Глава 5. Едва войдя в дом, Антониос устремился в ванную и включил воду

Едва войдя в дом, Антониос устремился в ванную и включил воду. Линдсей стояла на пороге, эмоционально и физически опустошенная, зная, что он потребует у нее объяснений, но чувствуя, что не готова сейчас что-либо объяснять.

– Прими ванну, – сказал мужчина, выливая полбутылки дорогой пены в воду. – А потом поговорим.

Предложение воодушевило Линдсей, и она почувствовала благодарность к мужу за то, что он дает ей возможность побыть наедине с собой. Антониос вышел, и она, стянув с себя вконец испорченное платье, опустилась в горячую пенистую воду. Потрясение было таким сильным, что она до сих пор не могла оправиться. Подумать только – ей ведь удавалось скрывать правду целых три месяца, живя с мужем в Греции, – скрывать от всех, включая самого Антониоса. А вот теперь, стоило очутиться в напряженной обстановке – и она сломалась. Что о ней подумает семья Маракайос? Что подумает муж?

Спустя полчаса она почувствовала себя значительно лучше – хотя жутко хотелось спать. Войдя в ванную, Линдсей закуталась в махровый халат, висящий на двери, причесалась и почистила зубы. Не найдя, чем еще можно себя занять, она нехотя вышла из ванной, расправив плечи.

Антониос сидел на диване в гостиной, держа стакан виски. Лунный свет, льющийся сквозь стеклянные двери, окутывал его серебристой дымкой. Услышав шаги, он повернул голову и посмотрел на жену долгим взглядом, в котором невозможно было что-либо прочесть. Линдсей приготовилась к вопросам и упрекам, но муж произнес лишь одно слово:

– Почему?

Голос его прозвучал глухо, и в нем было столько отчаяния, что она немедленно ощутила укол совести.

– Что – почему? – спросила она, глядя на мужа.

Тот сделал большой глоток виски и покачал головой.

– Почему ты мне не сказала?

Она присела на диван напротив.

– Я говорила, я пыталась…

– Не помню, чтобы ты хоть раз упоминала свою фобию, Линдсей.

Девушка принялась теребить ниточку от халата.

– Ну, я не была настолько откровенна.

– А почему? Если бы я хоть отдаленно представлял себе, как ты страдаешь, я бы понял. Я бы больше к тебе прислушивался…

– Прислушивался? Да ты не хотел меня слышать, Антониос. Два дня спустя после нашего приезда ты отправился в командировку.

Губы его сжались в полоску.

– Это было необходимо.

– Конечно, было.

– Ты никогда не говорила, что против…

– Вообще-то говорила. Я спросила тебя, зачем тебе так скоро уезжать, а ты ответил, это важно. Мог бы еще погладить меня по головке и дать леденец, чтобы я не плакала.

Антониос сощурился.

– Ты хочешь сказать, что я снисходительно к тебе относился?

– Ах ты умничка, догадливый. Да, это я и имею в виду.

Странно было ощущать гнев – обычно Линдсей чувствовала себя виноватой и пристыженной, зная о своем недостатке, но сейчас она ощущала прилив сил.

Антониос помолчал.

– Я не хотел тебя обидеть, – сказал он наконец. – Но я все равно не понимаю, почему ты мне не рассказала…

– Ах, не понимаешь? Не понимаешь, почему это сложно – рассказать мужу после недели знакомства, что у тебя расстройство психики, когда он тебе только и повторяет, что все наладится, нужно лишь подождать, и настаивает на том, что не о чем беспокоиться.

– В обычных обстоятельствах так бы и было.

– Думаешь? То есть это нормально – забрать жену в чужую страну, где даже не говорят на ее языке…

– В моей семье все говорят по-английски.

– А прислуга? Люди, которыми я должна была распоряжаться на ужине? Он состоялся меньше, чем через неделю после нашего приезда.

Губы Антониоса побелели.

– Я полагал, что оказываю тебе честь, давая возможность стать хозяйкой поместья, планировать…

– Но ты даже не спросил меня, хочу ли я быть хозяйкой. Не спросил, чего я хочу от жизни, от нашего брака. – Линдсей покачала головой, чувствуя, как усталость вытесняет гнев. – Наверное, я и сама виновата, Антониос – мне следовало говорить о своих намерениях, следовало рассказать тебе всю правду. Но я очень старалась, а ты не замечал. – Она судорожно сглотнула.

Он глубоко вздохнул и наклонился вперед, проведя руками по волосам.

– Расскажи мне, – тихо потребовал он. – Расскажи о своем… состоянии.

– Ты же сам все видел.

– Расскажи мне все. Как это началось, как ты справлялась…

Он поднял голову, и в его глазах Линдсей прочла решимость и боль. Ей стало жаль его и себя – их отношения. Ах, если бы все было иначе! Если бы она была сильнее и храбрее. Если бы Антониос больше прислушивался к ней…

– Я всегда была робким ребенком, определенно, интровертом. Немного заикалась, и на почве нервного расстройства заработала боли в желудке, когда начала ходить в школу.

Антониос кивнул, внимательно глядя на нее. Она решила продолжить.

– Мама была из семьи известных академиков. Ее отец был физиком, много путешествовал, давал лекции, а мать – профессором английского, писала популярные романы. Думаю, что, выходя замуж за моего отца, профессора математики, мама думала, что и ее жизнь будет такой же блестящей.

– Но вышло иначе?

Линдсей покачала головой:

– Отец любил работу, но ему не нужна была слава. Маме, когда она забеременела, пришлось оставить аспирантуру, и мне кажется… Она сердилась на меня из-за этого.

Антониос нахмурился.

– Но ведь она могла закончить аспирантуру позже.

– Может, она и закончила, – ответила Линдсей. – Я не знаю. Она оставила нас с отцом, когда мне было девять.

Зрачки Антониоса расширились от удивления.

– Ты никогда мне этого не говорила.

– Думаю, я многого не говорила тебе, Антониос, – произнесла Линдсей и почувствовала спазм в горле. – Я не… говорю обычно о маме.

– Так твоя болезнь началась после ее ухода?

– В общем, да – но я страдала от панических атак и до этого. Мать организовывала что-то вроде литературных салонов – приглашала знакомых академиков домой, и они болтали о книгах и философии – я не вдавалась в подробности. Но каждый раз она звала меня к ним и пыталась показать гостям, например, заставляла читать стихотворение – наверное, хотела доказать всем, что, уйдя в декрет, не попусту тратит время.

– А тебе это не нравилось.

– Я ненавидела это, но мне так хотелось ее порадовать. Часами учила стихи, но когда оказывалась перед гостями, из памяти просто все вылетало. Иногда я начинала задыхаться. Мама всегда была так разочарована – иногда она не разговаривала со мной по нескольку дней.

Линдсей живо представила себя сидящей за кухонным столом, вспомнила то отчаяние, которое охватывало ее всякий раз, когда мать окатывала ее ледяным молчанием, сидя рядом и попивая кофе.

Антониос был шокирован этим признанием.

– Линдсей, это просто ужасно. А твой отец не замечал ничего?

– Что-то замечал, но он слишком был погружен в свои исследования и преподавательскую деятельность. А я не рассказывала ему ничего, потому что мне было стыдно.

– Потому ты и мне не рассказала? – тихо спросил Антониос. – Потому, что боялась?

– Может быть, – призналась Линдсей.

Пока она жила с мужем в Греции, пытаясь побороть свою болезнь, разобраться в чувствах было сложно, – это был тесный клубок боли, страха, гнева и чувства вины. И – да, в нем был и стыд.

– Я очень старалась контролировать себя, пыталась принять все как есть, но я точно знаю, что мать стеснялась меня. – Она запнулась, чувствуя ком в горле, мешающий говорить. – Вот почему она ушла.

Антониос неотрывно смотрел на нее, и лицо его оставалось бесстрастным – вот только глаза заблестели, но что было в их глубине, Линдсей не могла прочесть. Гнев? Жалость?

– Откуда ты знаешь? – тихо спросил он.

– Отец заметил в конце концов, что со мной что-то не так, – мне тогда было восемь, – с трудом продолжала говорить Линдсей. – Он записал меня на прием к специалисту, и меня обследовали. Потом ему предложили работу в окрестностях Нью-Йорка – где я живу сейчас, и он согласился. Это было далеко от Чикаго, где мы жили тогда, и мама восприняла это как шаг назад: ей не хотелось жить в маленьком городишке.

– Так, значит, она уехала из-за этого, – сказал Антониос, – а не из-за тебя, Линдсей.

– Она приехала в Нью-Йорк с нами, чтобы посмотреть на дом и колледж. Помню, как она прошлась по пустым комнатам, такая спокойная, с холодным взглядом, – и ничего не сказала. Только когда отец спросил ее, что она думает, она произнесла лишь одну фразу: «Это не то, чего я ожидала».

Слезы защипали глаза Линдсей, но она продолжила:

– Мы с отцом подумали, что она говорит о доме или о городе. Но она имела в виду нас. Мы не оправдали ее ожиданий. Не смогли сделать ее счастливой.

– Она так сказала? – резко спросил Антониос, и в голосе его прозвучало недоверие.

Линдсей кивнула:

– Они тогда разговаривали с отцом вечером, и я все слышала из своей спальни. Она сказала, что не может… жить в таком месте, с… такой дочерью, как я. И сказала, что уезжает.

– О, Линдсей! – воскликнул Антониос.

Она смотрела вниз, потому и не заметила, что он придвинулся к ней ближе, – лишь почувствовала его руки, обнимающие ее. Он усадил ее к себе на колени и притянул к себе.

– Мне так жаль.

– Это было давно, – всхлипнула Линдсей.

Слезы катились по ее щекам, и Антониос вытирал их пальцами, так же, как тогда, в Нью-Йорке, когда она рассказала ему о смерти отца. Он был так нежен с нею тогда – прямо как сейчас.

– Значит, ты винила во всем себя, – тихо произнес муж, гладя ее по щеке. – За то, что мать ушла от вас. – Он помолчал, гладя ее по спине. – Ты, наверное, боялась, что и я так поступлю?

Линдсей замерла.

– Не знаю, – медленно сказала она, стараясь унять круговорот мыслей и воспоминаний. – Знаю лишь, что я не люблю об этом никому рассказывать. Мне неприятно, что ты узнал правду, хотя это уже и не имеет значения. Наверное, с тобой я чувствовала себя так же, как с мамой. Старалась скрыть свое беспокойство, потому что знала, что ее это сердит, но в то же самое время отчаянно хотела, чтобы она все поняла.

– И я никогда не видел тебя настоящую, – произнес Антониос, и снова по его ровному голосу было непонятно, что он думает. – Я лишь думал, что знаю тебя.

Антониос снова замолчал, поглаживая ее по волосам.

– А что произошло после того, как вы переехали в Нью-Йорк? – наконец спросил он.

– Все стало еще хуже. Наверное, отец ожидал улучшения, но после того, как ушла мама… – голос Линдсей сорвался, но она заставила себя говорить дальше: – У меня начались панические атаки в школе – когда меня вызывали к доске, задавали вопросы, – даже просто быть в классе было трудно. Отец наконец забрал меня и начал обучать на дому. Мне было десять.

Каким облегчением было наконец уйти от любопытных взглядов и перешептываний в ее адрес – ведь в классе все понимали, что она не такая, как все, что с ней что-то не в порядке. Но и в этом был минус – Линдсей окончательно привыкла к одиночеству. Отец старался бывать дома как можно чаще, но у него не было лишних денег, да он и не догадался вовлечь дочь в дополнительные курсы или как-нибудь разнообразить ее досуг, чтобы она могла общаться с людьми, заводить друзей. Так они жили, пока отец не умер.

– Я окончила школу в пятнадцать, – продолжила Линдсей. – И рано поступила в колледж, а там поначалу тоже было тяжело. Я поняла, что мне нельзя всю жизнь прятаться от людей. Я начала лечиться и работать над собой, чтобы побороть приступы. Математика мне в этом здорово помогала – мне всегда было спокойно и безопасно с цифрами.

– И ты как-то справлялась, – произнес Антониос, – училась и преподавала.

– Академия для меня была привычной средой. Я училась в одном и том же университете, получая бакалавра, магистра, а потом и доктора. Вела курсы и даже привыкла стоять перед аудиторией учеников.

– А потом умер твой отец, – тихо произнес Антониос.

– Да. Он помешался рассудком, и я заботилась о нем, как могла. Моя жизнь была несколько ограниченной из-за этого, но мне было все равно.

Да и как могло быть иначе, ведь отец так много сделал для нее, переехав в маленький городок и пожертвовав своей карьерой?

– Тебе, должно быть, было очень тяжело.

– Да. И когда он умер, я просто… Не знала, куда идти и что делать. Прожив пятнадцать лет в одном городе, почувствовала себя, точно щепка в незнакомом океане. И тогда я отправилась в Нью-Йорк – чтобы сбежать от всего, и от себя тоже. Там я встретила тебя.

– А я, – подхватил Антониос, – очень неплохо подходил на роль спасателя. Прекрасный принц из сказки.

– Да.

Они оба замолчали, и тишину нарушало лишь мерное дыхание. Наконец Антониос произнес:

– Мне очень жаль, что я не знал всего этого раньше и что ты не могла мне все рассказать.

– Я не знала, что это может что-то изменить.

Он повернул ее к себе лицом и посмотрел в глаза.

– Как ты можешь так говорить? Ты страдала…

– Мне не следовало выходить за тебя замуж, – сказала Линдсей, и слова отозвались жгучей болью. – Не следовало приезжать в Грецию – я должна была понять, что все это лишь прекрасный сон, что брак не продлится долго.

Антониос не ответил – означало ли это, что он согласен с ней?

– Уже поздно, – наконец произнес Антониос. – Тебе нужно поспать.

Приподняв ее лицо, он поцеловал ее в лоб, и Линдсей закрыла глаза, чтобы спрятать слезы: как легко было убедить себя, что она не любит мужа, когда тот был высокомерным и обращался с ней презрительно, и как тяжело сейчас, когда он так нежен с нею.

– Спасибо, Линдсей, что все мне рассказала, – произнес мужчина.

Он смогла лишь кивнуть в ответ, боясь, что разрыдается, если заговорит.

Антониос долго смотрел на нее, а потом бережно заправил прядь волос за ухо, печально улыбаясь ей. Линдсей попыталась улыбнуться в ответ, но губы ее задрожали, и, понимая, что вот-вот сломается, она соскочила с его колен и поспешила вон из комнаты.

Антониос остался сидеть в гостиной, попивая виски и прислушиваясь к звукам, доносящимся из спальни, пока Линдсей готовилась ко сну. Слышно было, как открывались и закрывались ящики, шуршала ткань снимаемого платья… Он представил Линдсей без одежды – ее алебастровую кожу, гладкую и шелковистую, тяжелую, высокую грудь – когда-то он держал ее в руках и даже целовал, – тонкую талию и стройные бедра, длинные ноги, которые она когда-то закидывала на его пояс. Мягкие светлые волосы, покрывалом лежащие на его груди.

Они были счастливы вместе, черт возьми, пусть это и не продлилось долго.

Налив очередной стакан, Антониос залпом выпил его, с благодарностью ощущая, как алкоголь обжигает горло и теплом прокатывается в желудок.

Он был просто слеп раньше – сначала с отцом, отказываясь признавать, что дело Маракайос висит на волоске, затем с Линдсей. Что с ним не так? Почему он не замечает очевидных вещей?

Голосок в глубине сознания прошептал: «Потому что ты не хотел этого видеть, ты боялся».

Антониос начал припоминать моменты, которые могли бы стать сигналами для него – если бы он не игнорировал их, потому что так было легче: вот Линдсей говорит, что у нее болит голова, ее глаза припухшие и красные; вот она стремительно уходит с вечеринки… да, теперь он понимал, что жена страдала.

А сейчас? Можно ли что-то исправить? Он ведь привез Линдсей в Грецию – словно насильно вывел под слепящий свет прожектора, представив на всеобщее обозрение. Хотя он может попытаться облегчить ей жизнь. Да, она приехала ради его матери, но ей не обязательно исполнять роль хозяйки поместья и быть в центре внимания. Он об этом позаботится.

Когда Антониос наконец направился в кровать, было уже два часа ночи. Голова его кружилась от бесконечных поисков ответов и от выпитого виски. Он остановился на пороге, и сердце его, казалось, замерло, когда он увидел спящую Линдсей. Серебристые, точно лунный свет, ее волосы рассыпались по подушке. Она была в белоснежной рубашке с тонкими бретельками, украшенными кружевом, и из выреза виднелись полукружья ее грудей, мерно опускавшиеся и поднимавшиеся с каждым вздохом.

Непреодолимое желание одолело его, но вместе с ним пришла тоска: сейчас уже ничего не изменить. Слишком много всего произошло – слишком много было боли и непонимания. Их брак и впрямь окончен, и Линдсей ясно дала это понять.

Антониос разделся и лег в постель. Кровать была огромной, но сейчас показалась маленькой, когда он осторожно лег на спину, стараясь не задеть Линдсей, – а как хотелось ее обнять, вспомнить, как им было хорошо вдвоем. Но он понимал, что это будет глупо.

В конце концов усталость и выпитый виски взяли свое, и он заснул.

Линдсей проснулась на рассвете, когда бледный серый свет только начал струиться сквозь занавеси спальни. Моргнув, она закрыла глаза и вновь готова была провалиться в теплый сон, как вдруг ощутила чье-то тело, прижавшееся к ней. Разум ее еще был затуманен сном, но чувства моментально ожили – она ощущала мужскую ногу между своих ног, твердую грудь, прижатую к ее груди. Антониос.

Она действовала скорее на автопилоте, обняв мужа за шею и прижавшись к нему, попутно ощущая бедром давление его вставшего члена. В памяти закружились воспоминания: вот они смеются, обнимаются, и Линдсей чувствует себя любимой и окруженной заботой, занимаются любовью.

Его рука скользнула по ее бедру выше, к талии, замерев на груди, большой палец принялся поглаживать напрягшийся сосок. Линдсей удовлетворенно вздохнула, и Антониос перекатился, прижимая ее к матрасу. Руки его сдвинули ее ночную рубашку, одна ладонь скользнула между ног, и девушка застонала и приподняла бедра, словно приглашая его слиться с нею воедино, страстно желая вновь ощутить этот незабываемый восторг и ощущение целостности.

Антониос приподнялся на руках и уже был готов войти в нее, но тут сигнал тревоги в мозгу у обоих сработал в полную мощь. Линдсей открыла глаза и в упор посмотрела на мужа, увидев точно такое же выражение растерянности, какое наверняка застыло и на ее лице.

Со стоном Антониос отстранился от нее, перекатился на спину, закрыв глаза рукой. Линдсей осталась лежать с задранной до самой талии сорочкой и чувствуя, как настойчивое желание пульсирует в теле. Прерывисто вздохнув, она перекатилась на бок.

– Прости, – неуверенно произнесла она.

– Не извиняйся. – Антониос опустил руку и посмотрел в потолок. – Мы оба немного забылись.

Он сел, откинул простыни и, встав, направился в прилегающую ванную. Линдсей невольно залюбовалась его обнаженным телом.

– Нам нужно быть в доме к завтраку, – бросил он через плечо безаппеляционным тоном. – Но для тебя, наверное, будет легче позавтракать здесь и навестить маму лично.

Его заботливость ранила еще больше.

– Думаю, я выдержу завтрак.

Антониос повернулся, посмотрел на нее и прищурился.

– Не нужно себя истязать ради меня.

– Все отлично, я знаю свои границы.

Он молча кивнул и исчез в ванной. Линдсей откинулась на подушки. Если бы ее муж был таким понимающим и внимательным раньше, спасло бы это их брак? Как тяжело было ходить по вечеринкам, званым обедам и приемам, специально организованным в честь хозяина поместья и его молодой жены. Прятать следы экземы на руках и веках, убегать в ванную в самые неподходящие моменты, ощущая приступы тошноты, страдать от мигрени, головокружений и остановок дыхания – и так каждый раз, выходя в свет. Линдсей чувствовала себя растерянной, одинокой и бесконечно несчастной.

Не выдержав, она сбежала. Она сказала, что ей нужно вернуться в Нью-Йорк, чтобы решить кое-какие вопросы с домом отца. На вопрос о том, когда вернется, ответила уклончиво, сказав, что забронирует билеты, как только все решит с домом. Антониос полагал, это будет около недели. В самолете до Нью-Йорка Линдсей сидела, точно зомби, не в силах что-то чувствовать и не реагируя на вопросы стюардессы о том, какую еду и напитки подавать, – просто смотрела перед собой остановившимся взглядом.

Переступив через порог дома, она уловила слабый аромат отцовской трубки и разрыдалась, даже не зная, в чем причина этих слез: рухнувший брак, отец, покинувший ее всего четыре месяца назад, или слабость, сыгравшая с ней такую злую шутку.

С тяжелым сердцем она написала письмо мужу – жалкие два предложения о том, что их брак был ошибкой и она не вернется. Антониос позвонил в тот же день, и в его голосе улавливались изумление и гнев – Линдсей ощутила его физически, когда он бросил трубку. Она сказала себе: ну что ж, по крайней мере, она смогла принять решение – и, свернувшись в клубок на кровати, проспала четырнадцать часов подряд.

Следующие несколько недель она пыталась найти в себе силы, чтобы начать жизнь с чистого листа. И что-то даже удалось – Линдсей вновь начала лечиться, вернулась к своему исследованию, встретилась с парой друзей, которые не стали задавать ей лишних вопросов о ее неудачном браке.

Перекатившись на спину, Линдсей принялась бесцельно смотреть в потолок. В ванной послышался шум включенного душа, и тут же ожило воображение. Она представляла себе мужа, стоящего обнаженным под струями воды, ручейки, стекающие по его прекрасному телу – такому знакомому ей телу, которого ей не хватало.

Стало очевидно, что жизни в Нью-Йорке ей недостаточно – теперь, когда она знает, что такое настоящее счастье. Линдсей тут же одернула себя: ведь это счастье было призрачным. Вздохнув, она встала с кровати.

Собираясь на завтрак, они с мужем не разговаривали – даже не посмотрели друг на друга. Приняв душ, Линдсей надела бледно-зеленый сарафан и сандалии, заплетя волосы во французскую косу. Антониос выбрал летние брюки и белую льняную рубашку с распахнутым воротом. Светлая одежда выгодно оттенила темные волосы, и вообще, видя его после душа и вдыхая аромат его лосьона после бритья, Линдсей ощутила, как в ней просыпается страстное желание. Но она обязана себя контролировать – нельзя допускать повторения того, что случилось утром.

Когда Линдсей вышла из спальни, муж окинул ее взглядом, но ничего не сказал, и они молча пошли к главной вилле.

Как и всегда, все собрались в столовой, и хозяина дома с женой встретили шесть пар глаз. Линдсей тут же начала беспокоиться, ощущая тяжесть в груди, но на сей раз с нею рядом был Антониос, который не только не бросил ее, но и взял под локоть, поддерживая и частично принимая на себя внимание присутствующих. Линдсей, с удивлением посмотрев на мужа, увидела в его глазах спокойствие и выдержку, что так привлекли ее в момент их первой встречи. Он был точно надежная пристань в бушующем море чувств и тревог, и ее тронула его заботливость.

Спустя пару секунд ее дыхание восстановилось, и, кивнув, она пошла вперед. Антониос отодвинул перед ней стул, на который она опустилась. Один из слуг принялся наливать ей крепкий греческий кофе, который она научилась пить и даже немного любить, живя у мужа.

– Надеюсь, тебе лучше, Линдсей, – прозвучал голос Дафны.

– Да, я просто устала вчера.

Парфенопа и Ава обменялись многозначительными взглядами – интересно, с чего бы это? Решив не думать об этом, она углубилась в завтрак – свежие фрукты и йогурт с медом, – и вскоре беседа закрутилась вокруг посторонних вещей, так что ей не было нужды вмешиваться.

– Хочешь вернуться к нам на виллу? – поинтересовался Антониос, выходя из столовой. – Мне нужно будет поработать сегодня.

– Да, наверное, – отозвалась Линдсей.

Она тоже могла бы заняться своим исследованием и проверить почту. Бросив взгляд на мужа, она внезапно подумала о том, как бы ей хотелось читать его мысли – о том, что произошло между ними вчера, что чуть не случилось утром. Конечно, это ничего не изменит в отношениях – а разве ей нужно что-то менять?

– С тобой все будет в порядке? – спросил Антониос, подвезя ее к маленькой вилле.

– У меня социофобия, а не опасная для жизни болезнь, – несколько резко бросила она. – Меня не нужно опекать, Антониос.

– Я просто стараюсь быть внимательным, – ответил он ей. – Раньше у меня это не выходило.

Линдсей ощутила угрызения совести.

– Прости, – сказала она. – Для меня это сложно.

– Я знаю, Линдсей. Вот я и стараюсь облегчить ситуацию.

– Ты неправильно понял. Сложно признаваться тебе в моей слабости – ненавижу выглядеть слабой.

Он явно удивился:

– А ты что, считаешь, что выглядишь слабой? Я так не думаю – ты сильная, удивительно сильная, пройдя через все, что тебе выпало да еще и сумев водить меня за нос так долго. – Он криво улыбнулся. – Я был слеп и не замечал ничего вокруг.

– Думаю, мы оба виноваты, Антониос.

– Может быть.

Они взглянули друг на друга с явным сожалением. Линдсей повернулась и пошла к дому. На душе у нее было черно. Она вытащила свой ноутбук из сумки, а он взял телефон и надел пиджак, а затем снова вышел.

– Увидимся, – произнес Антониос, и Линдсей посмотрела ему вслед, жалея, что все уже не может сложиться иначе.