Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Бруштейн Александра Яковлевна






Весна (Дорога уходит в даль - 3)

 

Александра Яковлевна Бруштейн

Дорога уходит в даль. Книга третья

Трилогия

Книга третья.

ВЕСНА

Глава первая. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ В МЛАДШИХ КЛАССАХ

С самого восхода солнца - а солнце весной просыпается рано! - я уже сплю каким-то странным сном, - раздробленным на кусочки. Часто просыпаюсь, еще сквозь сон вспоминаю: " Сегодня! Сегодня!.." Словно мне с вечера подарили какую-то радость - и она лежит тут, у меня под подушкой. Я как бы на миг ощупываю памятью эту радость - здесь она, здесь, на месте! - и снова засыпаю.

Нет, радость, которую мне подарили, не лежит под подушкой; она подмигивает мне с листка отрывного календаря на степе:

13 мая 1899 года. Это уже сегодняшнее число. Сердце бьется веселыми толчками, такими сильными, что я даже начинаю напевать:

Мой костер в тумане светит!

Искры гаснут на-а лету!

Вообще-то я не позволяю себе петь во весь голос - из человеколюбия: голос у меня... ох! Папа уверяет, будто от моего пения.

Мухи дохнут на-а лету!

Но сегодня можно позволить себе даже запеть (чуть слышно, конечно!). Ведь сегодня особенный день! Сегодня нам выдадут последние в этом учебном году " Сведения об успехах и поведении", объявят фамилии тех учениц, которые перешли в пятый класс и стали отныне - старшеклассницами!

Сегодня мы на целых три летних месяца расстанемся с институтом, где нас обучают, воспитывают и, как говорят наши синявки - классные дамы, - " учат всему доброму".

Мы, однако, считаем, что учат нас вот именно многому, совсем не доброму. Четыре года назад, когда мы поступали в институт, ну до чего же мы были дурочки! Не умели врать, скрытничать, притворяться, - словом, не знали простейших вещей.

Теперь мы это умеем, ох, умеем! И не бездарнее, чем другие. Мы притворяемся, будто у нас болят зубы, или голова, или живот (слово " живот" синявки считают неприличным - мы должны говорить: " У меня болит желудок! "). Мы стонем - смотрим удивительно честными измученными глазами прямо в глаза обманываемых нами учителей и синявок, - наши лица выражают нестерпимую боль, все для того, чтобы нас отпустили с урока, к которому мы поленились подготовиться.

Удивительно: нашу компанию подруг - Лиду Карцеву, Варю Забелину, Маню Фейгель, Катю Кандаурову, меня - синявки считают " правдивыми девочками"! А мы, в общем, такие же лгуньи, как все остальные. В чем же дело? Просто, как объясняет наша одноклассница Меля Норейко: " Когда вы врете, у вас в глазах все-таки какой-то стыд есть! "

Словом, у нас нет недостатка в умении соврать, а есть только переизбыток стыда.

Сегодня кончается учебный год. Это был очень трудный год.

Изо дня в день, из урока в урок нас подгоняли напоминаниями о том, что весной, при переходе в пятый класс - в старшие классы! - нам предстоят трудные экзамены, и не только письменные, как в других классах, но и устные. По всем предметам - по русскому языку и по церковнославянскому, по французскому и немецкому, по арифметике, истории, географии, физике, алгебре, геометрии, по ботанике и зоологии. Нам приходилось очень много работать, да к тому же еще изо всех сил и возможностей помогать отстающим подругам, занимаясь с ними в неучебное время.

Была у меня и моих подруг в этом году еще одна работа: бесплатные уроки, которые мы даем разным людям. Трудно даже вообразить, как много молодежи - да и только ли одной молодежи! - хочет учиться, а вот не может: нет средств! Чаще всего это молодые рабочие, работницы или просто дети бедных людей, за которых некому платить в гимназии и школы, да и не принимают их ни в какие гимназии.

Мои ученики - два типографских наборщика. Они работают в типографии, где печатается местная газета, и приходят ко мне ежедневно около восьми часов утра - за час до моего ухода в институт. Из-за этого раннего урока мне приходится вставать рано: в половине восьмого. А для меня это ужас как трудно! Не могу я так рано вставать - вот, что хотите, не могу! Именно в этот час у меня оказывается самый неодолимый сон - и рада бы встать, и хочу встать, огорчаюсь, что не встаю, - а не могу вырваться из сна...

В течение всей минувшей зимы каждое утро, в половине восьмого, Юзефа, моя бывшая няня (теперь няня моего младшего брата, Сенечки), приходила меня будить. Сквозь сон я слышала, как она тормошила меня:

- Вставай, гультайка (лентяйка)! Вставай! Молоко! Пришли твои учни (ученики).

Но я почти не соображала, о чем бубнит Юзефа. Какое-то молоко. Какие-то учни... Молоко-коломо... учни-мучни-скучни...

Молоколо... Коломоло...

И я ни за что не могла заставить себя проснуться, вылезть из теплой постели, нашарить ногами туфли (окаянные туфли, всегда они почему-то успевают за ночь разбрестись по всей комнате, ищи их!). Не хотелось бежать мыться - ведь кран только и ждет моего появления, чтобы начать плеваться струей холодной воды.

- Ну что за малодушие! - сердится папа. - Неужели ты не можешь вставать, как люди встают?

- Не могу... - говорю я виновато.

Перед папой мне было особенно стыдно. Ведь он встает так быстоо, когда его зовут ночью к больным! Бывает, что он лишь незадолго перед тем лег, только что возвратившись от другого больного, - устал, еле держится на ногах, а вот поди ты! Вскакивает, быстро моется, одевается, собирает свои медицинские инструменты - поехал! Бывает, что Юзефа, которая его будит, делает это неохотно - ей жалко папу: не дают ему, бедному, поспать! Иногда между папой и Юзефой возникают при этом короткие стычки.

- Пане доктоже... - говорит Юзефа нерешительно. - Я им скажу, чтоб к другому доктору пошли, а?

- Опять ваши глупости, Юзефа! Чем вам этот человек не понравился, который за мной пришел?

- Д чему ж там наравиться? - говорит Юзефа с сердцем, - Бахрома на штанах, а пальтишко, как у шарманщика. Он вам и пяти копеек не заплатит от помяните мое слово!

- Юзефа! - грозно рычит папа.

- " Юзефа, Юзефа"! Пятьдесят лет я Юзефа! Приходят голодранцы, а вы бежите к ним со всех ног, как пожарный или солдат.

- А по-вашему, болезнь не пожар, не война?..

Так относится к своим обязанностям папа. И от этого мне бывало нестерпимо стыдно всякое утро, когда начиналась, как называла Юзефа, " тиатра" с моим вставанием.

- Что ты за человек? - огорчался папа. - У тебя нет воли даже для того, чтобы заставить себя встать!

Это и меня огорчало. Без воли куда я гожусь? Для любого подвига, даже самого пустякового, - например, для того, чтобы спасли утопающего в реке человека, - нужна воля! Ведь не угадаешь, в какое время года человек вздумает тонуть! Вдруг осенью или даже зимой? Как же я заставлю себя, если у меня нет сильной воли, броситься в холодную воду или даже вовсе в грорубь? Или вот. Недавно я читала об одном замечательном ученее: он сам себе привил чуму - и до последних минут жизни, уже умирая, вел наблюдения и записи о своем состоянии. Разве без воли такое сделаешь?

Даже для того, чтобы учиться - а ведь я мечтаю после окончания института поступить на Высшие женские курсы, - для этого тоже нужна воля, и не малая! Надо учиться, работать, а мне вдруг захочется в театр!

- Через несколько минут к тебе придут ученики, а тебя невозможно вытащить из постели - сердился папа.

- Они подождут пять - десять минут!

- Какая гадость! - Папа смотрел на меня с брезгливостью, словно на клопа или на жабу. - Эти люди всю ночь работали в типографии. Им, поди, тоже хочется спать, еще сильнее, чем тебе: ты ночью спала, а они стояли у наборной кассы. Но они не пошли домой, не легли спать - они пришли к тебе на урок. А ты заставляешь их дожидаться! Ты оскорбляешь, унижаешь их - вы, дескать, бедняки, я с вас денег не беру, значит, не обязана я обращаться с вами вежливо!

Я гонимала все это. Я не могла спорить с папой. Мне самой бы о стыдно, даже очень. Но вот... никак не могла я вставать вовремя по утрам!

- Воспитывай в себе волю! - настаивал папа.

- А как это делать? Я не умею...

- Начни с малого - заставляй себя делать все то, чего тебе делать не хочется!

Легко сказать! Я бы очень хотела научиться делать все, чего не хoчy делать, и даже хотя бы есть все то, чего я терпеть не могу. Но... не дается это мне. Никогда я не ела морковных котлет - косорогилась! - и, сколько ни стараюсь, не лезут они мне в горло. И молоко с пенками как ненавидела, так и ненавижу. И вот ни за что не могу я принудить самое себя вставать сразу, после первой Юзефиной побудки: " Вставай, гультайка! "

Отчаявшись пронять меня доводами разума, папа перешел к более решительным мерам. Сперва он только грозился:

- Не встанешь - оболью холодной водой! Честное слово, оболью!

Но я только бормотала сквозь сон:

- Сейчас, папочка, сейчас... Сию минуту... - и продолжала спать.

И тогда это случилось! В одно утро папа рассвирепел. Притащил из кухни ведро холодной воды и опрокинул его над моей головой. Вот это было пробуждение!

Что тут началось!

Мама плакала:

- Боже мой, Яков, сошел с ума!

Младший мой братишка, Сенечка, прибежал на шум босиком, в ночной рубашке. Он счастливо хохотал-заливался, хлопал в ладоши, радостно пищал:

- Еще, папочка, еще! Облей ее еще раз!

Совершенно разбушевалась Юзефа. Громко рыдая, она выкликала свои любимые заклинания, обрывки молитв " по-латыньски":

- Езус-Мария! Матка боска! Остробрамска! Ченьстоховска!

Вытащив меня, мокрую как мышь, из залитой водой постели, Юзефа больно растирала меня мохнатой простыней и причитала на весь дом:

- Чи ж гэто не шкандал? Вода холодная, застудится ребенок, заболеет тогды будете знать!

Но папа в воинственном задоре орал-грохотал:

- Ничего ей не сделается, здоровей будет! Хорош ребенок - в пятый класс переходит! Четырнадцать лет скоро стукнет!

Наконец все утихомирилось. Все ушли из комнаты. Остались только Сенечка, все еще хохотавший, да я. Я сердито, рывками, одевалась, швыряя вещи, не попадая пуговицами и крючками в застежки и петли.

- У, гадюка! - шипела я на Сенечку. - Гадюка противная!

Подвижное лицо Сенечки мгновенно изменило выражение.

Вскинув голову в золотых кудрях, он от удивления даже чуть приоткрыл рот:

- Это я гадюка противная?

- Да, да! Ты гадюка! - настаивала я, причесываясь и яростно выдирая гребенкой волосы. - Сколько у тебя сестер? Одна сестра! Ее холодной водой облили - другой заплакал бы, а ты...

обра-а-адовался! Никогда ты не перегонишь губернатора! Никогда!

Это страшное пророчество попало Сенечке в самое больное место. Мы живем в Губернаторском переулке; в окна квартиры виден губернаторский дом. По утрам, когда Сенечка слишком медленно одевается (папа требует, чтобы он одевался сам), ему говорят, показывая на окно:

- Видишь? Губернатор уже лифчик надел. Он уже и штанишки к лифчику пристегивает, а ты все копаешься!

В окно, конечно, нельзя увидеть, как губернатор застегивает штанишки, окна нашей квартиры выходят на какие-то служебные помещения в губернаторском доме. Но Сенечка твердо верит, что в окно виден губернатор и что губернатор одевается наперегонки с ним.

Сенечка изо всех сил торопится, быстро-быстро одевается - и наконец кричит с торжеством:

- Вот, все готово! Я раньше, чем губернатор, да?

А тут вдруг я - старшая сестра и, по мнению Сенечки, выдающаяся личность! - сказала ему, что он никогда не перегонит губернатора. Жалобно скривившись, Сенечка заплакал - разинул рот, как галчонок, и запищал... С усилием, сквозь плач, он выдавил из себя:

- Сама гадюка! Не Сашенька, а... Сашка! - И, вконец расстроившись, Сенечка с отчаянием обещал: - Три года буду плакать!

Мне стало жалко братишку и стыдно того, что я срываю на нем злость.

- Не реви, дурачок! - говорила я, обнимая и целуя его. - Я. пошутила. Перегонишь ты своего губернатора, увидишь!

Сенечка перестал скулить, но он уже приготовился обижаться, и ему было трудно так быстро - раз, раз - успокоиться.

Ему хотелось сказать мне тоже какие-нибудь обидные слова.

Я знала - сейчас он непременно вспомнит случай, когда мы с ним, играя, перебрасывались апельсином и я нечаянно угодила Апельсином в его, Сенечкину, голову. Он никак не может забыть этот случай. При каждой ссоре припоминает мне, какая я тогда была злая, нехорошая.

- Я же не нарочно!

- Все равно! Апельсином поямо в голову!

- Тебе ведь не было больно.

- Все равно. Я ужасно испугался. Это тоже очень вредно для здоровья!

После этого памятного утра, когда папа облил меня водой, Юзефа завела новый порядок. Каждое утро она подходит к моей кровати, держа в руках полотенце и небольшой тазик. В тазике - смотря по сезону - холодная вода или снег. Намочив конец полотенца в воде или набрав в него горсть снегу, Юзефа быстро обтирает мне, спящей, лицо. Эффект волшебный и молниеносный: сон мгновенно улетучивается, словно его выпустили в форточку. Я вскакиваю, как встрепанная, и бегу умываться.

С тех пор папа со мной уже больше не воюет, а ученикам моим не приходится дожидаться ни одной минуты: к их приходу я совершенно готова.

Юзефа очень горда своей " придумкой"!

- От говорили: Юзефа - мужик, Юзефа - хамук! Ну-к, что ж? Я не доктор, не лакей с ресторана - в храке не хожу!

А кто удумал будить без шкандалу? Юзефа удумала!

Но сегодня - в последний день перед каникулами - Юзефе даже не надо пускать в ход холодную воду: к ее приходу я уже не сплю, я проснулась самостоятельно. Сегодня - последний день в четвертом классе. Ура! Скоро переедем на дачу. Ур-р-ра!

Один из моих учеников - старший по возрасту - еврей. Другой - русский.

Когда они пришли ко мне в первый раз, старший сам представился и представил своего товарища:

- Меня зовут Шнир. Азриэл Шнир. А про него... - Он указал на товарища. - Вы даже не поверите, как его зовут. Он...

Степа! И не в том дело, что Степа, а в том, что и фамилия у него Разин! Полный Степан Разин - ни больше ни меньше!

Тут Степан Разин так весело захохотал, словно он и сам только сейчас впервые услыхал, какая у него знаменитая фамилия.

Обучаются у меня Шнир и Разин немецкому и французскому языкам. Это нужно им для того, чтобы набирать иностранный шрифт. Тогда им как работникам более высокой категории и платить будут больше.

У Шнира совсем серое лицо. Эта свинцовая серость никогда не оживляется даже самой слабой розовинкой.

- Это меня буквы съели, - показывает Шнир на свои щеки. - Свинцовые буквы - они, знаете, очень вредные! Вот Степка (показывает он на Разина) он у нас еще молодое теля (теленок), недавно стал наборщиком. Буквы еще только подбираются к нему, но кровь пока не сосут!

И он грубовато-ласково шлепает Степу по спине. Вообще они дружные парни, хотя все время поддразнивают друг друга.

Удивляет меня, как много они знают, сколько книг прочитали.

Ну, да ведь им и книги в руки: они постоянно имеют дело с газетами и книгами. От этого же, вероятно, Шнир говорит по-русски вполне грамотно и чисто.

Степа Разин зовет своего товарища, Азрйэла Шнира, Азоркой. Я как-то спросила Шнира, не обижается ли он на собачью кличку.

- А чего обижаться? - даже удивился Шнир. - Собаки - это ведь милейшие люди!

Бывает, что Степа, начав что-нибудь рассказывать, вдруг спохватывается и обращается к Шниру: " Азорка, а? "

Иногда Шнир отвечает: " Да". Тогда Степа продолжает свой рассказ. Однако бывает и так, что Шнир спокойно и твердо режет: " Нет! "

Тогда Степа умолкает на полуслове.

Степа, видно, сам побаивается своей мальчишеской болтливости, боится сказать лишнее. Шнир, как старший, решает, можно сказать то или другое при мне или нельзя.

Учатся оба с поразительным упорством. Шрифт, как французский, так и очень трудный готический, немецкий, одолели очень быстро. Поначалу они просили меня, чтобы я не " мучила"

их, не добивалась правильного произношения.

- Нам ведь не на балы ходить, - доказывал Степа, - нам иностранный шрифт набирать надо. Вот вы говорите: " боку", это значит: " много" или " очень". А мы будем набирать не так, как это выговаривается, а так, как пишется: не " боку", а " беаюкоюп".

- Или еще: вы говорите: " прэнтан" (весна) и " рандеву"

(свидание). А мы будем набирать так, как эти слова пишутся:

" принтэмпс" и " рендец-воус", - добавляет Шнир.

Мне нелегко было убедить их, что по такому методу изучить иностранный язык нельзя. Но потом они все-таки сдались. Как объяснил Шнир: подумали, подумали - и поняли, что я права.

Теперь они усиленно стараются овладеть не только тем, как слова набираются, но и тем, что они означают.

- Правда ваша: если мы не будем понимать, так мы будем набирать, как болваны. Опять плохо! - И Степа добавляет мечтательно: - Я вам скажу по секрету. Есть две-три немецкие книжечки. Их мы все-таки хотим прочитать по-немецки! Хоть когданибудь, хоть через несколько лет!

- Какге книжечки? - спрашиваю я.

Степа вопросительно смотрит на Шнира:

- Азорка, а?

- Да, Только я сам скажу. - И Шнир говорит мне: - Вы хотите знать, какие книжки мы хотим прочитать по-немецки? Ну, как вам сказать? Про эти книжки вы, может, никогда и не слыхали!.. Я вам скажу, скажу! - спешит он загладить неловкость - ему кажется, что он меня обидел. - Я вам непременно расскажу про эти книжки, только не сегодня. В другой раз, когда мы с вами лучше познакомимся. Ладно?

Иногда речь заходит у нас о тех или других событиях, происходящих в нашем городе, или вообще в России, или даже " в заграничном мире". Степа и Шнир часто оценивают эти события не так, как пишут в газетах, даже не так, как иные люди, приходящие к нам в дом. Когда я спрашиваю об этом папу, то порой он думает так, как Степа и Шнир, а иногда и не так. Вот не так давно Соединенные Штаты Америки вели войну с Испанией изза острова Кубы. Одни считали, что права Испания, другие - что правы Соединенные Штаты. Шнир и Степа говорили об этой войне сдержанно, словно даже неохотно. Когда я спросила, кому они желают победы, Степа усмехнулся и по своему обыкновению подмигнул Шниру:

- Азорка, а?

- Конечно! - отозвался Шнир. - Пусть она знает. Объясни ей, Степа, кому мы с тобой сочувствуем: Испании или Америке.

Степа посмотрел мне прямо в глаза и коротко бросил:

- Никому!

- Кому тут сочувствовать? - стал объяснять Шнир. - Испании, что ли?

- В газетах пишут: Испания раньше владела Кубой... - вспомнила я.

- Испания раньше закапала Кубу! - перебивает меня Шнир. - Испания силой завладела Кубой и с тех пор только и умела, что мучить этих несчастных кубинцев: жечь, резать, грабить их... Разобьют Испанию - так ей и надо! Но, если победят американцы, тоже радоваться нечему: они эту Кубу обдерут как липку! Из-за того и воюют, чтобы захватить богатства Кубы.

- Так кому же сочувствовать? - недоумеваю я.

- А кому вы будете сочувствовать, если при вас два вора подерутся из-за награбленного добра? Никому, да?.. Правильно! Вор у вора дубинку украл. Нехай они этой дубинкой друг другу башку продолбают!

Иногда во время нашего урока в комнату входит папа. Часто он как раз в это время возвращается домой после бессонной ночи, проведенной у больного.

- Здравствуйте, шестая держава! - здоровается папа со Степой и Шниром (" шестой державой" называют печать).

Здороваясь с папой, мои " учни" вежливо встают.

- Ну, что будет сегодня в газетах? - интересуется папа.

В этот ранний час почтальоны еще не успели разнести местную газету, а столичные газеты прибывают еще позднее - в середине дня. Но мои ученики знают все новости: они набирали номер минувшей ночью. И они с готовностью сообщают папе содержание всех телеграмм.

А сегодня, сегодня - в знаменательный день, последний день учебного года! - Степа и Шнир пришли на урок почему-то взволнованные и сразу спросили, дома ли папа.

- Дома, дома! - раздается голос папы, и он входит в мою комнату. - Ну что? Опять кто-нибудь из вас руку повредил?

- Что руку! Что повредил! Совсем другое, господин доктор!

- Вижу, вижу - шестая держава принесла новости! - И папа с интересом смотрит на наборщиков.

- Да еще какие новости! - сияет Степа. - Закачаться!..

А Шнир объявляет торжественным голосом:

- Вчера крейсер " Сфакс" отплыл к Чертову Острову!.. - И, не выдержав торжественного тона, Шнир расплывается в счастливой улыбке. - За Дрейфусом, господин доктор!

- Значит, значит... - Голос папы внезапно словно хрипнет. - Дело Дрейфуса постановили пересмотреть?

- Да! - отвечают в один голос Степа и Шнир. - Да, дело будет пересмотрено!

- А пока, - добавляет Шнир, - за Дрейфусом отправлен крейсер " Сфакс"!

Папа часто-часто моргает - это бывает у него, когда он волнуется. Потом крепко жмет руки Шниру и Степе:

- Вот она, правда!

- Правда! - ликует Степа. - Правда - это о-го-го!

- Одним словом, - заключает Шнир, - правда - это правда! Ни больше ни меньше.

После ухода наборщиков я обнаруживаю, что они забыли у меня на столе свой учебник немецкого языка, - наверное, от радости, что " Сфакс" плывет за Дрейфусом!

Для длинного разговора г папой уже нет времени - мне надо отправляться в институт. Но все-таки я хочу хоть кратенько спросить:

- Папа, что вы тут говорили про Дрейфуса?

- А ты разве не знаешь из газет?

- Знаю, только не все. Газеты все гадают, будет пересмотр его дела или нет. Они пишут: Дрейфус невинно осужден. Это я знаю. Я только уже не помню, как все это началось.

- Почти пять лет назад, - уточняет папа.

- Вот, вот! Я тогда была маленькая, в первом классе. Ты мне расскажешь, папа?

- Ну как я тебе расскажу? Я уже и сам не все помню... Ох, был бы Александр Степанович Ветлугин! Он бы нам все выложил - до последней горошинки. Да где он, Александр Степанович!

- А куда он пропал?

- Вспомнила! Он еще прошлой весной в Париж уехал. С богатыми купцами Сметаниными. На целый год. Он там с их детьми заниматься будет, да и взрослым пригодится как переводчик, - они не знают французского языка. За него-то я рад - он ведь здесь бедствовал: из гимназии, где он преподавал, его уволили... Очень мне его недостает! Удивительно разносторонне знающий человек!

За дверью слышно покашливание: " Г-хм..." В комнату снова входят Шнир и Степа Разин.

- Извиняемся. Мы тут у вас книжечку свою забыли.

- Когда мы сейчас входили, - добавляет Степа, - вы тут говорили про господина Ветлугина, да? Так вот - он уже приехал из-за границы.

- Александр Степанович приехал? - радуется папа. - Словно угадал, что нужен он нам! А вы его знаете?

- Еще как знаем! - весело докладывает Степа, но тут же почему-то спохватывается. - Азорка, а?

- Нет! - твердо обрубает разговор Шнир. - До свидания!

Они уходят.

- Да-а-а... - задумчиво тянет папа. - Вот за это самое, за то, что водит он знакомство с рабочими, ходят они к нему, книжки он им, наверное, дает, - вот за это и уволили Александра Степановича из гимназии. Только смотри! - вдруг спохватывается папа. - Об этом никому: ни подружкам, ни игрушкам!..

Туповатый все-таки народ - взрослые! Ну когда такое было, чтобы я что-нибудь секретное выболтала? Не бывало такого никогда. И пора бы уже папе соображать! " Ни подружкам, ни игрушкам". В куклы, что ли, я играю?

Мама входит очень недовольная:

- Яков! Девочка опоздает в институт. Прекрати заседание!..

А об Александре Степановиче забыла тебе сказать. Прости, пожалуйста! Я его вчера на улице встретила. Вернулся из-за границы - ну такой же, каким уехал! Даже шляпы новой в Париже не купил. Только на глазах у него теперь вместо абажурчика темные очки.

- А когда он к нам придет, не говорил он тебе?

- Сегодня придет, сказал. Кланялся тебе, о Сашеньке спрашивал... Да пойдешь ты наконец в институт? - сердится мама. - Пять минут десятого!.. Вы тут о Дрейфусе разговаривали, а уж у нее, наверное, муравейник так и работает!

" Муравейник" - так мама называет мою голову. Что ни попади в этот муравейник извне - жучок, листок, щепочка, сосновая шишка, пучок хвойных игл, - со всех сторон сбегаются муравьи, осматривают новинку-находку, шевелят ее, переворачивают, тащат куда-то. Так и моя голова! Прочитаю ли о чем-нибудь, услышу ли - и пошла работа! О Дрейфусе я помню: из-за этого дела тогда волновался весь наш дом, все знакомые. И меня тоже это зацепило в то время: как же так - невинного человека словно зарыли заживо в могилу на далеком, почти необитаемом острове! Но мне было всего десять лет, очень многого я во всем этом просто не понимала. Кто сделал это черное дело, для чего сделал? Потом, когда мне уже минуло двенадцать, дело это снова всплыло. Однако и тут в моей голове еще не все дозрело для полного понимания, почему мир волнуется из-за этого французского офицера.

Вот сейчас я, видно, " доросла". С той минуты, как я услыхала разговор папы со Шниром и Степой, словно лопату воткнули в мой " муравейник"! Спускаюсь по лестнице, выхожу из подъезда на улицу - в голове мысли бегут, сталкиваясь, наступая друг другу на ноги... И я уже понимаю - так бывало со мной не раз, - я не успокоюсь до тех пор, пока не узнаю, не осмыслю всего того, что мне сейчас еще неясно.

На улице неожиданный сюрприз! У подъезда - дедушка.

- Дедушка, ты? - Нет! - отвечает дедушка. - Это не я, другой кавалер!

- Ты ждешь меня, дедушка?

- Нет, не тебя! Голландскую королеву Вильгельмину!.. Ну что ты глупости спрашиваешь? Конечно, я жду тебя. У тебя сегодня последний день ученья? Ну, я провожу тебя в институт, - парадно! Ты что, не рада?

Сказать по правде, по самой настоящей правде, - нет, я не рада своему торжественному спутнику и провожатому. Я очень люблю своего дедушку - он замечательный: и добрый, и веселый. Но ходить с ним по улицам - это мучение. Дедушка не может - ну вот просто не может, и все! - пройти мимо чего-либо и кого-либо, как сторонний человек: он вмешивается во все, что видит. Кто-то с кем-то ругается - ну какое до этого дело дедушке? Нет, он обязательно будет разбирать, кто прав, кто виноват, да еще сделает участникам перебранки строгое замечание: " Ругаться на улице неприлично! Человек должен быть человеком, а не свиньей! "

Это, кстати сказать, любимое дедушкино изречение.

Если где дерутся, держите дедушку! Он тоже лезет в драку.

Когда ему говорят:

- Зачем вы заступаетесь за незнакомого человека? Может быть, его бьют за дело.

- Втроем - на одного? - удивляется дедушка. - Это не может быть " за дело"! Люди должны быть людьми, а не свиньями!

Конечно, дедушка справедливый человек. И смелый. И очень сильный физически, даже теперь, когда он уже старый. Но ходить с ним по улице мука! Он вмешивается во все скандалы!

Он воспитывает всех жителей города! Он учит всех вести себя пристойно... Несчастье, а не дедушка!

- Дедушка, - спрашиваю я, - а если бы генерал-губернатор ругался и дрался на улице, - ты бы и ему сказал, что человек должен быть человеком?

- А как же иначе? - искренне удивляется дедушка. - Если он генерал-губернатор, так ему можно быть свиньей?

Случается даже так, что дедушка обрушивается на какую-нибудь уличную торговку и долго отчитывает ее за то, что она сморкается первобытным способом: при помощи пальцев.

- Старый вы скандалист, папаша! - укоряет дедушку мама. - Ну не все ли вам равно, как сморкается уличная торговка?

- Нет, - упрямо твердит дедушка, - мне это не все равно.

Человек должен быть человеком. А она этими засопленными пальцами трогает потом свой товар - ириски, яблоки, вареные бобы...

- И вы должны ее судить, да?

- Я должен ее учить, - поправляет дедушка.

- Да ведь она темная, необразованная!

- Я сам необразованный. Даже грамоте выучился по уличным вывескам. Если бы меня, маленького, учили, - господи, я бы знал все на свете! Людей надо учить - ну и я тоже учу их чему могу.

- Брось, папаша! Нашел дело - учить людей сморкаться! - вмешивается папа. - Ступай уж лучше прямо в миссионеры!

- В миссионеры? - переспрашивает дедушка с величайшим презрением. - Это которые едут в Африку и учат негров всяким глупостям? Нет, не желаю!

- Почему?

- Потому что негры могут мне сказать: " Господин Яновский, не мешайтесь в чужие дела! Ступайте к черту! " А что я им на это отвечу? Они же будут правы.

Тут в спор вступает дядя Николай:

- Зачем папаше быть миссионером? - говорит он, хитро прищурившись. Сам бог велел папаше быть тореадором. Он очень талантливо обращается с рогатой скотиной...

И все хохочут. Даже сам дедушка сконфуженно улыбается.

Смеюсь и я, хотя тот случай, на который намекает дядя Николай, произошел, когда меня еще и на свете не было.

Было это давно - в нашем городе жил тогда козел. Как в песенке поется: " Жил-был у бабушки серенький козлик..." Только этот козел жил не у бабушки, был не серенький, даже не козлик, а старый, грязный, вонючий козлище, весь в репьях, со свалявшейся шерстью и длинной бородой - она тряслась, когда козел блеял. Как у всех козлов, морда его улыбалась почти насмешливо. Козел был злой, сильный и - ничей: хозяин его был неизвестен.

Жили тогда дедушка и бабушка в пригородной слободке. Дома там были почти все деревянные, пожары бывали часты. Для борьбы с этим бедствием жители устроили так называемую вольную (то есть добровольную) пожарную дружину. Слободка очень гордилась своей дружиной. Да и было чем гордиться!

- Бывало, - рассказывал мне дедушка, - мчится на пожар дружина, кони (положим, клячи, но все-таки - кони!) везут на двух телегах насос, кишку, лестницы, всякую пожарную снасть.

На передней телеге пожарный все время звонит в колокол, сзывает народ на пожар. А начальник вольной пожарной дружины - был такой белорус Лявон Пинчук - здорр-ровый мужчина, сквернослов, не приведи бог. Ну просто, я тебе скажу, никакого театра не надо! Стоит Лявон, подбоченившись, и командует:

" Ваду, собачьи дети! Ваду давайтя! (Воду давайте!)" Красота!

Вот у этих " вольных пожарников" и прижился ничейный козел. Он ночевал в пожарном депо, то есть в сарае, где хранились насос с кишкой, лестницы и прочее имущество дружины. Ночью козел охранял все это лучше, чем собака, воры боялись свирепого козла.

Днем козел бродил по слободке, жрал, что попадалось. Норовил обглодать молоденькие фруктовые деревца, яблоньки, вишни, кусты акаций. Но не брезговал ни бумагой, ни отбросами.

Больше всего обожал табак и махорку.

Но где бы козел ни находился, какое бы лакомство ни послала ему судьба - хотя бы папиросы! - стоило ему только заслышать издали звон пожарного колокола, как он, бросив все, мчался сломя голову догонять телеги с насосом, кишкой и пожарными лестницами. Козел, видимо, считал своей служебной обязанностью присутствовать на всех пожарах.

Остряки уверяли даже, будто на смотрах вольной пожарной дружины козел важно занимает место на левом фланге пожарников!

Звали этого замечательного противопожарного козла... ну конечно, его звали Брандмайор (так назывались тогда начальники пожарных дружин).

Случилось как-то, что дедушка, сидя один дома, услыхал со двора отчаянную ругань. Дедушка выглянул в окно. Сосед-извозчик, пьяный, чистил сбрую и грубо ругался, а во дворе играли дети.

Дедушка крикнул извозчику, чтобы не ругался. Извозчик стал ругаться еще хлеще.

Дедушка вышел во двор:

- Я тебе, пьяному дураку, сказал, чтоб не ругался при детях!

- А почему же это мне не ругаться?

- А потому, - сказал дедушка с удовольствием, - что человек должен быть человеком, а не свиньей!

Извозчик спьяну обиделся и полез драться.

- Стах, - миролюбиво остерег его дедушка, - не дерись! Ты пьяный, на ногах не стоишь. Я из тебя каклет сделаю!

Драка все-таки состоялась. Никто не мог разнять дерущихся - изо всех окон смотрели одни только женщины и дети.

В пылу драки противники не заметили, как во дворе появился пожарный козел Брандмайор. Козел зашел извозчику в тыл и поддал ему рогами под зад. Извозчик заорал; от удара Брандмайоровых рогов он отлетел, как пушинка, к помойной яме и ткнулся в нее головой. Во всех окнах исчезли лица детей и женщин - от ужаса они с криком присели на пол.

Затем... затем во дворе наступила странная тишина. Все понимали, что если извозчик и успел крикнуть, то дедушку козел, наверное, тряханул так, что вышиб из старика дух.

Осторожно, замирая от страха, женщины и дети снова прильнули к окнам и - остолбенели.

Извозчик стонал, лежа около помойной ямы. Дедушка сидел на бревне в самом углу двора и кормил козла Брандмайора папиросами.

- Ешь, подлая твоя душа! - приговаривал дедушка. - Не абы какие папиросы - собственной набивки. Ешь, чтоб ты подох!

Брандмайор с аппетитом, с жадностью пожирал папиросы и - пока ел никого не задирал. Но папиросы убывали, коробок в дедушкиной руке был почти пуст... Что произойдет после того, как Брандмайор сожрет последнюю папиросу?

И произошло чудо! Козел вдруг перестал есть, поднял голову. Он словно прислушивался к чему-то... И, раньше чем дедушка различил смутный отдаленный звон, козел стремглав умчался прочь. А через короткое время по улице, мимо дома, протарахтели пожарные телеги с насосом, кишкой и лестницами, а за ними озабоченно бежал козел Брандмайор.

Еще через несколько минут дедушка помогал извозчику Стаху встать на ноги, приговаривая:

- Эх, ты-ы-ы! Пьяный, ругаешься, лезешь в драку. Человек должен быть человеком, а не свиньей!

- Дедушка, - спросила я как-то, - а почему ты догадался усесться на бревне и угощать козла папиросами?

- Я? Догадался? Чтоб мои враги так о своем счастье догадались! Не догадался я - меня козел загнал на бревно. И что мне оставалось делать, как не угощать его, подлеца, папиросами?

Скажете, дедушка - молодец? Конечно, молодец! Но все-таки ходить с ним по улице несносно. Вот и сейчас - он провожает меня в институт, а сам только и высматривает, нет ли где поблизости таких человеков, которые не хотят быть человеками.

- Дедушка, - говорю я, чтобы отвлечь его внимание от окружающего, - ты слышал? На Чертов Остров отправили крейсер " Сфакс" за Дрейфусом!

Дедушка внезапно останавливается как вкопанный.

- Что? Что? Что? - кричит он вдруг не своим голосом и добавляет тихо, как бы со страхом: - Ты не шутишь?

- Какие шутки, дедушка! Это будет сегодня в газетах.

Дедушка потрясен. Он что-то бормочет, он обнимает и целует меня.

- Вот умница, вот умница! - бормочет он. - Ты на меня не рассердишься, если я тебя оставлю? Я побегу к бабушке - расскажу ей. Ты на меня не рассердишься?..

И, не дожидаясь моего ответа, дедушка рысью мчится к своему дому. А я уж так и быть! - не сержусь. Ох, без дедушки на улице спокойнее!

И невольно я думаю: " Что же это за " дело Дрейфуса", которое мгновенно укротило моего неукротимого дедушку? "

Глава вторая. ВЕЧЕРИНКА " КАК БУДТО БЫ"

Ну вот мы и старшеклассницы. И, конечно, полны радости освобождения от института. Хотя и не навсегда - к сожалению, это еще только через три года наступит! - но до осени, и то хлеб!

Выдали нам сегодня последние в этом году " Сведения об успехах и поведении". У всех нас они хорошие. Маня и Лида переведены в пятый класс с первой наградой, я - со второй. Без грусти простились мы с Моргушкой нашей классной дамой.

Прозвище это дано ей за привычку часто-часто моргать по всякому поводу. Сердится - моргает, довольна - тоже, расстроена или растрогана - опять моргает.

Прощаясь сегодня со мной, Моргушка объяснила мне:

- До сих пор вы переходили из класса в класс с первой наградой. Но... тут Моргушка заморгала, как нанятая, - в этом году педагогический совет постановил дать вам только вторую награду: из-за шалостей и болтовни во время уроков! Подумайте об этом, дружочек мой (снова морг-морг-морг)... На летнем досуге подумайте!

Спасибо за " дружочка", дорогая Моргуша, но думать об этих вещах я " на летнем досуге" не собираюсь! Не хочу портить себе долгожданный летний досуг. Какие такие числятся за мной шалости, хоть убейте, не помню! По моему мнению, я вела себя довольно прилично. А вот болтать - это точно: болтаю! Ну, да ведь без этого на иных из наших институтских уроках и помереть недолго. Вот так - очень просто! - захлебнешься скукой и пойдешь ко дну... Пишите, машите!

Ну, в общем, сейчас все это - уже дело прошлое. Такое прошлое, что его можно забыть, не вспоминать во все время летних каникул - до конца августа.

Когда я, ликуя, прибегаю в этот день домой... " Перешла! Со второй наградой! "... я застаю у нас гостя, любимого папиного гостя, Александра Степановича Ветлугина. И так удачно пришел Александр Степанович - словно подкараулил! - застал папу дома! Правда, папа, как он выражается, " заскочил" домой лишь на короткие минуты между двумя больными, но все-таки они встретились, и оба рады, что могут перекинуться хотя бы самыми важными мыслями, накопившимися за целый год отсутствия Александра Степановича.

Я очень люблю смотреть, как папа встречается со своими друзьями, с теми, кого он любит и уважает.

К маме очень часто приходят и " забегают" ее знакомые. Среди них есть, конечно, и настоящие мамины друзья, но чаще всего это ни к чему не обязывающие знакомства и ничего не значащие, даже не запоминающиеся разговоры. Прибежали, расцеловались с мамой: " Ах, дорогая, вы слыхали? " " Милая, это ужасно, совершенно ужасно! " (или, наоборот: " Это прелестно, совершенно прелестно! ") - " Ах, вчера Самойлов играл Гамлета, это невозможно описать! " - " Куда же вы спешите? " - " Ах, не говорите, миллион всяких дел! " Опять расцеловались - и нет гостьи: убежала! Зачем она примчалась, почему улетучилась, что ей было нужно, - непонятно. Через пять минут после ее ухода мама забывает о ней.

Только Юзефа ворчит, передразнивая гостью:

- И ту-ту-ту! И тру-ту-ту! И чмок-чмок-чмок! А, бодай ее!..

А вот папа встретился с Александром Степановичем: они обрадовались друг другу (год не видались!), даже обнялись, расцеловались, хотя и по-мужски бестолково, неумело, и жмут друг другу руки, а папа даже ласково трясет Александра Степановича за плечи. И оба взволнованы, даже растроганы встречей.

- Ну как? - спрашивает папа неизвестно о ком и о чем.

- Шлепаем помаленьку! - весело отвечает Александр Степанович.

Такой не очень, по правде сказать, толковый разговор происходит между ними всякий раз после какой-нибудь отлучки Александра Степановича по своим делам в другой город. И всякий раз мне кажется - нет, не " кажется", а я знаю, чувствую, - что папа почему-то беспокоился об Александре Степановиче и радуется, что с ним все, оказывается, благополучно.

Александра Степановича я помню очень давно - еще когда я была совсем маленькая. Все эти годы он приходил к нам почти каждый вечер.

- Я у вас ручное домашнее животное! - говаривал он иногда шутя.

- Ну, какое вы домашнее животное, когда вас даже чаем не напоишь: брыкаетесь! - сердилась иногда мама. - Терпеть не могу гостей, которые ничего не пьют и не едят!

- Кто же виноват, Елена Семеновна, что вы, как гоголевский помещик Петр Петрович Петух, заявляете своим гостям: " На что вы мне нужны, если вы уже пообедали? " - посмеивался Александр Степанович.

Но, в самом деле, то ли от большой застенчивости Александра Степановича, то ли от его постоянной боязни, как бы не обременить, не быть в тягость, но прошел не один месяц и даже не один год, пока он наконец освоился у нас, перестал дичиться и сопротивляться маминому гостеприимству: стал пить чай, а иногда даже ужинать с нами.

Александр Степанович очень много знает. Папа говорит, что он богато, разносторонне образованный человек. Вероятно, есть и такое, чего он не знает, - ведь невозможно знать все на свете!..

Но мы, дети, мои подруги, я и Леня Хованский (мы с Леней с детства, как говорится, растем вместе и дружим, как брат с сестрой) - все мы уверены, что Александр Степанович знает все и обо всем. У Александра Степановича нам нравятся те черты, которые отличают его от окружающих людей, например, его суровое, спартанское отношение к жизненным благам. Уж сколько лет мы видим на нем все тот же сильно поношенный костюм, очень пожилую шляпу, утомленные жизнью башмаки! Для того чтобы Александр Степанович купил себе что-нибудь новое, ох, для этого надо, чтобы старое износилось вконец!

Правда, Александр Степанович, вероятно, зарабатывает не много. Лет десять назад он преподавал историю в одной из мужских гимназий нашего города, но, хотя его очень любили ученики, начальство почему-то уволило его. Несколько лет после этого Александр Степанович еще донашивал форменный учительский вицмундир и, лишь когда тот совсем обветшал, заменил его штатским костюмом - самым, дешевым, какой можно купить в магазине. Вот и сейчас мама удивляется: был в Париже - в Па-ри-же! - и даже шляпы новой не купил! Единственная покупка, вывезенная им из-за границы, - очки для его больных глаз. Нельзя сказать, чтобы это была уж очень роскошная обновка!

На какой заработок живет Александр Степанович? Главным образом на то, что получает за свои заметки и статьи, которые печатаются в местной нашей газете, а иногда и в столичных журналах. Статьи эти мне пока еще совсем " не по зубам". Все больше - " вопросы экономики города и деревни", и другие в том же роде. Наверное, это важные вопросы. И папа уверяет, что пишет Александр Степанович талантливо, только все это, как говорится, не по моей башке...

А пока оба друга продолжают радоваться своей встрече.

- Так, говорите, шлепаете помаленьку? - спрашивает папа и смеется весело, как будто " шлепанье" Александра Степановича - невесть какая радость.

- Шлепаем, шлепаем, - вторит ему Александр Степанович. - Нога за ногу задеваем!..

- Целый год по заграницам странствовали! Воображаю, чего насмотрелись!

- Да, - скромно подтверждает Александр Степанович. - Кое-что видел. И кое-кого... Сейчас, впрочем, главная сенсация - пересмотр дела Дрейфуса. Вся Франция - да и весь остальной мир! - кипит, как огромный котел на огне!

- Нам-то, надеюсь, подробно расскажете?

Вот в этот самый момент, когда я навостриваю уши, - сейчас Александр Степанович начнет рассказывать! - в комнату входят новые люди. Это студент Матвей Фейгель, брат моей подруги Мани, и старая Вера Матвеевна, которую все в городе называют " слепой учительницей" (она слепая на оба глаза).

- Вот, - обращается Александр Степанович к вновь пришедшим, - Яков Ефимович просит меня рассказать о загранице, о деле Дрейфуса...

- Ну, значит, мы пришли в самый раз! - говорит Вера Матвеевна.

- Чудно-чудно-чудно! - хлопает в ладоши Матвей.

Он вообще необыкновенно радостный юноша, и " чудно-чудно-чудно" чуть ли не любимое у него слово.

Тут разговор начинается, собственно, о том, что Александр Степанович не просто расскажет, но сделает подробный доклад " о загранице". И не только нам, маленькой кучке его ближайших друзей, но и более широкому кругу слушателей. К этой деловой беседе привлекается и мама. Обсуждают в подробностях, как это сделать, когда, где, перед какими слушателями, а главное: как это осуществить? Ведь публичной лекции на такую тему - да еще кому? Александру Степановичу Ветлугину! - полиция не разрешит.

Оставим ненадолго участников этой беседы. " У нас теперь не то в предмете... - как сказано в " Евгении Онегине". - Мы лучше поспешим на бал, куда стремглав в ямской карете уж мой Онегин поскакал"... Бал не бал балов у нас не бывает, но всетаки званый вечер.

Именно так - " званый вечер" - назвал это увеселение околоточный пристав в полицейском участке, куда дедушка отправился получать разрешение на устройство в нашей квартире приема гостей. Это недавно ввели правило: если число приглашенных превышает десять человек, надо иметь специальное разрешение от полиции. Иначе могут быть неприятности: явится полиция, прервет всякое веселье, " перепишет" всех присутствующих, то есть составит протокол с подробным списком гостей - с именами-отчествами, фамилиями, адресами, - и в заключение предложит всем участникам " незаконного сборища"

разойтись по домам.

За разрешением на прием гостей отправили в полицию нашего грозного дедушку. Перед тем его десятки раз молили, чтобы он не спорил с приставом, не читал ему наставлений и, в особенности, не учил его " быть человеком", и так далее, и тому подобное. Дедушка даже обиделся:

- Что это вы, скажите на милость, вгрызлись в меня, как свиньи в навоз? Что я, по-вашему, идиот? Зачем я буду учить пристава, чтобы он был человеком, когда он все равно кругом свинья, и тут уже ничем не поможешь!

В общем, как потом рассказывал дедушка, все прошло вполне благополучно.

- Званый вечер у вас? - спросил пристав очень милостиво. - А по какому случаю?

- Внучка в старший класс перешла! С наградой! - ответил дедушка не без гордости.

- А сколько гостей будет?

- Да так... - неопределенно промямлил дедушка и повертел пальцами (этого вопроса он не предвидел). - Человек тридцать.

Может, и больше... Родни у нас много. Ну и знакомые тоже...

- С детям придут?

- С детям, с детям, а как же! Внучкин праздник!

И пристав наложил резолюцию: разрешить 17 мая вечером семейное сборище в доме врача Я. Е. Яновского.

...И вот у нас состоится, как папа называет, " званый вечер с итальянцами". Конечно, без итальянцев - откуда их взять, да и на что они? - и самый " вечер" будет только " как будто бы"!

Правда, в папиной лаборатории около кабинета поставят два гостеприимно раскрытых карточных стола с непочатыми колодами карт, грудой мелков - для карточных записей - и свечами в подсвечниках. Но играть в карты не будет никто. За эти столы сядут и начнут играть " как будто бы" лишь в случае, если полиция все-таки нагрянет. О таком вероломстве полиции (ведь пристав дал дедушке письменное разрешение!) нам станет известно заранее: у подъезда с улицы и у черного хода со двора будут весь вечер сменяться дежурные студенты и гимназисты. При первом тревожном сигнале с их стороны начнется не только молниеносно игра в карты, но кто-нибудь еще и сядет за пианино и станет нажаривать веселенькую венгерку или па-де-катр, и пары закружатся в самозабвенном танце. Мама начнет разливать чай, гости налягут на угощение - вот он, званый вечер, хотя и без итальянцев! Для наибольшего " как будто бы" кто-нибудь, поднимая рюмку с вишневой наливкой, громогласно возгласит: " За здоровье Сашеньки, перешедшей в старшие классы. Ур-р-р-ра! "

Полицейские, смущенно переглядываясь и переминаясь с ноги на ногу, поймут, что они ввалились зря, что здесь происходит самая настоящая семейная " вечеруха", и уберутся восвояси. Так сказать, " пришли, понюхали и пошли прочь". А все присутствующие, мгновенно прекратив танцы и карточную игру, вернутся к тому делу, для которого они сегодня и пришли: будут слушать продолжение доклада Александра Степановича Ветлугина.

Такова вечеринка " как будто бы" - не вечеринка, а замаскированный доклад, притом доклад на такую тему, которую полиция никогда не разрешит для публичной лекции. Посещение доклада платное: каждый присутствующий платит известную сумму - сколько хочет и может, - кто рубль, кто и больше. За то, чтобы услышать, что будет рассказывать в своем докладе Александр Степанович, люди заплатят и дороже: о деле Дрейфуса в русских газетах даже передовых - сведения очень скудны, а дело это волнует весь мир. Весь сбор с такой вечеринки - рублей семьдесят пять, редко сто - поступает на революцию, хотя об этом не говорят. Александр Степанович, конечно, не возьмет себе из этого ни копейки, а хозяева квартиры, где происходит вечеринка, берут на себя все расходы по приему, угощению и т. д.

Если бы такие вечеринки можно было устраивать чаще! Но это невозможно полиция непременно насторожится: почему это в городе открылась такая эпидемия семейных сборищ и домашних увеселений? Поэтому вечеринку сменяет лотерея - конечно, такая же законспирированная: кто-нибудь жертвует вазу или хорошую книгу, которую и разыгрывают по рублю за билет. Устраиваются и любительские спектакли, концерты, открытые лекции (" Женские типы в произведениях Тургенева" или " Что такое рентгеновы лучи? "). Большая мастерица придумывать поводы для таких замаскированных денежных сборов моя мама. Помогает при этом учащаяся молодежь. Но сердце, душа всего этого - всегда Вера Матвеевна! Старая - ей больше шестидесяти лет, совершенно слепая на оба глаза, она в общественной работе неутомима - куда молодым!

Был случай: на рабочей окраине города вспыхнул большой пожар - выгорело два корпуса " Дома дешевых квартир". Было много человеческих жертв. Вера Матвеевна носилась весь день по городу, собирала для пострадавших деньги, белье, платье. Собрала всех сирот, детей погибших родителей, организовала для них кормежку, ночлег. К полуночи она еле доплелась до нас, села в полном изнеможении - и вдруг попросила:

- Дайте мне хлеба...

Ей принесли. Она ела с жадностью, ела и плакала.

- Вера Матвеевна, - сказала мама, гладя ее растрепанную седую голову, вы сегодня, наверно, с раннего утра еще ничего не ели? Разве это можно?

- А детям... маленьким детям можно вдруг... без отца-матери? укоризненно ответила маме Вера Матвеевна и заплакала еще сильнее.

За два дня, остающиеся до нашего " семейного вечера", надо обойти всех, кого предположено пригласить от имени мамы и папы. Их - человек пятьдесят; значит, надо обойти тридцать пять - сорок адресов. Сделают это студенты, Матвей - " чудночудно-чудно! " с товарищами, ну и, конечно, Вера Матвеевна.

Последнее всегда беспокоит маму: ведь слепая, не случилось бы чего!

- Вера Матвеевна, - говорит ей мама просительно, - с вами пойдет Сашенька. Хорошо?

- Ничего подобного! - сердится Вера Матвеевна. - Не делайте из меня калеку - терпеть не могу!

Мама смотрит на меня умоляющими глазами.

- А почему вы не хотите, чтобы я пошла с вами, Вера Матвеевна? - говорю я с обидой. - Я так люблю ходить с вами и слушать, что вы рассказываете!

Мама делает мне знаки: " Так, так, так..."

Вера Матвеевна смягчается - и мы выходим вместе на улицу.

Я смотрю на ее глаза. Оба они наглухо затянуты синевато-белыми пятнами - бельмами, - совсем так, как окна пустующих магазинов бывают замазаны разведенным мелом. Но эта старая женщина, совершенно слепая, ни за что не хочет " жить по-слепому": ходить, осторожно возя ногами, словно нащупывая путь, нет ли ступенек или ям. Правда, Вера Матвеевна ходит по улице с палкой. Но палка у нее служит главным образом для того, чтобы, переходя улицу, грозить этой палкой извозчикам: " Осторожно! Не сшибите меня с ног! "

Смотреть на слепые глаза Веры Матвеевны горько, даже немножко страшно. Но Вера Матвеевна самое веселое, самое доброе существо, какое только можно вообразить. Надо слышать, как заливисто хохочет она над всякой шуткой. Она смеется, повизгивая, даже иногда всхрапывая, с радостными слезами на глазах.

- Милый вы, старый ребенок! - сказал ей однажды папа, любуясь ее веселостью, и вдруг, неожиданно для всех (и, уж наверное, для самого себя!), поцеловал Вере Матвеевне руку.

- Ба-а-атюшки! - ахнула ошеломленная старуха. - Руку мне поцеловали... - и добавила с неожиданной грустью: - Первый раз в моей жизни!

Конечно, всякого человека волнует, трогает это сочетание страшного личного несчастья: слепоты, одинокой, горькой жизни - и необыкновенной любви к людям, доброй заботы о них, умения побороть, превозмочь свое увечье, свою физическую слабость.

- Вот ты живешь дома, в семье, - сказала мне как-то Вера Матвеевна, - и бываешь недовольна, даже обижаешься: этого тебе не дали, того тебе не позволяют. А вот у меня было детство - у-у-у! У бедных людей - а мои родители, доню моя, были ой какие бедные! - у бедняков подслеповатый ребенок - это лишний рот. Хуже кошки - она мышей ловит. Хуже собаки - она хоть на чужого гавкает... Тебя дома как зовут? Сашенька, Шурочка, Пуговка... А меня, маленькую, бывало, кличут: " Где ты, слепая сова! "

Я очень люблю слушать рассказы Веры Матвеевны о ее детстве. В особенности, о том, как она училась. Она не родилась слепой - у нее только было очень слабое зрение: она была, как она теперь называет, " подслеповатая". И зрение это явственно ухудшалось. Может быть, если бы ее показали врачу, она и не ослепла бы, кто знает? Но... врач! Он так же не мог появиться в халупе ее родителей над Днепром, как не могла прийти туда в гости, например, звезда с неба.

Сколько она себя помнит, Вера Матвеевна знала, что она скоро ослепнет. И она изо всех сил торопилась учиться.

- Я всегда знала: скоро мне - в темноту. Значит, надо набрать всякого хорошего, чтобы оно со мной осталось навсегда.

В школу я, конечно, попасть не могла, но все-таки мне очень повезло: знакомая учительница увидела, как я хочу учиться, как стараюсь осилить грамоту... Дай бог ей здоровья, той золотой женщине, - она со мной весь гимназический курс прошла! Когда меня при округе экзаменовали - за все семь классов сразу! - я уже мало что видела, но все сдала наизусть...

Так рассказывает мне Вера Матвеевна, пока мы ходим по квартирам тех, кого надо пригласить на наш " вечер".

- А о чем доклад? - спрашивают почти все.

- О деле Дрейфуса, - отвечает Вера Матвеевна.

- Придем! Обязательно придем! Поблагодари, Сашенька, маму, что позвала нас... А кто докладчик?

- Один журналист. Недавно из Парижа приехал...

Нам дают деньги охотно и, как говорит Вера Матвеевна, " очень прилично". И мы уходим дальше.

- Ты не думай, - поучает меня Вера Матвеевна на улице, - не воображай, будто все люди так болеют за Дрейфуса и дрожат-ненавидят его врагов. Мы ведь ходим только по знакомым. А приди мы, например, к генералу Дроздову или к жандармскому ротмистру Ланскому, нас бы прогнали да еще собак на нас спустили. А может, и арестовали бы. Вот как, доню моя!

Когда жена доктора Вилеишиса, поблагодарив за пршлашение, дает Вере Матвеевне целых три рубля, Вера Матвеевна сияет и, выйдя со мной на улицу, говорит мне:

- Видишь, как честные люди хотят узнать правду? Видишь?

Я и сама все с большим интересом жду доклада Александра Степановича. Ведь я о деле Дрейфуса знаю очень мало, почти ничего...

Наше с Верой Матвеевной хождение едва не оканчивается бедой. Хотя я, как наказывала мне мама, осторожно веду Веру Матвеевну под руку, но она все время рвется вперед, как норовистый конь. Сходя с одной очень крутой лестницы, Вера Матвеевна оступается и падает. К счастью, падает невысоко: с двухтрех ступенек. Несколько секунд, пока она лежит неподвижно, с закрытыми глазами и сжав челюсти от боли, я стою над ней в полном отчаянии. Какая-то женщина, спускавшаяся по лестнице вслед за нами, помогает мне приподнять Веру Матвеевну и посадить ее на ступеньку лестницы. Эта же добрая душа приносит из своей квартиры тазик с холодной водой и чистые тряпочки.

У Веры Матвеевны рассечен лоб: падая, она, видимо, ушиблась о край верхней ступеньки лестницы. Ласково приговаривая попольски, незнакомая женщина терпеливо и внимательно прикладывает к разбитому месту холодные компрессы.

- Это ты сопишь, Сашенька? - спрашивает вдруг Вера Матвеевна.

- Я... - отвечаю я, давясь слезами.

- Пожалуйста, не плачь. Очень прошу тебя! О чем плакать?

Слепой упал. Что тут особенного? Я очень часто падаю.

- Это я виновата, - казнюсь я. - Недоглядела...

- Не говори глупостей! Ты все время держала меня под руку. И ведь ничего не случилось особенного: ну, я разбила лоб, подумаешь!

- Ох... - вздыхает женщина, прикладывая к ранке свежую тряпочку. - Ваше счастье, пани, что вы слепая: вы не видели, как вы упали и как вы лежали! Я подумала, что вы убились насмерть. Ваше счастье, что вы слепая...

- Ну конечно, я счастливая, - через силу улыбается Вера Матвеевна. - Но все-таки, пани, я хоть и не видела, как упала, но кости мои это почувствовали...

Мы помогаем Вере Матвеевне встать.

- Ступайте, пани, ступайте до дому и ложитесь в постель! - прощается с ней наша случайная знакомая.

Мы выходим на улицу.

- Сейчас я позову извозчика и отвезу вас домой, - соображаю я. - Или, хотите, поедем к нам?

- Никуда я не поеду. Мы пойдем с тобой в аптеку, там мне заклеют лоб пластырем, и мы пойдем по остальным адресам нашего списка.

- Там всего два адреса осталось. Успеем завтра утром...

- Нет, после аптеки обойдем всех, кто остался. Непременно сегодня!

В аптеке Вере Матвеевне смазали ранку йодом, заклеили пластырем и сказали:

- Ваше счастье - только ссадина. Чуть пониже - и остались бы вы без глаза!

На это Вера Матвеевна сказала беззаботно:

- А на кой он мне, тот глаз? Он же все равно не видит...

Уже выйдя со мной из аптеки на улицу, она говорит:

- Обрати внимание: сколько людей сегодня сказало мне, что я счастливая!

Мы обошли все оставшиеся адреса. Их оказалось не два, а четыре.

Я не соврала, когда сказала " два", - последние адреса были написаны на обороте списка.

Когда мы наконец возвращаемся домой - уже в сумерки, - Вера Матвеевна ступает тяжело, с утомлением. Теперь она все время шепчет про себя:

- Луку зеленого на рубль. Чтоб на всех. Еще - редиски.

Непременно. Мясо. Белых булок...

Я слушаю ее шепот и леденею от ужаса. Неужели Вера Матвеевна сошла с ума?

Она чувствует мой страх - она же все видит, словно зрячая! - и успокаивает меня:

- Не обращай на меня внимания. Когда я хочу запомнить что-нибудь крепко-крепко, я несколько раз говорю это себе шепотом. Это у меня все равно как если б я занесла в записную книжку.

На нашей лестнице мы встречаем спускающегося Матвея. Он был у нас и уже уходит.

- Ну? - спрашивает у него Вера Матвеевна. - Как?

- Чудно! - отвечает Матвей. - Семьдесят пять рублей!

А у вас как?

Вера Матвеевна расцветает:

- И у нас восемьдесят! Живем, сыну?

- И как еще живем, Вера Матвеевна!

- Только, Матвей, имей в виду: рублей десять - двенадцать надо отдать на тюремный Красный Крест. В Антокольской тюрьме сейчас много политических сидит! И есть как раз возможность сделать передачи... Луку надо, сам знаешь. Теперь уже есть зеленый. Редиску или редьку. Котлет нажарим. Булок белых, французских...

- Все, что вы скажете, Вера Матвеевна!

Уже в постели, засыпая, соображаю:

" Это Вера Матвеевна говорила про передачу политическим заключенным. Ведь в тюрьме живут голодно. И нужен лук, мясо, а не то начнется цинга... Помощь политическим заключенным - это делается потихоньку от полиции. Этим ведает все та же Вера Матвеевна".

Потом - уже в предсонном тумане - возникает мысль о завтрашнем докладе Александра Степановича. Интересно!

Потом - хлоп! - словно заперли дверь, - и сон...

Глава третья. ЗАЧЕМ И ОТЧЕГО КРЕЙСЕР " СФАКС" ПЛЫВЕТ К ЧЕРТОВУ ОСТРОВУ

- Не ждите от меня, - так начал свой доклад Александр Степанович, повторения того, что писали о деле Дрейфуса газеты пять лет назад. С тех пор многое неизвестное стало известным. Многое тайное стало явным, иное темное прояснилось.

Конечно, мне придется напомнить вам также и некоторые основные узлы дела Дрейфуса. Но я расскажу вам то, что за год пребывания во Франции мне удалось узнать от моих друзей - журналистов и общественных деятелей.

Весной 1894 года военный министр Франции генерал Мерсье сделал в палате депутатов доклад " О состоянии армии и флота".

Мерсье нарисовал радужную картину - все великолепно, безупречно! Армия и флот в образцовом состоянии!

Докладу военного министра Мерсье бурно аплодировали все депутаты, кроме социалистов: социалисты ему не поверили.

Социалисты были правы: доклад военного министра генерала Мерсье представлял собой сплошную ложь. На самом деле военное положение Франции внушало тревогу. Тревожило и то, что в Генеральном штабе Франции гнездилась измена. Там исчезали, а потом снова появлялись важные документы. Очевидно, ктото из людей, имевших к ним доступ, уносил их куда? зачем? - а потом снова клал их на место. Но кто делал это? Кто?

Военный министр генерал Мерсье получил анонимное письмо:

"...Берегитесь! В вашу овчарню повадился волк. Может быть, даже два... Берегитесь! "

Стали искать. Но тщетно. Следы шпиона были неуловимы.

И тут вдруг появилась надежда схватить виновного! Среди шпионов-агентов французского Генерального штаба была сторожиха из германского посольства. Она приносила все, что находила в корзинках для бумаг, в выметаемом мусоре, в золе, выгребаемой из печей и каминов. Осенью 1894 года среди обрывков, клочков обгорелой бумаги, принесенных сторожихой из германского посольства, был обнаружен важный документ - так называемое бордеро, или сопроводительная бумага: " Посылаю вам четыре нижеследующих документа..." Правда, большого военного значения посылаемые документы не имели, но ведь это были французские военные документы, они хранились в Генеральном штабе! Кто-то пересылал их в Германию. Значит, кто-то продает Германии французские военные документы. Кто это делает?

Военный министр генерал Мерсье пришел в ярость. Если все это получит огласку - скандал! Начнутся запросы в палате депутатов, газетная шумиха, неизбежная отставка кабинета министров... Этого нельзя допустить!

" Ищите! " - приказал Мерсье так грозно, что все поняли: надо не просто искать, как искали до сих пор, - надо найти! Во что бы то ни стало найти шпиона или хотя бы такого человека, которого можно объявить шпионом.

Все, кому предъявляли бордеро для ознакомления, заявили, что почерк, каким оно написано, им незнаком.

Только одному человеку этот почерк б.ыл хорошо знаком - полковнику Анри. Полковник Анри сразу узнал и почерк, и автора бордеро, то есть того, кто продает родину немцам. Этим шпионом был майор французской армии, граф Шарль-МариФернан Эстергази. Полковник Анри не мог не узнать его почерк: у них с Эстергази была дружба двадцатилетней давности.

Если бы полковник Анри был честным человеком, он бы немедленно сообщил военному министру Мерсье, что автор бордеро, то есть шпион, не кто иной, как майор Эстергази.

Если бы полковник Анри был честным человеком... Но полковник Анри не был честным человеком! Он и не подумал исполнить долг француза и солдата. Нет! Вместо этого он стал лихорадочно искать способ выгородить из беды шпиона - майора Эстергази!

Бывают же такие роковые случайности! Почерк бордеро, почерк Эстергази, был схож и с почерком другого французского офицера - Альфреда Дрейфуса... Ну как было не воспользоваться этим совпадением, чтобы выручить своего друга, майора Эстергази!

Полковник Анри спасал не Эстергази, а собственную шкуру:

он был сообщником Эстергази. Именно он, полковник Генерального штаба Анри, и доставал те документы, к которым не имел доступа Эс






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.