Нападение греков

Император Мануил часто говорил, что ему не составляет труда побеждать народы Восто­ка, деньгами или силой оружия, но в отноше­нии народов Запада он никогда не достигал подобных успехов, ибо они устрашающе мно­гочисленны, неукротимы в гордости, жестоки по характеру, богаты и вдохновляемы укоре­нившейся ненавистью к империи.

Никита Кониат. История Мануила Комнина. VII, 1

Ни одна из многих германских армий, которые за про­шедшие полтора столетия приходили в южную Италию, что­бы восстановить власть империи на полуострове, не задер­жалась там больше чем на несколько месяцев. Императоры, которые их вели, вскоре обнаруживали, что, если даже эти пагубные, выпивающие все силы земли формально им при­надлежат, они, со своей стороны, никогда не сумеют в них утвердиться. Здесь они всегда будут чужаками, причем неже­лательными; и их люди, тащившиеся в своей тяжелой домо­тканой одежде под знойным апулийским солнцем, больные от непривычной пищи и жестоко страдавшие от насекомых, тучами круживших над их головами, чувствовали то же са­мое. Все — и предводители, и их воины — равно мечтали о том дне, когда смогут увидеть за спиной нерушимый горный хребет, отделивший их от этой юдоли страданий.

Фридрих Барбаросса являлся исключением. Он был бы ис­кренне рад остаться на юге и помериться силой с Вильгель­мом Сицилийским, если бы только он мог взять с собой сво­их рыцарей; но те упорно хотели вернуться в Германию, и Фридрих понимал, что в попытках диктовать им свою волю не стоит заходить слишком далеко. Вынужденное отступление опечалило и обескуражило его; вероятно, он расстроил­ся еще больше, когда в Анконе — после бессмысленного раз­рушения Сполето — его встретили три посланца из Констан­тинополя, возглавляемые бывшим правителем Фессалоники Михаилом Палеологом, которые доставили ему богатые по­дарки от своего властелина и пообещали значительную де­нежную помощь, если он изменит свои планы. Фридрих некоторое время медлил с ответом: даже на этой стадии стоило предпринять последнюю попытку заразить рыцарей своим энтузиазмом. Но германские бароны достаточно на­страдались; и через несколько дней император вынужден был сообщить грекам, что ничего не может поделать.

Палеолог и его товарищи не слишком огорчились. Стра­тегически Византии было выгодно, чтобы германская армия сражалась вместо нее; дипломатически, однако, ситуация в отсутствие Западной империи существенно упрощалась, тем более что у Мануила теперь появилось много других, более управляемых союзников — мятежных апулийских вассалов короля Вильгельма. Они также возлагали большие надежды на Фридриха и были разочарованы его поспешным отбыти­ем; но они не ощущали никакой особой необходимости хра­нить ему верность в большей степени, чем кому-то другому. Теперь, когда он их оставил, они были вполне готовы полу­чать поддержку и субсидии из Константинополя.

Весь этот год в Апулии крепло сопротивление новому ко­ролю Сицилии. Отчасти причиной тому были надежды на по­явление Фридриха Барбароссы, видевшегося этаким духом мщения, но еще более важную роль сыграли мужество и твердость нового предводителя — Робера де Бассонвилля, гра­фа Лорителло. Робер являл собой типичный пример недоволь­ного нормандского аристократа. Как близкий родственник короля — он был сыном сестры Рожера II Юдифи, — он счи­тал, что достоин занять самый высокий пост; Гуго Фальканддаже предполагает со своей всегдашней злобой, что Рожер подумывал о том, чтобы сделать его своим преемником вме­сто Вильгельма. Соответственно, его сильно задели возвыше­ние Майо и упорное стремление эмира не допускать знатных землевладельцев к государственным делам. Тот факт, что Вильгельм, вступая на трон, даровал Роберу далекое графство Лорителло, ничего не изменил, и Робер почти сразу начал воз­буждать недовольство среди соседних баронов. Вильгельм, со своей стороны, не питал никаких иллюзий по поводу его ло­яльности. Уже в начале весны 1155 г. при первом визите в Салерно в качестве короля он отказался принять графа; а по возвращении на Сицилию вскоре после Пасхи послал своему наместнику Асклеттину приказ немедленно арестовать Робе-ра из Лорителло. Робер, однако, бежал в Абруццо, где про­вел лето, собирая силы, — и там он услышал о прибытии Ми­хаила Палеолога на полуостров.

Они встретились в Внести и сразу договорились объеди­нить свои усилия. Каждый из них мог обеспечить другого тем, чего ему не хватало. У Палеолога имелся флот из десяти кораблей, неограниченные материальные ресурсы и возмож­ность призвать при необходимости подкрепления из-за Ад­риатики. Робер пользовался поддержкой большинства мест­ных баронов и реально контролировал обширный участок побережья, что было жизненно важно для обеспечения на­дежных коммуникаций византийской армии. Королевская же армия под командованием Асклетина находилась далеко, за Апеннинами, — бессильная противостоять любой быстрой неожиданной атаке в северной Апулии.

Итак, в конце лета 1155 г. Робер из Лорителло и Михаил Палеолог нанесли удар. Их первой целью стал Бари. До того как Роберт Гвискар взял его в 1071 г., этот город был столи­цей византийской Италии и последней греческой крепостью на полуострове. Большинство горожан, будучи греками, не слишком любили палермских властителей — особенно с тех пор, как Рожер после последнего апулийского восстания от­менил некоторые их древние привилегии, — и благосклонно рассматривали любую возможность освободиться. Группа го­рожан открыла ворота атакующим; и, хотя сицилийцы храб­ро сопротивлялись в церкви Святого Николая и старой цитадели, они вскоре вынуждены были сдаться и наблюдать, как барийцы набросились на цитадель — ставшую символом сицилийского господства — и, невзирая на все попытки Палео­лога остановить их, сровняли ее с землей.

Весть о падении Бари вкупе с неожиданно распространив­шимися слухами о смерти короля Вильгельма — он действи­тельно был серьезно болен — подорвала боевой дух прибреж­ных городов. Трани был взят; затем, невзирая на героиче­ские усилия командующего, графа Ришара из Андрии, пал соседний порт Джованаццо. Дальше к югу сопротивление было еще более яростным; Вильгельм Тирский сообщает, что, когда патриарх Иерусалимский, направлявшийся к папе, при­был той осенью в Отранто, он нашел всю область в таком смятении, что предпочел вновь взойти на корабль и плыть вдоль берега до Анконы. Но греки и мятежники продолжа­ли побеждать, и к началу зимних дождей положение в Апу­лии стало критическим.

Наконец, в начале сентября королевская армия Асклети­на, состоящая из примерно двух тысяч рыцарей и неизвес­тного, но, по-видимому, значительного количества пехоты, появилась на сцене. К ней присоединился Ришар из Андрии с теми своими людьми, которые остались ему верны, но противник был слишком силен. Едва успев высадиться на берег, войска оказались в окружении в Барлетте. В отчаян­ной попытке получить подкрепление граф Ришар прорвался сквозь кордон с группой рыцарей и помчался в свою соб­ственную Андрию, преследуемый Робером из Лорителло и Иоанном Дукой, главным заместителем Михаила Палеоло­га. Они настигли его почти у стен. Зная, что город не готов к осаде, Ришар предпочел дать бой здесь же, на месте. В какой-то момент казалось, что он сумеет одержать победу; ряды греческой армии смешались, и они вместе со своими союзниками отступили в беспорядке. Однако, укрывшись за длинными каменными стенами, которые были (и остаются) неотъемлемой частью ландшафта в этих краях, греки смог­ли перегруппироваться и продолжить бой; вскоре уже ко­ролевские войска обратились в бегство. Самого графа Риша­ра, сбитого с лошади ударом камня, добил священник из Трани, который, как говорят, вспорол ему живот и выпустил наружу внутренности. Узнав, что их повелитель мертв, горожане Андрии сдались Луке.

Первая попытка подавить новый бунт закончилась катас­трофой. Тем, кто хранил верность королю Вильгельму, буду­щее представлялось мрачным.

Папу Адриана, наблюдавшего за этими событиями сначала из Тиволи, а затем из Тускула, такой поворот событий радовал. Он не испытывал любви к грекам, но предпочитал их сицилий­цам; и ему было бы приятно видеть, как его главный враг Виль­гельм, избежавший мести Барбароссы, получит по заслугам. Тремя месяцами ранее направляясь с Фридрихом из Сутри в Рим, папа обещал воздержаться от каких-либо сепаратных пе­реговоров с Византией, но времена изменились; теперь, после того как император не выполнил собственных обязательств, Адриан чувствовал себя свободным действовать так, как он со­чтет нужным. Поэтому, получив письмо от Михаила Палеоло-га, предлагавшего ему военную помощь против короля Сици­лии вместе с субсидией в пять тысяч фунтов золотом в обмен на уступку трех прибрежных городов в Апулии, папа заинтере­совался. Он ответил, что в его распоряжении есть войска и он готов немедленно включиться в военную кампанию в качестве союзника. 29 сентября 1155 г. Адриан отправился на юг.

Может показаться удивительным, что век спустя после на­чала великой схизмы между восточной и западной церквями император Византии предлагает себя в качестве покровителя и защитника папе римскому, и папа принимает это предло­жение. В действительности подобная политика с византийс­кой стороны проводилась еще Иоанном Комнином в 1141 г.; Мануил лишь следовал прежнему курсу и, видя, что обстоя­тельства тому благоприятствуют, проявлял большую настой­чивость. Адриан безусловно осознавал, что в нынешней юж­ноитальянской ситуации открываются возможности, которые могут никогда не повториться. Его также поощряли к тако­го рода действиям изгнанные апулийские вассалы, которые, увидев реальную перспективу возвращения своих старых фьефов, радостно соглашались признать папу своим законным сюзереном в обмен на поддержку. 9 октября в Сан-Джермано князь Роберт Капуанский, граф Андрея из Рупе-Канино и несколько других нормандских баронов были вновь ут­верждены в своих правах на прежние владения, и до конца года вся Кампания и большая часть северной Апулии были в руках византийцев или сторонников папы.

Михаил Палеолог, подавив несколько последних очагов со­противления, мог поздравить себя с неожиданным успехом. Всего за шесть месяцев он восстановил греческую власть на полуострове в тех же пределах, в каких она существовала сто пятьдесят лет назад, до того как нормандцы приступили к со­знательному разрушению византийских Фем Лангобардских, в надежде прибрать эти земли к рукам. Вскоре к нему при­шла весть, что император, ободренный его быстрым продви­жением, высылает полноценную армию, чтобы закрепить достигнутые результаты. В таком случае по прошествии не­долгого времени вся южная Италия признает владычество Константинополя. Вильгельм Сицилийский будет сокрушен, его ненавистное королевство исчезнет с лица земли. Папа Ад­риан, видя, что греки преуспели там, где германцы потерпе­ли поражение, убедится в превосходстве византийской армии и будет соответственно строить свою политику; и тогда ве­ликая мечта Комнинов — воссоединение Римской империи под эгидой Константинополя — наконец осуществится.

Излишняя самоуверенность всегда опасна; но немногие бес­пристрастные наблюдатели в конце 1155 г. видели какое-то будущее за сицилийской монархией. На материке враги коро­ля контролировали все, за исключением Калабрии; а Калабрия, возможно, оставалась лояльной потому, что ее пока не трога­ли. Она не смогла бы противостоять решительному натиску ви­зантийцев; а после падения Калабрии мятежники и их гречес­кие союзники оказались бы всего в миле или двух от Сицилии.

А там, на острове, ситуация также была угрожающей. С сен­тября до Рождества король лежал в Палермо тяжело больной; всеми делами королевства распоряжался Майо Барийский при поддержке архиепископа Гуго Палермского. Эмир эмиров ни­когда не пользовался особой популярностью, а сообщения о следовавших одно за другим поражениях на материке дали его врагам среди нормандской знати необходимый повод, чтобы затеять смуту. Майо, ворчали они, и только он один ответствен за разразившуюся катастрофу. Ничего подобного не случилось бы, если бы эмиром был кто-нибудь из них. Доверить высшую исполнительную власть в королевстве сыну торгаша-лангобар­да было непоправимой глупостью. Гордые бароны с полуострова не станут принимать в расчет такого человека. Даже теперь, когда Сицилийское королевство рушилось на его глазах, он, по­хоже, не понимал серьезности ситуации. Он не посылал во­енной помощи Асклетину и не проявлял никаких признаков тревоги.

Имелся только один выход. Майо следовало сместить. А если за этим последует смещение самого Вильгельма, тем луч­ше. Король уже болен; достаточно небольшого, но точно рас­считанного вмешательства, и он никогда не поправится — в таком случае не составит труда свалить вину на эмира, един­ственного из придворных, имевшего беспрепятственный до­ступ в королевскую опочивальню. Вильгельм уже показал, что он мало подходит на роль правителя; насколько лучше бы было, если бы корона перешла к его трехлетнему сыну. Пра­вящее сословие обрело бы то положение, для которого оно предназначено, и нормандские бароны получили бы власть и привилегии, которые даны им по праву рождения.

Но эмир эмиров сохранял самообладание. Даже ненавидев­ший его Фальканд не мог скрыть своего невольного восхище­ния тем, что в самых тяжелых ситуациях Майо оставался хо­лодным и невозмутимым и его лицо никогда не выдавало его подлинных чувств. Это твердое нежелание поддаваться пани­ке — позволявшее ему, благодаря соглядатаям, опережать по крайней мере на шаг всех заговорщиков, злоумышлявших про­тив него, — не один раз спасало ему жизнь в ту зиму. Он, по­хоже, не сомневался в собственной способности по-прежнему прокладывать свой путь в сумрачном мире интриг и заговоров. И его враги вскоре с ним согласились. В первые недели 1156 г. они оставили прежнюю тактику и взяли на вооружение мето­ды, которые с успехом применяли их сотоварищи в Апулии. Удалившись в Бутеру на крайнем юге острова, группа баро­нов под началом некоего Бартоломео из Гарсилиато подняла восстание.

На первый взгляд бунт не представлял серьезной опаснос­ти. Мятежников было мало, их крепость находилась в отдалении. Тем не менее впервые после завоевания, имевшего место примерно столетие назад, группа вассалов-христиан на самом острове Сицилия выступила открыто против своего правителя. Майо понял, что пришло время действовать. События на кон­тиненте показали, сколь быстро может распространиться по­добный бунт. В окрестностях Бутеры жили в основном арабы, и лояльность мусульман следовало обеспечить любой ценой. Бо­лее того, короля, ныне почти поправившегося, похоже, ожида­ла тяжелая военная кампания в Италии в ближайшие месяцы. Если так, требовалось развязать ему руки.

Вильгельм был еще слаб после болезни; и он в полной ме­ре унаследовал от своего отца стремление решать проблемы дипломатическими методами, а не военной силой. Оставаясь сам в Палермо, он отправил в Бутеру Эверара, графа Сквил-лаче, для переговоров с мятежниками, повелев спросить их, почему они совершили столь опрометчивый шаг. Через не­сколько дней Эверар вернулся с ответом. Бунтовщики заяви­ли, что восстали не против своего короля, но только против эмира, который вместе со своим приспешником архиеписко­пом собрался убить Вильгельма и захватить трон. Все, о чем они просят, — чтобы король осознал грозящую ему опасность и избавился, пока не поздно, от злокозненных советников. Тогда они сами добровольно сложат оружие и явятся в Па­лермо, чтобы молить короля о прощении.

Вильгельм мог быть лентяем, но он не был дураком; он до­верял Майо больше, чем любому нормандскому барону. Он ни­чего не сделал и никак не откликнулся на послание мятежни­ков, а стал ждать их дальнейших действий. Он ждал недолго. В конце марта начались беспорядки в самом Палермо. В том, что они вдохновлены и финансируются мятежниками, не остава­лось сомнений; хотя гнев смутьянов был направлен в основном против Майо и архиепископа Гуго, толпа также требовала ос­вобождения из тюрьмы Симона из Поликастро, молодого гра­фа, который до недавнего времени являлся доверенным лицом Асклетина в Кампании, но позднее, согласно повелению Майо, оказался без суда в темнице по подозрению в измене.

Зрелище толпы, собравшейся перед королевским дворцом, вывело Вильгельма из апатии. Он наконец осознал, что не сможет жить спокойно и заниматься своими делами, пока нерешит возникшую проблему. Теперь, избрав путь, он действо­вал быстро. Желая успокоить смутьянов, он отдал приказ не­медленно освободить Симона из Поликастро; затем, вместе с Майо, но сопровождаемый также Симоном, как посредни­ком — поскольку он все еще надеялся избежать кровопро­лития, — Вильгельм повел свою армию со всей возможной скоростью в Бутеру.

Прилепившаяся на вершине скалы между двумя крутыми склонами, спускавшимися в ущелья, Бутера была надежной крепостью; и мятежники поначалу собирались оборонять ее до последнего. Но впоследствии они изменили решение — главным образом благодаря великодушию Вильгельма и на­стойчивости графа Симона. Он уверил бунтовщиков, что ко­роль не намерен смещать советников, которым он полнос­тью доверяет: один из них сопровождает его в данный мо­мент; тем не менее он готов, в сложившихся обстоятельствах, проявить снисхождение к тем, кто поднял оружие против него. Пусть они сдаются немедленно: тогда им сохранят их жизни, собственность и свободу; единственным наказанием, по милости короля, будет изгнание из королевства. Восстав­шие приняли предложение. Бутера сдалась, и на Сицилии восстановился мир.

«Король Вильгельм, — пишет Гуго Фальканд, — не любил покидать свой дворец; но, если уж ему приходилось это де­лать — сколько бы ни бездействовал он до того, — он смело шел — не столько благодаря мужеству, сколько из упрямства и даже по легкомыслию навстречу опасности». Как всегда, Гуго злобен; но все же в его словах можно уловить восхищен­ные нотки и одновременно усмотреть скрытую за ними прав­ду. Теперь, начав войну и уже имея за плечами одну победу, Вильгельм не собирался останавливаться. Его здоровье попра­вилось, кровь кипела. Пришла весна — самая подходящая пора для военных действий. Он собирался вернуть себе ма­териковые владения.

Армия и флот встретились в Мессине; король планировал атаковать греков и их союзников одновременно ссуши и моря. В Мессину также вызвали Асклетина, чтобы он объяснил плачевные последствия своей деятельности за последние месяцы. Асклетин оказался бездарным и скучным военачаль­ником (это неудивительно, если учесть, что прежде он был архидьяконом в Катании), и, возможно, против него имелись другие, более серьезные обвинения. В Мессине никто не вы­сказался в его защиту — даже Майо, чьим протеже он яв­лялся, который сделал его канцлером против воли короля. Был ли он предателем, трусом или козлом отпущения, но имущество его конфисковали, а его самого бросили в тюрь­му — где он через несколько лет умер.

Расправа Вильгельма с Асклетином воплощала в себе дух предстоящей кампании. Она ни в коем случае не была про­должением, в больших масштабах, миротворческих меропри­ятий минувшего года. Готовилась новая операция, более на­ступательная, нежели оборонительная, заново продуманная и спланированная, — массированный удар силами армии и флота Сицилийского королевства по самому слабому месту врага — апулийской «пяте». В последние дни апреля армия переправилась на материк и двинулась маршем через Калаб­рию, в то время как флот пересек проливы и затем повернул на северо-восток к Бриндизи.

Бриндизи уже в течение трех недель находился в осаде. Византийцы, полагаясь, как всегда, на подкуп и предатель­ство, сумели войти во внешний круг города; но королевский гарнизон в цитадели оказал им решительное сопротивление, и их продвижение в Апулии, по крайней мере, на время при­остановилось. Это было лишь последнее из препятствий, с ко­торыми греки столкнулись за истекшие несколько месяцев. Во-первых, из-за возрастающего высокомерия Михаила Па-леолога они постепенно утратили доверие и расположение нормандских мятежников; кончилось тем, что Робер из Ло-рителло в негодовании покинул византийскую армию. За­тем сам Палеолог скоропостижно умер в Бари. При всей своей заносчивости он был блестящим военачальником, и его смерть стала тяжелым ударом для его соотечественников. Его преемник Иоанн Дука продолжил военные операции и даже примирился с графом Лорителло, но прежнего доверия меж­ду союзниками уже не было, и боевой настрой 1155 г. без­возвратно исчез.

И вот теперь в византийский лагерь пришла весть, что огромная и мощная сицилийская армия выступил в поход под предводительством самого короля Вильгельма. Вновь гре­ки столкнулись с тем, что соратники их покинули. Наемни­ки выбрали, как подобает наемникам, самый тяжелый мо­мент, чтобы потребовать невозможного повышения платы; получив отказ, они исчезли в массовом количестве. Робер из Лорителло дезертировал во второй раз, уведя своих людей и большинство своих соотечественников. Дука, оставшись только с небольшим войском, которое он и Палеолог при­вели с собой, пополненным подкреплениями, прибывшими через Адриатику в течение последних восьми или девяти ме­сяцев, понимал, что его армия жестоко уступает противни­ку в численности.

Первым подошел сицилийский флот, и в следующие не­сколько дней Дука еще держался. Вход в залив Бриндизи пред­ставляет собой узкий пролив, не более ста ярдов шириной. Двенадцать веков назад Юлий Цезарь преграждал здесь путь кораблям Помпея; теперь Дука, следуя той же тактике, вы­строил в ряд четыре судна под своим командованием попе­рек входа в пролив и поставил хорошо вооруженные подраз­деления пехоты на каждом берегу. Но когда спустя пару дней с запада подошла армия Вильгельма, надежды византийцев рухнули. Атакуемый одновременно с суши, моря и из цита­дели, Дука не мог надеяться удержать стены; он и его люди оказались в ловушке.

В последовавшей краткой и кровавой битве греки потер­пели сокрушительное поражение. Сицилийский флот распо­ложился на мелких островах при входе в залив и действенно пресекал любые попытки спастись морем. Дука и другие уце­левшие греки попали в плен. За один день 28 мая 1156 г. все, чего византийцы достигли в Италии в минувшем году, кану­ло в небытие, словно его и не было.

Вильгельм обращался с греческими пленниками в соот­ветствии с принятыми обычаями; но к собственным мятеж­ным подданным не ведал жалости. Это был другой урок, ус­военный им от отца. Предательство, особенно когда речь шла об Апулии, где оно было у людей в крови, не заслужи­вало снисхождения и прощения. Из бывших мятежников, попавших ему в руки, только счастливчики попали в тюрь­му. Остальные были повешены, ослеплены или брошены в море с привязанным на шею камнем. Король первый раз с момента восшествия на престол появился в Апулии, и он решил, что апулийцы должны хорошенько запомнить его визит. Из Бриндизи он отправился в Бари. Год назад барийцы с готовностью связали свою судьбу с Византией; теперь им предстояло расплатиться за измену. Горожане медленно выходили из своих домов, чтобы пасть в ноги своему пове­лителю и просить его о милости. Но их мольбы были тщет­ны. Вильгельм только указал на груду щебня на том месте, где до недавнего времени стояла цитадель. «Как вы не по­жалели мой дом, — сказал он, — я теперь не пожалею ва­ши». Он дал горожанам два дня на спасение имущества, на третий день Бари был разрушен. Только кафедральный со­бор, церковь Святого Николая и несколько меньших церк­вей остались стоять.

«И так случилось, что от величественной и прославленной столицы Апулии, могущественной и богатой, гордой благо­родством своих граждан и восхищавшей всех красотой сво­ей архитектуры, осталась груда камней». Итак, восклицает Гуго Фальканд несколько напыщенно, города больше не было. Еврейский путешественник Бенджамин из Туделы, писавший годом или двумя позже, выразился более лаконично: «От Трани день пути до Бари, большого города, который разрушил король Вильгельм Сицилийский; после этого ни евреи, ни хри­стиане там теперь не живут».

Это был старый урок — урок, к которому история южной Италии служила самоочевидным примером и который госуда­ри средневековой Европы, тем не менее, не могли усвоить: от­даленные земли, где существует организованное противодей­ствие со стороны местного населения, нельзя завоевать силами временных военных контингентов. Первый натиск дается лег­ко, особенно когда он сопровождается подкупом и щедрыми пожалованиями недовольным местным жителям, трудности на­чинаются, когда требуется закрепить достигнутые успехи. Здесь не поможет никакое золото. Нормандцы преуспели только по-тому, что пришли в южную Италию как наемники и остались как поселенцы, но и в этих условиях на решение задачи у них ушла большая часть столетия. Когда они пускались в авантю­ры — такие, как вторжения в Византийскую империю Робер­та Гвискара и Боэмунда, — даже они были обречены на про­вал. В Северной Африке, заметим, они достигли большего — хотя Североафриканская империя существовала недолго. Но когда речь идет о южной Италии, мы не находим исключений из старого правила. В его неоспоримости убедились на собствен­ном печальном опыте пятеро из восьми правителей, занимав­ших трон Западной империи в прошедшие полтора века, — совсем недавно Лотарь и Фридрих Барбаросса. Теперь настала очередь Восточной империи и Мануила Комнина.

Но греки и барийцы были не единственными пострадавши­ми. Вильгельм повел свою торжествующую армию через Апен­нины на запад, и его приближение вызвало общую панику сре­ди вассалов, недавно вернувшихся из изгнания. Некоторые по­спешно бежали к папскому двору; другие, как граф Лорителло, спаслись в Абруццо, чтобы в грядущие годы периодически раз­жигать мелкие очаги смуты. Однако их предводителю князю Роберту Капуанскому не повезло. Он тоже бежал в надежде добраться до Папской области; но, как раз когда он уже на пути к своей цели пересекал Гарильяно, его схватил граф Ришар Ак-вилийский и доставил королю. Этим предательством — он был одним из вассалов князя Капуи и долгое время его товарищем по изгнанию — граф Ришар спас свою шкуру. Роберта ото­слали в цепях в Палермо, где ему выкололи глаза по приказу короля.

Ему посчастливилось сохранить свою жизнь — жизнь, ко­торая в течение тридцати лет была посвящена подрывной де­ятельности и мятежам. Один из главных королевских васса­лов, который за четверть столетия до того в редком присту­пе преданности возложил корону на голову Рожера II, самый богатый и могущественный властитель после самого короля, он мог стать оплотом монархии. В его силах было принести в южную Италию стабильность и мир, в которых она так сильно нуждалась. Но он выбрал другой путь. Дважды ему приходилось капитулировать; дважды он получал прощение от короля. Он исчерпал свой кредит. Если дни последнего князя Капуанского закончились во тьме, он мог винить толь­ко самого себя.

Одинокая фигура осталась перед лицом грядущей бури. Все союзники папы Адриана покинули его. Фридрих Барба­росса вернулся в Германию; Михаил Палеолог умер, его ар­мия была уничтожена; нормандские бароны оказались либо в тюрьме, либо в изгнании. Сам Адриан не сумел вернуться в Рим после коронации Фридриха и провел зиму со своим двором в Беневенто. Теперь, получив вести о приближении сицилийской армии, он отослал большинство своих кардина­лов в Кампанию — главным образом ради их безопасности, но также, вероятно, с другой целью. Он знал, что ему при­дется договариваться с Вильгельмом. Твердолобые кардиналы не раз мешали заключению соглашений в прошлом; а папе, если он хотел избежать полного крушения, требовалась сво­бода действий.

Как только авангард сицилийской армии показался из-за холмов, папа отправил своего секретаря, Роланда из Сиены, с еще двумя кардиналами, которые остались в Беневенто, приветствовать короля и просить его во имя святого Петра отказаться от дальнейшей вражды[77]. Посланцев приняли с должной любезностью, и начались официальные переговоры. Они проходили не слишком гладко. Сицилийцы, возглавля­емые Майо, архиепископом Гуго и Ромуальдом, сознавали все выгоды своего положения и выдвигали жесткие требо­вания, но представители папы упорно торговались. Только 18 июня соглашение было достигнуто.

Оригинал беневентского договора и поныне хранится в секретном архиве Ватикана. Текст составил и записал проте­же Майо, способный молодой нотарий Маттер из Аджелло[78], и торжество победителя, порой граничащее с грубостью, сквозит за каждой строчкой, написанной его изящным не­разборчивым почерком. Король, читаем мы, «победив и об­ратив в бегство врагов, греков и варваров, которые проник­ли в королевство не благодаря своей силе, а из-за предатель­ства», согласился уступить папе только для того, чтобы не разгневать своей неблагодарностью Всевышнего, от которого он ожидает поддержки и в будущем. Далее излагались в де­талях условия соглашения. Вильгельм получил от папы все, что хотел, — более, чем было когда-либо предоставлено его отцу или деду. Его королевская власть отныне простиралась не только на Сицилию, Апулию, Калабрию и бывшее княжество Капуя, а также Неаполь, Салерно, Амальфи со всеми теми землями, которые им принадлежали; она впервые была офи­циально распространена на северные земли Абруццо и на Марке, которую старшие сыновья короля Рожера отвоевыва­ли в предыдущие десять лет. Для всех этих областей была на­значена ежегодная дань: для Апулии и Калабрии, как уже уста­новили Рожер и папа Иннокентий в Миньяно семнадцатью годами ранее, она составляла шесть сотен скифатов, а за но­вые территории на севере полагалось еще по четыре сотни. В вопросах, касающихся церкви (там, где речь шла о кон­тинентальных владениях), Вильгельм оказался более сговор­чивым. С этих пор все споры внутри церкви должны были разрешаться в Риме; согласие папы требовалось на все пере­назначения епископов; папа мог также по своей воле руко­полагать священнослужителей, а также посылать легатов в ко­ролевство, если они не будут слишком обременять местные церкви. Но на Сицилии Вильгельм сохранил почти все тра­диционные привилегии. Адриану пришлось подтвердить легатские полномочия короля, отказавшись от права направлять на остров собственных посланцев или выслушивать жалобы. Он мог вызывать сицилийских священников в Рим, но они обязаны были сначала получить разрешение короля. Церков­ные назначения также находились под королевским кон­тролем. Теоретически новых иерархов выбирало духовенст­во, тайным голосованием; но король, обладая правом вето, мог отменить назначение, если избранный кандидат ему не нравился.

Документ, подтверждавший согласие папы на подобные условия, был составлен в столь же цветистых выражениях. Он адресован:

«Вильгельму, прославленному королю Сицилии и дражай­шему сыну Христову, самому богатому и преуспевающему среди королей и других выдающихся людей века, чье имя прославлено в самых отдаленных пределах земли, благодаря его неизменной справедливости, и миру, который он даро­вал своим подданным, и страху, который его великие деяния вселили в сердца всех врагов Христовых».

При г.сей любви к напыщенным гиперболам, характерной для литературного стиля того времени, Адриан, наверное, по­чувствовал себя униженным, когда ставил свою подпись под этим документом. Он занимал папскую кафедру всего восем­надцать месяцев, но уже познал горечь предательства, оди­ночества и изгнания; и даже его спина начала сгибаться. Это был уже не тот человек, который всего год назад накладывал отлучение на Рим или противопоставлял свою волю заносчи­вости Фридриха Барбароссы.

В церкви Святого Марчиано, на берегу реки Калоре, сра­зу за Беневенто Вильгельм получил из рук папы три копья с флагами, как подтверждение его прав на три главных владе­ния — Сицилийское королевство, герцогство Апулия и кня­жество Капуи. Инвеститура была скреплена поцелуем мира; затем, преподнеся подобающие дары в виде золота, серебра и драгоценных шелков папе и всей его свите, Вильгельм не спеша направился через Неаполь[79] в Салерно. В июле он от­плыл на Сицилию, где главные зачинщики бунта, попавшие в его руки, ожидали теперь приговора. Один из пленников, граф Жоффрей из Монтескальозо, который играл ведущую роль и в сицилийском, и в апулийском восстаниях, был ос­леплен; многие оказались в тюрьме — в том числе два юных племянника короля — Вильгельм и Танкред, сыновья герцога Рожера Апулийского; а других, если верить Фальканду, король повелел бросить в яму со змеями, в то время как их жен и дочерей отправили в гаремы или вынудили заниматься про­ституцией. Вильгельм также щедро вознаградил тех, кто вер­но ему служил, — в частности, брата Майо Стефана и его свойственника Симона, королевского сенешаля: оба были на­значены главнокомандующими в Апулию. После того как два его ближайших родственника заняли столь важные посты, эмир эмиров стал еще более могущественным, а Вильгельм самым недвусмысленным образом дал всем понять, что он полностью доверяет своему главному советнику и не желает прислушаться к мнениям тех, кто посмел противопоставить себя ему.

Позже ему пришлось пожалеть о своем высокомерии. В тот момент, однако, он наслаждался собственным триумфом и унижением своих врагов. С полным правом он повелел на­писать вокруг королевской монограммы на беневентском до­говоре слова, которые его дед, великий граф, выгравировал на своем мече в 1063 г. после битвы при Мерами:

Правая рука Господа дала мне мужество;

Правая рука Господа меня возвысила.