Падение фаворита

...Поскольку эта земля пожирает своих обитателей.

Пьер Блуаский, письмо 90

Ангел мщения, истребивший армию Барбароссы, вероят­но, покчзался сицилийцам благим вестником. За полтора сто­летия, прошедшие с тех пор, как нормандцы прибыли на по­луостров, южная Италия много раз сталкивалась с угрозой имперского вторжении; но никогда опасность не была столь велика, как летом 1167 г. И внезапно оня миновала. Материальные затраты, главным образом в форме субсидий папе, оказались весьма существенными; но реальные потери — не считая тех немногих воинов из армил Жильбера Гравинского, которые не сумели достаточно быстро отступить на юг из Анконы, — были нулевыми. Королевству ничто не грозило — по крайней мере, извне.

В столице Стефан дю Перш оставался на вершине власти, все еще любимый безликой массой, но все более ненавидимый теми, от кого, хотя он едва ли зто понимал, зависела его судьба, — ненависть эта стала еще острее после того осеннего дня, когда королева, сохранив за Стефаном пост канцле­ра, заставила услужливых каноников Палермо отдать ему вакантную архиепископскую кафедру. Это был беспрецендентный поступок, совершив который Маргарита и Стефан еще раз продемонстрировали свое непонятное безразличие к мнениям и чувствам окружающих. Молодой человек некогда готовился к карьере клирика; Ромуальд Салернский посвятил его в сан (как можно догадаться, не слишком охотно) всего за несколько дней до этого. Ричард Палмер в особенности не скрывал своего недовольства. И не только Ромуальд и Ричард восприняли это назначение как личное оскорбление. С того момента, как новый архиепископ воссел на свое место в со­боре Палермо и хор, нарушив угрюмое молчание, воцарив­шееся в церкви, запел «Те Деум», вся церковная партия ста­ла врагами Стефана.

Вновь, как это было с Майо и каидом Петром, начали пле­стись заговоры против канцлера, и Стефан вскоре обнаружил, что не может доверять никому, кроме своих соратников-французов. Ко всем сицилийцам он теперь относился с по­дозрением — даже к дворцовым евнухам, даже к Маттео из Аджелло, который не делал секрета из своей враждебности, особенно после одного эпизода. Однажды Стефан, надеясь получить материальные доказательства зловещих намерений Маттео, уговорил своего друга Робера из Беллема подстеречь гонца, отправленного протонарием к епископу Катаньи (бра­ту Маттео), и принести ему все письма, которые найдутся у этого человека. Гонец, однако, ускользнул от засады, устро­енной Робером, и рассказал о случившемся своему господи­ну, который, понятно, пришел в ярость. Когда Робер вско­рости умер при странных обстоятельствах, на Маттео немед­ленно пало подозрение в убийстве. Эти подозрения только окрепли, когда выяснилось, что некий лекарь, близкий друг Маттео и выпускник салернской школы, приходил к Роберу со странным снадобьем, которое, по его словам, представля­ло собой просто розовый сироп, но которое, по рассказу другого свидетеля, сожгло всю кожу на его руке. Хотя лекаря сочли виновным и заключили в тюрьму, он ни в чем не при­знался. Никаких улик против Маттео не нашлось, но его от­ношения со Стефаном стали еще хуже.

Летом 1167 г. расточительный брат королевы Маргариты Анри из Монтесальозо вернулся в Палермо. Обстоятельства «го прибытия были для него типичны. После того как он го­дом раньше приехал в Апулию, группа недовольных вассалов сумела убедить его, что изгнание в отдаленный фьеф было ос­корблением его королевского достоинства и что его место — рядом с сестрой, в столице, на посту, ныне занимаемом гра- фом Ришаром из Молизе. Граф Ришар, объясняли они, про­сто выскочка-авантюрист, который расчетливо втерся в до­верие к королеве — и, весьма возможно, получил доступ в ее постель — ради достижения собственных целей. Законы че­сти требуют, чтобы Анри отправился в Палермо и потребо­вал его отставки, тем самым отомстив за себя и сестру. Они же, со своей стороны, с радостью помогут ему в этом деле. Однако, прибыв на Сицилию, Генрих узнал о том, о чем всем прочим было известно много раньше, — что Ришара сменил Стефан дю Перш. Хотя Анри, вероятно, плохо пред­ставлял себе Стефана, он, по-видимому, сообразил, что он не может оспаривать права своего кровного родича на тех же основаниях, на каких он собирался требовать отставки гра­фа Молизского. Напротив, это новое назначение обещало ему немалые выгоды — если он правильно разыграет карты.

Канцлер, со своей стороны, повел себя действительно ум­но. Из всего, что он слышал об Анри, с большой вероятно­стью следовало, что нескольких обещаний и доброй порции лести окажется достаточно, чтобы его обезвредить. А когда сердце Анри будет завоевано, его прихлебатели ничего не сумеют сделать. Так и оказалось. По прошествии недолгого времени Анри стал одним из самых горячих сторонников своего родича. Апулийские бароны с отвращением наблюда­ли, как их бывший предводитель повсюду сопровождает кан­цлера, даже ходит с ним в баню, и вообще ведет себя так, словно город принадлежит ему. Им оставалось только разо­чарованно вернуться в свои земли — что они вскоре и сде­лали.

Итак, в течение нескольких месяцев Анри купался в лу­чах славы; но он был слишком неуравновешен — или просто чересчур доверчив, — чтобы подобное положение могло со­храняться долго. Слабость характера, тщеславие и близкое родство с королевой делали его прекрасным инструментом для интриганов, и к концу лета все больше и больше людей начали объяснять ему, насколько позорно, что кузен короле­вы занимает более высокий пост, чем ее брат, что вместо того, чтобы находиться при канцлере, Анри должен настаи­вать, чтобы Стефан служил ему — ибо несправедливо, что Стефан дю Перш, а не Анри из Монтескальозо держит браз­ды правления на Сицилии.

Вначале, говорит Фальканд, Анри отвечал, что у него нет опыта правления и, кроме того, он не говорит по-французс­ки, а без этого при дворе никак нельзя. Потому он с удо­вольствием отдает государственные дела на откуп своему доб­рому другу Стефану, который, кроме всего прочего, человек мудрый и осмотрительный, чье благородное происхождение дозволяет ему занимать сколь угодно высокий пост. Вскоре, однако, слухи приняли другое, более оскорбительное направ­ление. Как может граф Монтескальозо поддерживать дружес­кие отношения с канцлером, учитывая всем известные отно­шения последнего с королевой? Неужели он поощряет их позорную кровосмесительную связь? Или он не знает о том, что происходит у него под самым носом? Разумеется, он не может быть настолько туп — слова самого Фальканда, — что­бы оставаться в полном неведении, когда об этом толкует весь город.

Были ли основания для подобных сплетен, мы никогда не узнаем. Фальканд утверждает, что королева при свидете­лях «пожирала канцлера глазами». Маргарите еще не испол­нилось сорока, и, по свидетельствам источников, она была красива[112]; ее бывший муж не слишком ею интересовался, а потому неудивительно, если она питала какие-то нежные чув­ства к красивому юноше благородного происхождения, ум­ному и одаренному, который к тому же оказался одним из немногих людей на Сицилии, кому она могла доверять. Но если даже между ними ничего не было, сплетни на их счет не могли не возникнуть. Так или иначе, Анри поверил. Он стал мрачен. Если прежде он искал общества Стефана гораз­до чаще, чем канцлер находил необходимым или приятным, теперь он начал его избегать. Еще хуже было то, что он вос­пользовался своим правом свободно входить во дворец, что­бы пересказывать королю слухи, которые ходили о его мате­ри, в попытке — не слишком удачной, как оказалось, — по­сеять между Маргаритой и Вильгельмом разлад.

Граф Монтескальозо, кажется, не стремился скрывать от своих благодетелей, что его отношение к ним изменилось, и Стефан вскоре понял, что — как ни удивительно — он переоценил своего родственника. Анри оказался даже более ненадежен, чем он предполагал. Его вероломство, однако, со­служило хорошую службу: поведение Анри доказывало, с большей определенностью, чем множество донесений от со­глядатаев, что зреет новый заговор и граф — его участник. Тайное расследование — а за Анри могла следовать дюжина людей так, что он об этом не догадывался, — подтвердило по­дозрения канцлера. Он решил ударить первым.

Но имелась ли у него такая возможность? Королевская стража находилась в руках одного из злейших врагов Стефа­на среди дворовых евнухов, главного камергера каида Риша­ра, на которого явно нельзя было положиться в случае беды. Одним из неизбежных результатов переворота, совершенно­го канцлером, явился бы арест и, возможно, заключение в темницу всех мусульман, занимавших важные посты при дво­ре, в том числе крещеных каидов; а подобный шаг в суще­ствующих обстоятельствах легко мог спровоцировать общее восстание исламского населения столицы. Таким образом, если Стефан хотел нанести упреждающий удар по своим вра­гам, стоило делать это где угодно, только не в Палермо. К счастью, уже имелась договоренность, что юный Вильгельм в следующем году совершит свое первое официальное путеше­ствие на материк. Под этим предлогом было объявлено, что двор, для проведения всех необходимых приготовлений, на зиму переезжает в Мессину.

Описание Мессины, данное Гуго Фалькандом, уже цитиро­валось выше. Второй по значению город Сицилии, крупнейший порт, не менее, если не более, оживленный, чем Палермо, Мес­сина, как и все портовые города, имела репутацию «бойкого места». Для Стефана, однако, она обладала одним неоценимым достоинством: это был чисто христианский город. Ибн Джубаир, посетивший его двадцатью годами позже, писал, что в Мессине «полным-полно почитателей креста и только благодаря горстке мусульманских слуг и служащих путешественника из арабских стран не воспринимают здесь как дикого зверя». На­селение города было в основном греческим, с щедрой примесью итальянцев и лангобардов; никто из них никогда не выка­зывал недовольства центральным правительством. Кроме того, Мессина располагалась ближе всего к материку; и Стефан тай­но написал своему родичу Жильберу, с которым он находился в прекрасных отношениях еще со времени визита в Гравину годом раньше, с просьбой поспешить в Мессину, взяв с собой столько воинов, сколько возможно увести без риска вызвать по­дозрения или поднять тревогу.

Среди придворных весть о предстоящем переезде вызва­ла смятение. Все, кто планировал свержение канцлера — за исключением, как можно догадаться, Анри из Монтескальо­зо, который не слишком понимал, что происходит, и, веро­ятно, мечтал о встрече со своими хитроумными мессински-ми приятелями, — сразу осознали, что в чужом городе, где они не смогут рассчитывать на поддержку населения, их по­зиции станут намного слабее. Высшее духовенство в особен­ности пришло в ужас. Они знали, что должны поехать — любой, кто этого не сделает, пострадает от интриг других за его спиною, — но их вовсе не радовала мысль о том, что придется покинуть великолепные палермские дворцы и про­вести зиму в наемных жилищах, которые могут оказаться холодными и неудобными, а кроме того, переносить все опас­ности и тяготы путешествия по горным дорогам, которые в это время года могут оказаться размытыми[113]. В этом, надо признать, они не ошиблись; та осень была самой дождливой на памяти живущих. Но Стефан стоял на своем. Все мест­ные властители, чьи владения лежали на пути из Палермо в Мессину, получили письма с королевской печатью, приказы­вавшие им позаботиться о состоянии дорог в своих землях, расширив и выровняв их, где это необходимо, и подготовив их для проезда короля. За пару дней до назначенного отъез­да небеса прояснились, и 15 декабря Вильгельм со своей се­мьей торжественно отправился в Мессину в сопровождении мрачных придворных и священников[114].

Мессина радостно приветствовала своего короля, и Виль­гельм разместился со своей матерью в королевском дворце, который Ибн Джубаир описывает как «белое, словно опере­нье голубя, здание, возвышающееся над кромкой воды, в ко­тором прислуживают множество пажей и молодых девушек». Стефан дю Перш, великодушный, как всегда, — но также со­знававший, что поддержка горожан может потребоваться ему в критической ситуации, — попытался расположить к себе местных жителей несколькими широкими жестами и даже восстановил привилегии, которые были предоставлены им Ро-жером II, но затем отняты. Но как он ни старался, он не мог сохранить расположение горожан надолго. В течение месяца из-за высокомерия и бесцеремонности его соратников фран­цузов возненавидели даже те, кто сначала относился к ним благосклонно.

В таких обстоятельствах долго обсуждавшийся заговор против канцлера, который — в значительной степени из-за недальновидности графа Монтескальозо — до этих пор оста­вался в зачаточном состоянии, неожиданно начал обретать очертания. Хотя у заговорщиков и так не было недостатка в сторонниках, их ряды теперь пополнились за счет некоторых калабрийских вассалов, которых вести о прибытии короля заставили переправиться через пролив. Помимо аристократов в заговоре участвовали придворные, в их числе Маттео из Аджелло и каид Ришар, а также высшее духовенство в лице ста­рого развратника Джентиле из Агридженто, который всего несколькими неделями ранее принес клятву верности Стефа­ну — необыкновенно длинную и велеречивую. Главная сла­бость заговорщиков в действительности заключалась в том, что их было слишком много. Согласно выработанному ими плану, предполагалось просто убить Стефана как-нибудь ут­ром, когда он будет выходить из дворца, и для осуществле­ния своих намерений им не требовалось много людей. Что на самом деле требовалось, так это секретность, и именно не­способность участников заговора сохранить дело в тайне при­вела к краху всего предприятия. Ответственность лежит, как едва ли следует объяснять, на Анри из Монтескальозо. По одному ему понятным причинам он выболтал все подробно­сти заговора местному судье, который сразу передал их канцлеру. Стефан действовал быстро. Известив короля и его мать о том, что он намерен сделать, Стефан от имени регентши созвал на совет всех придворных, в том числе всех еписко­пов, аристократов и юстициариев, находившихся в то время в Мессине. Как только совет соберется, Жильбер Гравинский должен был окружить дворец; тем придворным, чья верность не вызывала сомнений, намекнули, чтобы они взяли с собой кинжалы или короткие мечи. Сам канцлер, собираясь на со­вет, надел под парадные одеяния кольчугу.

Как только собрание началось, граф Монтескальозо встал и разразился страстной, но бессвязной речью, в которой странным образом сочетались гордыня и самоуничижение. Он, признался граф, по уши в долгах — факт, в который все с легкостью поверили, — доходы от его фьефа не позволяют ему жить так, как он привык и как положено ему по стату­су. Будучи дядей короля, он объявляет о своих официальных притязаниях на княжество Тартано — которым Рожер II на­делил своего незаконного сына Симона и которое отобрал у него Вильгельм I, или, если это невозможно, на все земли и владения Симона на Сицилии.

Это заявление, очевидно несвоевременное и неуместное, похоже, имело своей целью вызвать скандал. Канцлер бы оп­ределенно отказал; сам Анри или один из его сторонников стал бы яростно возмущаться, и в последующей общей не­разберихе убийца с легкостью исполнил бы свое дело. Но дело приняло другой оборот. Едва Анри кончил говорить, как Жильбер Гравинский вскочил и высказал не столько возра­жения, сколько ядовитые обвинения в адрес графа Монте­скальозо, описав всем собравшимся его характер и его неправедные деяния. Сохранись в душе Анри хоть малая толика благородства или хотя бы порядочности, он давно бы получил свободно то, что теперь просит, вместо этого он растратил большие суммы на стезях порока; он угнетает своих вассалов и оскорбляет их; сделал все возможное, чтобы испор­тить отношения между королем и его матерью, убеждая Маргариту, что ее сын вступил в заговор, чтобы ее свергнуть, И одновременно черня ее перед Вильгельмом; и при этом на­стаивает, что именно ему надо доверить правление королев­ством. Пусть Анри отрицает все это, если посмеет; король и королева его слушают. Наконец, прогрохотал граф Гравины, пусть признается перед ними и перед всем собранием в зле, которое они замыслили совершить против канцлера в этот самый день, ясно показав, что он является «возмутителем спокойствия в королевстве, ослушником и мятежником, вы­ступающим против его королевского величества; и заслужи­вает — если не спасет его королевская милость, — чтобы у него отняли не только все земли, которыми он владеет, но его жалкую жизнь».

Захваченный врасплох и насмерть перепуганный, Анри мог только бушевать. Его быстро усмирили. Призвали сви­детеля — того самого судью, которому он доверил свои пла­ны пару дней назад и чьи показания сейчас стали решаю­щей уликой. Граф замолчал и, даже услышав, как канцлер приказывает его арестовать и заключить в замок Реджо, не пытался сопротивляться.

Новость быстро облетела город, породив, как всегда, лави­ну слухов. В доме, из которого совсем недавно граф Монтескальозо отправился на совет, его испанские приспешники готовились держать оборону. Но Стефан предвидел подобную ситуацию. Люди Жильбера все еще располагались вокруг двор­ца и в других стратегически важных пунктах города; тем вре­менем герольды, пройдя по всем улицам и площадям, объявили, что у любого испанца есть двадцать четыре часа, чтобы поки­нуть Сицилию. Люди Анри, не ожидавшие, что спасение так близко, воспользовались предоставленной им возможностью без колебаний; многие калабрийцы, причастные к заговору, также предпочли уплыть, пока путь свободен. К несчастью, все оказа­лось не так хорошо, как они надеялись. Шайки греческих раз­бойников из Мессины напали на беглецов, прежде чем они сумели пересечь пролив, и отобрали все, что у них было, — включая, как уверяет Фальканд, одежду; так что большинст­во неудачливых заговорщиков, оставшись беззащитными перед зимними холодами, погибли в горах.

Хотя некоторые из советников рекомендовали канцлеру повесить или изувечить всех, кто имел отношение к загово­ру, он не стал их слушать. Стефан от природы не любил на­силия; кроме того, его удерживал от подобных жестоких мер тот факт, что заговорщиков было очень много. Только несколько главных зачинщиков последовали за Анри из Монтескальозо в тюрьму; остальных, в частности епископа из Аг­ридженто — который очень удачно заболел в самый день со­вета, — не тронули. Только один человек пострадал серьез­но и незаслуженно — Ришар, граф Молизе. Хотя он имел причины не любить Стефана дю Перша, получившего власть, прежде принадлежавшую ему самому, он почти наверняка не принимал участия в заговоре. Но его ненавидел Жильбер Гравинский, который не забыл обстоятельств своего собственного отъезда из Палермо всего восемнадцать месяцев назад и хо­тел отомстить. Он обвинил несчастного графа в незаконном владении землями; обвинение было официально рассмотре­но, и спорные владения конфискованы. Ришар протестовал громко и с яростью; и его враги этим воспользовались. При­говор, объявили они, вынесен от имени короля. Оспаривать.его — по сицилийским законам значит совершать святотатство. Бедный граф предстал перед церковным судом, в состав которого входили епископы и архиепископы, оказавшиеся в тот момент поблизости, они признали его виновным и отпра­вили в темницу в Таормину.

Прямодушный, не слишком умный, неспособный на злобу и коварство, Ришар Молизский кажется симпатичным персо­нажем и вносит дуновение свежего воздуха в ту затхлую атмосферу лжи и хитрости, в которой он жил и которая ощущает­ся с такой отвратительной живостью при чтении сочинения Фальканда. Дважды он участвовал в заговоре; но в первый раз, увидев, что жизнь короля в опасности, он бросился вперед и защитил его собственным телом; а во второй, как мы увидим, он действовал единственным возможным для него способом. Он не стремился к власти или личной выгоде, занял высокий пост, когда он ему достался, и сложил с себя полномочия, когда от него этого потребовали, без жалоб и возмущения. Единствен­ное, что удивляет, — каким образом он, будучи ягненком сре­ди волков, прожил так долго.

Когда в конце марта 1168 г. Стефан дю Перш вернулся с королем и регентшей в Палермо, обнаружилось, что он дей­ствительно был излишне снисходителен к своим противникам. В частности, он сознательно закрыл глаза на соучастие в заговоре графа Анри двух самых могущественных придвор­ных, главного протонотария Маттео из Аджелло и главного камергера каида Ришара — решив, надо полагать, что они поздравят себя со счастливым спасением и станут в дальней­шем держаться в стороне от такого рода предприятий. Он просчитался. Маттео и Ришар понимали, что канцлер не мог не знать о той роли, которую они играли в заговоре; раньше или позже он нанесет удар, и его кара не будет менее тяже­лой, оттого что обрушится не сразу. После ареста Анри они вместе с епископом из Агридженто поспешили назад в сто­лицу, чтобы обдумать новую интригу. При том что населе­ние Палермо относилось к Стефану враждебно, а Жильбера Гравинского поблизости не будет, их задача становилась лег­че. К тому времени, когда канцлер с остальными придвор­ными вернется, они будут готовы. Если действовать быстро, Стефан не успеет даже узнать, что произошло в его отсут­ствие. Через день или два по приезде — точнее, в Вербное воскресенье — он умрет.

Но Стефан лучше разбирался в происходящем, чем они думали. После восемнадцати месяцев, проведенных на Сици­лии, у него развился нюх на заговоры, и, прибыв в Палермо, он первым делом отправил Маттео и нескольких его соучас­тников в тюрьму. Боязнь мусульманского восстания удержа­ла его от того, чтобы проделать то же с каидом Ришаром, ко­торого он вместо этого поместил под строгий надзор. Епис­коп Агридженто бежал поспешно в свою епархию, но, когда туда явился королевский судейский чиновник с приказом арестовать епископа, паства с явным облегчением передала своего попечителя в руки правосудия. Джентиле взяли под стражу и доставили в крепость Святого Марка д'Алунцио — первый нормандский замок, построенный на Сицилии, ко­торый некогда служил резиденцией Отвилей и был, вероят­но, достаточно удобным, — заточив его там на неопределен­ный срок.

Теперь, наконец, канцлер с полным правом мог тешить себя иллюзией, что все хорошо и что он отныне сможет спо­койно заниматься государственными делами, не посматривая поминутно через плечо и не заглядывая всякий раз за шторы. Но, будучи очень далек из-за языкового барьера и соб­ственного высокого положения от сицилийского населения, Стефан, похоже, не представлял себе всеобщей ненависти к французам. Особенно сильны были эти настроения в Месси­не, где воспоминания об обидах и злоупотреблениях минув­шей зимы еще не потускнели и где весть о провале заговора графа Анри после стольких ободряющих слухов вызвала глу­бокое разочарование и уныние. Для того чтобы Мессина вос­стала, не требовалось усилий заговорщиков или подстрекате­лей; горожане, особенно греческое большинство, были готовы в любой момент перейти к решительным действиям. Не хватало только повода, и, по иронии судьбы, этот повод дал им дворцовый эконом канцлера-архиепископа, каноник Шартрского собора по имени Одо Каррель.

Одо приехал на Сицилию вместе со Стефаном осенью 1166 г. Хотя он, по-видимому, не собирался навсегда селить­ся на острове, он обещал остаться на два года, пока его друг встанет на ноги. Фальканд описывает его как отпетого не­годяя:

«Он не был искусен или хотя бы разумен в гражданских делах; алчность и жадность заставляли его добывать деньги всеми возможными способами; и он ценил друзей не за чес­тность и верность, но за дорогие подарки, которые он наде­ялся получить».

На Пасху 1168 г. Одо находился в Мессине, готовясь к отъезду. До намеченного им срока оставалось еще полгода, но регентша попросила его уехать пораньше и препроводить Анри из Монтескальозо назад в Испанию — Маргарита ре­шила, вместо того чтобы держать брата в тюрьме, отправить его домой с откупными в тысячу золотых монет в обмен на обещание никогда не возвращаться на Сицилию. Несмотря на постоянные увещевания из Палермо, Одо медлил — главным образом, как утверждает Фальканд, потому, что он нашел блестящий новый способ увеличения своих доходов и IIтеперь сколачивал себе небольшое состояние, взимая по собственной инициативе портовые сборы со всех судов, прохо-Цдивших через проливы по пути в Палестину. Эта практика, как можно себе представить, не встретила одобрения у жи­телей Мессины; и когда однажды вечером один из слуг Одо подрался в таверне с группой греков, мелкий инцидент быс­тро перерос в серьезные беспорядки. Одо, узнав об этом, немедленно призвал правителя города и приказал арестовать всех так или иначе причастных к случившемуся греков. Пра­витель сначала протестовал, затем — опасаясь влияния Одо в верхах — неохотно согласился; но, как только он появился на месте происшествия и объявил о своих намерениях, на него обрушился град камней, и он вынужден был ретировать­ся. К ночи вся Мессина бурлила. Возродились старые слухи, возникли новые. Стефан дю Перш, говорили люди, уже же­нился на регентше; он убил юного короля и собирается за­хватить трон; сделав это, он отберет у греков их собствен­ность и имущество и разделит между французами и латиня­нами, а истинная цель путешествия Одо Карреля — привезти из Нормандии брата канцлера, чтобы женить его на дочери Рожера II, родившейся после смерти отца, которой теперь ис­полнилось четырнадцать лет.

Но Одо сейчас едва ли планировал возвращаться на Си­цилию с какой бы то ни было целью — если ему удастся по­кинуть ее живым. Он заперся в своем доме и ждал, объятый ужасом, дальнейшего развития событий. Толпы мессинцев поспешили в порт, где захватили семь судов, и переправились через пролив Реджо, где томился в заключении граф Монте-скальозо. Там они без особого труда уговорили местных жи­телей присоединиться к ним, пойти к цитадели и потребо­вать, чтобы графа немедленно выпустили. Их появление за­стало гарнизон цитадели врасплох: поскольку бунтовщиков было во много раз больше, он быстро капитулировал и плен­ник оказался на свободе.

Анри из Монтескальозо никогда не отличался сообрази­тельностью, но в данном случае он ухватился за представив­шуюся ему возможность. По возвращении в Мессину он пер­вым делом занялся Одо Каррелем — ив особенности несмет­ными сокровищами, которые каноник собирался увезти с собой во Францию. Приглашенному по такому поводу нота рию было велено составить полный перечень всех изделий ш золота и серебра, жемчужных украшений и шелков в доме Одо и поместить все это в надежном месте. Анри приказал, чтобы Одо перевели из королевского дворца, где он прятался от толпы, в старую крепость в гавани. Здесь, однако, мес-синцы завозражали. Они не до конца доверяли своему пред­водителю, которого, помимо всего прочего, слишком хорошо знали в некоторых частях города — и подозревали, возмож­но не без причин, что он может в любой момент начать тор­говаться со Стефаном дю Першем, используя своего дрожа­щего пленника как свою ставку в предлагаемой сделке. Вож­ди мессинцев отправились к Анри и потребовали, чтобы он отдал им на расправу Одо; граф поколебался, но не отказал. Одо Каррель был неприятным человеком и к тому же глупцом, который своей глупостью навлек беду не только на себя, но и на всех своих соотечественников, недавно прибыв­ших на Сицилию. Но он не заслужил судьбы, которая его ожидала. Одо раздели донага, посадили на осла и провезли по улицам города под градом камней. У ворот некий горо­жанин, избранный для этой цели или действовавший по соб­ственному почину, выступил вперед и вонзил длинный пизанский кинжал в шею каноника, облизав после этого лезвие, в качестве последнего выражения ненависти и презрения. Тол­па набросилась на свою жертву в ярости, вновь и вновь вон­зая мечи и кинжалы в безжизненное тело; отрезанную голо­ву Одо надели на копье и пронесли через город. В итоге тело и голову сбросили в сточную канаву, откуда их позже извлекли и тайно похоронили.

Расправа над Одо была только началом. На следующее утро, когда заря занялась над Мессиной, ни одного француза не ос­талось в живых.

В Палермо Стефан дю Перш вскоре понял, что речь идет не о местном бунте, но о быстро распространяющемся общем мятеже. Посланцы прибывали в столицу ежедневно, и новости, которые они привозили, становились с каждым днем более зловещими. Мятежники взяли Рометту, важную крепость, контролировавшую дорогу Палермо—Мессина; прошли по побережью до Таормины, атаковав цитадель, и освободили Ришара из Мозе; епископ Чефалу открыто поддержал бунтовщиков, и ни­кто не сомневался, что низшее духовенство непременно последует его примеру. На материке пока все было спокойно, но недавние события в Реджо ясно показали, что огонь мятежа может перекинуться через пролив, как только бунтовщики со­чтут это необходимым.

Первой реакцией канцлера было собрать армию и высту­пить против Мессины. Преданность многих регулярных со­единений вызывала сомнения, но жители лангобардских ко­лоний вокруг Этны, не питавшие особой любви к грекам, сами предложили выставить против бунтовщиков двадцать тысяч человек, а с таким ядром канцлер мог бы создать до­статочно эффективные ударные силы. Но возникли сложно­сти. Пятнадцатилетний король посоветовал отложить нача­ло кампании до того момента, когда звезды займут более благоприятное положение; это было его первое официальное вмешательство в политику и плохое предзнаменование для его будущего царствования. Сам Стефан, столкнувшись с са­мым серьезным кризисом за все его недолгое правление, за­сомневался. Должен ли он, как настаивали его французские друзья, остаться с королем и регентшей в Палермо, где в обстановке еще более напряженной, чем раньше, его жизнь снова окажется в опасности? Или стоит последовать совету Ансальда, придворного кастеляна, покинуть столицу и укре­питься в какой-либо отдаленной крепости, куда к нему поз­же смогут приехать Вильгельм и Маргарита?

Сомнения Стефана разрешились бы проще, знай он, что Маттео из Аджелло в своей тюремной камере уже разрабо­тал план покушения. Используя Константина, заместителя Ансальда, как посредника, Маттео без труда восстановил свя­зи со своими друзьями среди дворцовых слуг и убедил их по мочь ему. Его план, как и два предшествующих, был прост: в назначенный день Стефана убьют утром при входе в зда­ние в пространстве между первыми и вторыми дверями, где защищаться трудно из-за недостатка места.

Канцлер, вовремя получивший предупреждение, остался дома. Но на этом основании его враги сделали логичный вывод, что их планы стали известны Стефану и надо действовать быс­тро, если они хотят спастись. К счастью для них, кастелян Ансальд был болен и лежал в своей комнате на верхнем этаже дворца, передав дела своему заместителю Константину. Константин тотчас призвал своих воинов и приказал им обойти весь город, призывая жителей объединиться, чтобы помешать кан­цлеру бежать с королевскими сокровищами. Верил ли Констан­тин реально в такую возможность, трудно сказать, но его при­зыв произвел желаемое впечатление. Со времени, когда пришли первые сообщения из Мессины, общее возбуждение в Палер­мо росло. Прислужники Маттео разжигали его еще больше; христиане и сарацины в равной степени жаждали случая отомстить ненавистным чужестранцам, а в закоулках и притонах шайки головорезов уже готовились к грабежам, которые неиз­бежно последуют за бунтом. Теперь, услышав призывы, горо­жане хватали мечи и устремлялись на улицы. Не прошло и часа, как дом канцлера оказался в осаде.

При первых признаках беспорядков к Стефану присоеди­нилось большое число его сторонников. Они храбро защища­лись, но ситуация выглядела безнадежной. Толпа снаружи росла, так же как и озлобление людей, и в какой-то момент защитники увидели, к своему ужасу, среди нападавших луч­ников королевской гвардии. Верные канцлеру подразделения, уступавшее мятежникам в численности и не слишком хоро­шо вооруженные, не могли пробиться к дому, который строился как официальная резиденция архиепископа Палермо и был плохо приспособлен к тому, чтобы выдержать осаду. Правда, в нем имелся вход в узкий коридор, ведущий в собор. Для Стефана и его товарищей это был единственный слабый шанс на спасение. Они поспешили туда, оставив нескольких рыцарей прикрывать отступление, и, пройдя главное помещение церкви, поднялись на колокольню. Здесь, по крайней мере, можно было обороняться, и они имели шанс продержаться несколько дольше.

В общей суматохе Маттео из Аджелло и каид Ришар без труда бежали из заточения и возглавили мятеж. Теперь они призвали королевских трубачей и приказали им протрубить удома архиепископа, где толпа, все еще в неведении о том, что Стефан бежал, ломилась в двери. Это был великолепный ход. Для всех, кто слышал звук фанфар, это означало одно — король на стороне восставших. Горожане, уже находившиеся на улицах, воодушевились и усилили натиск; многие из тех, кто оставался дома — зачастую потому, что не понимал, где ему надлежит быть, — поспешили к ним присоединиться.

Тем временем кто-то, не исключено, что сам Маттео, вспом­нил о коридоре — но не как о пути спасения для осажден­ных, а как о возможности попасть во дворец. Тотчас же на­чался штурм собора. Люди Стефана перекрыли все входы, но нападавшие принесли вязанки хвороста и подожгли большие деревянные створы. Толпа ворвалась в собор, смела немно­гих храбрых воинов, которые пытались преградить ей путь, и хлынула во дворец.

Только когда бунтовщики обыскали весь дом — и, надо думать, разграбили все, что можно, — до их предводителей дошло, куда мог деться Стефан. Они побежали ко входу на колокольню, но винтовая лестница была узкой, а канцлер и его соратники яростно дрались за свою жизнь. Некоторые со­рвиголовы, которое попробовали взобраться, вернулись, ис­текая кровью. Последовала пауза. Некоторые предлагали сжечь колокольню; другие ратовали за то, чтобы атаковать камен­ное здание с помощью осадных приспособлений; а третьи хотели разрушить основание. Они еще спорили, когда опус­тилась темнота. На сегодня событий было достаточно; все со­гласились, что, каким бы образом ни атаковать колокольню, операцию следует отложить до завтра.

Но Маттео из Аджелло тревожился. Здание колокольни бы­ло прочным — прочнее, чем полагало большинство мятежни­ков. Стефан и его сторонники взяли с собой припасы; они мог­ли продержаться неделю или больше — во всяком случае, доль­ше, чем продержится энтузиазм толпы. Кроме того, возникли трудности с королем. Он проявил неожиданную твердость, по­желав выехать верхом в город и предстать перед подданными, дабы призвать их сложить оружие и вернуться по домам; и Маттео, как ни сильны были его позиции, с трудом его остано­вил. Горожане по-прежнему любили мальчика, и, если бы его истинные симпатии стали известны, мятежники быстро утра­тили бы поддержку большей части населения.

В результате Маттео и его сообщники решили вступить с канцлером в переговоры. В башню отправились эмиссары с их предложениями. Стефан и все его соотечественники, ко­торые захотят его сопровождать, будут отправлены на сицилийских судах в Палестину; остальные смогут беспрепятственно вернуться во Францию. Жизни и собственность сицилийцев, поддерживавших Стефана, не пострадают. Те наемники, которые ему служили, смогут продолжать службу у короля, если захотят; в ином случае они могут покинуть страну без помех. Поручителями выступят Ричард Палмер, епископ Иоанн Мальтийский, Ромуальд Салернский и сам Маттео. В таких обстоятельствах условия едва ли могли быть более благоприятными. Стефан согласился.

Оставалось только выдворить канцлера и его сотоварищей с Сицилии как можно быстрее. Подходящее судно было найде­но, снаряжено и загружено всем необходимым за ночь, к следуюшему утру оно было готово к отплытию. Чтобы избежать инцидентов, французы погрузились на борт не в самой столице, а в районе современного пригорода Монделло, но, когда корабль уже поднял якоря, на пристани началось волнение. Каноники собора внезапно вспомнили, что не получили от Стефана официального документа, в котором он отказывался бы от архиепископской кафедры, а без этого они не могли избрать его преемника. Сперва Стефан — пребывавший в тот момент не в лучшем расположении духа — отказался исполнить их просьбу; только услышав ропот и увидев руки, стиснувшие рукояти ме­чей, он понял — присутствующие истолковали его отказ как знак того, что он намерен вернуться на Сицилию и захватить власть вновь. Тогда он уступил, вероятно придя в ужас от того, что кто-то мог подумать, будто он при каких-либо обстоятельствах согласится вновь ступить на землю, которой он искренне стремился служить и которая столь позорно с ним расплатилась.

Увы, ему предстояло проделать это — весьма скоро. Едва судно вышло из залива, выяснилось, что плыть на нем практически нельзя. Было это намеренной диверсией или нет, мы никогда не узнаем; но, когда корабль достиг Ликаты, на полпути вдоль юго-западного берега острова стало ясно, что идти на нем дальше невозможно. Местное население проявляло рприкрытую враждебность; Стефану неохотно разрешили сойти на берег с условием, что он останется здесь не более трех дней. Времени на ремонт, очевидно, не хватало, поэтому Стефан купил на собственные деньги корабль у каких-то генуэзских торговцев, оказавшихся в порту, и на нем добрался наконец до Святой земли.

За два года, прошедшие с того времени, когда он покинул Францию, Стефан дю Перш приобрел опыт, достаточный для целой жизни. Он достиг высот власти, светской и церковной, в одном из трех величайших королевств Европы, превратился из мирянина в архиепископа, он снискал уважение некоторых и ненависть многих — и, возможно, завоевал любовь королевы. Он многое узнал — о власти и злоупотреблении властью, об искусстве правления; о верности, дружбе и страхе. Но о Сици­лии он не узнал ничего. Он не понял, что сила державы, если не самое ее существование, зависит от ее единства; а поскольку ее население по природе своей было разнородным, это единство следовало поддерживать особыми государственными мерами. Из-за непонимания этого факта он потерпел поражение, и то, что под конец он, к несчастью и невольно, объединил врагов против себя, нисколько не уменьшает масштабов его неудачи. Можно сказать, что ему не повезло, и, возможно, так оно и было: не повезло в том, что он появился на Сицилии в мо­мент, когда хаос на острове достиг размеров неведомых с времен первой высадки нормадцев на этой земле; не повез­ло с товарищами, за чью надменность и хамоватость его не­избежно упрекали; не повезло в том, что он был молод и нео­пытен — все слишком легко забыли, что к моменту бесслав­ного отбытия с Сицилии ему исполнилось всего двадцать с небольшим. Все же под конец удача ему улыбнулась; если бы капитан корабля решил плыть на восток, а не на запад, из­брав более прямой путь через проливы, а не долгий через Трапани, им пришлось бы пристать не в Ликате, а в Мессине. И тогда сицилийские приключения Стефана дю Першп могли бы закончиться иначе и еще более печально.

Из тридцати семи французов, сопровождавших Стефана на Сицилию, только двое оставались в живых к тому време­ни, когда он ее покидал. Один из них, некий Роже, «образо ванный, трудолюбивый и скромный», сейчас появляется в нашей истории первый и последний раз. Другим был Пьер Блуаский, один из выдающихся ученых своего времени.

Пьер изучал гуманитарные науки в Туре, теологию в Париже и право в Болонье; вскоре после его возвращения во Францию Ротруд Руанский отправил на Сицилию, где он был наставником — вместе с Уолтером из Милля — молодого ко­роля. Его особое положение вызывало зависть придворных, и враги постоянно пытались избавиться от него; дважды ему предлагали епископскую кафедру в Россано и один раз даже архиепископство в Неаполе; но он отказывался. Пьер знал себе цену, но не был ни стяжателем, ни честолюбцем; и хотя мыслители более не пользовались такими правами при дво­ре, как во время двух предыдугцих царствований, ученость все же уважали в Палермо более, чем в любой другой европейс­кой столице. Он не хотел уезжать.

Но события лета 1168 г. все изменили. Во время мятежа Пьер, к счастью, лежал больной в постели, порученный умелым заботам Ромуальда Салернского; но, когда, после его выздоровления, король объяснил, что меры, принятые в отношении всех французов, на него не распространяются, и умолял его остаться, Пьер был столь же непоколебим в своем желании уехать, как прежде — в желании остаться. Как он позже писал своему брату, его «не соблазнили ни подарки, ни посулы, ни награды». Генуэзский корабль уже готовился отплыть во Францию с последними сорока друзьями Стефана на борту; Пьер присоединился к ним и вскоре поздравлял себя с тем, что сменил терп­кие вина Сицилии на густое и сладкое вино своей родной Луа­ры. Спустя три или четыре года его давний приятель Ричард Палмер написал ему, предлагая навестить старых друзей. Ответ Пьера не нуждается в комментариях.

«Сицилия отравляет нас самым своим воздухом; она отравляет нас также злобой своих обитателей, так что мне она кажется отвратительной и едва пригодной для жизни. Нездоровость ее климата делает ее неприемлемой для меня, так же как частые и ядовитые выбросы огромной силы, которые представляют постоянную угрозу для наших беззаботных и стодушных людей. Кто, спрашиваю я, может жить спокойно в местах, где, не говоря о других бедствиях, самые горы постоянно извергают адское пламя и зловонную серу? Ибо здесь, без сомнения — врата ада... куда людей забирают с земли, чтобы отправить их жить во владениях Сатаны.

Ваш народ ошибочно ограничивает свой рацион, ибо сельдерей и фенхель составляют чуть ли не их основную пищу; и это порождает влагу, которая заставляет тело гнить и приво­дит к серьезным болезням и даже смерти.

К этому я добавлю, что, как написано в научных книгах, все островные народы бесчестны, так что жители Сицилии — пло­хие друзья и, скажу по секрету, самые отпетые предатели.

К Вам на Сицилию, мой любимый отец, я не вернусь. Ан­глия будет лелеять меня в старости, как она лелеяла Вас в дет­стве[115]. Скорее Вам следует покинуть эту ужасную гористую страну и вернуться к сладостным ароматам вашей родины… Бегите, отец, от этих огнедышащих гор и оглядывайтесь на Этну с подозрением, чтобы этот адов край не принял Вас после смерти».

Когда корабли скрылись за горизонтом, унеся сначала Стефана дю Перша и его недовольных товарищей по паломничеству, а затем Пьера Блуаского с его стремящимися домой соотечественниками, королева Маргарита, наверное, пришла в отчаяние. Она во всем полагалась на французов и проиграла. Ее сыну Вильгельму было только пятнадцать лет, и ей предстояло оставаться регентшей еще три года; но ее репутация, и политическая и моральная, оказалась полностью подорвана. Последний поборник уходящего порядка, «испанка» не вызывала ни страха, ни возмущения; ее просто игнорировали.

Маргарита более не могла даже выбирать собственных советников. Три главные фракции — аристократическая, церковная и придворная — достаточно насмотрелись на ее друзей и родственников и решили, что отныне ни Маргарита, ни ее ставленники не будут допущены к государственным делам. Придя в себя после мятежа, она обнаружила, что во главе государства стоит самообразовавшийся совет — коалиция трех групп, которая казалась немыслимой всего два года назад. Аристократию представляли Ришар из Молизе и Рожер из Джерачи, первый барон, присоединившийся к мессинсколп бунту; церковь — архиепископ Ромуальд, епископы Иоанн Мальтийский, Ричард Палмер из Сиракуз и Джентиле из Агридженто (выпущенный из тюрьмы) и Уолтер из Милля; им тересы придворных защищали каид Ришар и, конечно, Маттео из Аджелло. Какое-то время в совет входил также Анри из Монтескальозо, который вернулся из Мессины с раздра­жающей помпой в сопровождении флота из двадцати че­тырех кораблей; он наверняка приписал все успехи мятеж­ников собственному участию в бунте и злил всех своим са­модовольством. Но возможность присутствия Анри в совете была единственным вопросом, по которому мнения Марга­риты и советников полностью совпадали. Судя по тому, что его имя не встречается в последующих документах, он вско­ре принял очередную мзду от сестры и вернулся наконец в Испанию.

Оставался только один родич королевы, чья судьба была не ясна; и среди первых постановлений совета фигурировал указ об изгнании Жильбера Гравинского. Он, его жена и его сын Бертран из Андрии, лишенные своих земель, но получив­шие разрешение спокойно покинуть пределы королевства, последовали за Стефаном дю Першем в Святую землю; и Си­цилия с явным облегчением приготовилась решать собствен­ные проблемы сама.

Для Маргариты изгнание Жильбера стало последним уни­жением. В прошлом у них возникали разногласия, но Жильбер был верным другом Стефана, а в конечном итоге и ее. Теперь, когда пришел его черед отправиться в изгнание по указу правительства, номинально возглавляемого ею, она ока­залась бессильна ему помочь. Все королевство видело это бес­силие и радовалось. Так или иначе, обиженная Маргарита вновь и вновь доказывала свою полную неспособность управ­лять страной. События последних месяцев могли бы стать для нее уроком. Найди она общий язык с советом, она могла бы даже восстановить отчасти свою потерянную власть. Вместо этого она перечила советникам на каждом шагу. Они были врагами Стефана, и по одной этой причине она не хотела иметь с ними ничего общего. Это только укрепило подозре­ния, что королеву и канцлера связывало нечто большее, чем общие заботы и родственные узы.

Как ни удивительно, Маргарита, похоже, надеялась, что Стефан однажды вернется. После его отъезда архиепископс­кая кафедра Палермо вновь осталась вакантной и каноников заставили путем обычных интриг избрать на это место Уолтера из Милля[116]. С точки зрения Маргариты, это была не самая плохая кандидатура. Уолтер учил ее сына несколько лет. Он был не таким узколобым, как Ромуальд, не таким заносчи­вым, как Ричард Палмер, и не таким одиозным, как Джентиле, а кроме того — моложе их всех. Но он не был Стефа­ном; и потому Маргарита воспротивилась его назначению, заявив, что ее кузен — все еще законный архиепископ, по­скольку отказаться от этого поста его заставили силой. Она направила письмо папе Александру, убеждая его, что он не должен утверждать избрание Уолтера, сопроводив свою прось­бу весомым доводом в виде семисот унций золота.

Не удовлетворившись привлечением к делу папы, коро­лева написала также второму самому уважаемому церков­нику Европы — Томасу Бекету, архиепископу Кентерберийскому, в то время находившемуся в изгнании во Франции. С самого начала ссоры между Томасом и королем Генри­хом, вспыхнувшей пять лет назад, оба противника огляды­вались на Сицилию в поисках поддержки — король видел в ней возможного посредника в отношениях с папой Алексан­дром, архиепископ — возможное убежище для себя и сво­их друзей. Время шло, и сицилийцы стали находить свое по­ложение все более и более затруднительным. С одной сто­роны, больше симпатий вызывал Бекет. Ричард Палмер вел с ним постоянную переписку, другой соотечественник Бекета — Уолтер из Милля — как и большая часть его подчи­ненных, сочувствовал архиепископу, а Стефан дю Перш, ум­ный, искренне верующий человек, оказавшийся неожиданно для себя его коллегой, открыто высказывался в его поддер­жку. С другой стороны, как отметил Маттео из Аджелло, король Генрих боролся, как и Рожеры I и II, против пап­ского вмешательства в государственные дела его страны; пра­ва, которых он ныне требовал для себя, являлись во многих отношениях более скромными, нежели те, которыми сици­лийские правители пользовались уже много десятилетий. Вы­ступать против него было бы для сицилийцев откровенным ханжеством.

Потому советники решили как можно дольше соблюдать нейтралитет; но вскоре Сицилия стала прибежищем для всех тех друзей и родственников архиепископа, которые не чув­ствовали себя в безопасности в Англии. После изгнания Сте­фана и его соратников регентша в отчаянии сочла возмож­ным написать также и Бекету, упрашивая его использовать все свое влияние, чтобы добиться возвращения дю Перша. Это было очевидно гиблое дело, но Томас старался как мог. Вскоре он пишет Маргарите:

«Хотя мы никогда не встречались[117], мы в долгу перед Вами и воздаем Вам сердечнейшие благодарности за щедрость, ко­торую Вы выказали по отношению к нашим товарищам по изгнанию и нашим родичам, тем страдающим во Христе, кто бежал в Ваши земли от преследований и находил утешение... Итак, в подтверждение нашей глубокой признательности мы воспользовались нашими хорошими отношениями с христи­аннейшим королем (Людовиком VII), дабы исполнить ваши просьбы, как Вы, возможно, знаете из его послания нашему дорогому другу королю Сицилии» (письмо 192).

В письме, написанном примерно в то же время Ричарду Палмеру, Томас выражается еще яснее. После сходного изъ­явления благодарности он пишет:

«Есть еще одна просьба, которую я обращаю к Вам лично в надежде, что Вы ее исполните; всеми силами способствуйте королю и королеве в их трудах по возвращению на Сицилию благороднейшего Стефана, избранного архиепископа Палермо; как по причинам, которые мы ныне не можем назвать, так и потому, что, делая это, Вы надолго заслужите благодарность короля Франции и всего его королевства» (письмо 150).

Наверняка Палмер никак не откликнулся на эту просьбу, с которой Томас, вероятно, никогда бы к нему не обратил­ся, представляй он себе хотя бы немного ситуацию. Тем вре­менем истерическое нежелание королевы Маргариты сми­риться с изгнанием своего любимца вкупе с первоначальным отказом Стефана сложить с себя архиепископские полномо­чия заставило Совет добиваться скорейшего утверждения нового архиепископа. Посольство, отправленное к папе, пред­ложило Александру за одобрение вновь избранного иерарха сумму большую, нежели та, которой Маргарита надеялась склонить его к тому, чтобы он отверг этого кандидата. По­просив какое-то время, якобы для размышлений, и приняв обе взятки, папа объявил свое решение. 28 сентября в при­сутствии короля и придворных Уолтер из Милля был руко­положен в архиепископы Палермо[118].

После этого последнего поражения Маргарита, кажется, отчаялась. Она больше не пыталась утверждать свою власть. Ее имя время от времени появлялось в указах и грамотах вплоть до совершеннолетия ее сына; затем она, вероятно, с облегчением удалилась от дел. От этих двух лет ее жизни ос­тался один памятник — церковь Святой Марии ди Маниаче, построенная в честь победы византийского военачальника Ге­оргия Маниака над сарацинами в 1040 г. Согласно легенде, Маниак воздвиг на этом месте замок, в часовне которого рас­полагалось изображение Пресвятой Девы, якобы написанное самим святым Лукой; и, вероятно, для того, чтобы создать для этого сокровища достойное его окружение, Маргарита основала в 1174 г. большой василианский монастырь[119]. Мож­но только надеяться, что ее интерес к этому новому начина­нию осветил последнее одинокое десятилетие ее жизни. Она умерла в 1183 г. в возрасте пятидесяти пяти лет.

Но Стефана она больше не видела. За окончанием его ис­тории мы должны обратиться не к сицилийским хроникам, но к Вильгельму Тирскому, историку Латинского королевства.

«Следующим летом, — пишет он, — некий дворянин, Сте­фан, канцлер короля Сицилии и избранный глава церкви Па­лермо, молодой человек, красивый и с прекрасным характе­ром, брат благородного Ротруда, графа дю Перша, был изгнан из королевства в результате интриг и заговоров правителя этой страны; к великому сожалению короля, еще ребенка, и его матери, которая не в силах была справиться со всеми этими бедами. Стефана подстерегало множество ловушек, рас­ставленных его врагами; но он сумел их избежать и высадил­ся в нашем королевстве.

Вскоре он серьезно заболел и умер. Его похоронили с по­честями в Иерусалиме, в капитуле храма Господня.