Вещь и время: управляемый цикл

Проблемы времени имеют важнейшее значение в коллекционерстве. «Страсть к коллекционированию, — пи­шет Морис Реймс, — часто сопровождается таким явлени­ем, как утрата чувства нынешнего времени» (с. 42). Но толь­ко ли ностальгическое бегство здесь происходит? Разумеет­ся, человек, отождествляющий себя с Людовиком XVI вплоть до формы ножек своих кресел или же страстно влюб-

¹ Вместо скорости в пространстве ее эквивалентом выступает здесь точ­ность: время следует пожирать минута в минуту.

ленный в табакерки XVI века, отделяет себя от настоящего и обращается к истории. Но такое обращение играет второ­степенную роль по сравнению с переживанием коллекции как системы. Действительно, глубинная сила предметов кол­лекции возникает не от историчности каждой из них по от­дельности, и время коллекции не этим отличается от реаль­ного времени, но тем, что сама организация коллекции под­меняет собой время. Вероятно, в этом и заключается главная функция коллекции — переключить реальное вре­мя в план некоей систематики. Вкус, любознательность, престиж, социальный дискурс способны дать коллекции выход в широкий комплекс человеческих отношений (вся­кий раз, однако, в пределах узкого круга), но все же преж­де всего она является в буквальном смысле «времяпрепро­вождением». Она попросту отменяет время. Или, вернее, систематизируя время в форме фиксированных, допуска­ющих возвратное движение элементов, коллекция являет собой вечное возобновление одного и того же управляе­мого цикла, где человеку гарантируется возможность в любой момент, начиная с любого элемента и в точной уве­ренности, что к нему можно будет вернуться назад, поиг­рать в свое рождение и смерть.

Именно поэтому окруженность и обладание предмета­ми частного быта — крайним случаем каковых является коллекционерство — суть столь же необходимое, сколь и нереальное измерение нашей жизни; они столь же необхо­димы, как сновидения. Говорят, что если бы можно было в порядке эксперимента помешать кому-либо видеть сны, то от этого очень быстро возникли бы тяжелые психические расстройства. Несомненно и то, что если бы можно было отнять у кого-либо такое регрессивное бегство через игру обладания, не дать ему обращать к себе самому свой соб­ственный управляемый дискурс, раскладывать себя по клет­кам парадигмы вещей, то расстройство последовало бы столь же неотвратимо. Мы не можем жить в абсолютной единич­ности, в той необратимости, знаком которой является мо­мент рождения. Отрешиться от этой необратимости, устрем­ленной от рождения к смерти, помогают нам вещи.

Разумеется, подобное равновесие невротично, подобное средство от страха регрессивно — ведь объективно время все-таки необратимо, и оно увлекает за собой даже сами вещи, что призваны защищать нас от него; разумеется, подобный дискрет­ный механизм самозащиты вещами сам постоянно оказывает­ся под угрозой, поскольку мир и люди континуальны. Но воз­можно ли здесь говорить о нормальности или аномалии? Укрытость в замкнутой синхронии можно считать отрицанием реальности и бегством от нее, имея в виду, что вещь получает ту психическую нагрузку, которую «должны были» взять на себя отношения с людьми, — но именно такой ценой вещи и полу­чают свою огромную регулятивную силу. Ныне, когда исчезают религиозные и идеологические инстанции, нашим единствен­ным утешением остаются вещи; это бытовая мифология, в ко­торой гасится наш страх времени и смерти.

Не будем здесь касаться стихийной мифологии, соглас­но которой человек продолжается, переживает сам себя в своих вещах. Процесс укрывания заключается не в том, что мы обретаем бессмертие, вечность, посмертную жизнь в отражающей нас вещи (в глубине души человек никогда в это и не верил), а в более сложной игре, обеспечивающей «вторичную утилизацию» рождения и смерти в системе ве­щей. Вещи дают человеку уверенность не в посмертной жиз­ни, а в том, что он уже теперь постоянно и циклически-кон­тролируемо переживает процесс своего существования, а тем самым символически преодолевает это реальное существова­ние, неподвластное ему в своей необратимой событийности.

Мы здесь близко подходим к фрейдовскому примеру с мальчиком, который то прячет, то вновь показывает игруш­ку, попеременно переживая отсутствие и присутствие мате­ри (fort-da, fort-da), отвечая на страх разлуки бесконечным возобновлением цикла с игрушкой. Здесь хорошо видно, ка­ковы символические последствия серийной игры, и можно даже сделать общий вывод, что вещь — это то, о чем мы скор­бим; она представляет нам нашу собственную смерть, но символически преодоленную самим фактом того, что мы ею владеем, что страх перед реальным событием разлуки и смерти разряжается, будучи интроецирован и переработан в нашей

скорби, то есть включен в серию, где «работают», вновь и вновь циклически разыгрываются отсутствие вещи и ее но­вое появление. Благодаря вещам мы уже сейчас, в своей по­вседневной жизни проделываем эту работу скорби по себе самим, и это позволяет нам жить — пусть и регрессивно, но все-таки жить. Человек, собирающий коллекцию, умер, но он в буквальном смысле переживает себя в своей коллекции, еще при жизни бесконечно повторяясь в ней по ту сторону смерти, вводя даже самое смерть в рамки серии и цикла. Здесь можно вновь провести аналогию со снами: каждая вещь по своей функции (практической, культурной, социальной) опосредует собой некоторое пожелание (vœ u), в качестве же одного из элементов в описанной выше систематической игре она служит еще и показателем некоторого желания (dé sir). Последнее как раз и дает толчок бесконечному самоповторе­нию или самоподстановке в ряду означающих, сквозь смерть и по ту сторону смерти. И подобно тому как сновидения обес­печивают непрерывность сна — в силу сходного компромис­са и вещи обеспечивают непрерывность жизни¹.