Питер! — сказал Джейсон, а сам встал и пожал мне руку.

Я подошел к мальчику, остановился над ним, посмотрел на него и улыбнулся ему: «Привет, Питер». Я протянул руку, и Питер дотронулся до нее.

— Питер, встань и пожми руку доктору Перри! — сказал Джейсон. Эми постаралась снять мальчика с коленей и поставить на ноги. Но Питер обмяк телом и засмеялся. Это выглядело как часть их игры.

— Питер, встань! — еще раз сказал Джейсон, терпеливо, но твердо. Я чувствовал его усталость и недовольство. Я знал, как им было трудно.

— Не беспокойтесь, располагайтесь поудобнее. Я только хотел узнать, как прошел сегодняшний день, — я сел напротив них. — Цель этого первого визита — дать Питеру возможность познакомиться с нами и узнать нас ближе. Надеюсь, тебе понравилось.

Питер кивнул.

— Отвечай словами, дорогой, — сказала Эми.

Питер выпрямился и ответил: «Да».

Семья только что провела три часа в нашей клинике — это был их первый визит. Они обратились к нам по поводу затяжных проблем с языком и речью у Питера, а также недостаточности внимания и импульсивности. Естественно, с этими проблемами были сопряжены проблемы учебы и социализации в школе. Время от времени у мальчика случались странные приступы, когда он полностью терял контроль над собой. Они выглядели пугающе и, в отличие от обычных детских приступов гнева, могли продолжаться часами.

Родители Питера усыновили его из российского детского дома в возрасте трех лет. Они сразу полюбили похожего на ангела белокурого мальчика с розовыми щечками. Администрация детского дома с гордостью демонстрировала, как его хорошо кормят и как у них чисто, но, по правде говоря, Питер и другие дети в этом детдоме были абсолютно заброшены. Эми и Джейсон слышали от других усыновителей о нашей работе с детьми, пережившими жестокое обращение. Сейчас у них заканчивался первый день двухдневного консультационного курса в нашей клинике. Семья проехала 500 миль, чтобы получить наше заключение.

— Питер, придешь к нам завтра? — спросил я его.

— Да, — ответил он, широко улыбаясь.

Перед этим нашим специалистам предстояло проделать много работы. Обычно для оценки ребенка наш консилиум в составе психологов, социальных работников, специалистов по детской психиатрии и практикующих психиатров осуществлял некоторое количество встреч на протяжении нескольких недель, чтобы ближе познакомиться с ребенком и семьей. В случае с Питером весь процесс пришлось сжать, потому что он приехал издалека.

У нас были документы из школы, от педиатра, от предыдущих специалистов по психическому здоровью, а также от других специалистов, и мы могли изучить, обработать и сравнить их с нашими впечатлениями от ребенка и его семьи. Мы также сделали магнитно-резонансную томографию — в рамках нашего исследования по влиянию недостаточного ухода в раннем возрасте на развитие мозга. Результаты этого исследования свидетельствовали, что серьезный недостаток заботы в раннем возрасте у детей, живших, как Питер, в государственных учреждениях, ведет к уменьшению размера головного мозга в целом, недоразвитию отдельных зон мозга и ряду функциональных проблем, связанных с ним. Мы надеялись выявить у Питера наиболее поврежденные зоны мозга и таким образом определить максимально действенное лечение.

В обследовании ребенка у нас иногда участвует до двенадцати сотрудников, которые коллективно обсуждают наблюдаемые симптомы и план работы по его лечению. Этот процесс призван определить сильные и слабые стороны ребенка и точно обозначить его текущую стадию развития по ряду параметров — от перцептивных способностей до моторных навыков, от эмоциональных, когнитивных и поведенческих способностей до моральных установок. Это позволяет поставить предварительный диагноз и дать первичные рекомендации. Конечно, повсеместное внедрение данного подхода потребовало бы слишком много времени и денег, поэтому мы стремились разработать на этой основе другие модели лечения, требующие меньшего числа специалистов.

К тому времени, когда мы начинали работать с Питером и его семьей, мы добились значительного прогресса в лечении детей, не получивших надлежащего ухода, используя нейропоследовательный подход, учитывающий последовательность формирования нервной системы. Мы поняли, что детям, пережившим психическую травму и недостаток заботы в раннем возрасте необходимы ощущения (как, например, укачивание и объятия), соответствующие тому возрасту, в котором они страдали от недостатка ухода, а не их биологическому возрасту. Мы выяснили, что такие соответствующие этапу развития ощущения, эмоционально обогащающие и исцеляющие, должны предоставляться ребенку неоднократно и последовательно, с любовью и уважением. Привносимые насильно и с принуждением, они только ухудшали положение. Мы также начали подключать музыку, танцы и массаж для стимуляции и развития нижних отделов мозга, содержащих основные нейромедиаторные системы, участвующие в стрессовых реакциях. Как мы видели, эти зоны наиболее часто оказываются задеты ранней травмой, потому что они проходят важный этап быстрого развития именно в раннем возрасте. Наконец, мы начали использовать медикаменты, чтобы помочь детям с симптомами сложных диссоциативных расстройств или перевозбуждения.

Но, хотя мы уже поняли, что текущие отношения являются критически важными для излечения, мы еще не могли вполне оценить, насколько важны отношения со сверстниками, особенно когда ребенок становится старше.

Особенности прошлой жизни Питера позволили мне очень ярко увидеть важнейшую роль человеческих отношений. Питер рос без внимания взрослых первые три года своей жизни. Питер рос, если можно так выразиться, на детском складе — в большой, ярко освещенной комнате, где 60 малышей были размещены в прошедших безупречную санитарную обработку кроватках, расположенных бесконечными прямыми рядами. В каждую смену два сотрудника детдома методично переходили от кроватки к кроватке, кормили ребенка, меняли ему подгузник и двигались дальше. Этим и ограничивалось со стороны взрослых внимание, уделяемое ребенку — около пятнадцати минут на ребенка в течение восьмичасовой смены. С детьми редко разговаривали и редко брали их на руки помимо этих кратких моментов взаимодействия. Их не качали на руках или в кроватке, не убаюкивали, так как у сотрудников просто не было времени ни на что, кроме кормления и смены подгузников. Даже малыши постарше оставались днем и ночью в своих кроватках-клетках.

Для общения у них не было никого, кроме таких же как они малышей, поэтому дети протягивали ручки через решетку кроватки, брались за руки, лепетали и играли в ладушки друг с другом. В отсутствие взрослых они становились родителями друг для друга. Это взаимодействие, хоть и крайне неполноценное, возможно, частично смягчило урон, который мог быть причинен такой тяжелой депривацией.

Когда приемные родители впервые привезли Питера домой, они увидели, что он пытается разговаривать с ними. Обрадованные, они нашли переводчика с русского, но переводчик сказал, что ребенок говорит не на русском — возможно, сотрудники детдома были выходцами из стран Восточной Европы и научили ребенка говорить на своем родном языке? Но человек, владеющий чешским, сказал, что это не чешский, и вскоре Эми и Джейсон узнали, что это также не венгерский и не польский.

К своему удивлению, они обнаружили, что слова, произносимые Питером, не принадлежали ни к одному известному языку. По-видимому, дети-сироты создали свой рудиментарный язык, как язык близнецов или импровизированное пение глухих детей, выросших вместе. Подобно древнеегипетскому фараону Псамметиху, который, как писал Геродот, держал двух детей в изоляции, чтобы посмотреть, на каком «естественном» языке они будут говорить, если будут лишены возможности учиться у людей вокруг них, администрация детдома случайно провела жестокий лингвистический эксперимент. Дети создали и согласованно использовали несколько десятков слов. Одно слово, переведенное переводчиками, было «мама» и означало «взрослый или нянечка»; сходные звуки означают «мама» практически во всех известных языках, так как звук «м» — первый звук, которым овладевает ребенок, когда сосет грудь.

Во время визита Питера в нашу клинику мы с коллегами изучили всю доступную информацию о ранних годах жизни ребенка, включая недостаток общения со взрослыми и «лингвистическую депривацию». Мы также обсудили его приемных родителей. Мои сотрудники подтвердили мои первые впечатления от Эми и Джейсона — все согласились с тем, что родители замечательные. Еще до усыновления они читали книги о воспитании детей, смотрели тематические видеоматериалы и подробно обсудили с педиатром, чего следует ожидать при усыновлении такого ребенка, как Питер. Когда Питер оказался дома, они работали с логопедами, специалистами по детской реабилитации, по лечебной физкультуре и психиатрами, чтобы помочь Питеру догнать сверстников.

Они тщательно выполняли рекомендации, вкладывали деньги, время и силы, стараясь дать все, что нужно Питеру, чтобы он вырос здоровым, счастливым, активным и отзывчивым. Но, несмотря на их усилия, а также усилия десятков специалистов, Питер не мог преодолеть свои трудности. Во многих отношениях он продемонстрировал кардинальные улучшения, но его прогресс оставался фрагментарным, медленным и неустойчивым.

Для освоения нового навыка ему требовалось несколько сотен повторов, а не несколько десятков, как другим детям. Он выучил английский, но сохранил необычную дикцию и коверкал грамматику. Его движения были нескоординированы, он раскачивался, даже когда старался сидеть неподвижно. Он редко устанавливал (и сохранял) необходимый зрительный контакт. В семь лет он сохранил несколько примитивных приемов, как успокоить самого себя — главным образом раскачивание и сосание большого пальца. Он тщательно обнюхивал пищу, прежде чем положить ее себе в рот и явно старался понюхать людей при встрече. Он легко отвлекался, часто смеялся и улыбался самому себе, создавая впечатление, что находится «в своем маленьком мирке». В последний год он, казалось, остановился в своем развитии и даже немного регрессировал.

Прежде всего, мы обсудили сильные стороны Питера, начиная с его крайне доброжелательной манеры поведения. В некоторых языковых аспектах его успехи были выше среднего, и, казалось, он имел способности к математике. Он был крайне заботлив, но выражал это очень незрелым образом, реагируя на сверстников и взрослых так, как мог бы реагировать ребенок первых лет жизни.

В ходе работы выяснилось, что когнитивное развитие Питера в некоторых сферах было на уровне семилетнего ребенка, но в других — на гораздо более низком уровне. Подтверждая наши выводы о том, что развитие мозга зависит от степени его использования, Питер демонстрировал более высокий уровень в тех сферах, которые контролировались зонами мозга, получившими достаточную стимуляцию, и отставание в сферах, контролируемых зонами мозга, наиболее пострадавшими или еще не получившими стимуляции, которая позволила бы нивелировать последствия прошлого. Сканирование мозга подтвердило наши предположения о фрагментированном развитии центральной нервной системы: у него была атрофия коры головного мозга, крупные желудочки (то есть спинномозговая жидкость занимала пространство, которое в обычных условиях должно быть занято мозговой тканью), и структуры в нижних отделах мозга были слишком маленькими для его возраста и, вероятно, недоразвитыми.

Такое неоднородное развитие часто наблюдается у детей, выросших в неупорядоченной среде или без должного ухода. Оно является причиной серьезного непонимания среди родителей, учителей и сверстников. Со стороны Питер выглядел как семилетний мальчик, но в каких-то вещах он был на уровне трехлетнего. В отношении других навыков и умений его возраст составлял восемнадцать месяцев, а в отношении еще каких-то аспектов ему можно было дать восемь или девять лет.

Такая неоднородность стала главным источником проблем в семье. Родители взаимодействовали с Питером очень по-разному. Когда он был дома вдвоем с Эми, она была полностью настроена на его потребности. Если он вел себя как грудной ребенок, она обращалась с ним как с грудным, если он вел себя как ребенок более старшего возраста, она меняла свое поведение соответственно. Я думаю, что ее интуитивная способность подстраиваться под эти потребности мальчика — главное, что помогло Питеру добиться прогресса.

Но по мере взросления Питера Джейсон начал возражать против того, как Эми нянчится с мальчиком. Это создало напряженность в отношениях между родителями, так как Джейсон считал, что Эми виновата в недостаточном развитии ребенка, потому что она «душит» его. Со своей стороны, Эми настаивала, что ребенку с таким прошлым требуется больше внимания. Такие разногласия между родителями практически неизбежны в любой семье. Однако при их усугублении, как это происходило в случае Эми и Джейсона, они могут стать причиной серьезных проблем.

Я заметил этот конфликт уже при кратком знакомстве с семьей при нашей первой встрече. Одной из моих задач было помочь родителям понять потребности Питера и объяснить, как их следовало удовлетворять, исходя из стадии его развития. Это помогло бы им не вызывать у Питера чрезмерного напряжения и не расстраивать самих себя, пытаясь добиться от него поведения, соответствующего его биологическому возрасту в тех областях, где он еще к этому не готов.

На второй день диагностики мы дали Питеру ряд структурированных психологических тестов. Затем мы понаблюдали за другими ситуациями взаимодействия между родителями и ребенком и опять отправили Питера играть. Наконец пришло время рассказать родителям, что мы думаем о мальчике и какую помощь мы можем предложить.

Как только я вошел в кабинет, я увидел, как волнуются Эми и Джейсон.

— Что вы об этом думаете? — спросил Джейсон, очевидно пытаясь сразу выведать все плохие новости.

— Я думаю, что Питеру очень повезло, — начал я. — Вы прекрасные родители. И он добился впечатляющего прогресса за эти четыре года.

Я остановился, чтобы дать им возможность осмыслить сказанное.

— То, что вы делаете — это героизм. Скорее всего, вы ужасно устали, Эми заплакала. Муж заботливо обнял ее. Я достал платок и протянул ей, она вытерла глаза.

Я начал делиться с ними своим мнением и попросил прерывать меня, если то, что я говорю, кажется им неточным или непонятным. Я пересказал историю Питера, как я ее увидел, упомянув подробности о жизни в детдоме и задержке в развитии, с которыми он столкнулся.

Затем я спросил, прав ли я, предполагая, что когда Питер расстроен, то весь достигнутый прогресс как бы улетучивается и он ведет себя примитивным, даже пугающим образом. Возможно, он ложился на пол, свернувшись «калачиком», стонал и раскачивался, издавал ужасные звуки. Возможно также, что огорчившись или разволновавшись, он достигал «точки невозврата» и демонстрировал регресс, а потом медленно приходил в себя. Они кивнули. Тогда я объяснил, как изменения в нашем эмоциональном состоянии могут влиять на обучение. Навыки, которыми мы овладели, такие как осмысление определенных концепций или даже язык, могут исчезать, когда мы «взвинчены».

Я рассказал, что новые и пугающие ситуации создают стресс для таких детей, как Питер, и могут вызвать существенный регресс.

Обобщая все, что мы выяснили в ходе анализа, я отметил: «Таким образом, у нас есть достаточно ясное понимание проблем мальчика и их причин. Мы также знаем некоторые его сильные стороны (не все, но некоторые). Сейчас важно, сможем ли мы использовать эти знания, чтобы помочь ему». Здесь я остановился, стремясь нащупать баланс между надеждой и осторожностью.

— Я хотел бы уделить немного времени, чтобы рассказать вам, как происходит развитие мозга, — продолжил я. — Я думаю, это поможет вам более оптимистично оценивать прогресс в развитии ребенка, а также понять, почему этот прогресс замедлился.

По мере того, как я говорил, мои знания, теоретические и практические, получению которых я посвятил так много времени, впервые оформились в единое целое.

Я нарисовал несколько схем. На первой (см. Приложение, рис. 1) было представлено простое сопоставление между ростом мозга и ростом всего тела. При этом я отметил, что, хотя ребенок продолжает расти и набирать вес вплоть до юношеского возраста, рост мозга идет другим путем. К трем годам он достигает 85 % размера мозга взрослого.

— Человеческий мозг наиболее быстро растет в первые годы жизни. Фактически, основной период роста — это первые три года жизни.

Я хотел помочь им понять значение того факта, что Питер провел этот критический период, когда мозг быстро работал над собственным развитием, в стерильной и невнимательной к нему среде.

Затем я нарисовал пирамиду и перевернул лист вверх ногами (рис. 2).

— Мозг организован снизу вверх. Верхняя часть здесь, — я показал на широкое основание перевернутой пирамиды, — это кора головного мозга, самая сложная часть мозга, отвечающая за нашу способность думать и за интеграцию многих наших функций.

Я также объяснил, как устроены отдельные зоны в нижней части, как центральные «эмоциональные» зоны позволяют нам устанавливать социальные связи и контролировать стресс, как структуры ствола головного мозга обеспечивают реакцию на стресс. Я рассказал, как эти зоны по очереди «пробуждаются» в процессе развития ребенка, начиная с самых глубоких отделов ствола головного мозга и далее к коре головного мозга по мере того, как ребенок растет. Я объяснил, что развитие расположенных выше более сложных зон зависит от качественной организации ниже расположенных более простых зон. Я пояснил, каким образом депривация могла повлиять на эти зоны и вызвать различные отклонения в поведении их ребенка.

— Ключ в том, чтобы воспринимать Питера в соответствии с его уровнем развития, а не биологическим возрастом, — сказал я.

Джейсон кивнул, начиная понимать, о чем я говорил.

— И это очень сложная задача, ведь так?

Теперь они оба кивнули.

— Сложность в том, что в один момент вы должны иметь ожидания и предлагать опыт, соответствующие уровню пятилетнего ребенка, например, когда вы обучаете его какой-либо логической концепции. Но уже через десять минут и ожидания, и опыт должны соответствовать более раннему возрасту, например, когда вы учите его взаимодействовать с людьми. С точки зрения своего развития он неустойчив. Быть родителями таких детей — очень тяжелое испытание: только что вы делали все правильно, а через минуту уже потеряли нужный ритм.

Эми и Джейсон уже много раз проходили подобную ситуацию, но до нашего разговора они не могли сформулировать это. Мои объяснения очень помогли им, сразу же сняв конфликт на тему «следует ли нянчить Питера» и убедив Джейсона не переживать, когда его жена так поступает. Более того, теперь он мог позволить себе действовать так же. Однако из беседы с нами Эми поняла, что в некоторых случаях будет полезен более требовательный стиль Джейсона.

Все же одних объяснений было недостаточно. Основные сложности воспитания Питера сохранятся, и без дополнительной помощи ни один из родителей не сможет всегда (или хотя бы большую часть времени) подстраиваться под мальчика. Оба родителя уже были истощены и эмоционально, и физически. Мы должны были помочь им получить помощь в уходе за ребенком. Мы предложили им восстановить связи со своим окружением, высвободить время, чтобы оставаться вдвоем и заниматься любимыми делами — это позволит им «перезарядить батарейки» для дальнейшего взаимодействия с Питером.

Эми и Джейсон восприняли все наши предложения. Так как они жили далеко от нашей клиники, мы должны были действовать через организации, оказывающие такие услуги в их регионе. К счастью, большая часть элементов хорошей лечебной группы была в наличии. У Питера был прекрасный логопед, специалист по реабилитации, дипломированный невропатолог и понимающий педиатр. Мы поговорили со всеми ними. Мы также хотели подключить лечебный массаж и уроки музыки и движения, которые оказались полезны другим детям с недостаточным уходом в раннем возрасте, например Коннору.

Но то, что сначала казалось мне всего лишь деталью пазла, а на деле оказалось самым важным фактором — это школа Питера и, в особенности, его одноклассники. Просматривая его историю, я внезапно понял, что основной прогресс был достигнут в первые три года после приезда в США, то есть когда он проводил время со своими родителями — либо один на один со взрослыми, либо еще с одним-двумя сверстниками, выбранными ими.

Однако, когда он начал ходить в детский сад, его развитие остановилось и поведенческие проблемы усилились. Его мать интуитивно понимала, что, хотя его биологический возраст составлял шесть лет, его развитие было на уровне двухлетнего ребенка, но его товарищи не могли понять, почему он ведет себя так странно. Даже воспитательница не знала, как с ним обращаться, несмотря на то, что ей рассказали о прошлом ребенка. Питер отбирал игрушки у других детей, не замечал «социальных подсказок», которые были понятны всем остальным, не имел представления о том, когда можно брать какие-то вещи, а когда нельзя. Он не понимал, когда следует делиться своими вещами, а когда пользоваться ими самому, когда говорить, а когда молчать. Во время общих занятий он мог подойти и забраться на колени к воспитательнице или начать ходить по комнате, не осознавая, что это неправильно. Иногда он кричал, и с ним случались страшные приступы.

В результате дети стали бояться и избегать его. Странный акцент, с которым он говорил по-английски, также не улучшал дело. Одногруппники считали его странным и пугающим. Он хорошо развивался под защитой своей приемной семьи, один на один со взрослыми, которые знали и любили его. Однако сложный социальный мир детского сада с меняющимися, складывающимися в результате переговоров отношениями со сверстниками и воспитателями был выше его понимания.

В то время как дома он находил атмосферу терпения, любви и поддержки, в детском саду к его поведению относились с подозрением, а зачастую — с открытым неприятием. Комната, наполненная шумными детьми и издающими громкие звуки игрушками, полная движения, обескураживала его.

Раньше он понимал, что от него требовалось, и если даже не мог выполнить требований, с ним все равно обращались с нежностью. Но теперь он не понимал, что происходит. Не важно, сколько часов положительного опыта было у него в неделю, те часы, когда его отвергали и дразнили, перекрывали все.

У Питера не было настоящих друзей, ему было наиболее комфортно с трех- четырехлетними. Его одногруппники не знали, что думать о мальчике, который так смешно говорит и часто ведет себя, как годовалый ребенок. Во многих ситуациях дети добры и заботятся о тех, кто выглядит младше или более уязвимым. Но Питера они боялись.

Поведение детей было предсказуемым. Все, что происходило в группе, — это уменьшенная копия того, что происходит в той или иной форме каждый день и повсеместно. Люди боятся того, чего они не понимают. Неизвестное для нас страшно. Когда мы встречаем людей, которые выглядят или действуют необычно или странно, наш первый импульс — держаться от них подальше. Иногда, принижая тех, кто от нас отличается, и отказывая им в равной с нами человечности, мы можем чувствовать себя лучше, умнее или более компетентными, чем они. Корни самых отвратительных примеров нашего поведения — расизм, дискриминация по возрасту, сексизм, антисемитизм (и это далеко не полный список) — лежат в базовой реакции мозга на предполагаемую угрозу. Мы склонны бояться того, что нам непонятно, а страх легко превращается в ненависть и даже насилие, так как подавляет рациональную составляющую нашего мозга.

Столкнувшись с растущим социальным отвержением и неприятием Питера в обществе, Эми и Джейсон хотели знать, что делать: должны ли они повторить курс детского сада в надежде, что во второй раз Питер социализируется более успешно? При этом его когнитивные способности явно соответствовали первому классу школы, иногда даже превосходили этот уровень.

Питер был интеллектуально развит, но не имел представления о правильном социальном поведении. Я понимал: чтобы догнать сверстников, ему нужна будет их помощь. Мне казалось, что мы могли позволить ему пойти в первый класс. Когда я работал с подростками, некоторые из них разрешали мне поговорить с их одноклассниками о пережитой психологической травме и ее последствиях для мозга. Немного понимания значительно улучшало их социальную жизнь. Но сработает ли это в первом классе?

И согласится ли на это Питер?

Через несколько недель после диагностики я должен был съездить в город, где он жил, и мог бы поговорить с его одноклассниками. Я обсудил такую возможность с Питером. Когда мы раскрашивали картинки, я спросил его: «Питер, ты помнишь свою жизнь в России?»

Он остановился и посмотрел на меня. Я продолжал медленно раскрашивать, не глядя на него. Его движения замедлились. Я уже собирался повторить вопрос, когда он взял чистый лист бумаги и нарисовал большой голубой круг на весь лист.

— Это Россия, — сказал он и показал мне лист.

Потом он положил его обратно, взял цветной карандаш и поставил одну крохотную, почти невидимую точку.

— А это Питер.

Я взглянул на него — ему явно было грустно. Он красноречиво выразил, как чувствовал себя в детском доме, где он ни для кого не был важен, будучи одним из десятков безымянных малышей.

Я улыбнулся сочувственно, а затем спросил: «Но сегодня Питер не такой?» Он отрицательно помотал головой и улыбнулся мне в ответ.

— Питер, я собираюсь приехать к тебе и прийти в твой первый класс.

Я не был уверен, что он поймет, но я хотел, чтобы он знал о том, что я собираюсь сделать и почему.

— Ладно.

— Помнишь, мы говорили с тобой о том, как твой мозг растет и изменяется? Я подумал, ты не будешь против, если я поговорю с твоим классом о мозге и, может быть, немножко о том, как ты жил до того, как переехал к своим родителям?

— Ладно, — сказал он и задумчиво спросил: — Вы привезете картинки?

— Какие картинки?

— Картинки моего мозга.

— Конечно. Ты не будешь возражать, если я покажу картинки твоего мозга всему классу?

— Нет. У меня классный мозг.

— Тут ты прав, Питер — у тебя классный мозг.

Таким образом, с разрешения Питера, его родителей и администрации школы, я намеревался превратить первоклассников в коллектив «терапевтов» для Питера.

Я встретился с его одноклассниками в начале учебного года.

— Я друг Питера, — начал я. — Я изучаю мозг, и Питер попросил меня приехать из Хьюстона и рассказать вам о мозге то, что я рассказал ему.

Я попросил Питера выйти ко мне и быть моим ассистентом в ходе лекции.

Я рассказал первоклассникам о мозге, о том, что в некотором роде он действует как мышца. Я напомнил, как они учили алфавит в школе, и рассказал о пользе повторения. Я сообщил, что у них много других подобных «мышц» в голове, и им тоже необходимо уделить определенное внимание, чтобы они выросли большими и сильными. Рассказал о том, как развивается мозг и что заставляет мозг человека работать, сделав акцент на происходящие при этом изменения.

— Питер, ты помнишь, мы обсуждали с тобой, что, чтобы выучить что-нибудь новое, приходится много тренироваться? Это потому, что мозг изменяется, когда вы им пользуетесь постоянно.

Я посмотрел на детей и опять на Питера.

— Так ведь, Питер?

Он улыбнулся и кивнул.

— Именно поэтому ваш учитель заставляет вас опять и опять делать письменные упражнения, опять и опять отрабатывать буквы.

Я показал слайды. Я привез с собой макет головного мозга, и Питер передал его по рядам. Я отвечал на вопросы. Какая часть мозга отвечает за речь? Какого цвета мозг? Хранятся ли в мозгу видеофильмы о нашей жизни?

Я рассказал, насколько важно для маленького ребенка, чтобы его мозг в процессе развития получал стимулы от прикосновений, разговоров и взаимодействия с людьми. Я рассказал им то же самое, что я говорю родителям, судьям, педиатрам и своим сотрудникам, только чуть проще.

Потом я упомянул о том, как разные дети растут в разных домах. Как японские дети учатся говорить по-японски, как в некоторых культурах мамы носят детей с собой целыми днями весь первый год их жизни. Как некоторые дети не получают такого объема разговоров, прикосновений и любви в начале жизни, и как это может повлиять на мозг. Им было интересно. Мы смеялись.

Питер улыбался. И тогда настал нужный момент. Я не знал, сколько я расскажу им и даже что именно буду говорить. Я собирался руководствоваться реакцией детей и Питера. И я начал:

— Спасибо за то, что вы разрешили мне прийти в ваш класс. Питер рассказывал мне о вас, когда был у меня в Хьюстоне. Я знаю, что вместе со многими из вас он ходил в детский сад.

Несколько человек подняли руки.

— Мы приглашали Питера в нашу клинику в Хьюстоне, потому что хотели изучить его удивительный мозг.

Дети посмотрели на Питера.

— Дело в том, что когда он был маленьким, то первые три года он непрерывно оставался в своей кроватке.

Казалось, что детям интересно, но не очень понятно.

— Он родился в другой стране, где многого не знают о нашем мозге. Его родители не могли быть с ним, поэтому Питер попал в детский дом, когда был совсем маленьким. В этом детском доме каждый ребенок помещался в кроватку, и она становилась его домом. Дети не могли передвигаться, ползать, даже стоять, чтобы потом научиться ходить. До того момента, когда за ним приехали родители — а ему было уже три года, — он никогда не мог походить, поиграть с друзьями, обнять любимого взрослого человека. Его мозг не получал стимулов.

В классе было абсолютно тихо, двадцать шесть шестилетних детей не двигались, не разговаривали, не возились.

— А потом, когда ему исполнилось три года, приехали его новые родители и забрали его в Талсу.

Я сделал паузу, чтобы напряжение немного спало.

— И тогда удивительный мозг Питера начал осваивать так много нового. Хотя он никогда не слышал английскую речь раньше, он выучил английский всего за пару лет. Раньше у него не было возможности ходить, бегать и прыгать, но он всему этому научился.

Питер выглядел смущенным. Я не собирался заходить слишком далеко.

— И сегодня удивительный мозг Питера учится. Он действительно достиг отличных результатов. И поэтому мы хотели встретиться с Питером, чтобы понять, как человек, которому так тяжело пришлось в начале жизни, может достичь такого уровня.

В конце выступления я сказал:

— Среди прочего мы узнали, что каждый день в школе Питер многое узнает от вас. Он смотрит, как вы поступаете, он учится у вас, играя с вами и просто будучи вашим другом. Спасибо вам за то, что вы ему помогаете. И спасибо, что разрешили мне прийти к вам и поговорить о человеческом мозге.

Это был короткий и несложный разговор. Я старался неизвестное — Питера — сделать менее пугающим для детей. И со временем проступила естественно присущая им доброта. Перестав быть странным и отталкивающим, Питер стал популярен, настолько популярен, что одноклассники спорили за право сидеть с ним, быть его партнером, быть с ним в одной группе. Самые умные и сильные дети в классе уделяли ему особое внимание, и их пример полностью изменил ситуацию. Они приняли его, защищали его и в конечном итоге обеспечили ему тот терапевтический опыт, который помогал ему догнать их.

Они терпеливо относились к проблемам его развития и исправляли его «социальные ошибки», были заботливы, взаимодействуя с ним. Эти дети обеспечили гораздо больше терапевтического опыта, чем мы когда-либо могли дать Питеру.

Дети, как и мы, взрослые, плохо реагируют на неизвестное, странное, незнакомое, особенно в период, когда они сами стараются приспособиться к новой ситуации, например, к началу учебы в школе. На их иерархию не так легко повлиять, но все же, в основном, плохое отношение и неприятие начинаются со страха перед незнакомым, поэтому у взрослых гораздо больше возможностей для влияния, чем принято думать. Когда дети понимают, почему ребенок ведет себя странным образом, они, как правило, относятся к нему снисходительнее. И чем младше дети, тем большее влияние на них оказывают явные и неявные подсказки о том, принимается или отвергается это взрослыми. Эти подсказки зачастую задают тон при формировании детских статусных структур. При этом учителя и родители могут минимизировать жестокое отношение или, к сожалению, усилить его — если они решительно выступают против того, чтобы превращать кого-то, кто отличается от нас, в «козла отпущения», либо, напротив, безразличны к этому.

Осознание того, что незрелое поведение Питера стало следствием его прежнего опыта, помогло одноклассникам переосмыслить это поведение. Когда он брал что-то чужое или начинал говорить не вовремя, они уже не воспринимали его поведение, как нападки на них лично или как неприятную странность, но относились к нему, как к напоминанию о его прошлом, к чему они были готовы после моей лекции. Результаты проявились быстро: почти сразу же у него прекратились приступы, вероятно, потому что их причиной была неудовлетворенность, чувство отверженности и непонимания. Теперь, когда другие дети стали более снисходительны и более ясно выражали «социальные подсказки», ему было легче считывать их и соответствовать им. То, что раньше было ведущей вниз спиралью отверженности, непонимания и фрустрации, стало источником позитивных переживаний, которые питали друг друга. Огромная разница между уровнями эмоционального, социального, моторного и когнитивного развития постепенно исчезала. К старшей школе Питер уже не отличался от других и был успешен в учебе и в общественной жизни.

Его сверстники и семья вылечили его, создав богатый социальный мир, заботливое сообщество. Да, подход, учитывающий последовательность формирования нервной системы, помог нам предложить конкретные стимулы, которых недоставало его мозгу, массаж обеспечил физические ощущения, которых ему не хватало, а музыка и движения помогли восстановить ритмы мозга и тела, но все это не помогло бы без любви и понимания Эми и Джейсона, а также без терпения и поддержки со стороны его одноклассников. Чем больше здоровых отношений есть у ребенка, тем больше вероятность того, что он восстановится от травмы и будет преуспевать. Отношения — это проводники изменений, а наиболее действенная терапия — это человеческая любовь.