Глава 2. «Так будет лучше для тебя»

«Так будет лучше для тебя»

— Мне очень нужна ваша помощь, — мне позвонил Стен Уолкер (Sten Walker), адвокат Государственного попечительского совета округа Кука, штат Иллинойс. Я уже закончил обучение по специальности детская психиатрия и работал помощником профессора в Чикагской университете, продолжая при этом работу в клинике и в своей лаборатории. Это был 1990 год.

— Мне передали случай, который должен быть направлен в суд на следующей неделе, — продолжал Стен, пояснив, что это было убийство. На глазах у трехлетней девочки убили ее мать. Сейчас, почти через год после этого события, прокуратура хочет, чтобы девочка выступила в суде в качестве свидетеля.

— Мне кажется, что это будет для нее тяжеловато, — продолжал Стен и попросил, если у меня есть время, подготовить девочку к суду.

— Будет для нее тяжеловато, — повторил я про себя. — Неужели?

Стен был специальным адвокатом-попечителем, в обязанности которого входило представлять интересы детей в суде.

В округе Кук (где расположен Чикаго) Государственный попечительский совет нашел возможность содержать специальный штат адвокатов для «Службы защиты детей», чтобы у этих адвокатов была возможность лучше узнать каждого ребенка, с которыми предстояло в дальнейшем работать, заботиться об интересах детей, проверять случаи жестокого обращения с несовершеннолетними и, таким образом, успешнее выступать в их защиту. (Почти во всех других общинах подобную роль играл просто назначенный адвокат, у которого мог быть — или не быть — опыт работы с законами, касающимися защиты детей.) К сожалению, эти благородные надежды, естественно, не оправдались — количество преступлений было слишком велико, а средств, как всегда, недостаточно.

— Кто ее терапевт? — спросил я, полагая, что знакомый человек сможет лучше подготовить девочку к тому, что ей предстоит.

— У нее нет врача, — ответил Стен. Это были тревожные новости.

— Нет врача? А где она живет? — спросил я.

— Мы действительно не знаем. Она воспитывается в чужой семье, но обвинитель и Департамент защиты детства и семьи держат ее местонахождение в секрете, поскольку ее жизнь в опасности. Она знала подозреваемого и подтвердила это в полиции. Он является членом какой-то банды, и угроза вполне реальная.

Рассказ Стена не сулил ничего обнадеживающего.

Я выразил сомнение, можно ли считать четырехлетнюю девочку полноценным свидетелем, показаниям которого на самом деле можно доверять. Я знал, что даже если девочка «опознала» преступника, в суде это вполне может быть поставлено под сомнение. Наша память устроена так, что в ней могут быть пробелы, и эти пробелы могут заполняться чем-то ожидаемым. Что же можно услышать от ребенка, которому четыре года, относительно события, имевшего место тогда, когда ему было три. Если у прокурора не будет поддержки, грамотный адвокат сможет доказать, что «опознание» Сэнди не заслуживает доверия.

— Она знала его, — повторил Стен. — Она говорила это сразу же и потом идентифицировала его в полиции по фотографиям.

Я спросил, есть ли какие-то другие доказательства, предполагая, что, возможно, в этом случае будет не обязательно привлекать к делу Сэнди и я попытаюсь убедить прокурора не рисковать здоровьем ребенка.

Стен объяснил, что другие доказательства действительно были. Преступник оставил на месте убийства многочисленные следы. Следователи видели, что вся одежда мамы девочки в крови. Совершив преступление, мужчина скрылся, но когда его арестовали, кровь все еще была на его ботинках.

— Так почему же так необходимо, чтобы Сэнди выступала свидетелем? — спросил я.

Стен сказал, что над этим думают. Он сказал, что они надеются отложить слушание до тех пор, пока будет возможно получить ее свидетельство в суде. Он продолжал описывать детали убийства, госпитализацию девочки (поскольку она тоже была ранена) и то, как потом она оказывалась то в одном доме, то в другом.

Слушая все это, я размышлял, надо ли мне ввязываться в это дело. Как всегда, я был очень занят. Кроме того, в суде я чувствую себя очень некомфортно и терпеть не могу законников. Но чем больше Стен говорил, тем меньше я мог поверить в то, что слышал. Люди, которые, казалось бы, должны были стремиться помочь Сэнди, понятия не имели о том, какое действие оказывает на ребенка психологическая травма. Я начал чувствовать, что эта девочка заслужила, чтобы хоть кто-то занялся этой проблемой.

— Ну, хорошо, — сказал я. — Давай еще раз рассмотрим ситуацию: трехлетняя девочка видит, что ее мать изнасиловали и убили. Девочку тоже полоснули по горлу дважды и оставили умирать. Она находится совершенно одна в квартире с телом мертвой матери в течение одиннадцати часов. Затем ее везут в больницу и раны на ее шее зашивают. В больнице врачи рекомендуют проверить состояние ее психики и полечить. Но когда ее выписывают из больницы, то определяют как круглую сироту в приемную семью под опеку государства. Социальный работник не думает, что ее нужно показать специалисту в области психического здоровья. И, несмотря на рекомендации врачей, никто не считает нужным показать ее психологу (или психиатру), и она не получает никакой помощи. В течение девяти месяцев девочка переходит из одной семьи в другую, и никто не знает о том, что она пережила, потому что она сама об этом молчит. Правильно?

— Да, полагаю, так оно и есть, — подтвердил он, видимо, чувствуя, как ужасно все это звучит, сказанное напрямую.

Я спросил, как давно им стало известно про эту девочку. Оказалось, что сразу же после убийства, и вот только теперь, за десять дней до слушания в суде, об этом деле вспомнили. Стен сказал, что подобное дело получает общественную огласку, когда слушается в суде. У них в офисе завал работы, и сотни случаев ждут своей очереди.

В общем, странно, но в годы, когда я вплотную занимался вопросами психического здоровья детей, я мало сталкивался с Системой защиты интересов детей, как и с ювенальной юстицией, несмотря на то, что более 30 % детей, которые появлялись в нашей клинике, имели отношение к этим службам. Учреждения подобного рода, как и мнения относительно их полезности, были слишком разнообразны и многочисленны. И, как мне уже пришлось узнать, детям это совершенно не шло на пользу.

— Когда и где я смогу с ней встретиться? — спросил я, поскольку понимал, что не смогу отказаться. Мы договорились, что встреча произойдет на следующий день в офисе в здании суда.

Я был очень удивлен, что Стен обратился ко мне за помощью. Годом раньше он прислал мне письмо, в четырех параграфах которого в резкой форме выражалось требование представить объяснительную по поводу использования клонидина для контроля за поведением детей. На мой взгляд, этот препарат был необходим для детей в специальном лечебном центре, где я консультировал, но меня уведомляли, что мне запретят «экспериментальное» лечение, если я не представлю требуемых объяснений. Письмо было подписано государственным адвокатом-попечителем Стеном Уолкером.

После получения этого письма я связался со Стеном и объяснил, почему, на мой взгляд, было бы неправильно запрещать препарат. Дети, которых лечили в нашем центре, были из самых трудных. Больше сотни мальчиков попали в эту лечебную программу после того, как оказалось, что по причине поведенческих и психических нарушений они не могут жить ни в одном из домов, где им давали приют. В среднем, это были десятилетние мальчики, перебывавшие примерно в десяти разных домах, но люди, которые надеялись принять ребенка в семью, обнаруживали, что не могут справиться с десятилетним мальчиком. Эти дети быстро возбуждались, и успокоить их было невозможно. Они становились проблемой для каждого человека, который старался заботиться о них, для врачей, для учителей — для всех, кто с ними сталкивался. Дело кончалось тем, что их выгоняли из семей, где они не могли прижиться, выгоняли из детских приютов, выгоняли из школы и иногда даже врачи не могли вытерпеть их поведения и гнали прочь. Последним местом, где они оказались, был наш лечебный центр.

Просмотрев «дела» примерно двухсот мальчиков, которые в это время — или до того лечились и жили в медицинском центре, я обнаружил, что все эти мальчики, без исключения, перенесли серьезную психологическую травму или насилие. В жизни большинства из них было, по крайней мере, по шесть травматических эпизодов. Все эти дети родились и росли среди хаоса, в окружении угроз и травм. Это были цыплята, наседкой которых был постоянный страх.

Все они проходили обследования много раз, как до, так и во время пребывания в центре. Каждый получил не менее дюжины ярлыков — диагнозов из «Руководства по диагностике и статистике психических расстройств». По большей части это были: дефицит внимания, неповиновение, гиперактивность и разные поведенческие расстройства — все как у Тины. Но совершенно поразительно было то, что очень немногие дети рассматривались как жертвы перенесенной травмы или стресса; не считалось, что эти травмы имеют отношение к диагнозу — все опять, как в случае Тины. Несмотря на то, что, как правило, в жизни этих детей было много домашней жестокости, побоев, сексуального насилия, что часто дети лишались родителей (болезни, смерть), в их жизни были и другие тяжелые обстоятельства, лишь немногим детям доставался ярлычок посттравматического стрессового расстройства (ПТСР). Этот диагноз даже не входил в список возможных «подозрительных» диагнозов, которые врач рассматривает и потом отметает.

В то время посттравматическое стрессовое расстройство психики было сравнительно новой концепцией, которую ввели в диагностическую систему DSM в 1980 году для описания синдрома, характерного для ветеранов Вьетнама, у которых после возвращения часто обнаруживались такие проблемы, как постоянная тревога, бессонница, внезапный накат воспоминаний о войне. Эти люди часто бывали крайне несдержанны и некоторые агрессивно реагировали на малейшие сигналы возможной опасности. Многие страдали от ночных кошмаров и реагировали на любые громкие звуки — как будто это были выстрелы и они все еще находились в юго-восточной Азии.

Во время учебной практики в области общей психиатрии, мне приходилось заниматься ветеранами, которые страдали ПТСР. Многие психиатры уже тогда видели, что преобладающее большинство среди них составляют те, кто раньше пережил природные бедствия или сексуальное насилие. Больше всего меня поражало то, что, хотя эпизоды, оставившие шрамы на психике взрослых людей с синдромом посттравматического расстройства, часто были сравнительно кратковременными (обычно несколько часов), их воздействие можно было проследить спустя многие годы и даже десятилетия. Это напомнило мне результаты, которые Сеймур Левин получил в опытах с детенышами крыс, когда несколько минут стресса оказывали на их мозг воздействие, сохранявшееся на всю жизнь. Насколько более мощным, думал я, должно быть воздействие сильной психологической травмы на ребенка!

Позже я изучал различные аспекты систем, реагирующих на стресс, у ветеранов вьетнамской войны. Как я, так и другие исследователи, обнаружили, что у этих ветеранов стрессовые системы сверхактивны, очень чувствительны. Это означало, что даже при небольшом стрессе их системы реагировали так, как будто им грозит что-то страшное. В некоторых случаях системы мозга, связанные с реакцией на стресс, становились настолько активными, что, в конечном счете, «перегорали» и теряли способность регулировать другие процессы, в которых они обычно участвуют. В результате под угрозой оказывалась способность регулировать настроение, выстраивать социальные взаимодействия и даже способность к абстрактному мышлению.

В то время когда я работал с мальчиками в медицинском центре, я продолжал лабораторные исследования нейротрансмиттеров. Я рассматривал не только адреналиновую и норадреналиновую системы, но также и системы, использующие серотонин, допамин и эндогенные опиоиды, которые известны как энкефалины и эндорфины. Серотонин, вероятно, известен, прежде всего, как точка приложения для таких препаратов-антидепрессантов, как «Прозак» и «Золофт»; допамин известен как вещество, связанное с получением удовольствия и мотивацией при использовании таких наркотиков, как кокаин и амфетамин; эндогенные опиоиды являются естественными болеутоляющими и с ними связан эффект, который дают такие наркотики как героин и морфий (они оказывают на мозг действие, сходное с действием эндогенных опиоидов). Все эти вещества играют важную роль в реакции на стресс, адреналин и норадреналин подготавливают тело к тому, «чтобы драться или убегать», а допамин дает уверенность и силу для достижения поставленной цели. Воздействие серотонина охарактеризовать труднее, но известно, что опиаты успокаивают, расслабляют и уменьшают болевые ощущения, за счет чего могут быть задействованы в формировании ответной реакции на стресс.

Поняв, что такие симптомы Тины, как дефицит внимания и повышенная импульсивность, были связаны со слишком возбудимой стрессовой системой, я стал думать, что препараты, успокаивающие стрессовую систему, способны помочь другим людям вроде нее. Клонидин, давно известное и, в общем, безопасное средство, давно использовался для лечения людей, у которых, в принципе, давление нормальное, но взлетает до гипертонических показателей при стрессе. Клонидин помогал снизить эту реактивность. Предварительное использование препарата показало, что он также помогает уменьшить симптомы посттравматического стрессового расстройства, выражающегося в сверхвозбудимости прошедших войну взрослых. Зная, что у многих мальчиков из лечебного центра наблюдались симптомы, говорящие о гиперактивной и слишком реактивной стрессовой системе, я, с разрешения их попечителя, решил попробовать, как будет воздействовать на них клонидин. И у многих это сработало. Через несколько недель после того, как они начали принимать лекарство, сердечный ритм у мальчиков нормализовался, сон улучшился. Они стали более внимательны, импульсивность снизилась. Даже отметки стали улучшаться, как и отношения с окружающими людьми. Для меня, конечно, это не было сюрпризом. Снижая чрезмерную активность их стрессовой системы, лекарство способствовало тому, что дети видели вокруг себя меньше признаков опасности — то есть меньшее количество «нормальных» стимулов они расценивали как сигналы угрозы. Соответственно, у них появилось больше ресурсов для учебы и социального взаимодействия, что позволило улучшить школьные успехи и навыки общения (более подробно см. рис. 3).

Рис. 3. Континуум возбуждения, зависимость обучения от психического состояния и реакция на угрозу

Все это я объяснил Стену Уолкеру после получения его письма. К моему удивлению, он взял свои возражения назад и попросил меня прислать ему побольше информации относительно психологической травмы у детей. Я написал ему, что, к сожалению, в настоящее время (в то время) на эту тему написано не так много. Я послал ему некоторые из более ранних статей и кое-что свое. Больше я ничего не знал о нем вплоть до этого звонка.

На следующий день, готовясь встретиться с Сэнди, я пытался представить себе преступление, которому она была свидетельницей, как она его видела. Девять месяцев назад ее нашли всю в крови, лежащей на обнаженном теле ее убитой матери. Она тихо постанывала и хныкала. В то время ей не было еще и трех лет. Как могла она продолжать жить день за днем с этими образами в голове? Как я мог бы подготовить ее к роли свидетеля, к перекрестному допросу — такому тяжелому испытанию даже для взрослого человека? Каково же это будет для нее?

Я также размышлял о том, как она пережила все случившееся психологически. Как мог ее мозг защитить ее от этих травматических впечатлений? И как мог любой нормальный человек, не говоря уж о тех людях, которых обучали работать с неблагополучными детьми, не понять, что она нуждается в помощи?

К сожалению, самый распространенный в то время — и, увы, в большой степени и сейчас имеющий место, взгляд на эту проблему был таков: «Дети имеют способность быстро восстанавливаться, они пластичны». Я вспоминаю, как незадолго до этого мы с одним коллегой посетили место убийства. Мой коллега создавал команду психологов, которые должны были оказывать помощь людям (полицейским, пожарным, парамедикам), которым часто приходилось наблюдать всякие страшные сцены — смерть и увечья, конечно, это было тяжело. Мой коллега был явно горд созданными им службами, предназначенными помочь этим профессионалам. Когда мы проходили по дому, где кровь просто сочилась из кушетки, а стены были все в кровавых потеках, я увидел трех ребятишек, стоявших, как зомби, в углу.

— А что вы скажете про детей? — спросил я и кивнул в сторону этих забрызганных кровью свидетелей.

Коллега глянул на них, на момент задумался и сказал:

— У детей пластичная психика. С ними все будет прекрасно.

Я был еще молод и привык демонстрировать почтение к старшим, и я кивнул, как бы признавая его мудрость, но внутри у меня все кипело.

Что касается детей, то они более чувствительны к травмам, чем взрослые; я знал это благодаря работе Сеймура Левина и еще дюжинам других работ. Дети не рождаются такими «пластичными», они такими становятся. Развивающийся мозг юного существа очень податлив и чувствителен как к хорошему, так и к плохому. (Вот почему в детстве мы так легко и быстро научаемся говорить, усваиваем оттенки социальных отношений, двигательную моторику и много всего другого, поэтому мы говорим, что нас формирует опыт.) Дети обретают (или не обретают) пластичную психику в результате пережитых в начале жизни стрессов и воспитания, как вы увидите далее в этой книге. Следовательно, полученная в детстве травма может быстро и легко изменить человека. Хотя результаты не всегда бывают заметны для нетренированного глаза. Когда вы знаете, что психологическая травма может сотворить с ребенком, вы, к сожалению, начинаете видеть подобные последствия всюду.

В то время моя лаборатория изучала нейробиологические механизмы, которые, как было мне известно, касались устойчивости и уязвимости к стрессу. Мы изучали странные, но крайне важные эффекты наркотических препаратов, стимулирующих системы мозга, изучением которых я занимался. Эти эффекты называются «сенсибилизация» (повышенная чувствительность) и «толерантность» (устойчивость) и очень важны для понимания человеческого сознания и его реакции на травму.

В случае сенсибилизации мы наблюдаем ситуацию, когда после воздействия определенного стимула чувствительность к подобным стимулам в будущем повышается. Это то, что я видел у ветеранов вьетнамской войны и у крыс, которые генетически были сверхчувствительны к стрессу или стали таковыми, потому что подверглись стрессу в раннем возрасте. Когда мозг становится сверхчувствительным, даже небольшие стрессоры могут провоцировать сильные реакции. В случае толерантности, напротив, с течением времени реакция на определенный тип стимулов становится все слабее и слабее. Оба процесса важны для работы нашей памяти: если бы мы терпеливо не относились к знакомым жизненным обстоятельствам, они всегда воспринимались бы как нечто новое и потенциально опасное. Возможно, мозг просто не смог бы принять больше информации, как старый компьютер. А если бы мы не становились очень чувствительными к некоторым вещам, мы были бы неспособны улучшаться.

Любопытно, что оба эффекта можно получить с одинаковым количеством одного и того же наркотика, но вы получите противоположные результаты, если использовать препарат по разной схеме. Например, если крысе — или человеку — часто давать небольшие дозы кокаина или героина, которые воздействуют на допаминовую и опиоидную систему, наркотики теряют свою «силу». Это часть механизма привыкания: наркоман становится толерантным, и поэтому ему нужно больше наркотика, чтобы достичь нужного эффекта. И напротив, если вы даете животному то же самое дневное количество, но реже и большими дозами, наркотик сохраняет «силу». При двухнедельном перерыве доза, которая вызывала умеренную реакцию в случае ежедневного применения, может вызвать глубокую и длительную реакцию на четырнадцатый день. Обострение чувствительности к наркотикам иногда может приводить к припадкам и даже смерти, феномене, который может стать причиной некоторых — иначе необъяснимых — передозировок наркотиков. К несчастью для наркоманов, их жажда наркотиков продуцирует, в основном, модели использования, вызывающие толерантность, а не крайнее обострение чувств, к которому они стремятся, в то же время, провоцируя повышение чувствительности к таким нежелательным результатам, как паранойя, связанная с употреблением кокаина.

Для наших целей важнее знать, что характерно для индивида — терпимость или обостренная чувствительность к стрессу, а они обусловлены тем, какова после опыта ранних лет его нервная система, склонна она к тому или другому. Выявление этих механизмов поможет лучше объяснить разницу между стрессом и травмой, что очень важно для понимания таких детей, как Тина или Сэнди. Например, занимаясь спортом, мы часто слышим: используй или потеряешь — это про мышцы. Если не тренировать, то есть не использовать мышцы, они становятся слабее. «Активные» мышцы становятся сильнее. Это принцип «зависимости от употребления». Точно так же чем чаще активируются системы мозга, тем больше синаптических связей они будут строить (или поддерживать).

Изменения мышечной ткани в процессе тренировок — своего рода память — происходят потому, что тренировки ведутся регулярно и в определенном режиме, который как бы сигнализирует мышечным клеткам, что дальнейшая работа будет идти на этом же уровне, и поэтому необходимо произвести на молекулярном уровне изменения, требующиеся для того, чтобы работа шла легко. Однако здесь очень важно, чтобы любые тренировки были регулярными и с разумной нагрузкой. Если человек поднимает тяжести, он должен, постепенно увеличивая вес, делать это регулярно и последовательно. Если сигнал, поступающий в мышцы, будет непостоянным и хаотичным, мышцы не укрепятся.

То же самое происходит с нейронами, синаптическими взаимодействиями и мозгом. В этом случае нервная ткань так же, клетка за клеткой, изменяется в ответ на полученные повторяющиеся сигналы. Именно в этом и состоит функция нервных клеток. И эти изменения на молекулярном уровне дают возможность существовать памяти. Они создают синаптические связи, которые позволяют есть, заниматься любовью, играть в баскетбол — в общем, делать все, что свойственно людям. Эти сложные сети взаимосвязей заставляют наш мозг работать.

Но, заставляя мышцы или мозг работать, вы создаете им стресс. Для существования биологических систем они должны поддерживать гомеостаз. Это означает, что нормальное функционирование человеческого организма возможно только в рамках определенных параметров внешней и внутренней среды, и задача мозга — поддерживать данное состояние (сохранять гомеостаз). Столкновение с действительностью является стрессором; воздействие на систему, выведение ее из равновесия — это стресс. Если, например, вы делали какие-то спортивные упражнения, вспотели, произошло небольшое обезвоживание вашего организма — это стресс, вызывающий жажду, ваш мозг призывает вас восполнить недостающую жидкость. Подобным же образом, когда ребенок учит новое слово, кора его головного мозга подвергается маленькому стрессу, который требует повторяющейся стимуляции, чтобы создать «правильный» полноценный отклик. Без стресса система, отвечающая за обучение, не знала бы, что происходит что-то новое. Другими словами, стресс — это не всегда плохо.

На самом деле умеренный, не выходящий за рамки определенных параметров, предсказуемый стресс делает систему сильнее и функционально успешнее. Отсюда ясно, что более мощные мышцы сегодня — это те, которые перенесли умеренный стресс в прошлом. То же самое можно сказать о системах мозга, ведающих реакцией на стресс. Благодаря не очень сильным, предсказуемым вызовам наши стрессовые системы умеренно активируются. Это помогает создать устойчивую и в то же время гибкую стрессовую систему. Более сильная стрессовая система сегодня — это система, которая перенесла умеренный стресс в прошлом.

Но это еще не все. Если вы, обычный человек, придете в спортивный зал и без всякой подготовки попытаетесь поднять большой вес, то не нарастите мышцы, а, скорее всего, надорветесь, причинив вред здоровью. Если какая-то система перегружена, работает сверх своих возможностей, будь то наши мышцы или нервная система, которой пришлось внезапно столкнуться с травматическим стрессом, результат будет плачевным — разрушенное здоровье, дисфункция.

Это означает также, что в результате укрепляющего воздействия пережитого ранее умеренного и классифицированного мозгом стресса, ситуация, которая может оказаться непосильной стрессовой нагрузкой для одного человека, для другого будет чем-то менее значительным. Как опытный атлет может поднимать вес, который нетренированные люди не могут даже сдвинуть с места, так же и мозг одного человека может справиться с травматическим событием, которое сделает инвалидом другого. Большое значение имеет окружение, время и реакция окружающих людей. Смерть матери будет более травматичным событием для маленького ребенка, у которого никого, кроме матери, нет, чем для пятидесятилетнего женатого человека, имеющего своих детей.

Если говорить о Тине и мальчиках из упомянутого медицинского центра, их отклик на стресс был более сильным, чем могли выдержать юные стрессовые системы. Раньше, чем произошла умеренная предсказуемая и укрепляющая активация их стрессовых систем, они пережили нечто непредсказуемое, длительное и крайне тяжелое — те или иные события, изменившие их жизнь и оставившее глубокий след в нервной системе. Я предполагал, что все выше сказанное окажется столь же очевидным для Сэнди.

Прежде чем встретиться с девочкой, я постарался узнать как можно больше о ней и об ее окружении — словом, всю ее историю. Я поговорил с юристом, который занимался этим делом, и с членами семьи, в которой Сэнди на этом этапе жила. Я узнал, что она плохо спит, возбудима и тревожна. Как травмированные ветераны вьетнамской войны, она вскакивала при малейшем неожиданном звуке. Часто девочка «уходила в себя», и ее трудно было вывести из такого состояния. Врач, который проверял ее, зная ее историю, даже предположительно диагностировал какую-то легкую форму эпилепсии.

Я узнал также, что у Сэнди были внезапные всплески раздражения и агрессии. Семья, в которой она жила, не видела, какая причина могла бы вызывать такую агрессивность. Мне рассказали также, что в поведении Сэнди наблюдались и другие странности: она видеть не могла столовое серебро, особенно боялась ножей; кроме того, отказывалась пить молоко и даже смотреть на молочные бутылки. Когда раздавался дверной звонок, Сэнди, как своенравная кошка, пряталась и иногда так изобретательно, что ее долго не могли найти. Иногда ее находили, свернувшуюся под кроватью, иногда — за кушеткой или в кухонном шкафчике под раковиной — она сидела там, раскачивалась и плакала.

Даже возбудимость, реактивность Сэнди говорили мне о том, что системы ее мозга, реагирующие на стресс, были очень чувствительными. Показания в суде могли вызвать у нее болезненные воспоминания о той ужасной ночи. Мне предстояло понять, сможет ли она это выдержать? Мне очень не хотелось этого делать, но все же я принял решение с самого начала нашей первой встречи немного проверить ее память, чтобы понять, как она будет реагировать. Но я утешал себя тем, что небольшая боль сейчас может защитить ее от большой боли впоследствии и, не исключено, даже помочь ее исцелению.

Впервые я увидел Сэнди в маленькой комнате типичного казенного дома. Все было рассчитано на то, чтобы эта комната выглядела дружелюбной к детям: там была небольшая — специально для детей — мебель, игрушки, карандаши, картинки на стенах, но все равно казенная «система» кричала о себе из кафельных полов и других деталей. Когда я вошел, Сэнди сидела на полу в окружении кукол и рисовала. Меня поразило, какая она была маленькая. У нее были огромные влажные карие глаза и темные длинные вьющиеся волосы. По обе стороны ее шеи были видны шрамы, доходящие до середины горла. Было ясно, что пластические хирурги тут хорошо поработали. Когда мы со Стеном вошли, она застыла и уставилась на меня.

Стен представил меня, сказав, что я — тот доктор, о котором он ей говорил.

— Он хочет поговорить с тобой. Хорошо? — задал вопрос Стен.

Она не двинулась с места и никак не отреагировала, словно застыла. Стен посмотрел на меня, на нее и сказал самым жизнерадостным «детсадовским» голосом:

— Ну, прекрасно, я оставляю вас вдвоем. — И вышел.

Меня удивило, что он не подождал ответной реакции Сэнди. Я посмотрел на девочку. Видимо, на наших лицах было одинаковое выражение. Я покачал головой, пожал плечами и улыбнулся. Точно отражение в зеркале, Сэнди сделала то же самое.

Ага! Есть связь. Это хорошее начало, подумал я. Теперь было важно ничего не испортить. Я понимал, что если подойду к этой крошечной девочке — а я очень большой — чувствительные системы ее мозга, реагирующие на возможную опасность, просто сойдут с ума. И без того вокруг нее все было незнакомое: новые взрослые люди, новое место, новая ситуация. Мне было необходимо, чтобы она сохраняла — по возможности — спокойствие.

— Я тоже хочу что-нибудь раскрасить, — сказал я, не глядя на Сэнди. Я хотел казаться предсказуемым, чтобы она поняла, что я намерен продвигаться потихоньку. Никаких резких движений. Нужно казаться поменьше, думал я, располагаясь на полу не очень близко от нее. Я постарался, чтобы мой голос звучал успокаивающе.

— Я люблю красный цвет. Эта машина будет красной, — сказал я, показывая на выбранную картинку (книжки-раскраски лежали на полу).

Сэнди изучала мое лицо, мои руки, мои медленные движения. Она только отчасти прислушивалась к словам. Эта девочка была очень подозрительна. Довольно долго я сидел, раскрашивал картинки и болтал о выбранных мной цветах, стараясь держаться непринужденно и дружелюбно, но при этом стремился не играть в жизнерадостность, как Стен, когда он хотел замаскировать свою тревогу. В конце концов, Сэнди нарушила ритм своих однообразных движений. Она придвинулась немного ближе и молча дала мне карандаш, который сама выбрала. Я подчинился. Когда она придвинулась, я замолчал. Довольно долго мы молча раскрашивали картинки.

Мне нужно было спросить ее о том, что случилось, но я понимал, что она знает, почему я здесь, и понимал, что она знает, что я понимаю, что она это знает. Все взрослые в ее новой жизни раньше или позже возвращали ее к той ночи.

— Что случилось с твоей шеей? — спросил я, указывая на ее шрамы. Она как будто не слышала меня. Выражение ее лица не изменилось. Она продолжала рисовать в том же ритме.

Я повторил вопрос. Теперь она застыла. Перестала рисовать. Ее глаза, не мигая, уставились в пространство. Я снова задал тот же вопрос. Она взяла карандаш и стала резко чиркать им по своей аккуратной картинке, но не отвечала.

Я снова задал свой вопрос. У меня было тяжело на душе — я знал, что подталкиваю ее к болезненным воспоминаниям.

Сэнди встала, ухватила игрушечного кролика за уши и с силой, как резала, провела карандашом несколько раз по его шее, при этом повторяя: «Так будет лучше для тебя, детка!» Она делала это снова и снова. И повторяла те же слова, как заезженная пластинка.

Она бросила игрушку на пол, подбежала к батарее, забралась на нее, спрыгнула, снова вскарабкалась — она делала это снова и снова, не отвечая на мои уговоры. Я стал тревожиться за нее, встал и поймал ее во время одного из прыжков. Она расслабилась в моих руках. Мы посидели вместе несколько минут. Ее дыхание замедлилось и затем как будто остановилось. Потом она медленно и монотонно, как робот, стала рассказывать про эту ночь.

Один знакомый ее мамы позвонил в дверь, и она открыла ему.

— Мама очень кричала, этот парень делал ей больно, — сказала она. — Я бы просто его убила..

— Когда я вышла из своей комнаты, мама спала, а он порезал меня, — продолжала она, — и сказал: «Так будет лучше для тебя, детка».

Преступник дважды полоснул ее по горлу. Сэнди потеряла сознание. Через какое-то время она пришла в себя и попыталась «разбудить» маму. Она взяла из холодильника молоко и хотела попить, но молоко просачивалось сквозь разрез на ее горле. Она пыталась дать молока маме, но та «не хотела пить», рассказала мне Сэнди. Она бродила по квартире около одиннадцати часов. Потом одна родственница, обеспокоенная тем, что мама Сэнди не отвечает на телефонные звонки, зашла к ним и обнаружила весь этот кошмар.

Когда девочка закончила свой рассказ, я уже был уверен, что показания в суде будут ей не под силу. Если обвинению в самом деле было необходимо присутствие Сэнди, ей требовалось больше времени для подготовки. Стен сделал все возможное и смог добиться того, чтобы заседание отложили.

— Вы можете полечить ее? — спросил он меня. Конечно, я не мог отказаться.

Картины той, пережитой Сэнди ночи, пылали в моем сознании: эта трехлетняя девочка с перерезанным горлом плакала и старалась найти утешение у своей мамы, около ее связанного, окровавленного обнаженного тела — совершенно холодного. Какой же испуганной и беспомощной она себя чувствовала! Все ее симптомы — отсутствующий вид, то, что она не хотела отвечать на мои вопросы, то, как она пряталась, ее специфичные странные страхи — все это были способы защиты от травмы, которые изобретал ее мозг. Понимание этих «защит» могло сыграть важную роль в работе с ней и другими детьми, перенесшими тяжелые психологические травмы.

Еще в утробе матери и потом, после рождения, каждый миг каждого прожитого дня наш мозг принимает сигналы от наших органов чувств. Зрительные образы, звуки, тактильные ощущения, запахи, вкус — из этого набора сенсорных сигналов возникают очаги возбуждения в нижних отделах мозга, и начинается — вернее идет постоянно — сложный процесс обработки поступающей информации. Мозг разделяет ее на категории, сравнивает с уже имеющимися в памяти образцами и, при необходимости, обеспечивает реакцию на эту информацию.

По большей части паттерны поступающей информации постоянно повторяются и соответственно, воспринимаются как нечто знакомое, безопасное, уже глубоко внедренное в память, поэтому наш мозг, в сущности, игнорирует такую информацию. Эта форма толерантности называется привыканием.

Мы до такой степени игнорируем знакомые образы в обычном контексте, что забываем большие куски прожитых дней, когда мы делали что-то самое обычное — например, чистили зубы или одевались.

Однако, если знакомый паттерн выпадает из контекста, мы его запомним. Например, если вы отправились отдохнуть на природу и ранним утром принялись чистить зубы, и оказалось, что встает солнце — зрелище, возможно, оказалось настолько прекрасным, что вы запомнили эту минуту как нечто уникальное. Эмоции — это важные маркеры контекста. Восхищение и радость от солнечного восхода — необычное дополнение к хранящемуся в памяти образцу, связанному с коротким периодом «чистки зубов», поэтому данный момент может оказаться для вас чем-то незабываемым.

Аналогично, если вы начали чистить зубы и именно в этот самый момент случилось землетрясение, разрушившее ваш дом, эти события навсегда будут связаны в вашем сознании и будут вспоминаться вместе. Негативные эмоции часто делают случившиеся события даже более запоминающимися, чем позитивные, потому что память о пережитой опасности, возможно, поможет избежать ее в будущем, а это очень важно для выживания. Например, если мышь, уже имеющая опасный опыт встречи с кошкой, не научилась быстро реагировать на кошачий запах, вряд ли этой мышке суждено иметь многочисленное потомство. В то же время такие ассоциации могут стать источником симптомов, связанных с пережитой травмой. Например, если девочка пережила землетрясение, когда все вокруг нее рушилось — и это случилось в то время, когда она чистила зубы, — ей будет достаточно увидеть зубную щетку, чтобы у нее возник приступ страха.

В случае Сэнди молоко, которое прежде было связано с тем временем, когда мама ее нянчила и заботилась о ней, вдруг сделалось веществом, которое выливалось из ее горла и которое мама отказывалась пить, поскольку была мертва. Столовые приборы, особенно ножи, перестали быть чем-то, помогающим есть, а сделались опасными орудиями убийства. А дверной звонок — с него-то все и началось — превратился сигнал о том, что пришел убийца.

В ее сознании эти совершенно обычные вещи воскрешали в памяти пережитый страх. И, конечно, это озадачивало людей, которые приняли ее в свой дом, и учителей, не знавших деталей пережитой ею травмы, и поэтому никто не мог понять, что провоцирует странное поведение девочки. Они не могли понять, почему она может быть такой милой и славной и вдруг, в следующий момент, становится импульсивной, упрямой и агрессивной. Эти всплески импульсивности и агрессии, казалось, не имели отношения к каким-то конкретным событиям или какому-то конфликту, о которых было известно взрослым. Между тем, в кажущейся непредсказуемости ее поведения был свой смысл. Ее мозг старался сформировать ее отношение к миру на основании того, что она узнала об этом мире раньше.

Мозг постоянно сравнивает поступающие паттерны сигналов с более ранними образами и впечатлениями. Этот процесс идет в нижних, наиболее примитивных отделах мозга, которые — если вы помните — участвуют в формировании реакции на угрозу. Когда информация поступает далее в верхние, более новые отделы мозга, у нас есть возможность подвергнуть полученные данные более тщательному рассмотрению и интеграции. Но для начала мозг хочет знать, не содержится ли в поступающих данных информация о непосредственной угрозе жизни?

Если данный паттерн (текущая ситуация) уже известен как нечто знакомое, безопасное, то стрессовая система не будет активироваться. Однако, если поступающая информация содержит новые сигналы или необычное сочетание знакомых сигналов, мозг моментально запускает стрессовую реакцию. Насколько сильно активируются стрессовые системы — зависит от того, насколько пугающей представляется ситуация. Важно понимать, что мозг работает в режиме «презумпции виновности», его первой реакцией на новый стимул будет подозрение а не принятие. То есть, сталкиваясь с каким-то новым или необычным паттерном сенсорных сигналов, мы, как минимум, настораживаемся. Цель мозга на этом этапе состоит в том, чтобы получить как можно больше информации, исследовать ситуацию и определить, насколько она опасна. Поскольку наибольшую опасность для человека представляет другой человек, мы постоянно следим за такими невербальными сигналами угрозы со стороны окружающих, как голос, выражение лица и язык тела.

При дальнейшей оценке ситуации нашему мозгу может стать очевидным, что новый паттерн был вызван чем-то знакомым, но выпадающим из контекста. Например, если вы сидите в библиотеке, читаете и вдруг кто-то роняет на стол тяжелую книгу, громкий звук немедленно заставляет вас прервать чтение. Вы активируете реакцию возбуждения, сосредоточиваетесь на источнике звука, определяете его как нечто знакомое и безопасное — возможно, раздражающее, но, в общем, беспокоиться не о чем.

С другой стороны, если вы услышали в библиотеке какой-то громкий звук, обернулись и обнаружили, что люди вокруг вас выглядят встревоженными, затем посмотрели выше и увидели какого-то человека с ружьем, ваш мозг будет переходить от возбуждения к тревоге и, возможно, настоящему страху. Если через несколько минут вы узнаете, что это была всего лишь дурацкая студенческая шуточка, ваш мозг мало-помалу вернется — через состояние возбуждения — в спокойное состояние.

Реакция страха развивается постепенно, в зависимости от уровня угрозы, который фиксируется мозгом (см. Приложение, рис. 3). Если вам становится все более и более страшно, отвечающие за реакцию на угрозу системы вашего мозга продолжают интегрировать поступающую информацию и «организуют» целостную реакцию организма, чтобы вы остались живы. Для выполнения этой задачи внушительный набор взаимодействующих нервных и гормональных систем работает совместно, чтобы ваш мозг и остальные части тела делали все правильно. Во-первых, мозг заставляет вас перестать думать о вещах, не относящихся к делу, «затыкая болтовню» лобной коры головного мозга. Затем он сосредоточивается на имеющихся в вашем окружении «намеках», которые позволили бы определить, кто может защитить вас, а кто — угрожать вам. Сердечный ритм ускоряется, чтобы кровь поступала к мышцам, если «вам нужно драться или убегать». Мышечный тонус тоже повышается, и такие чувства, как, к примеру, голод, отбрасываются в сторону. Тысячами разных путей ваш мозг готовится защитить вас.

Когда мы спокойны, жизнь коры больших полушарий легка, можно использовать наивысшие возможности мозга, чтобы размышлять на абстрактные темы, строить планы, читать. Но если что-то внезапно привлекает внимание и вторгается в наши мысли, мы становимся более подозрительными, смещая активность мозга в область подкорки, чтобы чувства обострились и сознание могло обнаружить угрозу. Переходя от состояния тревоги к страху, мы по необходимости полагаемся на нижерасположенные и быстродействующие области мозга. Например, в состоянии паники наши реакции чисто инстинктивны и, в сущности, проходят без контроля сознания. Страх буквально делает нас немыми, это свойство, помогающее нам быстро отреагировать на опасность и не погибнуть. Но страх может и навредить. Если человек находится в этом состоянии долго, система реакции на угрозу становится очень чувствительной. Эта реакция «сверхвозбудимости» может объяснить многие из симптомов Сэнди.

Но не все. Мозг адаптируется к опасности различными способами. В ситуации, в которой оказалась Сэнди, опасность была неизбежна и очень велика, а девочка — очень мала и слаба, она не могла ни драться, ни убежать. Если бы ее мозг отреагировал, повысив ЧСС и приготовив мышцы к обороне, то, когда ее ранили, она могла просто истечь кровью и умереть. Удивительно, но у нашего мозга есть способ адаптировать организм и к такой ситуации: в подобных случаях мозг может ответить на угрозу такой удивительной реакцией, как отстранение (диссоциация).

Отстранение — это очень примитивная реакция: наиболее примитивные виды животных (и юные представители самых совершенных видов) редко могут справиться с опасной ситуацией своими силами. Единственное, что они могут сделать — это свернуться в клубочек, стать как можно менее заметными, ждать помощи и надеяться на чудо. Эта реакция осуществляется самыми примитивными системами, расположенными в стволе головного мозга и примыкающими к нему. Для грудных детей и малышей, неспособных драться или убежать, обычна реакция отстранения в случае угрозы. При этом она более обычна для девочек, чем для мальчиков. Реакция отстранения также связана с определенными симптомами ПТСР.

В процессе «отстранения» мозг подготавливает тело к возможной травме (ранению). Кровь отливает от конечностей и сердечный ритм замедляется, чтобы уменьшить возможную потерю крови. Нейроэндокринная система выбрасывает целый поток эндогенных опиоидов — вырабатываемых организмом веществ, по действию подобных героину, устраняющих боль, способствующих успокоению и ощущению психологической отстраненности от происходящего.

Подобно реакции сверхвозбудимости, данная реакция развивается постепенно и постепенно переходит в хроническую стадию. Обычные состояния типа «сна наяву» и переходные формы между сном и пробуждением являются слабыми формами отстраненности. Гипнотический транс — это другая форма. Однако в крайних формах отстраненности человек уходит в себя и отторгается от реальности. Области мозга, которые доминируют над мышлением, занимаются всем — от планирования до осознания жестокой необходимости заняться собственным выживанием. И тут приходит чувство, что время замедлилось и все происходит не в реальности. Дыхание замедляется. Боль и даже страх отступают. Люди часто говорят, что в таком состоянии эмоции отсутствуют, наступает онемение, все происходящее воспринимается как кинофильм.

В наиболее травматичных случаях имеет место не какая-то одна, а комбинация двух главных реакций. В самом деле, во многих случаях умеренная отстраненность во время события, несущего травму, позволяет контролировать интенсивность и продолжительность реакции гипервозбуждения. Например, способность «онеметь» и двигаться подобно роботу позволяет солдату во время сражения эффективно действовать без паники. Но в некоторых случаях доминирует тот или другой паттерн. И если эти паттерны активируются, повторяясь достаточно долго, из-за интенсивности, продолжительности или особенностей травмы, в нервной системе происходят изменения, характерные для изменений при регулярно повторяющейся деятельности (помните — зависимость от употребления). В результате эти системы становятся слишком активными и слишком чувствительными, что приводит к множеству эмоциональных, поведенческих и когнитивных проблем, которые продолжают беспокоить человека очень долго после пережитой травмы.

Мы начали понимать, что многие посттравматические психиатрические симптомы на самом деле имеют отношение к реакции отстранения или реакции гипервозбудимости на воспоминания о травме. Подобные реакции помогают человеку пережить травматическое событие, но, продолжаясь слишком долго, они могут сделаться причиной многих проблем в дальнейшей жизни.

Немного найдется таких выразительных примеров проблем, связанных с травмой, как те, что я наблюдал у мальчиков в медицинском центре, о котором уже говорилось. Последствия травмы — и часто неправильная интерпретация имеющихся симптомов — обнаруживаются в том, что почти каждый из этих мальчиков имел диагноз, относящийся к проблемам внимания и поведения. К несчастью, во время классных занятий реакция отстранения, как и реакция сверхвозбудимости, не отличимы от таких психических нарушений, как дефицит внимания, гиперактивность или оппозиционно-вызывающее расстройство. Дети с отстранением совершенно явно невнимательны: они, скорее, спят наяву, чем сосредоточенно работают над классным заданием. Гипервозбужденный мальчик может производить впечатление гиперактивного или невнимательного, потому что эти дети прислушиваются к тону, каким говорит учитель, или наблюдают, что сообщает им язык тела одноклассников, а не следят за тем, что происходит на уроке.

Агрессия или импульсивность, провоцирующие реакцию «дерись или убегай», могут проявляться как непослушание или желание постоянно противоречить, в то время как это — последствия пережитой травмы. Тело может ответить на стресс, напротив, диссоциативной реакцией «замороженности», когда наступает внезапное оцепенение, как у оленя, попавшего в свет фар, и учитель ошибочно видит в этом неповиновение, тогда как ребенок просто не в состоянии отвечать на вопросы и выполнять требования. Хотя не всегда и не всякий синдром дефицита внимания, гиперактивности или оппозиционно-вызывающего расстройства связан с травмой, но высока вероятность, что симптомы, приводящие к подобным диагнозам, имеют своей причиной предыдущую травму чаще, чем можно себе представить.

В первый раз с целью лечения я встретился с Сэнди в церковном холле. Сэнди как свидетель преступления находилась под защитой закона — ей угрожали члены банды, в которую входил обвиняемый, эти люди не принимали участия в данном преступлении, и арестовать их в связи с ним было невозможно. Поэтому мы встречались с девочкой в необычных местах и в странное время. Часто это были воскресные дни в церкви. Итак, мы встретились. Она пришла со своими приемными родителями. Я поздоровался. Сэнди узнала меня, но не улыбнулась.

Я привел ее приемную мать в комнату для дошкольников, где мы должны были провести сессию. Потом я взял карандаши, бумагу и положил их на ковер — чтобы можно было раскрашивать картинки. Через минуту-две Сэнди подошла и устроилась рядом со мной на полу. Я посмотрел на ее маму и сказал:

— Сэнди, твоя мама хочет сходить в церковь, пока мы играем. Хорошо?

Она не подняла глаз, но ответила:

— Хорошо.

Мы сидели на полу и молча раскрашивали картинки. Десять минут эта наша игра в точности напоминала первую встречу в здании суда. Потом что-то вдруг изменилось. Сэнди перестала раскрашивать. Она взяла у меня карандаш, потянула за руку и показала, что хочет, чтобы я лег на пол лицом вниз.

— Что это за игра? — спросил я игриво.

— Ничего не надо говорить, — ответила Сэнди. Она была очень серьезна и решительна. Она заставила меня согнуть колени и заложила мне руки за спину, как будто я был связан по рукам и ногам, как барашек. Потом началось какое-то другое действие. Следующие сорок минут она бродила по комнате, бормоча что-то невнятное, я различал только отдельные слова.

— Вот и хорошо. Ты можешь поесть это, — сказала Сэнди. Она подошла ко мне с пластиковыми овощами открыла мне рот, чтобы «покормить». Потом она отыскала какое-то покрывало и набросила на меня. Во время этого нашего первого сеанса терапии она подходила ко мне, ложилась на меня, трясла, открывала мне рот, глаза, а потом снова отходила и снова бродила по комнате, как будто что-то искала, почти каждый раз она возвращалась с игрушкой или еще с чем-нибудь. Она не изображала, как ее ранили, она вообще ни разу не сделала этого за все время, пока я с ней работал, но часто говорила: «Так будет лучше для тебя, детка».

Пока она продолжала командовать мной, я исполнял все, что она хотела: не говорил, не двигался, не вмешивался, не прерывал. Ей нужно было полностью контролировать это свое представление-воспоминание. И, как я начал понимать, такой «контроль» был необходим, чтобы помочь ее исцелению.

Из всех определяющих элементов травмы один может оказаться настолько травматичным, что у человека (особенно у маленького, особенно у девочки) нет другой возможности помочь себе, кроме как перестать контролировать события, ощутить невозможность что-то сделать и свою полную беспомощность. В результате восстановление контроля может оказаться важным фактором в процессе исцеления. Яркий пример — проведенные Мартином Селигманом и его коллегами экспериментальные исследования феномена, получившего название «демонстративная выученная беспомощность». В эксперименте были использованы пары крыс, которых помещали в отдельные, но прилегающие одна к другой, клетки. В одной клетке крыса для получения пищи должна была нажать на рычаг, причем после того, как она это делала, сначала получала удар током. Конечно, для крысы это был шок, но со временем, поняв, что после удара током она получит пищу, крыса стала толерантной. Крыса знала, что получает удар током только в тот момент, когда нажимает на рычаг, поэтому у нее был какой-то контроль над ситуацией. Как мы уже выяснили, с течением времени предсказуемый и поддающийся контролю стрессор менее сильно воздействует на нервную систему, а толерантность увеличивается.

А во второй клетке крыса тоже имела возможность нажать на рычаг для получения пищи, но получала удар током не в этом случае, а каждый раз, когда нажимала на рычаг соседняя крыса. Другими словами, вторая крыса понятия не имела, когда получит удар и не контролировала ситуацию. Крысы этой группы приобрели не толерантность к стрессу, а, напротив, сверхчувствительность. В нервной системе обеих крыс можно увидеть существенные изменения: здоровые (полезные) изменения — у одной, расстройство и повреждения — у другой. У животных, которые не могут контролировать шок, часто бывает язва, они теряют в весе, их иммунная система находится в постоянной опасности, что делает их более подверженным болезням. К сожалению, даже когда ситуация изменяется и крысы получают возможность контролировать удары током, животные, которые длительное время не имели возможности этого делать, становятся слишком испуганными, чтобы исследовать клетку и попробовать найти способ помочь себе. Такой же уровень деморализации и покорности можно часто видеть у людей в состоянии депрессии; исследователи все больше связывают риск депрессии с количеством неподконтрольных (неуправляемых) стрессовых событий в детстве. Не удивительно, что посттравматические стрессовые расстройства психики часто сопровождаются депрессией.

В результате установления связи между контролем и привыканием, а также между отсутствием контроля и сенсибилизацией, для восстановления от последствий травмы необходимо, чтобы жертва вернулась к ситуации, которую можно определить как предсказуемую и безопасную. Наш мозг старается осмыслить травму таким образом, чтобы мы могли выработать толерантность к ней, представляя ситуацию не такой, в которой мы совершенно беспомощны, а такой, в которой мы имеем возможность что-то сделать для своего спасения.

Именно это и делала Сэнди, заново проигрывая свои воспоминания. Она контролировала наше взаимодействие, чтобы каждый раз просчитать возможный стресс. Подобно врачу, который, назначая лекарство, старается сбалансировать его полезное воздействие и побочные эффекты, Сэнди регулировала свои встречи со «стрессом» этой странной игрой. Ее мозг толкал ее к созданию более «терпимого» образца стресса; такого предсказуемого образца, который она могла бы должным образом классифицировать и забыть о нем. Ее мозг старался через проигрывание ситуации сделать травму чем-то предсказуемым и, в конечном счете, даже чем-то скучным. Повторение одного и того же паттерна — вот ключ к этой возможности. Повторяющиеся по определенному образцу стимулы ведут к привыканию, в то время как хаотичные нечастые сигналы продуцируют сверхчувствительность.

Чтобы восстановить равновесие, мозг старается успокоить сверхчувствительную память о травме, толкая нас к повторяющимся маленьким «дозам» воспоминаний. Он ищет способ, как заставить сверхчувствительную систему развить толерантность. И во многих случаях это работает. Сразу после стрессового или травматического события нас преследуют навязчивые мысли: мы все время думаем о том, что случилось, нам это снится, мы часто рассказываем (и пересказываем) об этом нашим друзьям и любимым. Дети будут проигрывать события, рисовать их и видеть их отражение в своих повседневных взаимодействиях. Чем тяжелее была травма, тем труднее будет вылечить сверхчувствительность и все связанные с ней воспоминания.

Проигрывая события вместе со мной, Сэнди пыталась развить толерантность к своим ужасным воспоминаниям. Она контролировала ситуацию в процессе игры, и этот контроль позволял ей смоделировать выносимый для нее уровень страдания. Если страдание было слишком сильным, она могла перенаправить нашу игру, что она часто и делала. Я не пытался вмешаться в этот процесс или подтолкнуть ее вспомнить что-то после того первого раза, когда мне необходимо было это сделать, чтобы оценить состояние девочки.

В первые месяцы нашей с Сэнди работы каждая встреча начиналась одинаково: в молчании. Она брала меня за руку и вела на середину комнаты, тянула меня вниз и жестом показывала, что я должен свернуться в положении связанного барашка. Она начинала исследовать комнату, бродила туда-сюда, возвращаясь ко мне. В конце концов, она подходила и ложилась мне на спину. Она начинала что-то тихо и неразборчиво говорить и качаться. Я уже знал, что не нужно вмешиваться или менять позу. Я позволял ей полностью контролировать происходящее. И это разрывало мое сердце.

Реакции детей, которые перенесли травму, часто бывают поняты неправильно. Так было и с Сэнди при ее общении с опекунами. Когда мальчик или девочка попадают в какие-то новые обстоятельства или новую семью, это всегда стресс, а поскольку дети, перенесшие травму, часто происходят из семей, в которых хаос и непредсказуемость являются чем-то «нормальным», они могут испытывать страх в спокойной и безопасной ситуации. Стараясь взять под контроль хаос, возвращение которого им кажется неизбежным, они будто специально провоцируют его, чтобы чувствовать себя в привычных и предсказуемых условиях.

Так «медовый месяц» опекунской заботы приемных родителей закончится, как только ребенок начинает вредничать и вызывающе себя вести, чтобы поскорее услышать привычные вопли и требования строгой дисциплины. Как любой человек, эти дети чувствуют себя комфортнее в привычных условиях. Как сказал один семейный доктор, мы предпочитаем «определенность несчастья несчастью неопределенности». Подобная реакция на травму часто приносит детям серьезные проблемы, когда ее неправильно воспринимают люди, которые приняли этих детей в свою семью.

К счастью, в этом случае я смог провести разъяснительную работу с людьми, опекавшими Сэнди, относительно того, чего можно ожидать от нее и как на это реагировать. Но сначала — вне нашей терапии, дома — ее проблемы сохранялись. Частота сердечных сокращений у нее была больше 120 ударов в минуту, что очень много для девочки ее возраста. Иногда она вела себя очень тихо и незаметно, но чаще была возбужденной и очень недоверчивой — что несколько напоминает поведение мальчиков, которых я наблюдал в лечебном центре. Я обсудил возможное позитивное воздействие клонидина с ее опекунами, ее адвокатом и со Стеном. Они дали согласие на то, чтобы попробовать, и вскоре ее сон улучшился, а частота, продолжительность и длительность плохого поведения уменьшились. С ней стало легче жить и легче заниматься — дома и в детском саду.

Наша терапия продолжалась. Примерно после двенадцатой сессии она изменила положение, в котором ей нужно было, чтобы я находился. Мне уже не приходилось лежать в позе связанного барашка; теперь я лежал на боку. Каждый раз был тот же самый ритуал. Она бродила по комнате, изучая ее, а время от времени возвращалась к моему «телу», лежащему в середине комнаты, и приносила собранные в процессе исследования вещи. Она держала мою голову, стараясь «покормить» меня. Затем она ложилась на меня, раскачивалась, «жужжала» какие-то обрывки мелодий, иногда застывала, как замороженная. Иногда она плакала. Во время этой части сеанса, примерно минут сорок, я молчал.

Но со временем, мало-помалу, Сэнди изменила программу. Она меньше бормотала что-то, не так долго исследовала комнату, а больше времени проводила, раскачиваясь и «жужжа». В конце концов, после многих месяцев лежания на полу, наступил день, когда в начале сеанса я, как обычно, уже приготовился пройти на середину комнаты и лечь, но она взяла меня за руку и вместо этого подвела к креслу-качалке. Она усадила меня. Сама подошла к книжной полке, взяла книгу и забралась ко мне на колени.

— Почитай мне что-нибудь, — сказала она.

Когда я начал, она сказала:

— Качайся!

Дальше так и продолжалось — Сэнди сидела у меня на коленях, мы качались и читали книжки.

Это было еще не излечение, но это было хорошее начало. И даже при том, что девочке пришлось пройти через ужасную битву опекунов — ее биологическим отцом, бабушкой со стороны матери и семьей, которая ее приняла, и я рад сказать, что в конце концов Сэнди сделала правильный выбор, оставшись в семье своих приемных родителей, с которыми провела оставшуюся часть детства. Иногда в семье возникали трудности, но в основном Сэнди вела себя очень разумно. Она нашла друзей, у нее были хорошие оценки, и в общении с людьми она показывала себя воспитанной и доброй девочкой. Годы шли, а я ничего не знал о ней. Но часто я вспоминал Сэнди и размышлял о том, чему она научила меня во время нашей совместной работы. Сейчас я радуюсь тому, что несколько месяцев назад мне удалось кое-что узнать. У нее все хорошо. Из-за обстоятельств этого дела я не могу раскрывать дальнейшие детали. Достаточно сказать, что у нее нормальная и «продуктивная» жизнь, которую мы все хотели для нее. Ничто не могло бы сделать меня счастливее.