Убийство

Этот Майо был воистину чудовищем; не­возможно найти паразита более отвратитель­ного, более вредного или принесшего больший ущерб королевству. Его натура делала его спо­собным к любой низости, а его красноречие было под стать характеру. Он мог безупречно притворяться и лицемерить, когда хотел. Он отличался вдобавок склонностью к разврату и старался затащить в свою постель благородных матрон и девиц; чем безупречней была их доб­родетель, тем более он стремился обладать ими.

Гуго Фальканд

Вильгельм вернулся к прежнему образу жизни. Можно было ожидать, что сокрушительное поражение византийцев и три последующих года интенсивной дипломатической деятельности, в течение которых его звезда поднималась все выше на европей­ском небосклоне, привьют ему вкус к политике или, по край­ней мере, подтолкнут его к тому, чтобы попытаться проявить свои таланты в государственных делах, как он проявил их в де­лах войны. Ничего подобного не произошло. Вскоре после того, как он вернулся на Сицилию в июле 1156 г. и вынес приговоры тем, кто поднял против него орркие, он снова стал жить в свое удовольствие. Чары дворцов и парков, беседок и спален оказа­лись слишком сильны. За следующие шесть лет он ни разу не посетил континент и редко покидал Палермо и его ближайшие окрестности. Руководство государственными делами, внутрен­ними и внешними, он отдал в умелые руки Майо Барийского.

Майо достиг теперь вершин власти. Этот сын апулийского купца не только был фактическим правителем королевства; бла­годаря успехам своей внешней политики он вскоре стал одним из самых влиятельных государственных деятелей в Европе[83]. Ба­ронская партия, на Сицилии и на континенте, негодовала против него еще больше, чем прежде. Они чувствовали себя отверженными, обойденными, в то время как управление королевством превращалось, как они видели, в прерогативу двух особых групп, первую из которых они ненавидели, а вторую — презирали. Первую составляли люди типа Стефана и Симона, главные военачальники Апулии, архиепископа Гуго Палермского или молодого салернского нотария Маттео из Аджелло, который составил договор в Беневенто и которого Майо явно прочил себе в преемники; в другую входили дворцовые евнухи — ргочти все они, подобно Петру, который сыграл столь жалкую роль в битве против флота Альмохадов, были крещеными сара­цинами, а потому политически и физически вызывали подозре-я у своих врагов.

Нет ничего удивительного, что в таких обстоятельствах Палермо полнился слухами. Поговаривали, что эмир собирается захватить корону — действительно, он уже присвоил многие королевские регалии, которые показывал друзьям. Ему не составило труда заполучить эти драгоценности; они достались ему от королевы, которая, как все знали, была к нему неравнодушна. Хо­дили и более скандальные сплетни — что Майо вернулся к своим прежним планам и уже подкупил папу через Маттео из Аджелло, с тем чтобы его благословили как преемника Вильгельма. Там, где распространяются подобные слухи, неизбежно воз­никают заговоры. В Палермо вездесущие соглядатаи Майо могли пресекать их в зародыше, но на континенте обстановка была более благоприятной, а возможных заговорщиков имелось в избытке. К концу 1159 г. группа недовольных аристократов разработала план, как навсегда избавить Сицилию от эмира и всего его ненавистного клана. Как ни странно, в число заговор­щиков, похоже, не входили два главных к тому времени врага самого Вильгельма; Робер из Лорителло и Андреа из Рупекани-на определенно сочувствовали заговору, но предпочли занимать­ся грабежом в северных пределах королевства. Предводителя­ми заговора были в целом менее заметные фигуры — бароны второго ранга: Ришар из Аквилы, Рожер из Ачерры и Боэмунд из Тарзии, граф Манопелло. В этом перечне, однако, одно имя стоит особняком, поскольку оно встретится нам еще не раз в описании событий грядущих лет, — Жильбер, кузен королевы Маргариты, который недавно прибыл ко двору и был почти сра­зу отправлен в южную Италию с титулом графа Гравинского.

В отличие от большинства предыдущих заговоров, которые так докучали полуострову в последнее столетие, этот имел своей целью не восстание, а убийство. Майо Барийского сле­довало уничтожить. Но кто это сделает? На наемного убий­цу положиться нельзя — слишком важное лицо, и его согля­датаи слишком хорошо обо всем осведомлены. Удар должен нанести один из заговорщиков, тот, кто знает Майо и может подойти к нему, не возбуждая подозрений. Выбор пал на мо­лодого аристократа Маттео Боннеллюса.

Хотя Боннеллюс не носил титула и потому, строго говоря, не мог считаться аристократом, он происходил из одной из старей­ших нормандских семей на юге. Он был храбр, красив и, владея обширными имениями по обе стороны Мессинского пролива, немерено богат. Потому никого не удивило, когда Майо — ко­торый при всем недоверии к аристократии, был, как все в то время, снобом и сразу видел хорошего жениха, когда с ним встречался, — привечал молодого человека при дворе и прочил его себе в зятья. Вскоре после этого из Калабрии поступили со­общения о баронских волнениях; и Боннеллюс, у которого в этом краю имелись важные семейные связи, казался подходящим кандидатом для дипломатической миротворческой миссии. Ве­роятно, это была величайшая ошибка в жизни Майо. Он любил молодого человека как собственного сына, по утверждению фаль-канда, и похоже, переоценил его ум и преданность. Прибыв на континент, Боннеллюс не смог сопротивляться оказываемому на него давлению, особенно тому, что исходило от обольстительно красивой графини Клеменции Катанцаро. Не прошло и несколь­ких дней, как он перешел на сторону заговорщиков, поклявшись убить своего благодетеля; за эту услугу ему была обещана рука не маленькой барийской торговки, но самой Клеменции, богатей­шей и самой влиятельной наследницы в Калабрии[84].

Одна из опасностей, подстерегающих диктатора — каковым Майо к тому времени действительно был, — состоит в том, что ему становится все труднее верить неприятным, истинам. Повторяющиеся предупреждения брата Стефана не произвели на Майо впечатления. Наконец, ему представили неопровержимые доказательства существования заговора с полным списком всех заговорщиков, который начинался с Маттео Боннеллюса, но единственного письма от Маттео, в Жотором тот объявил, что его миссия успешно завершена, и просил, в качестве награды, чтобы долгожданную свадьбу его с дочерью Майо перенесли на более ранний срок, оказалось достаточно, чтобы рассеять последние страхи. Успокоенный Майо стал готовить свадьбу, в то время как его предполагае­мый зять, уже вернувшийся в Палермо, втайне занимался овеем другими делами.

К вечеру Дня святого Мартина 10 ноября 1160 г. он был готов. И, как пишет Фальканд:

«Когда солнце опустилось и начали надвигаться сумерки, весь город наполнился смутными и неожиданными слухами; горожане бродили туда-сюда группами, беспокойно спрашивая друг друга, что должно случиться, что послужило причиной такого смятения. Другие, со склоненными головами, но с ушами уже готовыми для новостей, встречались на площадях, высказывая самые противоречивые мнения. Большинство, кажется, думало, что король отправился в архиепископский дворец по наущению Майо и что здесь, на этой самой улице, его убьют».

Они ошиблись только в выборе жертвы; не Вильгельм, но его эмир эмиров отправился в гости к архиепископу Гуго тем ве­чером, и ему не суждено было увидеть утро. Принимал ли сам Гуго участие в заговоре, мы не знаем; Фальканд, конечно, утверждает, что да. Во всяком случае, вскоре после прибытия Майо Маттео Боннеллюс незаметно расставил своих людей вдоль Виа-Коперта, которая соединяла архиепископский дворец с домом эмира. Сам он занял позицию около ворот Святой Агаты, где улица неожиданно сужается, прежде чем разделиться на три. Он расположился здесь и стал ждать.

Наконец двери дворца распахнулись и в сопровождении небольшого эскорта появился Майо. Он был поглощен беседой с архиепископом Мессины. Все еще не догадываясь, что его окружают враги, направился к своему дому по Виа-Коперта; но прежде чем он дошел до ворот Святой Агаты, его перехватили два испуганных человека — нотарий Маттео из Аджелло и камергер Аденульф каким-то образом узнали о том, что готовится, и поспешили предупредить своего госпо­дина об опасности. Майо остановился и отдал приказ, чтобы Боннеллюса немедленно доставили к нему. Но было поздно. Убийца, услышав, что названо его имя, выскочил из своего укрытия и бросился вперед с обнаженным мечом.

Все произошло очень быстро. Майо защищался как мог, но его эскорт бежал. Эмира окружили и убили, нападавшие скрылись в ночи. Нотарий Маттео, который рисковал жиз­нью, чтобы предотвратить убийство, был серьезно ранен в общей свалке и едва сумел выбраться из нее живым. Тело последнего сицилийского эмира эмиров, израненное двена­дцатью ударами меча, лежало у стены, там, где упало.

Но недолго. Услыхав шум, жители соседних домов поспе­шили к месту происшествия, и за считаные минуты новость облетела Палермо. Со всех концов города люди стекались на Вма-Коперта. Некоторые, согласно Фальканду, отказывались верить, что истекающее кровью тело у их ног еще недавно было тем могущественным и зловещим эмиром, под чьей же­лезной десницей они страдали почти семь лет; но большин­ство знало, что ошибки быть не может, и не старалось скрыть свою радость. Они вытолкнули тело на середину улицы, ля­гали и били его, выдирали волосы и бороду. В конце концов им надоело это развлечение; но они не рассеялись. После часа насилия и жестокости заинтересованная, несколько встрево­женная толпа превратилась в дикую мстительную свору. Она жаждала новой крови, новых разрушений. Толпа внезапно встрепенулась и двинулась дальше по улицам, оставив первую жертву своего гнева бесформенной грудой валяться в пыли.

Король в своих личных покоях на первом этаже дворца слышал крики, а вскоре получил от своего главного конюше­го детальный отчет о том, что произошло. Как всегда в кри­тических ситуациях, Вильгельм действовал быстро и решительно — настолько быстро, что, когда толпа достигла дома Майо, они обнаружили, что его защищает отряд королевской гвардии, а жену и родных эмира в целях безопасности уже препроводили в королевский дворец. Военные подразделения патрулировали все кварталы города; важно было, чтобы бунтовщики не ускользнули, прежде чем король решит, что делать дальше.

Но что следовало предпринять? Вильгельм и без эмира эмиров понимал, что его положение сложное и опасное. Он не только, как он сам сказал, потерял свою правую руку; над ним нависла реальная угроза потерять голову. Ему было известно, что основная масса его подданных, мусульмане и хри­стиане, простолюдины и знать, ненавидели Майо, поэтому их симпатии сейчас полностью на стороне Маттео Боннеллюса; он знал также, сколь пусты их уверения в преданности ему самому. Если бы он поддался мольбам королевы предпринять суровые меры против убийц Майо, он рисковал спровоциро­вать всеобщее восстание, которое ему не удалось бы подавить. К сожалению, ему не оставалось ничего другого, кроме как вступить в переговоры с убийцами. Когда-нибудь, когда его позиции будут более прочными, он их накажет, как они того заслуживают. Но сейчас придется обуздать свой гнев и при­твориться, что он видит в них своих освободителей.

На следующее утро, 11 ноября, король призвал к себе свое­го старого друга и бывшего наставника Генриха, архидиакона Катании — вошедшего в историю под именем Генрих Арис-типп, — и назначил его главой администрации. Почти точно нормандец по происхождению, хотя и носивший греческое прозвище, Генрих был прежде всего ученым. Сферу его инте­ресов можно представить по тем работам, которые он прекрас­но перевел на латынь, — два платоновских диалога, «Менон» и «Федон», четвертая книга Аристотелевой «Метеорологики», «Жизнь философов» Диогена Лаэртского и труды Григория Богослова. Вдобавок он был большим любителем астрономии и, благодаря близости Этны, неустрашимым вулканологом. Ген­рих отличался трудолюбием и честностью, но он не являлся ни хорошим администратором, ни государственным деятелем. Вильгельм, по-видимому, выбрал Генриха из-за его мягкого ми­ролюбивого характера и знания языков. Он сознательно не стал награждать его титулами Майо — Аристипп не назывался ни эмиром эмиров, ни даже канцлером, но дал своему старому на­ставнику двух помощников. Одним из них был граф Сильвестр из Марсико, аристократ средних лет, находившийся в отдален­ном родстве с королевской семьей. Его назначение, очевидно, являлось жестом доброй воли по отношению к Боннеллюсу и его друзьям — Сильвестр, хотя король, наверное, этого не знал, возможно, был их соучастником[85]. Второй персонаж значитель­но важнее для нашей истории: Ричард Палмер, епископ Сира­куз, образованный и снедаемый честолюбием англичанин, ко­торый в ближайшие тридцать лет оставался одной из ведущих фигур в политической и религиозной жизни Сицилии.

Хотя двое из членов триумвирата находились в дружеских отношениях с Масйо в прошлом, они признали необходимость достичь какого-то соглашения с Боннеллюсом, который, как все теперь знали, нес ответственность за убийство. Линия поведе­ния, которую они изначально избрали, будучи политической уловкой, не служит к чести ни одного из них, а еще меньше — самого Вильгельма: они стали сознательно и последовательно чернить эмира, пока его убийца не превратился в спасите­ля страны. Отношение к жене и детям Майо, находившимся в королевском дворце, также изменилось. Постепенно они ста­ли сознавать, что их не столько защищают, сколько держат в заключении. Сына Майо арестовали и бросили в тюрьму, вме­сте с главным евнухом эмира; под пытками их заставили дать показания о множестве растрат и злоупотреблений. Худшие из слухов, казалось, теперь подтвердились.

Подготовив таким образом почву, Вильгельм мог спокой­но даровать королевское помилование убийце. Сразу после убийства Боннеллюс со своими друзьями укрылся в собствен­ном замке Каккамо[86]; теперь туда прибыли королевские по­сланцы, чтобы уверить его, что король желает ему добра и что он может без опаски вернуться в столицу. Хотя едва ли Боннеллюс когда-либо верил королю хоть на грош, последние события убедили его, что в нем видят чуть ли не героя. Он принял приглашение короля. Совсем недавно он и его люди бежали из Палермо под покровом темноты. Теперь они воз­вращались с триумфом. Фальканд рассказывает: «Как только Боннеллюс вступил в город, большая толпа мужчин и женщин приветствовала его и препроводила с ликованием к во­ротам дворца. Он был любезно принят королем и еще раз убедился в королевском благорасположении... Так этим дос­топамятным деянием он завоевал любовь знати и простолю­динов... На Сицилии и особенно в Палермо люди в один го­лос заявляли, что, если кто-либо попытается причинить ему - вред, он будет осужден как изменник и что они поднимут оружие даже против самого короля, если он попробует на­казать Боннеллюса за убийство эмира».

Даже если сделать скидку на преувеличения Фальканда, ясно, что к началу 1161 г. Боннеллюс стал одной из самых сильных фигур в королевстве. Но волна всеобщего признания, которая вознесла его на своем гребне, вскоре начала спадать. Вильгельма все более раздражала надменность молодого че­ловека, и, поощряемый королевой, требовавшей, чтобы он вернул себе прежние могущество и авторитет, он начал при­ходить в себя. Лицемерие никогда не давалось ему легко. Его подлинные чувства по отношению к убийце его друга и со­ветника с каждым днем становились все очевиднее. В какой-то момент он потребовал от Боннеллюса выплатить долг по имению его покойного отца в размере шестидесяти тысяч тарисов, на который Майо сознательно закрывал глаза в инте­ресах своего предполагаемого зятя.

Боннеллюс выплатил долг, но этот эпизод послужил ему предостережением. Боннеллюс сознавал, какое влияние име­ет на мужа королева, а также придворные евнухи, протеже Майо, которые, как он знал, побуждали короля отомстить за их прежнего господина. Он видел зловещие фигуры, слоняю­щиеся у ворот его дома в Палермо, понимал, что королевс­кие соглядатаи наблюдают за ним, что им известен каждый его шаг, и не мог отделаться от мысли, что его жизнь в опас­ности.

С момента смерти эмира товарищи Маттео уговаривали его выступить против короля; но он отказывался. Избавить Сицилию от ненавистного тирана — это одно; а поднять руку на помазанника Божьего — совсем другое, и Боннеллюс не был уверен в том, как воспримут подобный шаг подданные Вильгельма. В результате он мог лишиться популярности, а вместе с тем и власти, которыми он сейчас наслаждался. Од­нако со временем он начинал понимать, что его соратники правы. Король тоже должен уйти со сцены.

Однако даже теперь Маттео не соглашался на цареубий­ство. Важно отстранить Вильгельма от власти, а уже потом, убрав его с дороги, можно будет спокойно подумать, как с ним поступить. А поскольку по отношению к нему не совер­шится насилия и его маленький сын Рожер взойдет на трон вместо него, в случившемся нельзя будет усмотреть никако­го покушения на монархию. Более того, в Палермо находи­лись два человека, несомненные Отвили по крови, которые не скрывали своей нелюбви к королю и поддержали бы лю­бую попытку его свержения. Первым был его сводный брат Симон, незаконный сын Рожера II, который питал понятную нелюбовь к нему с тех самых пор, как Вильгельм отказался признать его права на княжество Таранто, отданное ему в 1148 г. Рожером на том основании, что это слишком важ­ный фьеф для бастарда. Вторым был племянник Вильгельма граф Танкред из Лечче, сын герцога Рожера, который за уча­стие в апулийском бунте провел последние пять лет в двор­цовой темнице.

Возможно, мысль о Танкреде подсказала заговорщикам их основную идею. Заполучить в свои руки короля было труд­ной задачей. Он редко появлялся на публике; из его двух глав­ных резиденций Фавара располагалась на середине озера, а королевский дворец в Палермо усилиями двух Рожеров пре­вратился, по сути, в нормандскую крепость. Его охраняла спе­циальная гвардия из трехсот человек под командой кастеля­на, прославившегося благодаря своей неподкупности и пре­данности королю. Однако под юго-западным углом этого самого здания помещалась тюрьма, которая в результате беспорядков последних лет и репрессивной политики Майо Ба-рийского заполнилась до отказа. Если всех ее обитателей од­новременно выпустить на волю, они сумеют захватить дво­рец изнутри.

К большой радости Боннеллюса и его друзей, дворцовый служащий, отвечавший за содержание узников, соблазнился огромной взяткой и, без сомнения, обещаниями продвиже­ния на более высокий пост при новом правлении и согласил­ся не только выпустить заключенных по заранее условленно­му сигналу, но также снабдить их оружием. Узников предуп­редили о готовящейся операции. Одновременно им объясни­ли, что они должны сделать. После того как все устроилось, Маттео отправился в другой свой замок, в Мистретте, в го­рах Неброди в нескольких милях на юго-восток от Чефалу. Здесь, по-видимому, он предполагал держать Вильгельма, пока его судьба не будет окончательно решена, поэтому теперь начал готовить замок к приему царственного узника и укреп­лять оборонительные сооружения, чтобы выдержать атаку. Он обещал своим товарищам, что вернется в Палермо вско­ре, задолго до назначенного дня бунта, и предупредил, что они ни в коем случае не должны предпринимать каких-либо действий до его возвращения.

Будь Боннеллюс старше и мудрее, он бы знал, что в лю­бой операции военного типа одна из главных обязанностей предводителя, особенно в самый ответственный период не­посредственно перед выступлением, — поддерживать посто­янную связь со своими людьми. Пока он находился в дале­кой Мистретте, у заговорщиков не было возможности быст­ро связаться с ним в чрезвычайной ситуации; а именно такая ситуация возникла. План неосмотрительно изложили некое­му рыцарю, который, как выяснилось, хранил верность ко­ролю; с этого момента над заговорщиками нависла немину­емая угроза. Они не могли терять время в ожидании Боннел­люса; единственная надежда заключалась в том, чтобы при­вести план в исполнение немедленно, до того, как их самих арестуют.

Утром 9 марта 1161 г. примерно в третий час после вос­хода солнца сигнал был дан. узники оказались на свободе, взяли приготовленное для них оружие и быстро впустили во дворец заговорщиков. Затем, ведомые Симоном и Танкредом, которые хорошо ориентировались во дворце, они пробежали в большой зал Торра Пизана, где, как они знали, король должен был проводить обычное утреннее совещание с Ген­рихом Аристиппом. Вильгельм был захвачен врасплох. Поняв, что бежать невозможно, он высунулся в окно и начал звать на помощь; но, едва первый крик слетел с его губ, его схва­тили и утащили. Двое заговорщиков, Вильгельм из Лези-ны, которого Фальканд называет «ужаснейшим человеком», и Робер из Бовы, известный своей жестокостью, подступили к королю с обнаженными мечами; только вмешательство тре­тьего — Ришара из Мандры — спасло ему жизнь. Тем вре­менем другая группа бунтовщиков направилась в апартамен­ты королевы и арестовала Маргариту и двух ее сыновей.

После того как королевская семья была надежно заперта, начался грабеж. Во дворце хранились несметные сокровища, а мятежники прошли по нему как саранча. Они разграбили коллекции золота и жемчуга, которые Рожер и Вильгельм лю­бовно собирали в последние сорок лет. Из вещей, которые возможно было унести, не осталось ни одной. Мародеры на­полняли монетами из сундуков драгоценные сосуды, вазы и все прочее, что могло послужить для них вместилищем, и та­щили прочь. Та же участь постигла, королевские и церковные одежды из Тираза. Наверное, самое грустное, что большая се­ребряная планисфера Идриси, хотя и была очень тяжелой, тоже исчезла и ее никогда больше не видели. Во дворе раз­вели костер, поглотивший почти все государственные доку­менты, включая полный реестр фьефов и положенных за них служб. Евнухов, которые не успели бежать, убили, после чего бунтовщики ворвались в оставшийся беззащитным гарем и растащили его обитательниц или изнасиловали их здесь же, на месте.

Убийство евнухов придало событиям новый зловещий обо­рот. Аристократическая партия долго негодовала на, как ей казалось, засилье мусульман при дворе, и первоначальный ус­пех переворота высвободил давно подавляемую ненависть ко всей исламской общине. Жизнь всякого сарацина оказалась под угрозой. Даже тем, кто мирно трудился в диване, на мо­нетном дворе и в других общественных учреждениях, пришлось спасаться бегством; некоторые из арабских поэтов, ху­дожников и мыслителей, которым Вильгельм, как и его отец, предоставлял апартаменты во дворце, — среди них один из самых выдающихся стихотворцев своего времени Яхья Мбн ат-Тифаши — были схвачены и убиты. В нижней части горо­да толпа христиан ворвалась на базар, вынудив всех мусуль­ман — торговцев и купцов, которым после африканских по­ражений 1159 —1160 гг. было запрещено носить оружие, ук­рыться в арабском квартале города, где узкие улицы обес­печивали им необходимую защиту.

Еще большая толпа собралась на обширной площади перед дворцом. Находясь во власти разнообразных и противоречивых слухов, большинство людей пребывало в замешательстве. Мертв ли король или жив, в плену он или свободен; имел ли место сарацинский заговор для захвата власти или христианский, что-бы избавиться от засилья мусульман? Однако зачинщики заго­вора, находившиеся во дворце, знали, что подобное состояние неопределенности не может сохраняться долго. Рано или по­здно чувства толпы должны кристаллизоваться; и от того, какую форму они примут, будет зависеть успех переворота. Недоста­точно привлечь на свою сторону толпу, бросая пригоршни мо­нет из окон дворца. Пришло время открыто провозгласить свои политические идеалы. Потому было объявлено, что старший сын Вильгельма Рожер официально наследует своему отцу и что его коронация состоится в кафедральном соборе, через несколь­ко дней — реально как только Маттео Боннеллюс вернется в Палермо. Мальчика, которому к тому времени исполнилось де­вять лет, посадили на коня и торжественно провезли по улицам столицы, предлагая горожанам приветствовать нового короля.

Это предложение не вызывало особого воодушевления, а когда то же мероприятие повторилось на следующее утро, внимательный наблюдатель мог заметить, что даже те, кто со­провождал юного принца, чувствовали себя не слишком уве­ренно. Вскоре весь город узнал почему. Среди бунтовщиков, чьи ряды теперь пополнились за счет примкнувших к ним высших государственных и церковных деятелей, вспыхнул раздор. У части из них крепло мнение, что, вместо того что­бы провозглашать королем ребенка, лучше возвести на трон Симона, незаконного сына Рожера.

Ситуация зашла в тупик, и предводители мятежа решили оставить вопрос открытым до возвращения Боннеллюса. Это была роковая ошибка. Политический переворот следует осуще­ствлять быстро и четко. Все решают напор и скорость. Людей надо поставить перед свершившимся фактом: ни в коем случае нельзя останавливаться или менять курс. Так оказалось нару­шенным второе жизненно важное правило, и королю Вильгель­му удалось сохранить власть. Сторонники короля получили воз­можность перегруппироваться; их люди отправились на улицы и в таверны, распространяя слухи, порочащие Боннеллюса и его партию, и везде находили благодарных слушателей. Поведение мятежников и особенно разграбление дворца произвело на всех мрачное впечатление. Всех уважаемых горожан возмутили кро­вопролитие и насилие, а тем более бездумное разграбление бо­гатств, которые могли однажды понадобиться для защиты ко­ролевства. Мало-помалу общественное мнение ожесточалось против них; росли симпатии к плененному королю; в какой-то момент заговорщики обнаружили, что им противостоит вся Си­цилия.

Их последней надеждой оставался Маттео Боннеллюс. Его не было в Палермо, поэтому он впрямую не нес ответствен­ности за то, что произошло; появись он в столице быстро, магия его имени и его авторитет могли спасти положение. Двое предводителей поскакали со всей возможной скоростью в Мистретту, чтобы привезти его. Но было поздно. Едва они покинули Палермо, как группа высокопоставленных клири­ков, хранивших непоколебимую верность королю, взяла дело в свои руки. Во главе ее стояли архиепископы Ромуальд Салернский и Робер Месси некий, епископ Тристан Мацарский и Ричард Палмер, епископ Сиракуз. Никто из них не испы­тывал особо дружеских чувств к Майо, но они не хотели ус­тупать даже часть своего влияния при дворе аристократам. Кроме того, они искренне осуждали применение насилия к королю-помазаннику. В субботу 11 марта клирики призвали жителей Палермо захватить дворец и спасти своего короля, и те откликнулись.

Мятежники скоро поняли, что против такого количества людей сопротивление бесполезно. Пытаясь выиграть время, они предлагали переговоры, обещая, что Боннеллюс вскоре вернется и, как только он возьмет власть в свои руки, все нынешние недоразумения разрешатся. Это не возымело дей­ствия. Имя утратило свою магию. Тем временем защитники стен доложили, что не могут больше держаться; если бы зда­ние было взято штурмом, едва ли кто-нибудь из мятежни­ков сумел бы спастись. Они проиграли. Прибежав к пленно­му королю, бунтовщики упали перед ним на колени и умо­ляли его простить их.

Вильгельм был спасен — теоретически; но опасность не миновала. Он по-прежнему находился в руках врагов, для ко­торых являлся ценным заложником. Придя в отчаяние и ре­шив, что им нечего терять, они могли погубить его и себя. Медленно подойдя к окну Торра Пизано, Вильгельм показал­ся толпе, собравшейся внизу[87]. Немедленно раздался громо­вой крик: люди требовали, чтобы дворцовые ворота были от­крыты и предатели получили по заслугам; но Вильгельм под­нял руку, требуя тишины. Его подданные, сказал он, доказали ему со всей убедительностью свою преданность и любовь. Он просит их теперь сложить оружие и спокойно разойтись по домам, позволив тем, кто находится во дворце и кому он обе­щал помилование, спокойно выйти. Толпа послушно удали­лась; мятежники выбрались из города и бежали назад в Каккамо.

Только после того, как мятежники бежали, Ромуальд и другие церковники вошли в комнату короля. Незадолго до того Вильгельм говорил из окна храбро и достойно; но теперь они нашли его в полубезумном состоянии, безутешно рыда­ющим. После событий прошедших трех дней такая реакция была достаточно понятна; но настоящая трагедия, как они теперь узнали, произошла в тот момент, когда спасение было совсемблизко. Во время последней атаки на дворец сын ко­роля и его наследник Рожер, находившийся в комнате вмес­те с отцом, был ранен в глаз шальной стрелой и теперь уми­рал. Этого последнего удара Вильгельм не вынес, его дух был сломлен[88]. Епископы с трудом заставили его спуститься в боль­шой зал внизу, где его ожидала делегация его подданных, пренебрегших королевскими предписаниями ради того, что­бы поздравить своего повелителя со спасением. Вильгельм по­явился перед ними, но все еще не мог говорить. Все, что он сумел, — пробормотать несколько слов на ухо Ричарду Палмеру — «человеку образованному и красноречивому», как напоминает нам Фальканд, — который передал их собрав­шимся от имени короля. В этой удивительно смиренной речи Вильгельм признавал свои прошлые ошибки, соглашался, что его недавние страдания были заслуженными, и обещал отме­нить некоторые последние декреты, вызывавшие недоволь­ство. Как залог его добрых намерений он отменил все пошли­ны на продукты питания, ввозимые в город.

Принадлежала ли эта последняя идея королю или Палмеру, она оказалась очень к месту. Вильгельма приветствовали громо­выми возгласами. С этого момента, по крайней мере в Палер­мо, его популярность возросла и его позиции упрочились.

Но хотя мятеж провалился, мятежники оставались на сво­боде и не собирались складывать оружия; из замка Каккамо, куда они отступили, не приходило никаких вестей о том, что они хотят сдаться. В военном отношении король по-прежне­му был уязвим. В столице в его распоряжении имелись три­ста воинов дворцового гарнизона: они доказали полную свою бесполезность в последние несколько дней, так что на них рассчитывать не приходилось. Потому король призвал войс­ка и флот из Мессины; а пока, желая выиграть время, отпра­вил якобы дружеское послание Маттео Боннеллюсу, вернув­шемуся в Каккамо, спрашивая, почему он приютил в своем замке врагов короны.

Ответ Маттео был любопытным. Боннеллюс начинал с уверения, что сам он не имеет отношения к последнему бунту. Но мятежники — его друзья и соратники, как же он мог отказать им в защите? Их поступок явился жестом от­чаяния, поскольку они не видели способа получить возме­щение за те несправедливости, жертвами которых они, вме­сте с другими дворянами, пали. Они, например, не могли выдавать замуж своих дочерей без предварительного разре­шения курии; а этого разрешения часто приходилось ждать так долго, что многие дамы успевали выйти из детородного возраста, в то время как другие оказывались приговорены к вечной девственности[89]. Короче, не может идти речи о при­мирении между королем и аристократией до тех пор, пока Вильгельм не согласится вернуться к старым законам и обы­чаям, установленным Робертом Гвискаром и Рожером I в предыдущем столетии.

И опять Маттео просчитался. Не следовало ставить усло­вия. Его ответ взбесил короля. Если бы, заявил Вильгельм, ба­роны сперва подчинились, а затем пришли к нему как про­сители, он бы с сочувствием выслушал их жалобы; но теперь он скорее пожертвует своим королевством или сам встретит смерть, чем поддастся угрозам. Переговоры закончены; ему больше нечего сказать.

Мятежники переоценили свои силы. Боннеллюс понял, что его единственный шанс — ударить снова, и ударить быстро, прежде чем ожидаемое подкрепление прибудет из Мессины. Внезапно и без предупреждения он и его люди поскакали из Каккамо в местечко около Фавары, всего в паре миль от Па­лермо, и там разделились, чтобы перекрыть все дороги к сто­лице. Это был смелый и удачный план. Палермцы, захвачен­ные врасплох, без надежной защиты и достаточных запасов провизии, впали в панику; и, если бы Маттео использовал свое преимущество и пошел прямо на город, эта вторая по­пытка захвата власти могла бы оказаться успешной. Вместо этого он в критический момент заколебался. Пока он мед­лил, первые корабли из Мессины появились в гавани; войска поспешно высадились и заняли ключевые позиции; другие преданные королю подразделения прибыли из внутренних областей острова; и мятежники, теперь безнадежно уступав-шие противнику в численности, снова отступили в Каккамо.

На сей раз они были готовы говорить разумно; но усло­вия, которые предложил Вильгельм, оказались гораздо более благоприятными, чем они могли рассчитывать. Их не казни­ли, не отправили в тюрьму. Большинство зачинщиков, в том числе Симон, Танкред и Вильгельм из Принчипате — еще один дальний родич короля, — предпочли покинуть королев ство, и им предоставили корабли, которые довезли их до Террачины. Некоторым было приказано совершить паломни­чество в Иерусалим. Ришар из Мандры — который в первое роковое утро прикрыл своего повелителя собственным те­лом — получил полное прощение. Маттео Боннеллюсу, орга­низовавшему три заговора за шесть месяцев, также было да­ровано прощение; его снова пригласили ко двору, и Вильгельм опять принял его дружелюбно и выказывал различные знаки рас положения.

Почему в этот раз король проявил столь удивительное ми­лосердие? За пять лет до этого, после бунта менее серьезно­го, он вешал, топил в море и ослеплял зачинщиков, заполнив тюрьмы теми, кому посчастливилось избежать худшей учас­ти, и оставив дымящиеся руины на месте Бари, как пример судьбы, которая ожидает любой город в его владениях, по­смевший ему противостоять. Почему после трех ужасных дней, едва не стоивших ему жизни, он приговаривает винов­ников всего лишь к изгнанию, не сулящему особых тягот, и принимает с распростертыми объятиями предателя, который подошел ближе всех за всю историю королевства к тому, чтобы разрушить сицилийскую монархию?

Первый, краткий ответ — хотя обе попытки мятежников захватить власть провалились, они не сдались. Крепость Как­камо располагалась на командной высоте и была хорошо за­щищена, и, если бы Маттео решил ее оборонять, она могла бы продержаться год или больше. Какое воздействие это ока­зало бы на настроения в Палермо, трудно сказать, но ужас, вызванный недавней блокадой, свидетельствовал о том, что последствия могли оказаться серьезными, а Вильгельм ни в коем случае не желал новых беспорядков в столице. Спокой­ствие и порядок могли восстановиться лишь после того, как всякая вражда прекратится и бунтовщики покинут Каккамо. Но Маттео че сдался бы, не будучи уверен, что его простят. А в таком случае едва ли следовало карать его сотоварищей.

Вильгельму повезло, что молодой человек был самонадеян и глуповат. Иначе ему никогда не удалось бы убедить Боннеллюса, что его престиж по-прежнему таков, что делает его необходимым и защищает от любых посягательств. Но когда он проглотил, наконец, наживку и предстал, наглый как все­гда, перед своим повелите/ем, Вильгельм, должно быть, со­знавал, что Маттео Боннеллюсу пришел конец. Пав жертвой своего тщеславия, он уже не причинит новых бед. Ему пред­стояло еще несколько месяцев наслаждаться свободой, гордо расхаживая по Палермо и похваляясь своей властью над ко­ролем; но, когда к концу апреля новые бунты вспыхнули в центральной Сицилии и на континенте, Вильгельм решил раз­делаться с ним раз и навсегда.

Арестовать Маттео не представляло сложности. Его про­сто вызвали во дворец. Несмотря на то что он получил не­сколько предупреждений, он по-прежнему считал свою по­зицию неуязвимой и подчинился без колебаний. Во дворце его схватили воины Вильгельма и отправили в такое место, которое Фальканд описывает как отвратительнейшую темни­цу — на сей раз не в самом дворце (Вильгельм никогда не повторял ошибок), а в соседнюю крепость, известную под арабским названием Ат-Халька, «Кольцо».

Беспорядки, которые за этим последовали, кажется, были не более чем формальностью. Возвратившись в Палермо, Мат­тео старательно пестовал свою славу и репутацию, и, услы­шав о его аресте, его люди в городе поспешно попытались организовать выступления в его поддержку. Но сердца горо­жан к этому не лежали. Они устали от волнений и перево­ротов и охладевали к бунту едва ли не прежде, чем он начи­нался. И дворец, и Халька хорошо охранялись; довольно бе­столковая попытка поджечь ворота была легко пресечена; и, как пишет Фальканд, «когда люди увидели, что они не могут ничего достичь... настроение их внезапно переменилось — они предпочли, что характерно для сицилийцев, поступить в соответствии с требованиями момента, вместо того чтобы твердо следовать своим убеждениям. И многие из тех, кто кричал, настаивая на освобождении Боннеллюса, теперь по старались разъяснить, что никогда не искали его дружбы».

Из сторонников короля погиб только один — Аденульф. королевский камергер, которого зарубил кто-то из рыцарей Боннеллюса. Мятежникам меньше повезло; на сей раз Виль­гельм не собирался проявлять милосердие. Почти все, кто по­пал в его руки, были преданы смерти или искалечены. Сам Маттео, ослепленный и с подрезанными сухожилиями, спус­тя недолгое время умер в своей камере.