Конец царствования

Ушел гражданин (сказал он), который, хотя и не ровня

Тем, кто взращивал государство во время оно...

Все же в эти времена, не знающие закона,

Сыграл благородную роль.

Из речи Катона на похоронах Помпея, приводимой

в «Фарсалии» Аукана, кн. IX; процитировано,

по свидетельству Гуго Фальканда, епископом

Сиракуз по поводу смерти Вильгельма I

Мятежи на Сицилии и в Апулии были серьезными, но краткими. В первом случае опасность состояла не столько в какой-либо прямой угрозе безопасности короля, сколько в том, что события зловещим образом переросли в религиоз­ное противостояние. Два барона, ответственные в первую очередь за этот мятеж, Танкред из Лечче и Рожер Склаво, покинули Каккамо как раз вовремя и отправились на юг ос­трова, захватили Пьяццу[90] и Бутеру и сознательно настроили лангобардские[91] коммуны этих городов против крестьян-сара­цин. Волна насилия распространилась до Катании и Сиракуз. Во многих местностях сарацинам удавалось уцелеть, только если они переодевались в христианское платье и бежали; и даже когда порядок был восстановлен, немногие вернулись в свои прежние дома.

На континенте также котел вновь кипел. Робер из Лорителло, как всегда деятельный, вторгся в Базиликату — подъем итальянского «сапога» — и дошел до Таранто и Ориоло; Андреа из Рупеканина поднял бунт в Кампании; Салерно, впер­вые проявив нелояльность, примкнул к восставшим; и даже Калабрия, в прошлом самое надежное из владений короля, взбунтовалась по наущению графини Клеменции — возмож­но, желавшей отомстить Вильгельму за своего возлюбленно­го. Только несколько баронов на всем полуострове хранили верность своему сюзерену — в частности, Боэмунд из Манопелло и родич королевы Жильбер из Гравины, который, не­смотря на причастность к заговору против Майо, вернул себе расположение короля.

Но какие бы печальные события ни происходили на кон­тиненте, прежде всего следовало заняться сицилийскими де­лами; Вильгельм мог только призвать Жильбера, чтобы он по­пытался взять ситуацию под контроль, насколько это возмож­но с имеющимися в его распоряжении силами, пока сам он поведет войска против Танкреда и Рожера Склаво. В конце апреля Вильгельм выступил в поход. Пьяццу, после несколь­ких недель осады, он разграбил и сровнял с землей. Бутера — его следующая цель — представляла более серьезную пробле­му. Мятежники, надеясь, что беспорядки за проливом могут в любой момент заставить короля снять осаду, держались стойко — и даже советовались с астрологами, чтобы опреде­лить наиболее выгодные моменты для вылазок и контратак. Поскольку Вильгельм мог с помощью собственных астрологов также определить день и час, который выберут осажден­ные, и отдать соответствующие распоряжения, эта тактика, похоже, шла мятежникам скорее во вред, чем на пользу; тем не менее только к началу зимы недостаток кшци в сочета­нии с растущим недовольством горожан заставили их сдать город в обмен на позволенье свободно покинуть остров, Виль гельм принял эти условия и позволил бунтовщикам уйти; но к городу, который предал его дважды за пять лет, у него не было жалости. К Рождеству на гордом скале, где некогда сто­яла Бутера, не осталось ничего, кроме груды дымящихся руин.

Задержавшись в Палермо, чтобы отметить праздник и под­готовиться к предстоящей кампании, король переправился на материк в начале марта следующего года. Пока он продвигал­ся по Калабрии, графиня Клеменция и ее семья укрылись в сво­ем замке Таверна, высоко в горах на север от Катанцаро. Они тоже оборонялись упорно, спуская вниз с крутого склона тя­желые бочки, утыканные гвоздями, которые катились на ряды осаждавших, вызывая тяжелые и бессмысленные потери; но вторая атака Вильгельма оказалась успешной. Двое дядей гра­фини были казнены; она сама и ее мать — взяты в плен и от­правлены в Палермо. Дальнейшая судьба их неизвестна.

С этого момента, как и в предыдущей кампании, всякое сопротивление прекращалось при приближении Вильгельма. Он не ведал жалости. Когда его главного мажордома, евнуха Джохара, схватили при попытке бежать с королевскими пе­чатями, он утопил его на месте. В Таранто, который сдался практически без борьбы, Вильгельм повесил всех сторонни­ков Робера из Лорителло — хотя сам Робер уже бежал в Ломбардию к Фридриху Барбароссе. Армия Вильгельма дви­галась через Апулию и далее за горы в Кампанию, и повсюду за быстрой сдачей следовала расплата — бунтовщиков веша­ли, калечили и ослепляли, а сам город или область заставля­ли выплачивать «искупительные деньги» — обязательную по­дать, которая, хотя часто ложилась непомерным бременем на тех, кому приходилось ее выплачивать, позволила пополнить разграбленную казну короля.

Летом Вильгельм подошел к Салерно. Многие из старей­шин города, поддерживавшие бунтовщиков, бежали, но ос­тавшиеся вышли, чтобы приветствовать своего короля со всеми надлежащими изъявлениями привязанности и преданно­сти. Вильгельм не слушал, он категорически отказался хотя бы войти в город. Измена его собственной столицы была из ряда вон выходящим предательством и заслуживала из ряда вон выходящего наказания. Салерно, без сомнения, постиг­ла бы судьба Бари, если бы не вмешательство двух могуще­ственных покровителей. Первым был небесный патрон горо­да святой Матфей, по воле которого, как утверждает архиепископ Ромуальд, среди ясного и безоблачного дня на лагерь сицилийцев обрушилась буря столь яростная, что все палат­ки, включая палатку короля, были снесены. Таким образом Вильгельму дали понять, что, причинив городу какой-либо вред, он прогневит небеса. Вторым защитником стал тезка святого Матфея, уроженец Салерно, Маттео Нотарий, кото­рый уговорил Сильвестра из Марсико и Ричарда Палмера за­ступиться за его родной город.

Объединенные усилия двух Матфеев достигли успеха. Вильгельм ограничился тем, что приказал изгнать из города всех ненадежных и повесить всех причастных к заговору. Салерно был спасен.

Но хотя непосредственная опасность миновала, нанесенные раны так и не удалось полностью залечить. Когда в конце ле­та 1162 г. Вильгельм вернулся на Сицилию, он обнаружил, что остров охвачен религиозной враждой, небывалой в его истории. Король отбыл в спешке, отлично зная, что многие из тех, кто принимал участие в сицилийских восстаниях, получили по за­слугам, и поручил одному из дворцовых каидов[92], крещеному ев­нуху по имени Мартин (при поддержке палермского прави­тельства), выследить и поймать их. Это был роковой выбор. Мартин чудом уцелел, когда мятежники разоряли дворец в про­шлом году; его брат погиб во время резни, и с этого дня он питал глубокую ненависть ко всем христианам. Как только Вильгельм отплыл на континент в предыдущем марте, на ост­рове начался подлинный террор. Повсюду шла охота на тех, кто когда-либо участвовал в заговорах или хотя бы высказывался против короля или его приближенных, а попутно сводились многие старые счеты между мусульманами и христианами. Те, на кого пало подозрение, проходили различные формы, а по­скольку даже выжившего часто признавали виновным, таким образом можно было избавиться от всех нежелательных людей, какие бы нелепые обвинения ни выдвигались против них. Ме­стные власти, которым было приказано провести расследова­ния в подвластных им областях, были слишком напуганы, что­бы ослушаться. «Искупительные деньги» собирались даже в тех городах и районах, которые никогда не нарушали своих обяза­тельств. Таким образом, порядок был восстановлен и государ­ственная казна вновь наполнилась, но дорогой ценой. К ува­жению, которое, невзирая на все сложности, основная масса населения испытывала к центральному правительству, теперь примешивался нездоровый страх; и согласие, которое оба Рожера так старались установить между своими христианскими и мусульманскими подданными, было разрушено навсегда.

Одной из жертв стал Генрих Аристипп. Фальканд утверж­дает, что он принимал участие в последнем заговоре и лишил себя всякой надежды на прощение, похитив некоторых жен­щин из гарема для собственных нужд; учитывая возраст Ген­риха и то, что о нем известно, трудно сказать, какое из двух обвинений более невероятно. Имеется другое и гораздо более простое объяснение его гибели. Этот мягкосердечный ученый внезапно оказался в ином мире — мире заговоров, антизагово­ров и придворных интриг во всей их силе и порочности. Его позиция с неизбежностью создала ему врагов; и когда этим вра­гам выдался случай его низвергнуть, они сделали это без коле­баний, использовав оружие ему неведомое, против которого он был беззащитен. В результате старейший друг и преданнейший сторонник Вильгельма разделил судьбу его самого злобного про­тивника; подобно Маттео Боннеллюсу, Генрих Аристипп окон­чил свою жизнь и труды в темнице.

Кризис миновал. В течение года Вильгельм потерял своего самого близкого советника, убитого на людной улице; соб­ственного сына и наследника, пораженного стрелой у него на глазах; большую часть богатства страны и почти все, чем владел сам; а кроме того, в немалой степени, свою репутацию и самоуважение. Дважды его пытались свергнуть, и одна из этих попыток, почти удавшаяся, выразилась в том, что он вместе с семьей три дня находился по дворце в качестве плен­ника и ежечасно ожидал смерти, а пережив все это, обнару­жил, что остров и континентальное королевство охвачены пламенем бунта. Случившееся, безусловно, служит оправда­нием политики Майо, как бы непопулярна она ни была; не прошло и года после смерти эмира, как Сицилийское коро­левство оказалось на грани развала. Но при этом всего толь­ко год потребовался Вильгельму, чтобы восстановить свою власть и пополнить казну; по возвращении в Палермо он держал бразды правления в своих руках более твердо и бо­лее уверенно, чем когда-либо прежде. Спустя несколько ме­сяцев узники, томившиеся во дворце, предприняли новую по­пытку побега; им это не удалось, после чего король навсегда закрыл дворцовую тюрьму. За этим единственным исключе­нием, в его царствование не было больше ни заговоров, ни мятежей.

Вильгельм был еще молод — не старше сорока. Он не раз проявлял свою силу и мужество, когда это оказывалось не­обходимо. Но теперь он вновь устранился от всех государ­ственных забот, полностью передав правление в руки нового триумвирата, где место Генриха Аристиппа занял нотарий Маттео из Аджелло, а место старого графа Сильвестра, умер­шего примерно в это время, каид Петр, тот самый бесцвет­ный евнух, который так неудачно действовал при Махдии, но поднялся в дворцовой иерархии до главного придворного ка­мергера. Только один член прежнего правительства остался на своем посту — Ричард Палмер, избранный, но все еще не рукоположенный епископ Сиракуз. Вместе эти трое пред­ставляли три влиятельные группы королевских подданных — итальяно-лангобардскую буржуазию, мусульманскую бюро­кратию и латинскую церковь. Две группы оказались обойден­ными — греки и нормандская аристократия, которая если и играла какую-то роль в управлении страной, то еще мень­шую, чем раньше. Но влияние греков быстро падало; а нор­мандские бароны могли винить в случившемся только самих себя.

Итак, Вильгельм, «строго повелев своим приближенным не говорить ему ничего, что могло бы нарушить мир в его ду­ше», — как читатель может догадаться, мы опираемся в основ­ном на свидетельства Фальканда — вновь ушел в личную жизнь, полную удовольствий. Но не вполне праздную, поскольку, как пишет Ромуальд Салернский, «в эти дни король Вильгельм по­строил около Палермо высокий дворец, возведенный с большим искусством, который он назвал Зиза[93]; и окружил его прелест­ными фруктовыми деревьями и красивыми садами, а каналы и пруды, населенные всевозможными рыбами, придавали нео­быкновенное очарование этому месту».

Предместье Зиза, протянувшееся от Порта-Нуово до севе­ро-западной границы города, теперь значительно менее при­ятно, чем восемь веков назад; и пролетевшие столетия собрали спою дань и с самого здания. Недавно, однако, оно было тща­тельно отреставрировано и остается самой восхитительной пос­ле королевского дворца нормандской светской постройкой, до­шедшей до нас. Внешне здание выглядит темного угрожающе; в XII в. дворцы еще строились с расчетом на то, чтобы при не­обходимости служить крепостью, а личный опыт Вильгельма в последние несколько лет отнюдь не способствовал тому, чтобы он решился нарушить это правило. Хотя маленькие квадратные башенки но углам и помещенные в нишах декоративные арки придают строению некую легкость, общее впечатление от него скорее устраизющее, нежели приятное; а зубцы вдоль крыши, пробитые з первоначальном антаблементе в XV или XVI в., из-за чего арабская надпись на фасаде превратилась в бессмысли­цу, едва ли: логут улучшить впечатление.

Но войдем теперь в центральный зал дворца. Вы сразу оказываетесь в другом мире. Нигде более не проявляется с такой ясностью связь нормандской Сицилии с Востоком; ни­где на всем острове особый талант мусульман создавать тихие тенистые обители, дарующие прохллду среди летней жары, не воплотился столь блистательно. Высокий потолок разделен на отдельные ячейки, в трех внутренних стенах сделаны глу­бокие ниши со сталактитовыми сводами, столь милыми сердцу сарацинских архитекторов. Вдоль всего зала, включая ни­ши, тянется фриз из мрамора и цветной мозаики; в центре задней стены он расширяется, образуя три медальона, в ко­торых на фоне изящных арабесок лучники стреляют в птиц из-за дерева, а две пары павлинов с подчеркнутой беззабот­ностью клюют финики с веток низкорослых пальм. Нетруд­но вообразить себе короля в этой очаровательной комнате, проводящего время с мудрецами или сожительницами и гля­дящего на залитый солнцем сад под успокоительное журча­ние воды, бегущей по мраморному стоку в декоративный ка­нал и оттуда наружу, в садок для рыб.

Но Вильгельм не увидел Зизу полностью достроенной. За­вершал работу его сын; и именно Вильгельм II поместил вто­рую великолепную арабскую надпись на белой лепнине над входной аркой[94].

«Здесь столь часто, как только захочешь, ты увидишь оча­ровательнейшее из сокровищ королевства, самое восхититель­ное на суше и на море.

Горы, чьи вершины сияют цветом нарциссов...

Ты увидишь великого короля в его прекрасном жилище, обители радости и великолепия, под стать ему самому.

Это земной рай, открытый взору; этот король — мустаиз, этот дворец — азиз».

Несмотря на реставрацию, многое еще предстоит сделать во дворце и в окрестностях, прежде чем к нему будет под­ходить подобное описание. Следы многовекового забвения нельзя стереть за ночь, и дух запустения еще витает над тос­кливой равниной, где некогда пели птицы и рыбы лениво плескались в прудах.

От этого тихого предзакатного времени царствования Виль­гельма сохранился только еще один памятник — хотя, возмож­но, тоже завершенный после его смерти. Это — комната на втором этаже королевского дворца, ныне не к месту именуемая Зала ди Руджеро; ее можно было бы назвать непритязатель­ной, если бы не великолепная мозаика, украшающая ее свод и верхнюю часть стен. Как и мозаика в Зизе — единственная дру­гая светская мозаика, дошедшая до нас со времен норманд­цев[95], — она чисто декоративна и призвана радовать глаз. Здесь мы видим сцены деревенской жизни и охоты, византийские по своей строгой симметрии, сицилийские по радостному изобра­жению пальм и апельсиновых деревьев и лучащиеся живым оча­рованием и юмором, характерными для западного искусст­ва. Снова имеются павлины, поедающие финики, и близорукие лучники, но теперь к ним присоединяются пара кентавров и множество других зверей, реальных и мифических, многие с почти человеческим выражением на мордах — виноватые, по­дозрительные леопарды, изумленные павлины, самовлюбленные львы и два здоровенных обиженных оленя, сердито смотрящие друг на друга в невинном неведении ужасной судьбы, которая подстерегает их сзади.

У нас нет никаких документальных свидетельств, относя­щихся к этой мозаике; ничего, кроме ее стиля — и, в част­ности, ее сходства с мозаикой Зизы, — что бы помогло ее да­тировать. Не важно. Важно то, что очарование этой комна­ты, этот красочный бестиарий в голубых, зеленых и золотых тонах напоминают нам, как и Зиза, но значительно более ясно о счастливой и беззаботной жизни нормандской Сици­лии; о том, что, несмотря на все интриги, заговоры и мяте­жи, которым уделено так много места на этих страницах, солнце все-таки пробивалось в лесную чащу и люди смотре­ли на окружающий мир, смеялись и были счастливы.

Вильгельм Злой закончил свое царствование так же, как он его начинал, — переложив всю ответственность на других, а себе оставив только радости и наслаждения, даруемые королевским титулом. Не похоже, что его когда-либо мучила со­весть; даже ужасное землетрясение, случившееся 4 февраля 1163 г. на восточной Сицилии, которое полностью разруши­ло Катанию и привело к тому, что большая часть Мессины обрушилась в море, кажется, не сильно его обеспокоило. В конце концов, западная оконечность острова, в которой он жил, не пострадала. В Палермо стены Палатинской капеллы были еще богаче украшены мозаикой и мрамором; Зиза поднималась все выше; гарем, библиотека и парки доставляли все новые и новые удовольствия. Наверное, для него это было счастливое время.

Но оно оказалось недолгим. В марте 1166 г. король заболел дизентерией, сопровождавшейся лихорадкой. Были призваны доктора, в их числе архиепископ Ромуальд, который, вероятно, посещал знаменитую медицинскую школу в Салерно и опреде­ленно имел прекрасную репутацию как врач. Позже Ромуальд, оправдываясь, утверждал, что его коронованный пациент отка­зывался принимать многие прописанные ему снадобья. Так или иначе, проболев два месяца, в течение которых его здоровье то улучшалось, то ухудшалось, Вильгельм умер 7 мая 1166 г. при­мерно в три часа пополудни. Ему было сорок шесть лет.

Даже Гуго Фальканд, который ненавидел покойного коро­ля и, как мы знаем, никогда не останавливался перед тем, чтобы подправить исторические факты в собственных целях, признает, что Вильгельма Злого искренне оплакивали. Граждане Палермо, пишет он, «оделись в черные одежды и носи­ли траур три дня. И в продолжение этого времени все дамы, благородные матроны и особенно сарацинские женщины — для которых смерть короля явилась невообразимым горем, — ходили по улицам в рубищах с неприбранными волосами, а перед ними шли служанки, распевая погребальные песни под звуки тамбуринов, и воздух в городе звенел от их плачей». Несмотря на требования каноников из Чефалу, где два больших порфировых саркофага Рожера все еще поджидали достойных хозяев, было решено похоронить Вильгельма в Па­лермо; даже не вместе с отцом в кафедральном соборе, но более приватно, в Палатинской капелле. Поскольку для него не было приготовлено роскошной гробницы, тело положили в сравнительно скромный гроб и захоронили в склепе. Дважды с тех пор его побеспокоили. Первый раз — через два­дцать лет после смерти короля, когда тело Вильгельма поме­стили в порфировый саркофаг — как у его отца — и пере­несли на нынешнее место его захоронения — в алтаре собо­ра Монреале. Второй раз — в 1811 г., когда после серьезного пожара в соборе саркофаг открыли. Тело Вильгельма прекрас­но сохранилось, бледное лицо все еще покрывала густая бо­рода, наводившая такой ужас на самых боязливых его под­данных.

Он не был хорошим королем. Несмотря на его грозную внешность, он, похоже, мало верил в себя. Перспектива сме­нить Рожера II на сицилийском троне кого угодно привела бы в смущение, а Вильгельма до тридцати лет никто не гото­вил к государственной деятельности, и Рожер, если он был низкого мнения о способностях четвертого сына — а имеют­ся серьезные основания предполагать, что это так, — не стал бы скрывать своего мнения. Неудивительно, что Вильгельм старался скрыть неуверенность за устрашающей внешностью, а отсутствие способностей и умений — за показным безраз­личием. Едва ли можно счесть случайностью тот факт, что он самоустранился как раз от тех разновидностей государствен­ной деятельности — финансов, дипломатии и законодатель­ства, которые так прельщали его отца. Только в тех сферах, где он мог на равных состязаться с Рожером, Вильгельм су­мел доказать миру, что он тоже Отвиль. Он тоже строил пре­красные здания; но главное, он сражался. Как воин и воена­чальник Вильгельм превосходил своего отца и знал это. Буду­чи заперт в собственном дворце, без друзей и советников, он оказался, как это часто с ним бывало, во власти страхов и сомнений; но во время военных кампаний во главе армии он преображался. И в решающий момент именно его мужество и военное искусство спасли королевство.

Сам контраст, однако, был для него типичен. Его настро­ения резко и постоянно менялись — вероятно, из-за отсут­ствия уверенности в себе, что было его главной слабостью. Длительные периоды глубочайшей апатии чередовались со вспышками неистовой, почти истерической деятельности. Он мог проявить непомерную жестокость в один момент и не­мыслимое милосердие — в другой. Его поведение по отношению к Маттео Боннеллюсу, то враждебное, то доброжелатель­ное — не говоря о том, как он обошелся с Генрихом Аристиппом, — свидетельствует, что он мог легко менять свое мнение под влиянием собственного настроения или советов окружающих. Сам человек неуравновешенный, он оказался не способен поддерживать то тонкое политическое равнове­сие, от которого зависела безопасность королевства, — меж­ду самим собой и подданными, аристократами и простолю­динами, христианами и мусульманами.

И все же, почему Вильгельм Злой? Прозвище явно неспра­ведливо. В нем не было зла ни в каком смысле. Он не был порочным[96]; и, если вышеприведенный анализ правилен, мож­но предположить, что его нежелание заниматься государст­венными делами проистекало не только из его природной лени, но также от искреннего убеждения, что вокруг него есть другие люди, способные сделать это лучше. Это может также означать, что Вильгельм был вовсе не беспечным гедо­нистом, каким его изображает Фальканд, а глубоко несчаст­ным человеком, который искал во всяком новом дворце или развлечении временное прибежище для своего мятущегося духа. Не исключено, что правильнее назвать его Вильгельмом Печальным. Но мы никогда не узнаем этого точно. Из двух хронистов его царствования один точен, но безумно краток и непоследователен в изложении, другой великолепен, но не­надежен. За отсутствием каких-либо еще свидетельств мы можем только вынести вердикт «не доказано» и на этом проститься с одним из самых загадочных персонажей в ис­тории нормандской Сицилии.