Глава VI. Языческие верования древней Руси. 2 страница

Эту траву, как упомянуто, выкапывали на Иванов день сквозь серебро, положивши его около травы с четырех сторон, при чем произносился следующий заговор: " Господи благослови сею доброю травою, еже не имеет сердца своего в себе и так бы не имели недруги мои на меня, раба Божия, сердца. И так люди радостны бывают о сребре, и так бы радостны (были) всяк человек ко мне сердцем. Сердце чисто созижди в них Боже и дух прав ко мне! " Из этого образца можем видеть, каким путем языческая мысль, в своих наблюдениях над предметами и свойствами естества воспроизводила свои мифы.

Круг всех подобных сказаний и преданий, которых в народной памяти сохраняется достаточно не только о травах, но и о многих других предметах языческого естествознания, заключал в себе, главным образом, деения или творчество познающей мысли, пытавшейся проникнуть в тайны Естества и по тому спешившей каждое и мелкое сведение в ряду своих пытаний претворять в законченные откровения самой Природы. Здесь сосредоточивалось языческое Ведание, Ведовство, Знахарство, Знатная Премудрость или по древнему Вещьство ¹⁴⁵.

Главную силу этого Вещьства или Ведовства составляло не собственное знание, а тем менее изучение природных вещей в смысле простого исследования хотя бы одной их полезности в быту человека, нет -- языческое Ведовство укоренялось в одной руководящей мысли, что познание Природы приобретается не иначе как только посредством ее же вещих откровений, что эти самые откровения и составляют человеческое знание, которое по этому в полной точности и с полною глубиною смысла выражалось в свойственном ему наименовании Вещьства. Это знание по преимуществу только вещает, и меньше всего дает истину в ее простом виде, как это делает теперешняя наука.

Всякий опыт и добытое сведение в кругу языческих наблюдений Естества открывались вещим смыслом, то есть были вдохновенными откровениями. Вот почему язычник вполне логически и очень последовательно взамен или вместо действительного опыта поставлял одно только вдохновенное или простое пытливое сказание своей мысли. А это самое сказание или повествование мысли и составляло зародыш самого мифа. Из таких-то сказаний или из таких зародышей мифа воссоздавалось языческое Знание, Вещьство, Ведовство. Это была совокупность откровений мысли, не знавшей пределов для своих стремлений пробиться к тайнам Естества. И как не наивны по-детски, как не фантастичны такие действия мыслей язычника, но и в них с особенною ясностью выступает благороднейшее свойство человеческой природы, это -- неутолимая жажда познания. И в детском лепете языческого мышления постоянно и неизменно слышится тот же вещий голос: я хочу все знать, все видеть, везде существовать.

В числе многих вещиих трав были и такие, который должны были удовлетворять этим запросам язычника во всей полноте.

" Трава Бел Таленц, настаивать ее и пить с прочими такими же травами или же и одну, -- узнаешь всякие травы и на что надобны; если куда пойдешь, то травы и всякие вещи с тобой говорить будут и скажутся, на что надобны; при том же и прочих животных, гадов и зверей гласи спознаешь, что они говорят между собой, и все премудрое знать будешь".

" Траву Муравеиц кто при себе держите -- птичье разглагольствие знать будет. Трава Бал очень добра, кто хощет быти мудр я знати всякие языки всяких зверей, птиц, гадов и прочих, -- топить тое траву и пить и на себе носить, тот доподлинно будете мудр и весьма хитр и всякие языки знать будет, что кто кричит. Да и травы все знать будете, которая трава на что надобна и к чему и как, или лес шумит для какого случаю; и о водах и о рыбах и обо всем совершенно узнаешь и не ложно".

" Трава Перенос, -- добро ее семя, положь в рот да поди в воду, вода расступится, хошь спи в воде или что хошь делай, не затопит. -- Трава Железа добра, когда хочешь себя претворить птицей или зверем, то с нею переметнуться. Или (хочешь) не видим быть, положь в рот за правую щеку и поди куда хошь, никто не увидит, хошь што не делай".

В особом почитании у язычников находился Чеснок. Мы увидим, что за трапезою в Колядский праздник рождения Света-Огня головку чесноку клали на столь перед каждым участником празднования, для отогнания всех болезней. " И чесновиток богом же творят, говорить древнее обличительное слово: егда будете у кого пир (особенно на свадьбах), тогда кладут в ведра и в чаши и пьют, веселяся о своих идолах". В этою" случае чеснок употреблялся, как необходимая принадлежность в таинствах поклонения Дионису-Вакху, нашему Яруну. Можно полагать, что самое имя чеснок, чесновит лук, чесновиток, чесновитец, носить в себе мифическое значение. Корень этого снова сродни персидскому cashn, жар. Припомним, что у Сербов пресный пшеничный хлеб изготовляемый к колядской же трапезе с запеченною в нем серебряною или золотою монетою, называется чесницею. Поклонение чесноку по всему вероятью возникло за особые его горячия свойства и сильный острый запах. Это было мифическое зелье в собственном смысле. Уже Геродот отметил, что Скифы Алазоны, жившие между Бугом и Днепром, как земледельцы, употребляли в пищу лук и чеснок. Мифический чеснок надо было вырастить особым образом, посадивши его в землю в сыром освященном яйце. Он разцветал все-таки в самую полночь около Иванова или Петрова дня. Обладавший этим растением мог творить чудеса главным образом с нечистою силою и всякими чародееми, мог даже, как на коне, ездить на ведьме, хотя бы и в иное государство. Видимо, что понятие о чесноке сливалось с понятием о мифическом очищении от всякого очарования и демонской порчи. Между прочим о его чудесах рассказывается следующее:

" В тот день, когда девки пойдут на батчины венки завивать, а ты его с собой возми и поди за ними назерком (не упуская из вида); и когда оне венки повьют и на себя повздевают, и ты венок свей, а чеснок ввей в него и надень на себя и ходи за ними надаль; тогда с ними увидишь диавола в образе дородного молодца в веселии с ними и радости; а как девки пойдут домой, а ты не ходи, останься на их месте; а тот мнимый молодец пойдет провожать их и паки воротится и станет один веселиться, где оне веселились. Тогда ты подойди к нему и говори о гульбах и забавах, як с человеком, и между разговоры надень скоро на него тот венок и он будет от того венка связан и непоколебим никуды, и что хошь, то делай над ним; и если захочешь богатства или чину или славы, то даст он же тебе наперед и скажет что хощешь от меня, а венок сойми, и я дам тебе. Тогда обяжи его клятвой и отпусти, то он исполнить..." ¹⁴⁶

Входил ли язычник в размышления о том, что все это сверхъестественно, что все это чудеса? Нет, он еще не мог возноситься до таких отвлечений. Понятия о сверхъестественном являются в то время, когда достаточно развито представление о естественном, для чего требуется уже ум философски, испытанный многим размышлением, богатый силою разбора и критики. Язычник не обладал таким умом. Он, наоборот, до крайности был богат силою олицегворения, силою фантазии, беспрестанно созидавшей живые образы и типы. Творчество своей мысли он почитал за самую действительность и потому ни сколько не думал, что его вдохновенные олпцетворения в чем либо противоречат естественному порядку вещей. Он знал одно, что природа есть жизнь, что жизнь есть тайна, загадка, которую постигать и узнавать возможно было только посредством откровений самой же природы, а источник этих откровений находился не где либо в другом месте, а в нем самом, в глубине того чувства природы, которое одно и лежало в основе всех его верований.

На этой основе он строил и весь круг своих наблюдений и познаний Естества. Его вещее разумение природы, раскрывая в иных случаях естественные свойства и силы вещества, всегда поставляло свои открытия в среду различных мифических откровений и таинств, без посредства которых и самое вещество не было способно проявлять хотя бы и прирожденную ему творческую силу; напротив, всякая и ни к чему не способная вещь или какой предмет получали облик животворной силы, только действием мифического обряда, заклинания, заговора.

Наделяя каждый образ природы могуществом живой силы и воли, язычник естественно должен был наделить тем же могуществом и свое слово. Поэтому его жертвенная песня, его слава божеству, взывание, величание, мольба, как скоро были произносимы, необходимо получали чарующий смысл, обаятельную силу. Они и на самом деле были вдохновенными глаголами поэтического религиозного чувства, которые сами собою нарождались, как скоро язычник вступал в задушевную беседу с матерью -- природою. С нею он говорил не простым словом ежедневного быта, но высоким и горячим словом жертвы и моленья. Самое слово молить в доисторическое время значило колоть, резать, приносить жертву, давать обет. Оттого этот глагол употребляется с дательным падежом; молиться кому, молить себя, жертвовать себя кому ¹⁴⁷. Вещее слово не останавливалось на одном взывании, величании, мольбе, -- в известных случаях с тою же мольбою и взыванием оно являлось заклятием и заговором, то есть возвышало свое могущество мыслью о неизменном и ненарушимом определении произносимого завета.

И здесь, как повсюду в воззрениях язычника, вдохновенное вещее слово приобретало образ какого-то мифического существа, живая воля которого действовала одинаково, как у всех подобных существ.

В этом направлении языческих идей и все в природе, обладавшее речением, вещашем представлялось отголоском того же вещого человеческого слова. Естественно, что птичий грай явственнее всего приближался к выразительности такого слова и потому птица вообще почиталась вещуном. Вместе с тем, не один голос живого существа, но и всякий звук производил такое же впечатление мифического вещания, ибо в нем всегда предполагалось деение и действие живого существа. Ухозвон, стеностук, бучание огня и т. п. всегда служили поводом или основанием для воссоздания вещающого живого образа.

Вся природа, во всех ее образах и видах чувствовала и мыслила как сам человек. Все о том, чего желал, о чем мечтал и заботился, к чему стремился, на что уповал, чего страшился сам язычник. Все на свете откликалось на его призыв и все отвечало на его вопрос. Всякое его помышление и чувствование превращались в живые существа, облекались в живое тело, олицетворялись живым ликом. Всякий предмета, всякая вещь, всякий случай в повседневных делах и отношениях жизни необходимо вещали человеку, давали ему свое живое указание и предвестие ожидаемого добра, или ожидаемой вражды и гибели. Отсюда разрастался еще новый отдел языческого вещьства или знания, отдел бесчисленных примет, служивших или толкованием разнородных мифов. или объяснением живой связи человека с окружающим миром.

Вся природа для язычника была великим храмом всеобщей жизни. Не стихиям и не явлениям природы, как объясняют, а явлениям жизни язычник и творил поклонение. Многоразличие его божеств вполне зависело от многоразличия явлений самой жизни. А он, исполненный чувства жизни, встречал ее облик повсюду, даже и в камнях, и творил живым существом каждое свое помышление и гадание о действиях и соотношениях той же жизни. Сам живой, как говорится в присловье, он живое и думал, и не было предмета в окружающем мире, который бы не светился ему живою мыслью, не являлся живою волею и живым намерением. В этом созерцании и скрывались источники языческого удивления, изумления и поклонения матери-природе, источники так называемого идолопоклонства. Здесь же скрывалась, так сказать, и вся система языческого понимания и испытания всех вещей, а следовательно и коренное различие языческого миросозерцания от истинного богопознания и от воззрений науки. Там, где мы только изучаем и наблюдаем, язычник благоговел и воссылал моления. Там, где мы находим только пре красное, изящное, поэзию, он видел самое божество.

Его небо, его солнце с своей недосягаемой высоты, глядели на него живыми очами беспредельной отеческой любви и заботились обо всем, чего только желал этот робкий, но очень внимательный их сын. Их случайный гнев, был гнев отца, которого любовь и милость к родному детищу были беспредельны. Светлые звезды наблюдали самый час рождения этого детища и определяли судьбу всей его жизни. Со всею природою он вел нескончаемый разговор, или призывая на свои поля и в свою храмину ее благодать и всякое добро, или отгоняя от себя ее вражду и ненависть. Все в природе жило с человеком человеческими же мыслями и чувствами и бодрствовало человеческою волею.

Само собою разумеется, что обожая природу, создавая собе на каждом шагу новые кумиры, претворяя свои первым позпания и созерцания, первые помыслы о мире и о самом себе в живые образы поэтического религиозного чувства, язычник в своей миеологии и в своих верованиях выражал и изображал только то, что существовало перед его глазами и что существовало в нем самом, в устройстве его мысли, чувства, нрава и всего быта. Неопровержимая истина, что какова природа и таков человек, наблюдающий и испытывающий природу, таковы должны быть и его верования, таковы и его мифы, таковы его боги. Поэтому язычество каждого народа есть как бы зеркало, отражающее в себе лик той страны и той природы, где живет язычник, и лик его быта домашнего, общественного, и политического во всех подробностях и мелочах. Оно есть зеркало языческой души, возделанной самою природою той страны, где эта душа живет и действует. Чего не существуешь в стране и в быту язычника, того не существуешь и на его Олимпе, в святилиице его богов, в кругу его мифических созерцаний. Его Олимп всегда беден или богат своим поэтическим содержанием, смотря по тому, как поэтически бедна или поэтически богата та страна, где создается такой Олимп.

На Европейской почве особенное поэтическое богатство мифологии выразилось в двух местах: на Греческом юге и на Скандинавском севере; и там, и здесь на средиземных морях. Выразилось оно в равной мере сильно по той несомненной причине, что и там, и здесь человек был поставлен самою природою почти в одинаковые условия местности и жизни. Полуостровная и многоостровная приморская страна, очень богатая простором мореходства и передвижения во все окружающие места, и там, и здесь уносила человека и самым делом и еще больше воображением в такие далекие края, о которых, как говорится, ни в сказке сказать, ни пером написать. Отсюда, конечно, сам собою нарождался и поэтический простор для миросозерцания и для могущества народной фантазии. Однако, природа той и другой страны наложила неизгладимую печать на мифическое творчество человека и резко обозначила пределы и характер сурового и мрачного севера Скандинавии и светлого и любовного юга Греции. Принесенные из далекой прародины первичные мифы этих Европейцев и на севере и на юге были возделаны в том особом характере, какой давала сама природа каждой страны.

Точно так и пришедшие в наши места Славяне, живя в этой равнине, под этим небом, должны были возделать свое принесенное первородное миросозерцание в том особом характере, каким отличалась сама здешняя природа.

Русская природа не изумляла человека своими дивами. Ничего чрезвычайного, захватывающая внимание она не представляла ни для мысли, ни для чувства. Прежде всего в общем своем очерке, который всегда запечатлевается в народных созерцаниях, это была пустыня, тихое, спокойное, широкое, почти бесконечное, повсюду однообразное раздолье на юг дикого чистого поля, на север дикого и дремучего леса и болота. И там и здесь пытливая мысль нигде и ни над чем не могла особенно сосредоточиться. Все здесь просто и обыкновенно. Если что и поражает, то разве одна безмерная ширина картины. Но мысль и воображение, убегая в этот широкий, однообразный, неподвижный простор совсем теряются в нем и в недоумении безмолвствуют, как сама пустыня. В этой равнинной ширине, кажется, самое небо расстилается как-то низменнее, приземистее, совсем не в той красоте, как в иных странах, где горы и моря возносят его величавый свод несравненно выше и глубже в даль мирового пространства. Для поэтического созерцания поднебесной высоты в нашей равнине недоставало того, что художники называют в картине передним планом, то есть недоставало тех именно горных и морских красот и чудес природы, которые всегда действуют неотразимо на развитие мифического творчества. Море вообще есть великая сила, которая воспитывает и самого человека во всех его бытовых отношениях такою же великого силою, возбуждая, изощряя в нем ум и чувство до возможных пределов высокого помысла и великого подвига. Свободно открывая пути в неведомые далекие и потому всегда чудесные страны, оно тем самым открываешь и воображению широкое поприще создавать уже собственные свои страны и населять их своими особыми обитателями. Точно так и горы уже по той одной причине, что это высоты, всегда сосредоточиваюсь на себе особое внимание язычника, как жилище его богов, этих высоких и великих существ его фантазии. Очень естественно, что в нашей равнине самые боги должны были отличаться тем ровным и спокойным характером своего могущества, какой господствовал в самом ландшафте всей страны. Ведь ландшафт страны всегда имеет глубокое, неотразимое влияние и на мысль и на поэтическое чувство народа и всегда возделывает и мысль и чувство в том характере, в том направлении и в той перспективе, какими сам отличается.

В нашем родном ландшафте во всех его очертаниях мы прежде всего видим необычайное спокойствие, ту сельскую и деревенскую тишину, которые охватывают сердце каким-то миролюбивым теплом, вовсе не вызывающим ни на какую борьбу и битву. Никакого воздвизания волн, никакой величавой далекой высоты, уносящей к себе помыслы человека, здесь не видно. Все наши помыслы исчезают тут же посреди этого ровного и спокойного небосклона.

Чрезвычайная красота или чрезвычайное чудо природы, которые изумляют наше внимание, есть во-первых наши реки, отчасти озера, малые или великие -- это все равно -- их высокие крутые берега суть наши величественные горы, выше которых мы не видим ничего. Затем дремучий лес, закрывающий наш горизонт, гремучий ключ, студеный колодезь, родник, орошающий наше поле; глубокий, поросший лесом, овраг или беспредельное болото, даже каменная глыба, где либо спокойно лежащая посреди чистого поля, -- вот чудеса и красоты нашего ландшафта. Все это находится под рукою и не уносит воображения в высь и в даль, к тем чрезвычайным поэтическим мечтаниям и созерцаниям, которые создаются при иных более резких и более сильных очертаниях природы. Нашему воображению не отчего пылать и разгораться, нашей мысли не над чем особенно работать и не с кем бороться.

Горы наши не распадаются суровыми и мрачными скалами скандинавского севера; солнце наше не горит египетским или индейским огнем и наши звезды не блистают египетским оком звезды Сириуса. Ни зверь, ни растение, ни гад, ни цветок не поражают нашего воображения какими-либо чрезвычайными дивами и чудами.

В нашем равнинном ландшафте самое разительное, единственное явление природы, которое наиболее изумляло и поражало чедовека -- была гроза, громовая туча, сверкающая молгиями.

Это явление повсюду, у всех народов было первой причиною, которая заставила почувствовать небесное божество существом вполне живым, имеющим волю и намерение и грозный всемогущий образ. Повсюду человек его понял не иначе, как поклонением, обожанием. Но в других странах было много других чудес природы и потому явление грозы там скоро стало рядом с другими чудными делами неба и земли. Напротив того, в нашей стране грозный и благодатный Перун был единым живым существом, которое в истинном смысле казалось господином неба и земли.

Нет сомнения, что и миф и имя Перуна Славяне принесли еще из своей арийской прародины, отделившись от своих азиатских родичей вероятно еще в то время, когда Перун и у них был господствующим божеством, или господствующим выразителем небесного божества ¹⁴⁸.

Оттуда они принесли и имя Сварога, который означал небо, свет небесный; означал верховного небесного бога, бога богов, бога в отвлечённом смысле, -- потому что небесный свод, как пространство, невозможно было познать и понять иначе, как отвлеченною мыслью; невозможно было представить его в определенных и законченных чертах какого-либо живого образа. Это был бог -- Небо, бог -- Свет, как обнаруживается и по корням Сварогова имени. Это был прабог, великий (старейший) бог, небесное естество, Бог в собственном смысле. Можно полагать, что другие боги неба, происходя от единого небесного, представляли в своем существе только особые образы того же Сварога -- неба, были только особыми выразителями различных явлений и качеств этого общего верховного божества, были только Сварожичами, детьми Сварога, почему в представлениях и понятиях народа сливались в одно существо с своим отцом. Вот почему и византиец Прокопий еще в половине VI-го века мог весьма справедливо заметит, что Славяне поклонялись единому Богу, единому владыке вселенной, творцу молнии ¹⁴⁹. Здесь слиты понятия о Свароге и Перуне, потому что так они должны были представляться и в воззрении язычника.

Явление грозы, грома и молнии, этой Божьей милости, как и доселе говорит народ, хотя и обозначалось особым именем Перуна, но оно все таки было небесным явлением, делом и действием небесного божества. Поэтому очень естественно, что Перун в своем значении сливался с именем Сварога. Это тот же Сварог, небесная высота, и небесное естество, означаемый Перуном только по особому качеству своего небесного дела. Это не более, как грозное и благодатное хождение в небесной высоте самого Сварога. Это, как говорите гимн или молитва на случаи грома, " высокий богови, великий, страшный, ходящий в грому, обладающии молниями, возводящей облаки и ветры от своих сокровищ, от последних краев земли, призывающий воду морскую, отверзающий хляби небесные, сотворяющий молнию в дождь, повелевающий облакам одождити дождь на лице всей земли, да изведет нам хлеб в снедь и траву скотам." ¹⁵⁰

Очевидно, что в мифе Перуна язычник поэтически олицетворил жизнь неба, т. е. действующую и ходящую силу грози. Но главным образом с этим явлением он связал свои понятия и представления о жизни земли, как эта жизнь проявлялась и была зависима от небесного хождения молнии и грома. Он скоро выразумел, что это чудо природы производить на земле действительные чудеса и если в единичных случаях грозить и поражает, за то в общем своем деении разносить и разливает по всей земле явную благодать плодорождения и всякого земного обилия.

Только в этом живость образе небесного божества язычник явственно мог подметить благое плодородящее снисхождение неба на землю и потому обоготворил Перуна высшим божеством, главнейшим деетелем земной жизни.

Совсем иное представление должно было существовать о солнце. Перун в раскатах грома, блистая молниями, торжественно проходил и скрывался до неизвестного времени. Солнце, огненное небесное тело, каждый день восходить и заходить, каждый год уходить и приходить, сотворяя теплое лето. Это не само небо -- звездная высота и широта, где пребывает Сварог, сходящий на землю грозою Перуна; это как бы зависимое, подчиненное ему светило, которое очевидно сын Сварога,, Даж-Бог, как именует его летопись и поэтическое слово об Игоре. Даж про исходить от санскритского dag, гореть, жечь и родственно с готским dags, Tag -- день, и с Славянским (Хорутанским) Джнида -- ранняя заря, след. это Бог -- Свет -- День ¹⁵¹.

Другое имя солнцу было Хорс, имя древне-персидское: Кирос, Корос, Курос; еврейское Кореш, Хореш, Херес; -- новоперсидское Хорь или Хур, ¹⁵² -- имя вообще указывающее на тесные связи и сношения восточных Славян с древнеперсидскими странами по Каспийскому морю и за Кавказом, откуда оно могло распространиться и по нашей стране, если не принесено еще вместе с Перуном.

В книжных сказаниях толкуется, что гром происходите от двух ангелов громных, молниеносных; из которых один еллинский старец Перун, другой Хорс -- жидовин ¹⁵³. Это подает намек на самое место, где существовало поклонение Хорсу, именно у Хозар, перешедших потом в Моисеев закон и оттого известных больше под именем жидов Хозарских.

Но в славянском мифическомь языке существует слово, родственное этому имени и по корням и по смыслу. Это Крт -- огонь, свет, солнце; а также слово Крес, означающее пламя, огонь. В одном письменном памятнике солнечным кресом прямо назван возврат солнца на лето, а кресинами -- прибывающие дни. Точно также Кресом у Славян называется и другой поворот солнца на зиму, Иванов день -- Купалье, а равно и купальский огонь, возжигаемый в это время ¹⁵⁴. С мифическим именем Хорса связаны слова хоровод или коровод и даже прилагательное хороший.

Другой сын Сварога был Сварожич -- Огонь, в его земном виде. Имел ли он свое особое мифическое имя, или прозывался только по батюшке, неизвестно ¹⁵⁵. К тому же, как мы говорили, ишенем Сварожича, по-видимому, обозначались все боги, как дети Прабога -- Сварога, то есть, все виды или все существа этого главного божества.

Поклонение огню обозначают и два имени богов, совсем чуждых Славянству, но не чуждых Руси по ее давним и близким связям с обитателями Киммерийского Воспора и южного Черноморья. Это имена Сима и Регла, известные и по древней греческой надписи Понтийской царицы Бомосарии (II-го или III-го века до Р. X.), открытой в местах нашей древней Тмуторокани на Таманском полуострове. В нашей летописи они чаще всего пишутся слитно: Симарьгла, Семарьгла. Так они написаны и в греческой надписи: Sanerges. Ученый Бёк доказал, что здесь слито два имени. Наш Прейс подтвердил это, указавши на библейские имена Ергель и Асимаф принадлежавшия богам двух Ассирийских народов, переселенных в Палестину в конце VII-го века пред Р. X. ¹⁵⁶.

Присутствие этих богов на Русском Олимпе очень примечательно в том отношении, что они, как боги ассирийские, усвоены Русью в очень древнее время, конечно, посредством долгих и постоянных сношений с народами, у которых эти божества были своеземными. Упомянутая греческая надпись с полною достоверностью раскрывает, что ближайшею к Руси страною, где поклонялись этим богам, был Киммерийский Воспор и именно Таманский полуостров, впоследствии наше Тмутороканское княжество, знакомое Руси, конечно, не со времени призвания Варяжских князей.

Любознательный читатель может также спросить, почему в сонм Русских верований проникали даже божества ассирийского поклонения, но нет и помину о божествах Скандинавских, нет и признаков, что имена скандинавских богов были когда либо известны нашим Руссам, -- Норманнам, как уверяют? Ответ ясен: Эти Руссы были такие Норманны, которые вовсе не знали скандинавских богов, поклоняясь только своим Славянским богам и даже древнейшим божествам Тмутороканским, то есть Ассирийским.

В сонме Русских мифов, по летописи, после Перуна занимает второе место Хорс-Дажь-бог. Но тот же летописец, излагая договоры с Греками Олега и Святослава, упоминает на втором месте подле Перуна Волоса или, как у Западных Славян, Белеса, скотьего Бога.

По соображениям, весьма основательным, псследователи признают в этом божестве Солнце, то есть новое имя того же Хорса-Дажь-бога. Подобно Аполлону, это бог плодородия земли, покровитель земледелия и скотоводства и всякой паствы, высокий и великий пастух, Пан, точно также игравший на гуслях, по чему и вещий Боян, соловей старого времени, как вещий поэт-гусляр, именуется внуком Велеса ¹⁵⁷. Как скотий бог, он несомненно почитался и покровителем богатства и торговых прибытков, тем более, что главнейший товар Русской Земли состоял из дорогих мехов и звериных шкур. Быть может здесь скрывается объяснение тому обстоятельству, почему Руссы, при совершении договоров с Греками, клялись Перуном и Волосом. Как известно, их посольство всегда состояло наполовину из купцов, вероятно почитавших Волоса ближайшим своим покровителем, и наполовину из послов, дружинников княжеских, которые как передовые люди и воины почитали особым своим покровителем Перуна.

В ряду этих богов, в начальной летописи стоит и женское имя неизвестного божества, -- Мокошь. Некоторые книжные памятники, рассуждая о поклонении Роду и Роженицам приводят имя Мокоши на ряду с Перуном и Хорсом и упоминают в след за нею о поклонении Вилам: " И теперь, говорят они, по украйнам молятся проклятому Перуну, и Хорсу, и Макоши, и Вилам, и то делают тайно. Начавши в поганстве, и до сих пор не могут оставить проклятое ставление второй трапезы, т. е. послеобеденной нареченной Роду и Рожаницам ". Не соответствует ли в этом случае имя Род в значении рождения, рожания -- Мокоши, а имя Рожаниц -- Вилам?

Духовное поучение сильно восставало против этой беззаконной трапезы Роду и Роженицам, по той особенно причине, что этот языческий обряд, идущий от глубокой древности, еще от преданий античного мира, был совершаем в честь и на похвалу Пресв. Богородицы, при чем возглашался даже и тропарь Рождеству Богородицы.

Есть известие, что эту рожаничную трапезу научил совершать еретик Несторий, мнивший Богородицу человекородицею, Рожаницею. Ставили трапезу с крупичатыми хлебами и сырами, наполняли черпала вином (или медом) благоуханным, пели тропарь Рождеству и, подавая друг другу хлеб и вино, пили и ели, думая, что хвалу воздают Богородице (Роженице) в честь Рождества, то есть Рода или рождения человеков.

На Руси, по свидетельству поучительных слов в списках XIV-го века, идоломольцы бабы, не токмо худые люди, но и богатых мужей жены, молились и ставили трапезу Вилам (Роженицам) и Мокоше ¹⁵⁸.

Сопоставление в духовных поучениях, направленных против идолопоклонства, Мокоши рядом с Гекатою (луною) и рядом с Вилами, и название Рода Артемидом, а Роженицы (в единственном числе) Артемидою, заставляешь предполагать, что именем Мокоши обозначалось в действительности поклонение Диане -- Артемиде -- Луне, Астарте, как заключал Прейс, покровительниц жен -- родильниц, бабке повитухе и кормилице, божеству родов, судьбы и счастья, как понимал ее античный мир. Очень примечательно, говорить Прейс, что в начальной летописи имя Мокоши поставлено тотчас после Симарьгла, как и на памятнике царицы Комосарии Астарта стоит после Санерга. Оба божества стоять рядом не без причины, и эта постановка больше всего указывает на тождество нашей Мокоши с Астартою. Луна от глубокой древности почиталась божеством женщин. Одна связь лунного течения с периодическими очищениями женской природы, заставляла уже предполагать божественную мифическую силу этого светила ночи, так как и месячные рождения луны необходимо связывались с понятием о рождении человеческом, о судьбе и счастьи родившихся. Вот почему с поклонением Луне естественно связывалось и поклонение Вилам, тоже девам жизни, судьбы и счастья, иначе звездам- роженицам, Паркам, предвещавшим и предопределявшим судьбу и счастье новорожденного, которые были властны при рождении дать человеку или добро или зло. Слово роженицы в новых переводах заменяется словом счастие. Отсюда самое гадание по звездам -- роженицам называлось Родо-словием, т. е. гаданием о том, что будет на роду написано, гаданием о счастии. Можно предполагать, что часто упоминаемая в древних письменных памятниках трапеза Роду и Роженицам составляла принадлежность поклонения Мокоши и была собственно молением о счастии и благополучии. В прямом смысле род означал счастие, как и роженицы означали дев жизни и судьбы-счастия. Вместе с тем слово Род, по-видимому, имело тот же смысл, какой заключается в пословице-примете: " Пришел Федот (18 мая) берется земля за свой род ", -- урожай, произрождение. В слове св. Григория поклонение Роду и Роженицам проводится из Египта, от поклонения рожению Осирида, откуда это поклонение Халдеи восстановили у себя в лице своих богов Рода и Роженицы. От Халдеев взяли Эллины -- Греки, покланяясь Артемиду, рекше Роду, и Артемиде -- Роженице. Так и до Словен дошло и они стали требы класть Роду и Роженицам, а прежде того клали требу упирем и берегиням (вилам). История, таким образом, сводится к перенесению Халдейских божеств к Славянам. И если Мокошь была Астартою, как находил Прейс, то и почитание Рода и Роженицы, по всему вероятию, составляло ее же мифический облик ¹⁵⁹. По-видимому, в имени Род, (Артемид), как и в имени Роженица (Артемида), разумели вообще силу родящую, силу произрождения, которая полнее олицетворялась в Египетской Изиде, матери -- природе, матери -- кормилице всего живущего, называемой также Мотой, матерью. У нас в областном языке существует слово, матика, матуша, матушь, что значить мать, бабушка, старшая в семье, зрелая дева, а также самка-свинья, следовательно вообще матка. Словарь Памвы Берынды прямо толкует Роженицу: матица, породеля, пороженица, т. е. рожающая, порождающая. Все это приводить к предположению, не значить ли имя Мокошь тоже, что областное Матушь?