No I ain't got Anything to be scared Cause I love you.

Сехун с ним не разговаривал и старался избегать контактов. В принципе, понятно почему. Чонину было стыдно, но чувство противоречия и гордость умело делали своё дело.

Но был момент, когда он всё же попытался заговорить с другом.
После занятий Чонин хотел занести Лу Ханю своё задание по неврологии, которое, как и всегда, сдавал в последний момент. Из-за двери кабинета доносился какой-то шум и разговоры, поэтому он решил немного подождать, прежде чем зайти.
- Вы не понимаете, - Кай услышал голос Сехуна и затаил дыхание, - почему вы не понимаете?
- Сехун. Прекрати, - голос Лу Ханя был уставшим и тихим.
- Как? Засунуть свои долбанные чувства куда подальше, и вести жалкий образ жизни? Я уже пытался это сделать, у меня ничего не вышло, как видите, - он практически кричал.
- Как ты можешь с такой уверенностью говорить о чувствах, когда практически ничего не знаешь обо мне?
- Ничего не знаю? Вы уже забыли, сколько времени я за вами таскаюсь, как жалкая верная шавка. Я достаточно хорошо разбираюсь в себе, чтобы понять, влюблён я, чёрт возьми, или нет.
- Ты ещё слишком молод…
- Да ты… Вы старше меня всего на 4 года. Это такая огромная пропасть?
- Не в этом дело.
- Хватит искать причины.
- Сехун, послушай…
- Мне надоело слушать! Услышьте вы меня хоть раз! Как же всё осточертело.
Послышался жуткий грохот, и Сехун пулей вылетел из кабинета, хлопнув напоследок дверью. Они встретились на миг глазами.
- Се…, - попытка заговорить была абсолютно неудачной, потому что он прошёл мимо, словно никого не было рядом.
Потоптавшись немного на месте, Чонин зашёл в кабинет. Лу Хань сидел за столом, обхватив голову руками и запустив пальцы в свои волосы. Рядом валялся перевёрнутый стол и несколько стульев.
Он положил перед преподавателем свою работу.
- Сехун не знает об эпилепсии так, как я, но в целом неврологию он знает определённо лучше меня.
И он вышел из кабинета, оставив Ханя в своих мыслях.

***

В жизни же самого Чонина творился сплошной хаос. Он приходил домой как можно позже и избегал всяческих контактов с «соседом», который постоянно кидал на него обеспокоенные взгляды.
Но Кай лишь запирался в своей комнате и пытался убить в себе уже зародившийся в комок чувств, теплом разрывавший его на сотни мельчайших частиц.

- Ты должен перестать себя убивать, - сказал однажды Кёнсу, не отрываясь от мольберта, когда Чонин пытался незаметно проскользнуть мимо него, чтобы в который раз отправиться куда-нибудь в бар.
Он сначала замер на месте, а потом медленно повернулся. Кёнсу старательно делал вид, что рисует, но его рука заметно дрожала, и это его выдавало.
- Меня убивают не бары, не жалкие попытки прошлой разгульной жизни и даже не ссора с лучшим другом. Знаешь, что меня по-настоящему убивает? – он чувствовал, как обрываются нити, удерживающие его всё это время.
- Чонин, я…
- Ты меня убиваешь, хён.
- Не обязательно так ко мне обращаться.
- А как мне к тебе ещё обращаться? И обращаться ли вообще? Я не могу просто забыться. Ты же видишь. Ты всё видишь, Кёнсу.
- Подойди ко мне.
- Зачем?
- Просто подойди.
Невозможно не повиноваться этому настойчивому, но мягкому голосу. Его взяли за руку, переплетая пальцы. На тот момент это было самое прекрасное чувство, которое он имел счастье испытать.
- Смотри, - Кёнсу поднял их руки, и Чонин отметил про себя то, как гармонируют между собой оттенки их кожи, - это ты и я. А это – моя болезнь, - он достал баночку жидкой акварельной краски, на которой было написано «чёрный марс» и вылил на их переплетённые пальцы, - Понимаешь теперь, о чём я?
Чонин некоторое время отстранённо смотрел на это зрелище. Потом просто схватил другую баночку с надписью «неаполитанская жёлтая» и проделал то же самое:
- Тогда это то, как я смотрю на тебя.
Затем «фиолетовый ультрамарин»:
- Это то, что я чувствую, каждый раз прикасаясь к тебе.
Яркие цвета постепенно затмевали чёрный. Следующей была «английская красная»:
- Такого цвета тепло, поселившееся с тобой внутри меня.
И, наконец, «берлинская лазурь»:
- То, как я хочу поцеловать тебя сейчас.

Краски тяжёлыми каплями стекали по запястью и падали на пол, а он лишь крепче сжимал чужую руку.
Кёнсу, очевидно, с трудом нашёл в себе слова для ответа:
- Нет, Чонин. Ты меня не понял.
Он расцепил их пальцы и хотел было уйти, но Чонин, даже не задумываясь о том, что его руки в краске, просто схватил его за петли джинс и притянул к себе, обнимая со спины.
- Кёнсу, просто послушай меня сейчас, - он шептал прямо в ухо, - я как никто другой осведомлён в мельчайших деталях твоей болезни, и это меня не остановит. Неужели ты не хочешь быть счастливым?
- Я…
Осторожно задрав футболку Кёнсу, он начал водить пальцами, которые по-прежнему были в краске, по его животу. Неаполитанская жёлтая смешивалась с английской красной, а фиолетовый ультрамарин пестрил на границе с берлинской лазурью. И где-то там изредка проглядывал чёрный марс.
Он осмелился оставить поцелуй на выпирающей косточке позвоночника и, возможно, остановился бы и на этом, если бы не жгучее чувство, поселившееся внизу живота. Поэтому поцелуи перешли к шее. Губы пылали, словно утопая в карамели: сладко и тягуче.
- Остановись.
- Не могу. Не хочу.

Слишком мало.

Чонин развернул его к себе, оценивая взгляд из-под ресниц:
- Если бы я мог всегда так близко смотреть на тебя.
Хотелось просто бесконечно гладить, ласкать, любить. Воспламенять подушечками пальцев кожу, плавиться от прикосновений и растекаться теплом.
Взяв в ладони его лицо, Чонин хотел тут же опустить руки, потому что испачкал краской, но следующий миг его остановили, сцепив пальцы на запястьях.
Сдерживаться уже не оставалось сил, и он поцеловал Кёнсу. Он старался сделать это как можно нежнее, но чувства поглотили его заживо, заставляя до одурения впиваться в эти полные губы.
Кёнсу сжимал по бокам его футболку и слегка дрожал. Казалось, что воздух вокруг искрится, а тепло вот-вот разорвёт обоих изнутри.
Они целовались до тех пор, пока краска не стала застывать.
Нехотя отстранившись, Чонин погладил большими пальцами его щёки и поцеловал в лоб.
- Краска. Душ. Как только ты вернёшься оттуда, я тебя снова поймаю, и ты уже никуда от меня не денешься, понимаешь?
Кёнсу прижался лбом к его груди на несколько секунд, глубоко вздохнул и на ватных ногах отправился в ванную.
Чонину же хватило и кухни. Он пытался немного прийти в себя, умываясь холодной водой, пока не услышал, как дверь ванной открылась.
Кёнсу сушил волосы полотенцем, и капельки воды стекали по его ключицам.
Чонин потянул его за собой за руку и повалил их на диван.