Блистательная тень

Вы, благородные матроны,

Самые блистательные девицы,

Некогда полные радости,

Ныне время слез:

Разоренное лежит королевство,

Разорванное на части и в смятении,

Открытое врагам,

Приближающимся со всех сторон,

Причина для рыданий

И сожалений

Всего народа...

Вильгельм, король,

Ушел, не умер,

Прославлен он был

И принес мир,

Его жизнь была угодна

Богу и людям.

Плач по Вильгельму, цитируемый Ришаром из Сан Джермано

В начале августа 1185 г., пока его еще не разбитая армия сражалась у стен Фессалоник, Вильгельм Сицилийский сопровождал свою тетю Констанцию через море в Салерно — на первом этапе ее путешествия к будущему супругу, а 28-го того же месяца, через четыре дня после того, как Фессалоники пали, Констанция была поручена заботам посланцев Фридриха Бар­бароссы, ожидавших в Риети. Затем, сопровождаемая карава­ном из пяти сотен вьючных лошадей и мулов, нагруженных приданым, подобающим будущей императрице, которая явля­лась также богатейшей наследницей Европы, Констанция не спеша проследовала в Милан.

Свадьба должна была состояться в древней столице Ломбар­дии по требованию самих миланцев. Для них имя невесты не­сло в себе особый смысл, поскольку именно в Констанце всего два года назад Фридрих признал права ломбардских городов на самоуправление. Какой более подходящий шаг мог совершить император, чтобы подвести черту под их длительным противо­стоянием, нежели выбрать самый большой из ломбардских го­родов, чтобы справить там свадьбу своего сына?

За двадцать три года до того император взял Милан и сров­нял его с землей. Теперь он вернулся, чтобы увидеть гордый новый город, поднявшийся на руинах старого. Только собор еще не был отстроен; но, к счастью, императорские войска по­щадили самую прекрасную и почитаемую из городских церк­вей — базилику Святого Аброзия IV в.[149] В ней давно не служи­ли, а в последние годы ее использовали как амбар, но теперь базилику спешно подновили, и перед ее высоким алтарем 27 января 1186 г. Генрих и Констанция были объявлены мужем и женой. За этой церемонией сразу же последовала вторая, во время которой патриарх Акилеи короновал новобрачных же­лезной короной Ломбардии.

Невесты всегда оказываются благодатным предметом для разговоров и сплетен — королевские и императорские в осо­бенности. Но немногие так занимали воображение своих под­данных, как Констанция. В ней не виделось ничего особенно романтического: высокая, русоволосая и, согласно по крайней мере одному источнику, красивая[150], она была на одиннадцать лет старше мужа; ей исполнился тридцать один год — по стан­дартам того времени, женщина средних лет. Однако людей за­нимали ее богатство, ее высокое положение и более всего ее прежняя одинокая жизнь. Вскоре возникли слухи, что она при­няла монашеский обет в юности и покинула монастырь, толь­ко когда интересы государственные не оставили за ней другого выбора. С течением времени эта версия находила все больше сторонников, спустя столетие Данте даже предоставил Кон­станции место в раю — хотя, конечно, на низшем небе[151].

Но что бы ни думали о браке Констанции ее новые под­данные, для папства это было великое несчастье. Уже со вре­мен Роберта Гвискара, с того момента, когда нормандцы на юге выказали себя силой, с которой следует считаться, мысль о любом сближении — не говоря о союзе — между двумя могучими соседями папского государства стала кошмаром пап. Теперь, когда ломбардские города получили независимость, перспектива оказаться в окружении вырисовывалась не столь отчетливо; но эти города признавали императора своим сю­зереном, а их отношения с Римом были натянутыми, и они при желании могли бы стать дополнительной силой в общем наступлении на папские владения. В таком случае папство, которое даже в дни союза с Сицилией держалось с трудом, оказалось бы раздавлено как орех.

Престарелый папа Люций умер[152]. Его преемник Урбан III, видя, что делать нечего, смирился с неизбежным и даже послал на церемонию в Милан своего представителя. Ему, од­нако, ничего не сказали о коронации, весть о которой при­вела его в ярость.

Коронация сына при жизни отца, с точки зрения папы, являлась опасным прецедентом, поскольку любое усиление наследных принципов в передаче императорской власти ос­лабляло влияние папства. Более того, коронацию ломбард­ской короной по традиции проводил архиепископ Милан­ский — этот пост сам Урбан занимал до своего избрания па­пой, и официально он его не оставлял.

Патриарх был отлучен за свою самонадеянность, и с это­го момента, по словам современника событий, Арнольда из Любека, «между императором и папой вспыхнула ссора, и большая смута началась в церкви Божьей». После того как Фридрих вернулся в Германию, оставив Италию на милость своего сына, ситуация стала еще хуже. Вскоре выяснилось, что Генрих не понимает никаких доводов, кроме силы. На­чалась открытая война; король Ломбардии однажды дошел до того, что отрезал нос высокопоставленному папскому чинов­нику. Через десять лет после заключения Венецианского до­говора в Венеции вновь возникла взрывоопасная ситуация; терпение папы истощилось, и над императором снова нависла угроза отлучения.

Он избежал этого, но не в результате собственных усилий или великодушия Урбана, но благодаря Саладину. В середи­не октября 1187 г., когда булла об отлучении уже лежала на столе папы, в Ватикан прибыли генуэзские послы с извести­ем о падении Иерусалима. Урбан был стар и болен, и удар оказался слишком жесток. 20 октября в Ферраре он умер от разрыва сердца.

Как всегда, западный мир воспринял печальные вести о событиях за морем с искренней грустью, но лишь тогда, ког­да они стали свершившимся фактом. Для большинства евро­пейцев государства крестоносцев существовали на Востоке где-то за границами реальности; чужеродные привилегиро­ванные аванпосты христианского мира, где суровость пере­межалась с сибаритской роскошью, где сладкая жизнь иопасность шли рука об руку; они были величественны в сво­ем роде, но воспринимались скорее как место действия ры­царских романов и трубадурских песен, нежели как арена для унылой и негероической борьбы, которая так надоела всем дома. Даже тем, кто располагал подробными сведения­ми, трудно было следить за хитросплетениями левантийской политики; имена, по большей части, звучали странно, ново­сти, когда доходили, оказывались безнадежно искаженными и устаревшими. Лишь когда гром грянул по-настоящему, лю­ди со смешанными восклицаниями гнева и ужаса схватились за мечи.

Нечто подобное произошло сорок лет назад, когда весть о падении Эдессы и пламенные речи святого Бернара вско­лыхнули всю Европу и вызвали к жизни нелепое и безна­дежное предприятие, каковым был Второй крестовый поход. Теперь ситуация повторилась. С точки зрения любого бес­пристрастного наблюдателя, европейского или левантийско­го, следившего за развитием событий в последние пятна­дцать лет, взятие Иерусалима являлось неизбежным резуль­татом всего происходящего. С одной стороны, Саладин, ге­ниальный мусульманский вождь, поклявшийся возвратить Святой город своей религии, сосредоточивал в своих руках все большую силу, с другой — в трех оставшихся франкских городах — Иерусалиме, Триполи и Антиохии — при влады­честве посредственностей шла непрекращающаяся борьба за власть. В Иерусалиме ситуация осложнялась тем, что одно­временно с возвышением Саладина их собственный король Балдуин IV медленно умирал от проказы. Он взошел на трон в 1174 г., в возрасте тринадцати лет и уже больной, через одиннадцать лет он умер. Неудивительно, что он не оста­вил потомства. В момент, когда для спасения королевства требовалось мудрое и твердое правление, корона Иерусали­ма была возложена на голову племянника Балдуина, маль­чика восьми лет.

Смерть этого короля-ребенка Балдуина V в следующем году могла бы оказаться благом, но представившаяся возмож­ность найти настоящего предводителя не была использована, и трон перешел к отчиму Балдуина V Ги из Лузиньяна, слабому, ворчливому субъекту, не раз доказавшему свою полную бездарность и вполне заслужившему то презрение, которое он вызывал у большинства соотечественников. Иерусалим на­ходился, таким образом, на грани гражданской войны, когда в мае 1187 г. Саладин объявил давно ожидавшийся джихад и перешел через Иордан на франкскую территорию. При том что христиан возглавлял жалкий Ги, их поражение было пред­решено. 3 июля он повел огромную армию через Галилейс­кие горы к Тиверии, где Саладин вел осаду крепости. После долгого дневного марша в самое знойное время года христи­анам пришлось разбить лагерь на безводном плато; на следу­ющий день, измученные жаждой и полубезумные от жары, под маленькой двуглавой горой, известной как Рога Хэттина, они были окружены мусульманской армией и изрублены в куски.

Теперь сарацинам оставалось только захватывать христи­анские крепости поодиночке. Тиверия пала через день пос­ле битвы у Хэттина, за ней последовала Акра; Наблус, дру­гие христианские форты вскоре сдались один за другим. Защитники Иерусалима героически сопротивлялись двена­дцать дней, но 2 октября, когда мусульмане пробили сте­ны, они поняли, что конец близок. Их предводитель Бали-ан из Ибелина — король Ги попал в плен во время сраже­ния у Хэттина — лично пошел к Саладину обсудить условия сдачи.

Саладин, который знал Балиана и относился к нему с уважением, не был ни кровожаден, ни мстителен и после переговоров согласился, чтобы каждый христианин в Иеру­салиме получил позволение выкупить себя, внеся соответ­ствующую плату. Из двадцати тысяч бедняков, у которых не нашлось нужной суммы, семь тысяч были выкуплены хрис­тианскими властями. В тот же день завоеватель вошел в го­род, и впервые за восемьдесят восемь лет в годовщину дня, когда Мухаммед во сне перенесся из Иерусалима п рай, зе­леные исламские знамена развевались у храма Господня — на том месте, где это произошло, — и правоверные мог­ли с благоговением взирать на священный отпечаток Его стопы.

В городе, однако, сохранялся порядок: ни убийств, ни кровопролития, ни грабежей. Тринадцать тысяч бедняков, которые не были выкуплены, оставались в Иерусалиме, но брат и заместитель Саладина аль-Адиль попросил тысячу из них как вознаграждение за свою службу и немедленно от­пустил на свободу. Еще семьсот пленников отдали патриар­ху и пятьсот — Балиану из Ибелина; затем Саладин осво­бодил всех стариков, всех мужей, чьи жены были выкуп­лены, и, наконец, всех вдов и детей. В итоге лишь горстка христиан оказалась в рабстве. Не в первый раз Саладин про­являл великодушие, которым он прославился и на Восто­ке, и на Западе, но никогда прежде он не выказывал такую щедрость[153]. Его мягкость тем более замечательна, что он пом­нил ужасные события 1099 г., когда победоносные франки отметили свое вступление в город убийством всех мусульман в пределах городских стен и сожжением всех евреев в глав­ной синагоге. Христиане, со своей стороны, тоже этого не забыли, и контраст, безусловно, поражал и задевал их. Са­ладин был их злейшим врагом, но явил им пример рыцарс­кого поведения, повлиявший на весь ход Третьего кресто­вого похода, пример, который стоял перед их глазами все последующие месяцы.

Новый папа Григорий VIII не терял времени даром и при­звал христианский мир к Крестовому походу; из государей Европы Вильгельм Сицилийский откликнулся первым. Паде­ние Иерусалима глубоко поразило и огорчило его, он обла­чился в мешковину и удалился от всех на четыре дня. Затем он отправил Маргарита в Палестину, а сам занялся составле­нием посланий к другим правителям, убеждая их бросить все силы и средства на подготовку нового Крестового похода, как и он сам собирался поступить.

Наивно предполагать, что Вильгельм при этом руковод­ствовался чисто идеалистическими мотивами. Он был благочестив, но не настолько, чтобы не увидеть в происходящем новую возможность претворить в жизнь свою давнюю меч­ту об экспансии на Восток. Помимо всего прочего, подоб­ные прецеденты имелись в его собственном роду. В Первом крестовом походе сын Гвискара Боэмунд приобрел княже­ство Антиохийское, его собственный дед Рожер укрепил соб­ственную репутацию — и, кстати, сильно разбогател — пос­ле Второго, не двигаясь из Палермо. Мог ли Вильгельм не использовать Третий с такой же выгодой для себя? Пришло время занять подобающее место в политике Запада. В пись­мах к другим государям Вильгельм подчеркивал преимуще­ства морского пути в Левант по сравнению с долгим сухо­путным путешествием через Балканы и коварные перевалы Анатолии. Он также предлагал Генриху II Английскому, Фи­липпу Августу, королю Франции и императору Фридриху Барбароссе сделать остановку на Сицилии и обещал предо­ставить им дополнительные подкрепления и припасы, если они примут его приглашение.

Позиции Вильгельма в европейской дипломатии были очень сильны. Из монархов он один уже отправил войско на бит­ву. Его адмирал Маргарит, имея под своим началом всего ше­стьдесят кораблей и примерно две сотни рыцарей, в тече­ние 1188 —1189 гг. являлся фактически единственной силой, организованно сопротивлявшейся сарацинам; он постоянно патрулировал берега, и благодаря его великолепно отлажен­ной разведке эти меры оказывались эффективнее, чем мож­но было ожидать при войске такого размера. Вновь и вновь корабли Саладина подходили к порту, находившемуся еще в руках христиан, обнаруживали, что Маргарит опередил их. В июле 1188 г. весть о прибытии адмирала из Триполи за­ставила Саладина снять осаду замка Крак де Шевалье и отказаться от намерений атаковать город. Нечто подобное произошло в Маркабе и Латакии, а затем в Тире. Неудиви­тельно, что за эти два года решительный молодой адмирал, известный в народе как новый Нептун, стал легендой в хри­стианском мире. Он прославился бы еще больше, проявил бы свои полководческие таланты в полной мере, если бы сици­лийцы сумели собрать могучую армию, о которой мечтал их король. Но внезапно его надежды на славу крестоносца рух­нули. 18 ноября 1189 г. Вильгельм II умер в Палермо в воз­расте тридцати шести лет.

Из всех Отвилей, правивших на Сицилии, Вильгельм Доб­рый — самая расплывчатая фигура. Нам ничего не известно об обстоятельствах его смерти, кроме того, что она, по-видимому, была ненасильственной — в рукописи «Хроники Петра» из Эболи есть изображение короля, окруженного докторами и придворными, мирно умирающего в постели; и о его недолгой жизни мы знаем не больше. За тридцать шесть лет мы всего несколько раз встречаемся с ним лицом к лицу. Первый раз — в день его коронации, когда Фаль-канд описывает, как он скакал по улицам Палермо ясным утром в сиянии молодости и красоты; второй раз — еще более бегло — во время его венчания. В остальном мы ока­зываемся в области легенд, догадок и слухов. Иногда труд­но вспомнить, что он правил Сицилией восемнадцать лет, а трон занимал почти четверть века; перед нами возникает лишь туманная мерцающая тень, пробегающая по страни­цам истории и тут же исчезающая.

И все же о Вильгельме горевали больше, чем о любом другом из европейских государей, и не только в пределах его королевства. Среди франков за морем он уже приобрел — благодаря Маргариту — известность, которой давно желал; и его смерть расценивалась как новое бедствие. На Сици­лии и в южной Италии его оплакивали повсеместно и ис­кренне. Люди не столько боялись будущего — хотя многие из них тревожились и не без причин, сколько сожалели о прошлом, о мире и спокойствии, которые отметили царство­вание Вильгельма, но не могли его пережить. Как пишет архиепископ из Реджо в своем послании:

«В нашей стране человек мог приклонить голову под де­ревьями или под открытым небом, зная, что он в такой же безопасности, как в собственной кровати дома; леса, и реки, и залитые солнцем луга были столь же гостеприимны, как ок­руженные стенами города, и королевская щедрость излива­лась на всех, великодушно непрерывно».

Но надо отметить, что он употребляет прошедшее время.

Речи и панегирики, надгробные песни и плачи, не говоря об огромном количестве легенд, возникших вокруг Вильгельма Доброго и позволивших ему жить восемь веков в сицилийском фольклоре, более подошли бы Карлу Великому или Альфреду, нежели последнему и самому слабому из законных потомков Рожера. Немногие правители пользовались столь завидной репутацией, и ни один из них, без­условно, не обладал ею настолько незаслуженно. Реорга­низация государственной системы после изгнания Стефана дю Перша предоставила больше свободы и власти феодаль­ной аристократии, и некоторые ее представители, такие как Робер из Лорителло или Танкред из Лечче, смогли реализо­вать свои амбиции в служении королю, а не в борьбе с ним. Но реально мир в королевстве после совершеннолетия Виль­гельма обеспечивали не его мудрость или таланты госу­дарственного деятеля, а то неприятие, которое вызывали у потенциальных бунтовщиков непрекращающиеся распри прошедших лет. История их страны с самого начала являла собой непрерывную череду бунтов и мятежей, и люди вне­запно спросили себя: а что получали мятежники от своих предприятий? Лишь немногие избежали смерти или увечий или тюремной камеры. Так не лучше ли принять власть От-вилей как реальность и постараться наполнить собственные сокровищницы и сундуки, пока для этого есть все условия? Внезапно мятежный дух иссяк, но заслуги Вильгельма в этом нет.

Притом многое можно поставить ему в вину. Его цар­ствование не способствовало усилению страны, вместо это­го оно ознаменовалось возвратом к самой безответственной и опасной внешней политике — захвату земель без учета по­литических последствий этого шага. Тот факт, что все тако­го рода попытки Вильгельма закончились провалами и он каждый раз опустошал государственную казну ради пред­приятий, которые не приносили ему ничего, кроме позора и унижений, едва ли может служить извинением. Нельзя также утверждать, что он просто вернулся к традициям Роберта Гвискара. Роберт был авантюристом, который в общем хаосе сумел добыть себе земли, где он и его потом­ки могли править. Вильгельм был помазанным владыкой вли­ятельного и процветающего государства и имел моральные обязательства перед подданными и другими правителями. Возможно, он вызывал бы больше симпатий, если бы, по­добно Гвискару, участвовал в этих эскападах, но он никогда не покидал острова. Предоставив другим неблагодарное за­нятие удовлетворять амбиции властелина, он удалялся в свойгарем или предавался другим удовольствиям в ожидании ре­зультатов[154].

Уже за эти деяния Вильгельма следует осуждать, но ими дело не ограничивается. На нем лежит ответственность за са­мое разрушительное решение за всю сицилийскую эпопею — согласие на брак Констанции. Он знал, что, если он умрет бездетным, трон наследует она, и был женат к тому време­ни достаточно долго, чтобы понять, что Иоанна с большой вероятностью не сумеет принести ему сына. Правда, он мог прогнать ее и взять другую жену, но где гарантии, что его новый брак оказался бы успешнее первого? Судьба королев­ства была связана с Констанцией, и, отдавая ее Генриху Гогенштауфену, Вильгельм подписал смертный приговор нор­мандской Сицилии.

В отношении монархов даже больше, чем в отношении их подданных, справедлива поговорка: «Красив тот, кто посту­пает красиво». Молодости, красоты и благочестия недостаточ­но, чтобы быть хорошим властителем, а перечень деяний по­следнего законного короля из династии Отвилей не слишком впечатляет. Кроме строительства Монреале — который он воздвиг как памятник самому себе в той же мере, как дар своему Богу, — за ним числится одно реальное достижение: поспешно отправив помощь Леванту в самом начале Третье­го крестового похода, он сумел, благодаря талантам Марга­рита из Бриндизи, на время сохранить Триполи и Тир для христианского мира. В остальном он вел себя как безответ­ственный, тщеславный стяжатель, лишенный даже зачатков государственного мышления, и, вполне возможно, трус в глу­бине души. Его прозвище еще более незаслуженно, чем про­звище его отца. Вильгельм Злой был не так зол, Вильгельм Добрый был много, много хуже. А для тех, кто видит связь между безгрешной жизнью и нетленностью тела после смер­ти, это суждение нашло мрачное подтверждение, когда в 1811 г. два саркофага были открыты. Тело Вильгельма Злого сохранилось практически полностью, от Вильгельма Доброго остались только череп, коллекция костей, покрытая шелко­вым саваном, и локон рыжеватых волос.