Глава VII. Круговорот жизни в языческое время. 4 страница

В числе мелких предметов попадаются маленькие бронзовые щипчики, для какой надобности, трудно объяснить, быть может, для шитья или другого какого рукоделья.

В ушах, и мужчины и женщины носили серьги, обыкно венно серебряные, иногда бронзовый, густо позолоченные, особой формы, состоявшей из кольца с продетыми в него металлическими же бусами, одною или тремя. Эта форма приходила с востока, ибо между западными древностями, по замечанию гр. Уварова, она совершенно неизвестна. Носили даже по две серьги в каждом ухе, но когда попадается одна серьга, вероятно у мужчин, то всегда только в правом ухе.

Меря не носили и такие серьги, каких не встречается ни на западе, ни на востоке и какие, впрочем, чаще всего находят только в Московской окраине. Это металлический кругловидный листок величиною около двух вершков, из которого выделывалась в верху форма ушного кольца, а в нижней доле ввязалось семь, и непременно семь лепестков, в виде листьев, так что вся фигура, действительно походила на кленовый или подобный древесный листа, корень которого обделывался, как упомянуто, в виде ушного кольца. Форма серег, как и других подобных вещей, несомненно, служила показанием этнографической особенности того или другого племени.

Шею украшали металлическими, серебряными или медными гривнами вроде обручей, устроенными из гладкой, или витой проволоки, а также монистом или ожерельем из разноличного бисера и бус с привесками, цатами, монетами и разными амулетами, каковы были напр, зубы и когти медведя, иногда сделанные даже из металла, раковины -- змеиные головки, янтарные куски, птичьи косточки и т. п. В числе привесок на ожерелье весьма часто попадаются бронзовые уховертки, лопаточки для чистки ушей. Вот в какое время и у Залесских Мерян мы встречаем заботу о чистоте тела.

На руках носили в собственном смысле об-ручи, т. е. браслеты из одной толстой или сплетеной тонкой проволоки или из пластин, украшенных самым простым резным узором, напоминающим обыкновенный полотенечный. Обручи носили и мужчины, и женщины, не только у кисти руки, но и выше локтя, а иногда и на ноге у колена.

На пальцах рук носили кольца и перстни, с печатями, т. е. разными пзображениями, иногда на каждом пальце; перстни попадались и на пальцах ног. Кольца, перстни и обручи-браслеты встречаются даже из цветного стекла, синего и фиолетового.

Обувь, вероятно, составляли лапти, но попадаются и сапоги, как можно судить по подковкам, которые, однако, были находимы только по одной, что дает повод причислять их, как замечает гр. Уваров, к шпорам, хотя и то будет вероятно, что они могли употребляться в зимнее время при ходьбе по льду.

К числу предметов убранства можем отнести и неболъшие шкатулки или сундучки, иногда окованные листовым серебром, в которых, вероятно, сохранялись дорогие уборы, серьги, кольца, браслеты, ожерелья и проч.

Из вещей домашнего хозяйского обихода гончарные изделия, горшки и друтие сосуды в большинстве не отличаются особенно добрыми качествами работы. Только " в некоторых из древнейших поселений, у озер Ростовского и Переяславского" найдены сосуды отличного достоинства, и по свойству глины, и по изделию. Об иных сосудах надо заметить, что, по-видимому, Меряне тут же при похоронах лепили из глины, напр, чарки для питья, которые и полагали с покойником. Попадаются очень редко и медные сосуды, напр, найдена чаша. Довольно часто были находимы деревянные ведра, окованные тремя железными обручами и с железною же дужкою для подъема.

Найденные замки и ключи, большие и малые, очень замысловатые по форме, могут указывать, что ими запирались не только двери домов, амбаров, клетей, но и сундуков, и мелких ящиков.

В числе обиходных железных вещей найдены винты, крючья, скобы, пробои, долота, клещи, гвозди, ножи большие и малые с костяными и деревянными черенками, украшенными резьбою, иногда обвитыми серебряною проволокою и даже обделанными серебряным листом с черневыми узорами. Ножик и мусат-точило, привешенные на поясе, составляли необходимую принадлежность каждого покойника, даже и у детей. Огонь Меряне добывали посредством огнива и кремня.

Из хозяйственных орудий попадаются сопшик, цепы, кирки и серпы в женских гробницах. В одной гробнице один серп был положена на груди, другой в ногах покойницы.

Из рыболовных снастей найдены гарпуны, багры, крючки, иглы для плетения сетей. От конского убора -- стремена, удила, седла.

Меряне вооружались секирами или топорами и топорцами или молотками разной величины; также метательными стрелами и копьями или рогатинами, сулицами. Большие топоры с широким лезвием имели длинное древко почти в рост человека. Мечи появлялись у них очень редко, как и золото. Во всех раскопанных курганах, а их было 7729, найдено только три меча, да и то в их числе была одна сабля. Так, и золотых серег найдено только три пары. Только три меча на всю Мерянскую область доказывают, что это оружие не было в употреблении в здешней стороне, что единственною ее защитою была секира или топор, которых найдено множество и самых разновидных форм.

Точно также редко обозначаются и щиты, которые, если были деревянные, то конечно все истлели.

Меряне вовсе не знали также саадашных или колчанных, т. е. мелких стрел и потому становится неизвестным, стреляли ли они из луков? Поводимому, это по преимуществу степное оружие в своем распространении от юга и востока по северу до них еще не доходило.

Видимо по многим признакам, что Меряне жили очень самобытно и к тому же нисколько не беднее, если не богаче тех обитателей, которые населяют их страну в наши дни.

Изобилие железных и медных вещей, серебряных серег, обручей, колец и перстней, которые составляли любимый убор женщин и мущин, вполне подтверждает это заключение. Собственно золотых вещей у них было очень мало, но все-таки они украшали свои одежды превосходными цареградскими золотными тканями, кружевами и снурками.

Очень верно замечание графа Уварова, что многие медные вещи Меряне обрабатывали сами, так как в Городце на Саре открыты были даже и плавильные горшки. Предметами их собственного изделия могут почитаться описанные привески, нагрудные и поясные, которые все состоят из плетеной проволоки и по простому способу плетения совсем равняются обычным крестьянским плетеным или браным кружевам. Меряне в обработке иных вещей употребляли краски и позолоту сусальным золотом; изготовляли резные вещи из дерева и кости; украшали резьбою и медные, и серебряные вещи, особенно браслеты, обручи, сгибаемые из простых гладких пластинок. Эта резьба также очень напоминает самые простые узоры полотенец.

Мы полагаем, что и большая часть железных вещей обрабатывалась также дома, в своей стране, если не в области Мерян, то в области Новгорода или Белаозера. В начале XVI ст. на устье р. Луги в погосте Каргальском собирали дань железными крицами, топорами, сковородами. Быть может, это производство шло из далекой старины. Припомним и Новгородский город Устюжну Железопольскую на р. Мологе.

Находимые при покойниках ключи свидетельствуют не только об их зажиточности, но также, быть может, и об особом звании общинного ключника. Так как и находимые при покойниках вески и гири могут свидетельствовать не только о торговом человеке, принимавшем деньги обыкновенно всегда в отвес, но и об особом общинном звании серебряного весца, который упоминается, например, в XIII в. в Новгороде, как должностное общественное лицо.

Вещи, какие употребляли Меряне для своего убора и на другие потребности, приходили к ним от Запада с Балтийского моря, от Греков из Цареграда, от Камских Болгар с Каспийского моря и, вероятно, от Пермской стороны.

Почтенный автор исследования мерянских курганов, по большому сходству некоторых вещей с находимыми в скандинавских странах, заключает, что Норманны жили и посреди Мерян, что они владычествовали над Мерянами, что Норманны же привозили к ним и восточные монеты и изделия западных стран.

Нам кажется, что в этом случае, как и во мнопих других, Норманны могут остаться в стороне, ибо сходство мерянских вещей с такими же скандинавскими доказывает только, что существовали торговые связи не с Скандинавами собственно, а вообще с Балтийским поморьем, где весьма бойкую торговлю производили и Варяги -- Славяне. И лучшим доказательством этому служит приводимый автором счет найденных монет. О монете вообще он говорит, что монета есть " лучшее доказательство торговых сношений с страною, где она чеканена".

В курганах было найдено 80 монет германских разных мест; 27 англосаксонских, и только три датских и шведских и 3 византийских. Из скандинавских земель, стало быть, только Британия доставила самое большое, третью долю против общего числа Германских монет, что очень понятно, ибо в Британии славянские балтийские торговцы находили больше надобного товара, чем в Щвеции или Дании, почему им чаще попадали в руки и британские деньги, который, конечно, они же привозили и в Ростовскую область. Общее число найденных западных монет вполне доказываете, что Мерянская торговля производилась больше всего с Южным, т. е. с славянским берегом Балтийского моря.

Затем Норманны должны бы оставить у Мерян несравненно больше мечей, чем найденные три, ибо в скандинавских землях находки мечей при покойниках весьма обыкновенны. Отчего бы им не оставить и какой либо рунической надписи, хотя бы в одну букву? Мы не говорим о том, что при внимательном изучении и сравнении скандинавских изделий с изделиями напр. внутренних земель Европы или же с арабскими, многие из них по производству могут, пожалуй, оказаться вовсе не скандинавскими, ибо замысловатые сплетения с птицами, зверьми и человеческими фигурами, по которым обыкновенно отличают так называемый норманский или скандинавский стиль, не есть еще исключительная принадлежность одного скандинавского про изводства. Эти плетеницы в IX и X вв. господствовали по всей Европе и потом составляли особый отпечаток так называемаемого романского стиля, который, в свою очередь, питался наиболее всего византийским востоком.

Вообще, не все то, что сходно с вещами находимыми в Скандинавии, можно относить к скандинавским же изделиям, и не всякий меч, найденный где либо в Орловской губ. и сходный по украшению с найденными в Скандинавии, можно прямо называть норманскими. Как мы уже заметили, иностранные археологи в противоположность Русским, все находимые в их стране вещи, за исключением вещей явно римского пли античного изделия, нисколько не стесняясь, всегда прямо относят к туземному производству, очень часто утвердительно, иногда основываясь на вероятности. Так напр. вырезанные обронно и очень искусно пряжки, заданы, привески и т. п., и в особенности все предметы, отличающиеся сканною или филогранною работою, едва ли принадлежали к туземному скандинавскому производству. Нам кажется, что производство всякой скани или филограни от глубокой древности процветало только на востоке, в особенности у античных Греков. По наследству оно оставалось в руках восточных же народов и в средние века. Тогда его изделия переходили в Европу или из Византии или же от Арабов, вероятнее всего из Багдада -- Вавилона, как называли этот город наши предки, который славился своими изделиями из золота и серебра. Сканное производство требует большой опытности и больших познаний в технике этой работы, поэтому очень сомнительно, чтобы средневековой, все-таки варварский север, занимавшийся к тому же больше всего войною, мог усвоить себе это в высокой степени трудное, очень копотливое и дорогое производство. Мы полагаем, что и медные Мерянские проволочный плетения, о которых мы упомянули, что они могут принадлежать туземным изделиям и которые по существу работы тоже относятся к сканному производству, едва ли выделывались у самих Мерян. Вероятнее всего это произведения Пермские, вообще приуральские, где восточное искусство должно было свить себе, хотя бы и не очень богатое гнездо с самых давних веков. Та сторона всегда находилась под влиянием если не античной, то до-арабской Персии и других закаспийских государств.

Вообще, по находимым вещам нельзя еще утверждать, что эти вещи обрабатывались там, где их больше находится, иначе пришлось бы доказывать, что арабские деньги чеканились в нашей стране, так как нигде оне не открываются в таком количестве.

Равным образом, по находкам Скандинавских вещей, никак нельзя заключать о ходьбе по нашей стране или пребывании в ней Норманнов. Для распространены этих вещей по всем углам Русской равнины достаточно было и одних русских же купцов, получавших иноземные товары и деньги в приморских и заморских городах и развозивших их по своим Русским местам.

Как бы ни было, но очерк Мерянского быта, восстановляемый самыми могилами, может служить показанием, что и в других углах Русской страны люди IX и X века жили подобным же образом, больше или меньше богато, смотря по торговому или промышленному значению местности, но в постоянных связях и сношениях с главнейшими торговыми путями страны, а следовательно и с главными средоточиями этих путей, каковы были Киев и Новгород и Великий город Болгарский. Если глухие селения внутри лесов и болот Ростовской области употребляли, кроме других иноземных привозных вещей, даже и Цареградские золотные дорогие ткани, то уже это одно служить достаточным свидетельством о бойкости древних торговых связей и сношений по всей стране.

Сравнительно с Мерею, еще большим богатством отличалась Мурома в древнем городе Муроме. Тамошние находимые вещи, в общем характере сходные с Мерянскими, отличаются более искусною работою и лучшими формами ¹⁸⁴.

Отважные походы за море, неутомимые странствования вдоль и поперек по своей стране естественно доставляли первоначальному обществу Древней Руси известную долю образования. Путешествия знакомили с иными землями и с иными людьми, следовательно, распространяли круг понятий и сведений, конечно, больше всего только в промышленном практическое направлении. Знание мест, людей, их обычаев и нравов и разных порядков их жизни было очень необходимо для самого торга. Оно и доставляло именно ту степень образования, которую можно весьма точно определить словом бывалость.

Те послы и гости, которые изо всех городов каждый год хаживали в Царьград, а стало быть точно также и за Варяжское, и за Хвалисское (Каспийское) море, возвращаясь домой, конечно, вместе с различным товаром приносили и множество рассказов о далеких странах и чудных землях, в которых приходилось им бывать, следы подобных рассказов обнаруживаются в самой летописи, где она касается описания иноземных обычаев.

Таков напр, рассказ Новгородца Гюряты Роговича, слышанный им от Югры, о людях, сидевших где-то за этою Югрою на море в высоких до небес горах и с великим кличем и говором просекавших гору, желая высвободиться. В горе у них было просечено малое оконце, в которое они разговаривали, но нельзя было разуметь их языка. Они, объясняя рукою, указывали на железо, прося дать юг, или нож, или секиру и отдаривали за то скорою, т. е. дорогим мехом. До тех гор путь быль очень труден и непроходим, все пропастями, снегом и лесом. Пояснение этого рассказа находим у Арабов, которые в этом случае рассказывают или Русские или Болгарские повести.

Арабский географ начала XV в., Бакуи, пишет следующее: " Юра (Югра) есть земля, лежащая близ моря Мрака. Летом там дни бывают очень длинные, так что солнце слишком 40 дней не садится. Жители не сеят: но у них много лесов; живут рыбою и звероловством. Путь к ним лежит через такую землю, где снег никогда не тает. Говорят, что Болгары возят туда на продажу сабли. Другой арабский географ начала XIV в. Абульфеда, о той же Югре, по-видимому, слышал рассказ от Русского. " На севере от Руссов, говорить он, находятся те народы, которые заочно производят торговлю с чужестранцами. Это делается следующим образом, как то рассказывал один человек, который сам туда ездил, и по словам которого сказанные народы живут близ берегов северного океана. Караван, пришед на их границы, ожидают пока жители известятся о том. Тогда каждый купец, на известном и назначенном месте раскладывает свои товары, положа на них заметки. По уходе купцов, приходят тамошние жители, раскладывают свои товары, состоящие из шкурок скифских ласточек и лисиц и т. п., оставляют все там и уходят домой. Тут купцы приходят опять, и тот, кому мена кажется сходною, берет скифские товары; а тот, кому это не покажется, не берет своих товаров до тех пор, пока оба не сойдутся в цене, после чего разъезжаются".

Почти тоже географ Бакуй рассказывает и о болгарской торговле с Весью. " Вайсуа или Валсу (Весь), говорить он, есть земля по ту сторону Болгаров, расстоянием от них на 3 месяца пути. День там бываете очень длинен, а за ним следует столь же длинная ночь. Когда Болгары приходят туда для торговли, то раскладывают свои товары на одном месте, где и оставляют их на некоторое время, потом приходят опять ж подле своих товаров находят то, что жители хотят за них дать; ежели они довольны, то берут, а ежели нет, то оставляют, ожидая придачи. При этом, ни покупщик, ни продавец, не видят друг друга, как тоже делается в южных странах в земле Черных (негров). Впрочем, жители Валсу не ходят в землю Болгаров оттого, что не могут снести тамошнего лета".

Эта отметка не ходят к Болгарам вообще должна обозначать, что народ Весь, как и другие его соплеменники, не участвовали в действительной торговле, не ходили с торгом по чужим землям, хотя бы и к соседям ¹⁸⁵.

Надо заметить, что упомянутые арабские географы в этих рассказах несомненно пользовались источниками более древними, чем то время, когда они составляли свои географии, ибо в начале XV стол. Болгары, как народность, уже не существовали, а о Веси арабские свидетельства больше всего относятся к X веку.

О другом рассказе старых русских мужей, ходивших за Югру и за Самоядь в XI столетии, мы уже упоминали выше стр. 360.

Западные писатели и путешественники в XY и XVI вв., Сабинус, П. Иовий, Герберштейн, как сами они говорят, от Русских же людей получали сведения о приуральских и зауральских странах, и можно с достоверностью полагать, что существовали и русские описания этих стран, до нас не дошедшия, которыми, однако, уже пользовался Герберштейн. Отрывов таких описаний находим в списках XVI в., под следующим заглавием: " О человецех незнаемых на въсточней стране и о языцех разных", где описываются за Югорскою землею разные отрасли Самоеди и, между прочим, говорится и о немой торговле. Вверх реки Оби Великие есть иная Самоед. (Туда) ходят по подземелию, иною рекош, день да ночь, со огни, и выходят на озеро; и над тем озером свет пречуден, и град велик стоит, а посада у него нет. И коли поедет кто ко граду тому и тогда шум велик слышен в граде том, как и в прочих градех. И как приидут в него, ино людей в нем нет, ни шуму не слышети никоторого, ни иного чего животна. Толико во всяких дворех ясти и пити много всего; и товару всякого, кому что надобе. И он положить в цену противу того, да возмет, что кому надобе, и прочь отходят. А кто что без цены возмет и как прочь отъидеть и товар изгинет у него, и обрящется паки в своем месте. И как прочь отходят от града того, и шум паки слышети, как и в прочих градех".

По своему характеру эти рассказы отзываются все теми же повестями, какие выслушивал в нашей же стране от древних Скифов сам отец истории -- Геродот за 450 лет до Р. X. (ч. 1, стр. 245)? сохранивши самое имя Югры в своем имени народа Ирков; теми повестями, какия, по свидетелъству Аристотеля, афиняне с жадностью слушали на своих площадях от людей, возвращавшихся с берегов Днепра и с Кавказа, откуда, конечно, идут и все баснословные сказания о Гиперборейцах и других чудах нашей страны, рассеянные в сочинениях античной древности. Все это служить достоверным свидетельством, что в течении 1500 лет от Геродота включительно до X века, торговое хождение по разным углам нашей страны не прекращалось, что там или здесь, в ней всегда находились бывалые люди, предприимчивые ходоки на край света, быть может, те самые ходиаки, ходонаки, которые упомянуты своими именами на мраморных надписях Танаиса в III веке по Р. X. (ч. 1, стр. 433). Эти то ходоки в течении 15 столетий не отменяли своих предприятий и непрерывно до поздних времен продолжали свое дело, начатое их предками не на памяти даже Всемирной Истории.

Естественно предполагать, что в тот русский век, который мы обозначили именем языческого, подобные рассказы жили во всех наших старых главных городах и составляли своего рода ученость, особый круг знания, отличавший людей бывалых даже от людей старых, как представителей всякого опыта и знания. " Не спрашивай старого, спрашивай бывалаго", говорить народ и до настоящего времени, очень верно оценивая этою пословицею достоинства опытного знания.

Но рядом с чудными рассказами бывалые люди очень хорошо знали и настоящее дело, т. е. знали положение близких и далеких земель и к ним все пути и волоки. Вот по какой причине начальный Русский летописец является и первым обстоятельным и точным географом для Восточной Европы. И при том его рассказ о размещении древних обитателей Русской страны, как и о некоторых прибрежных народах европейского запада, отзывается сведениями более древними, чем то время когда он собирал свою летопись. Его показания о Великой Скифии, как еще античные Греки называли все Славянство, жившее между Дунаем и Днепром, его отметка об особом имени Славян Норцы (Неуры по Геродоту), ближе к показаниям Геродота, чем к рассказам средневековых латинских и греческих писателей. И вообще, относительно своей страны и всего Славянства, и относительно всего пути вокруг Европы, его познания самостоятельны, приобретены не из книг, а именно от бывалых людей, от самовидцев.

Несмотря на их краткость, они отличаются такою географическою и этнографическою определенностью и точностью, которая может явиться только как следствие давнишнего, самого близкого знакомства с упоминаемыми землями и народами. Самый Иорнанд в известном перечислении покоренных, будто бы, Готами народов, по-видимому, тоже пользовался нашими Русскими сведениями, в том смысле, что они шли от туземцев нашей страны. Можем с полною вероятностью заключать, что Русские передовые люди еще до призвания Варягов знали обширный восток Европы, как свои пять пальцев, знали с достаточной подробностью и побережья Балтийского, Черного и Каспийского морей, и многие заморские страны, особенно за Каспием и Кавкасскими горами.

Само собою разумеется, что знакомство с разными землями и народами по естественным причинам должно было оставлять свой след и внутри страны, именно в развитии гражданских и общественных понятий зарождавшегося общества.

Торги и торговые связи всегда служили наилучшими проводниками всяческой культуры. Вместе с иноземными вещами и различными предметами торговли они разносили в глухие страны и иноземные пояятия, иноземные верования, обычаи и вообще всякие формы, образы иной жизни, начиная с простого гвоздя и оканчивая религиозным верованием. Самая монета с ее изображениями, понятными или непонятными, доставляла уже материал для новой мысли. Если история торговых связей нашей равнины касается еще первых веков христианского летосчисления, то конечно, к тем же временам должны быть относимы и очень многие наши, так называемые, культурные заимствования. Поэтому горизонта наших ученых разысканий о происхождении и первом появлении в нашем быту того или другого обычая, того или другого предмета в ремесле и художестве, в уборе и одежде, в вооружении и даже в ествах и т. п., этот горизонт должен распространиться не только за пределы татарского, но даже и норманского влияния, потому что и то и другое приобрели у нас значение и вес единственно только по случаю нашего крайнего незнакомства с настоящею нашею древностью. Многое и очень многое в нашем старом быту происходит или, что одно и тоже, объясняется из таких источников, которые по своей отдаленности никогда не принимались в рассуждение, но которые, тем не менее, по своим влияниям всегда находились ближе к нам, чем пресловутые Норманны.

Русское Славянство последним пришло в Европу; оно по необходимости остановилось на крайнем европейском востоке и по необходимости должно было в большей силе испытать на себе влияние того же востока, ибо этот восток, очень богатый и роскошный, отличался высшим развитием и обладал уже государственною довольно сложною культурою в то время, как на западе, в Европе, жили еще простые бедняки-земледельцы, какими были и Славяне. Естественно, что первоначальные черты в развитии Русского Славянства, каково бы ни было это развитие, необходимо носили восточный облик. Перейдя в Европу и живя по соседству с востоком, Русское Славянство едва ли когда покидало с ним связи. Если не прямо, то при посредстве других народов и племен, оно всегда находилось под его влиянием. Черноморские колонисты древних времен, Греки, сами испытывали это влияние и еще в большей степени, что раскрывается и в их искусстве, и в их мифах, и в домашнем быту. С именем Востока у нас существует одно представление только о диких кочевниках. Но это Восток погибший или можно сказать, новейший, от которого заимствовать было нечего, и который сам всегда разлагался и угасал от влияний оседлого быта, или в борьбе с ним. Заимствование лучшего в порядках жизни, богатого и красивого в ее внешней обстановке, могло происходить только в сношениях с Востовом древности Мидийской и Персидской. Здесь-то мы и встречаем явные признаки восточного влияния на нашу жизнь.

В отношении одежды мы совсем отделились от Запада своею восточною длиннополостью, которая идет не от Татар, как обыкновенно все думают, а ближе всего с древнего Черноморья и из Малой Азии от византийских Греков, которые также отличались от западных своею длиннополостью и сами подчинились ей от неразрывных связей с древним востоком, где длиннополость господствовала еще у Финикиан, Ассириан и повсюду в так называемой Передней Азии. Античные Греки длиннополость, длинные рукава, штаны и вообще упрятывание голого тела почитали варварством. Римляне этот род одежды презирали, как постыдный для мужчины, потому что в их глазах он обозначал женскую изнеженность. И Греки и Римляне наполовину ходили голыми, не покрывая одеждою ни рук, ни ног.

Между тем на варварском востоке, в древней Мидии, Малой Азии, носить такую одежду почиталось за великий стыд, о чем свидетельствует еще Геродот. Этот взгляд через десятки забытых столетий обнаруживается в древних русских понятиях о коротополой одежде западных народов и тем раскрывает глубокую древность наших связей с древним востоком. Один Летописец XIII века, Переяславский, говоря о различии народных и племенных обычаев, заметил, что Латины (Европейцы) взяли бесстыдство от худых Римлян, пристроили себе кошули (куртки, фуфайки), вместо сорочек, и нося коротополые и ногавицы (брюки), стали межиножие показывать, нисколько не стыдясь, как настоящие скоморохи.

Таким образом, средневековая и современная коротополость Запада получила свое развитие из идей об одежде древних Римлян, так точно, как и наша старинная длиннополость произошла из древневосточных идей, которые к тому же вполне оправдывались учением Христианской веры, а еще более самым климатом страны.

Все это дает нам много оснований заключать, что древне-русский костюм в его богатой, знатной и относительно роскошной среде, сохраняет памятники такой древности, перед которою неуместны все толки о наших заимствованиях у позднейших восточных народностей.

Если наше имя собака идет по прямой линии от Мидян, у которых это животное называлось спака ¹⁸⁶, то естественно предполагать, что напр, и имя нашего сарафана идет также от мидийского и древне-персидского сарапа, который носили женщины и мужчины, как встречалось и у нас. Из народной одежды шаравары прямо идут тоже от древних Персов и Парфян. Особенно широкие рукава некоторых наших древних одежд женских (летник) и мужских (царское платно) имеют также свой первообраз в одеждах мидииских.

Одна серьга в ухе Святослава напоминает такую же и тоже жемчужную серьгу в правом ухе персидского царя Пероза (459 -- 483 г.). Мы видели, что и Меряне Ростовской области носили одну серьгу в правом ухе.

Излюбленный великорусским племенем красный цвет рубах, а в орловских и курских местах и женских понев, быть может, также удаляет нашу народную старину в древность Мидян, которые вообще особенно любили в одежде красный цвет. Обычай целоваться при встрече с другом, с родственником, или вообще равным -- в губы, с почтенным -- в щеки; или бить челом, кланяться в землю при встрече с господином или властным человеком, суть обычаи древнеперсидские. Мы уже говорили (ч. 1, стр. 308) о женском наряде геродотовских Скифов, который в общем характере и в некоторых частностях очень сходен с нашими нарядами XVII столетия.

Вее такие указания, конечно, не дают еще оснований к заключению о непосредственном происхождении некоторых остатков нашей древности прямо из древней Мидии; но они вообще раскрывают, что наша древность в течении незнаемых веков постоянно находилась под влиянием древнего мидийско-персидского или иранского, арийского востока, под влиянием той культуры, которая задолго предшествовала ее арабской или собственно магометанской переработке.

Затем нельзя оставлять в стороне и известного влияния античных Греков, у которых Славяне и особенно восточные должны были заимствовать немало предметов и самых слов, входивших к ним вместе с предметами торговли и культуры. Гречка, гречиха и доселе служить свидетелем, откуда впервые это растение развелось и на наших полях. Равным образом, и тот плащ, который Русские носили в X -- XI столетиях, называя его корзном и надевая его на левое плечо с тем, чтобы правая рука оставалась свободною, -- тоже одежда древних Греков, остававшаяся у них и во времена византийского царства.

Если требуется объяснять заимствованием самое происхождение русских городов, то, конечно, они должны были возникнуть под непосредствеяным влиянием древнегреческого городового быта в черноморских колониях. Еще древняя Ольвия, с которой связи и сношения, указанные уже Геродотом, подтверждаются и курганными находками (ч. 1, стр. 266), несомненно могла служить добрым источником для распространения между Скифами понятий о городском устройстве. О городах в нашей стране, хотя бы и не выше пределов Киева, упоминаеть уже Птоломей, писатель II века по Р. X. Но об устройстве древних южных, в собственном смысле, Русских городов, мы мало имеем сведений. В этом отношении типом такого устройства, хотя предположительно, должен оставаться Новгород.

По нашему мнению, новгородская вечевая степень или особый помост, возле которого происходили совещания, на котором становились старейшины говорить с народом, давать суд и правду, отчего посадники получали даже прозвание степенных, это вечевая степень по всему вероятию, идет еще от античных времен. Она устроивалась в городах балтийских Славян, откуда могла перейти и в Новгород; но она же и доселе устроивается в прибрежных городах Далмации и называется там Лозией ¹⁸⁷. Можно с достоверностью полагать, что и на Балтийский север она принесена с юга в те времена, когда Славянские связи с античным миром были теснее и когда городское Славянское устройство, естественно, должно было многое заимствовать у колонистов Адриатического или Черного морей.