Новое поколение

Король Вильгельм... был красив на вид и величествен, крепок телом, статен, высокоме­рен и жаден до почестей; он побеждал на су­ше и на море; в его королевстве его скорее боялись, нежели любили. Постоянно заботив­шийся о приобретении богатств, раздавал он их с некоторой неохотой. Тех, кто был ему верен, он возвышал, одаривал и окружал по­честями; тех, кто предавал его, он обрекал на жестокие мучения или изгонял из королевст­ва. Очень обязательный в служении Святому престолу, он относился с высочайшим уваже­нием ко всем служителям церкви.

Ромуальд, архиепископ Салерно

Обычай различать королей по прозвищу, а не только по римской цифре, стоящей следом за именем, никогда не поль­зовался особой популярностью в Англии. Нерешительный, Исповедник, Завоеватель и Львиное Сердце — всего четыре английских короля вошли в историю, помимо имени, под своим прозвищем. В Европе, однако, в Средние века и по­зднее венцы украшали головы Пьяниц, Заик и Дьяволов, Фи­лософов, Мореплавателей и Птицеловов; Красивых и Лысых, Сварливых и Жестоких, Учтивых, Простоватых и Толстых. Наверное, самое занятное из всех подобных прозвищ мы находим у отца византийского императора Романа I; он, правда, сам не был корован, но современники знали его под именем Феофилакт Невыносимый. И все же только два персонажа этого ковыляющего, фиглярничающего, важничающего собрания получили на веки вечные ясное и не оставляющее ни у кого сомнений определение — Злой. Первый — король Карл II Наваррский; другой — король Вильгельм I Си­цилийский.

Новый король совершенно не заслужил такого прозвища. Оно было ему дано только спустя двести лет после его смерти — и обязано своим существованием двум неудачным обсто­ятельствам, с которыми он ничего не мог поделать. Первое связано с тем, что его полностью затмевал его отец Рожер II, второе — с тем, что хронист, оставивший самый подробный рассказ о его царствовании, чернил его при любой возможности.Фигура автора «Истории Сицилийского королевства» представляет собой одну из самых сложных проблем для историка нормандского королевства, но обсуждение загадки не входит в задачи моей книги (см. заметки об основных источниках); мы знаем его просто как Гуго Фальканда, но это имя он — почти наверняка — получил четыре столетия спустя. Мы можем только сказать, что это был умудренный и владеющий слогом автор, о котором такой авторитет, как Эдуард Гиббон, говорил, что «его изложение живо и ясно: его стиль четок и красноречив, его наблюдения точны. Он изучил человечество и чувствовал по-человечески». Увы, двумя добродетелями данный автор не обладал. Как человеку ему не хватало милосердия, как историку — скрупулезности. В его сочинении мы находим вселяющую ужас цепь заговоров и контрзаговоров, интриг и убийств и отравле­ний, в сравнении с которой история дома Борджиа кажется на­глядным уроком нравственности и честности. Он видел скры­тое зло везде. Едва ли найдется хоть один поступок, которому он не приписал бы зловещих мотивов, хоть один персонаж, ко­торый не был бы воплощением порока. Но самый смертонос­ный яд он приберег для короля.

Внешность Вильгельма тоже говорила против него. Не со­хранилось ни одного его прижизненного портрета, кроме портретов на монетах; но монастырская хроника[71] того времени описывает его как «огромного человека, чья густая чер­ная борода придавала ему дикий и грозный вид, внушавший многим людям страх». Он обладал Геркулесовой силой, мог руками разгибать подковы, однажды, когда полностью нагру­женная грузовая лошадь споткнулась и упала на мосту, он без посторонней помощи поднял ее и поставил на ноги. Такие качества могли сослужить ему хорошую службу на поле боя, где он выказывал несгибаемое мужество и, употребляя кли­ше того времени, всегда оказывался в гуще битвы; но они едва ли могли снискать ему любовь его подданных.

Но хотя Вильгельм превосходил своего отца в физической силе и воинской доблести, он не унаследовал его политичес­кой дальновидности. Как все Отвили до него, Рожер II имел вкус к работе. Он мог вмешиваться — и вмешивался — во все дела государства. Его сын был полной противоположнос­тью ему. В отличие от трех своих старших братьев, рассмат­ривавшихся в качестве возможных наследников трона, Виль­гельм не имел того опыта в политике и государственном уп­равлении, который обрели Рожер, Танкред и Альфонсо, ставшие герцогами, когда им не исполнилось и двадцати. Вильгельма никогда не готовили к тому, чтобы быть королем, и, когда после преждевременных смертей братьев он в три­дцать лет вступил на трон, оказалось, что он к этому совер­шенно не готов. Ленивый и любящий удовольствия, он по­свящал большую часть времени занятиям, которым Рожер отдавал редкие часы досуга, — беседам об искусствах и на­уках с учеными людьми, жившими при его дворе, или заба­вам с женщинами во дворцах, которые, по словам одного пу­тешественника, окрркали Палермо подобно ожерелью — Фаваре, Парко, возможно, летнем дворце в Мимнермо[72], а позже в собственной роскошной резиденции в Зизе. Он был восточ­ным человеком в еще большей степени, чем его отец; Восток вошел в самую его душу. Он женился в ранней молодости на Маргарите, дочери короля Гарсия Рамиреса Наваррского, но после восшествия на престол проявлял мало внимания к ней и четырем сыновьям, которых она ему родила. Его жизнь более походила на жизнь султана, нежели короля, а в его характере мы находим то самое сочетание сладострастия и фатализма, которое являлось отличительной чертой столь многих восточных правителей. Он никогда не принимал решений, если мог этого избежать, никогда не брался за какую-то задачу, если имелся малейший шанс, что, отложенное достаточно надолго, дело уладится само собой. Но, начав действовать, он бросал все силы на достижение цели — хотя бы для того, как ядовито замечает Шаландой, чтобы вернуться поскорее к более приятному времяпрепровождению.

В отличие от своего отца Вильгельм препоручил повседнев­ные дела королевства своим доверенным лицам — клирикам и государственным служащим, большинство из которых были людьми не очень знатного происхождения, достигшими сво­его нынешнего положения исключительно благодаря королю и потому всей душой ему преданными. Даже в этом Виль­гельм предпочел избавить себя от лишних хлопот и — за дву­мя известными нам исключениями — просто оставил главных должностных лиц своего отца на их местах.

Одним из двух исключений был англичанин, Томас Бра­ун. Сын или племянник некоего Уильяма Брауна или Ле Брюна, чиновника короля Генриха I, Томас прибыл на Си­цилию примерно в 1130 г., почти мальчиком — возможно, вместе с Робером из Селби и как его протеже. Мы встреча­емся с ним впервые в 1137 г., а с этого времени его имя постоянно появляется в дошедших до нас официальных до­кументах[73]. В период царствования Рожера Томас, кажется, пользовался доверием и расположением короля; есть основа­ния предполагать, что именно он составлял грамоту об осно­вании Палатинской капеллы в 1140 г. Но после вступления на престол Вильгельма по причинам, к сожалению, нам неиз­вестным он потерял свой высокий пост и вернулся в Англию, где ведал раздачей милостыни при дворе Генриха II[74].

Хотя об этом нельзя судить с уверенностью, кажется весь­ма вероятным, что поспешный отъезд Томаса с Сицилии был спровоцирован не самим королем, а новым эмиром эмиров Майо Барийским, чье возвышение, помимо того что являлось вторым важным изменением, произведенным Вильгельмом в рядах своих советников, оказалось одним из самых роковых деяний, совершенных им за время его правления. Вроде бы Майо уже по крайней мере десять лет находился на коро­левской службе и поднялся до уровня канцлера, когда Виль­гельм избрал его в качестве преемника несчастного Филиппа Махдийского на высшем административном посту в королев­стве. Сын преуспевающего торговца маслом и судьи в Бари, он получил в молодости хорошее классическое образование, что позволяло ему чувствовать себя равным среди утончен­ных мыслителей палермского двора. Он был, кроме того, зна­током и покровителем искусств и наук и даже оставил нам одно собственное сочинение «Толкование молитвы Господ­ней», которое, если и не является творением выдающейся личности, свидетельствует о глубоких познаниях его автора в схоластической философии и серьезном знакомстве с труда­ми ранних Отцов Церкви. Но прежде всего Майо был госу­дарственным деятелем; именно он в большей мере, чем его повелитель, определял политику Сицилии в первые шесть лет нового царствования. Строгий, безжалостный, твердый в про­ведении той политической линии, которую считал верной, он никогда не боялся непопулярности — поистине, в некоторых случаях он, казалось, нарочно разжигал неприязнь к себе. Со­ответственно, хотя Гуго Фальканд и другие хронисты обо­шлись с ним крайне сурово, у нас нет оснований сомневать­ся в его политической прозорливости. Только благодаря ему Вильгельм сумел задержаться на троне больше чем на не­сколько месяцев.

В последние десять лет в стране царил мир, но многие ба­роны, особенно в Апулии, до сих пор не примирились с существованием королевства; а память о жестоких мерах Ро-жера начала выветриваться. Другие, те, кто решил связать свою судьбу с королем, приезжали в столицу в надежде об­рести власть или благоволение короля, но были разочарова­ны. Рожер до конца жизни питал недоверие к своим сопле­менникам. Полуграмотные нормандские бароны, надменные, эгоистичные, не знавшие ни одного языка, кроме собствен­ного, совершенно не годились для того, чтобы занимать от­ветственные посты в развитом централизованном государстве; а послужной список в качестве вассалов вовсе не вызывал же­лания предоставлять им большие фьефы на острове. Они по­тому вынуждены были наблюдать, как греки, итальянцы и са­рацины — люди зачастую низкого происхождения и принад­лежавшие к народам, которые, как они считали, стоят много ниже, чем их собственный, — добивались известности и ува­жения; и по мере того, как бароны за этим наблюдали, их недовольство росло. Рожер после многих лет борьбы заслу­жил их недоброжелательное уважение, но теперь, когда мож­но было не опасаться его тяжелой руки, следовало ожидать неприятностей, и оба — Вильгельм и Майо — об этом знали.

Знать, однако, не означало мириться с неизбежностью. Майо учился у Рожера и ясно сознавал опасность передачи, пусть в минимальной степени, правления Сицилией в руки феодальной аристократии. Он беспощадно оттеснял баронов, окружив себя людьми своего круга, преуспевающими пред­ставителями среднего сословия, итальянцами и арабами. Бу­дучи сам итальянцем из города Бари, населенного преимуще­ственно греками, он мог иметь некое предубеждение против них с детства, но на Сицилии, как мы говорили, их влияние теперь слабело — сам факт, что Майо занял пост, который до сей поры традиционно занимали греки, на это указывал, что не увеличивало популярности Майо среди греков в Па­лермо. Кроме того, отношения с Византией неуклонно ухуд­шались; и потому едва ли удивительно, что в таких обстоя­тельствах канцлер отдавал предпочтение представителям дру­гих народов.

Тем временем приток способных людей из Западной Евро­пы не прекращался, и одновременно росло влияние латинской церкви. Палермо обладал даже большей притягательностью длявысокопоставленных клириков, чем для нормандских баронов; ко времени вступления Вильгельма на трон большинство сици­лийских епископов и многие священники с материка практи­чески постоянно жили при дворе. Это явление обрело позже столь скандальные масштабы, что потребовалось вмешательство папы; но в то время ситуация никого не волновала, и Майо, который рассматривал церковь как одного из главных союзни­ков в борьбе против баронства, всячески поощрял переселение церковников в Палермо. В результате в столицу приезжало мно­жество талантливых и образованных клириков, в их числе два англичанина, которым предстояло сыграть важную роль в си­цилийских делах, — Ричард Палмер, избранный епископ Сира­куз, и Уолтер из Милля, архидьякон Чефалу, впоследствии став­ший архиепископом Палермо. Но это привело к появлению на политической арене Сицилии влиятельной церковной партии, что с неизбежностью наносило ущерб стране. В самой ее при­роде была заложена нетерпимость к православию и к исламу и резко отрицательное отношение к тем принципам внутренней свободы, на которых строилось королевство. Уже преследова­нием Филиппа Махдийского она нанесла первый чувствитель­ный удар по этим основам; в последующие годы ситуация по­вторялась, пока сама нормандская Сицилия, чей политический и философский фундамент оказался подорван, не легла в руи­нах.

Когда Вильгельм Злой был вторично коронован архиепис­копом Гуго Палермским в Пасхальное воскресенье 4 апреля 1154 г., в словах вассалов, собравшихся, чтобы официально провозгласить его своим повелителем, чуткое ухо, наверное, улавливало фальшь. Но в тот момент вассалов, как бы они ни были недовольны, можно было хотя бы частично держать в руках. Непосредственная угроза королевству исходила не от них, но от трех старых врагов: Западной империи, Византии и папства. Вильгельму не повезло в том, что его царствова­ние совпало с правлением двух выдающихся императоров и понтификатом двух величайших пап XII в. Но, на его счас­тье, враги — которые вместе были бы непобедимы — не до­веряли друг другу более, чем боялись и ненавидели его.

Безусловно, у них имелись на это причины. Молодой Фрид­рих Барбаросса, которому к тому времени исполнилось три­дцать два года, казался своим современникам-германцам во­площенным идеалом тевтонского рыцаря. Он был высок и ши­рокоплеч, не слишком красив, но привлекателен, и его глаза так сверкали из-под большой копны его рыжевато-русых волос, что, по свидетельству хрониста, который его хорошо знал[75], казалось, что он всегда смеется. Но за этой легкомысленной внешностью таились целеустремленность и железная воля. «Я желаю, — писал он со всей определенностью папе, — восстановить Рим­скую империю в ее древнем величии и блеске». Эта идея не до­пускала никаких компромиссов, в частности, она исключа­ла любую возможность союза с Константинополем. С 1148 г. Мануил Комнин не делал секрета из того, что считает южную Италию византийской территорией. Конрад, зная, что ему не­обходима поддержка Мануила, соглашался на раздел и на смер­тном одре умолял племянника придерживаться той же поли­тики; но молодой Барбаросса и думать об этом не желал. Всего через год после вступления на трон он подписал договор с па­пой в Констанце, по условиям которого византийцам не пре­доставлялось никаких концессий на итальянской территории; а если император попытается захватить какие-то земли, он бу­дет изгнан. Краткий медовый месяц двух империй закончился.

Для Мануила, таким образом, смерть Конрада означала не только потерю друга и союзника. Последовавшая как раз на­кануне большой военной кампании, в результате которой Ви­зантия должна была вернуть себе давно потерянные италь­янские провинции, она означала серьезный политический по­ворот — насколько он серьезен, вскоре показало поведение Фридриха. Но хотя Мануил вскоре понял, что ему не следу­ет более ожидать помощи от Западной империи, он не знал в точности условий договора в Констанце и все еще верил в возможность раздела Италии. Одно только было ясно — за все, что он хочет себе вернуть, придется бороться. Если, что казалось возможным, германцы выступят против Вильгельма Сицилийского, сильная византийская армия должна быть наготове, чтобы защитить законные права Восточной импе­рии. Если германцы не выступят, восточный император бу­дет действовать по собственной инициативе. Поэтому, когда в начале лета 1154 г. к Мануилу прибыли послы с Сици­лии, предложившие в обмен на мирный договор возвраще­ние всех греческих пленных и всей добычи фиванской экс­педиции Георгия Антиохийского, он наотрез отказался. По­добное предложение означало, что новый король боится им­перского вторжения; если он боится, он слаб; если он слаб, он будет побежден.

Взаимные подозрения, которые разъединяли две империи, наряду с общей для них ненавистью к Сицилийскому королев­ству, полностью разделяло и папство. Преемник Евгения Ана­стасий IV был стар и бездеятелен и занимался главным обра­зом самопрославлением; но он протянул недолго, и, когда в последние дни 1154 г. его тело упокоилось в гигантском пор­фировом саркофаге, который ранее содержал останки императ­рицы Елены — перемещенные по приказу папы в скромную урну в Ара-Коэли за несколько месяцев до того, — ему насле­довал человек совсем иного склада: Адриан IV, единственный англичанин, когда-либо занимавший престол святого Петра.

Николас Брэйкспир родился около 1115 г. в Эбботс-Лэнгли в Хертфордшире, в то время принадлежавшем монасты­рю Сент Олбэнс. Еще будучи студентом, он перебрался во Францию, а позже — после недолгого и не особенно успеш­ного пребывания приором в монастыре Святого Руфуса око­ло Арля — в Рим. Там, благодаря своему красноречию, ода­ренности и прекрасной наружности, он вскоре привлек вни­мание папы Евгения. Папа был, кроме того, закоренелым англофилом; он однажды сказал Иоанну Солсберийскому, что англичане великолепно справляются со всем, за что бы они ни брались, а потому он предпочитает их всем другим наро­дам — за исключением, добавил он, тех случаев, когда лег­комыслие в них берет верх над другими качествами. Но Ни­колас, судя по всему, не был легкомыслен. В начале 1152 г. он отправился в качестве папского легата в Норвегию, чтобы реорганизовать церковь в Скандинавии. Спустя два года Ни­колас вернулся в Рим, исполнив свою миссию столь блестя­ще, что после смерти Анастасия в следующем декабре полного сил, деятельного англичанина единодушно избрали его преемником.

Это был правильный выбор, поскольку папству отчаянно требовались именно энергия и сила. К тому времени, когда Адриан занял папскую кафедру, Фридрих Барбаросса уже пе­ресек Альпы, начав свою первую итальянскую кампанию. По прибытии в Рим он, разумеется, потребовал бы имперской коронации; но если бы даже он ее получил, было не похоже, что папа найдет в его лице надежного союзника. При своих абсолютистских взглядах Фридрих скорее мог оказаться по­стоянным источником беспокойства для Святого престола. Отдельное вторжение готовилось от Византии. На юге Сици­лия Вильгельма I, возможно, переживала кризисный момент в своем развитии, но внешне оставалась могущественной и процветающей страной. Хуже всего была ситуация в самом Риме. Пользуясь сговорчивостью Евгения и Анастасия, сенат становился все более наглым; усилению его позиций и паде­нию духовного авторитета папы способствовали также поуче­ния некоего монаха из Ломбардии, чье влияние, умело ук­реплявшееся в последнее десятилетие, теперь сделало его фак­тически хозяином Рима.

Его звали Арнольд из Брешии. В молодости он учился в Париже — возможно, у Абеляра в Нотр-Даме, — где стара­тельно усвоил принципы новой схоластики, в том числе от­каз от прежнего мистического взгляда на проблемы веры в пользу логического рационалистического их постижения. С точки зрения средневекового папства радикальные идеи сами по себе являлись достаточно опасными, но Арнольда вдоба­вок отличало еще одно крайне нежелательное качество — страстная ненависть к светской власти церкви. Для него го­сударство было и должно было всегда быть высшей властью; светское законодательство, основанное на законах Древнего Рима, он ставил выше канонического права. Папа, по его мнению, должен был отказаться от всей мирской роскоши, от всех своих владений и привилегий и вернуться к бедности и простоте первых Отцов Церкви. Только так может церковь восстановить связь с массами простых и бедных людей, вхо­дящих в ее паству. Иоанн Солсберийский писал: «Арнольда часто можно было услышать на Капитолии и в различныхнародных собраниях. Он открыто обличал кардиналов, утвер­ждая, что их коллегия, зараженная гордостью, лицемерием, скаредностью и пороком, — не церковь Божья, но торжище и воровской притон; а кардиналы заняли место книжников и фарисеев среди христиан. Сам папа является отнюдь не тем, кем он должен быть; он — вовсе не духовный пастырь, а человек из плоти и крови, который утверждает свою власть огнем и мечом, истязатель церквей и угнетатель невинных; он стремится лишь к удовлетворению своих вожделений и опустошает сундуки других людей, чтобы наполнить собствен­ный... Не может быть никакого снисхождения к тому, кто стремится надеть ярмо рабства на Рим, центр империи, ис­точник свободы и владычицу мира».

Естественно, папство приняло вызов. Естественно также, что аббат из Клерво — для него непоколебимые, чуждые вся­ким сомнениям взгляды Арнольда были анафемными — был призван в качестве защитника. В результате в 1140 г. Арноль­да осудили вместе с его бывшим наставником Абеляром и из­гнали из Франции. В 1146 г., однако, он появился в Риме; и римский сенат, воспламененный его истовым благочестием и видевший в его воззрениях отражение — уже на уровне ре­лигиозной жизни — их собственных республиканских уст­ремлений, принял его с распростертыми объятиями.

Папа Евгений, другой аскет, возможно в тайне симпати­зировавший Арнольду, позволил ему вернуться в столицу; и Анастасий, «мирный и сговорчивый старик», как его описы­вает Шаландон, оставался глух к его громовым речам. Но Адриан был человек другого типа. Когда, заняв Святой пре­стол, он обнаружил, что сторонники Арнольда, по сути, дер­жат его в осаде в соборе Святого Петра и Ватикане, он для начала просто повелел смутьяну покинуть Рим; но, когда, как и следовало ожидать, Арнольд не обратил на этот приказ ни­какого внимания, а вместо этого натравил своих последовате­лей на почтенного кардинала Гвидо, направлявшегося по Виа-Сакра к Ватикану, в результате чего кардинал получил серь­езные раны, папа разыграл свою козырную карту. Впервые за историю христианства Рим оказался отлученным от церкви.

Это был мужественный поступок. Иностранец, занявший папскую кафедру всего несколько недель назад, плохо знавший город и его обуреваемых ксенофобскими настроениями обитателей и практически не имевший поддержки народа, одним указом закрыл все церкви Рима. Совершение любых таинств и церемоний, кроме крещения младенцев и прича­щения умирающих, было запрещено. Мессы не служились, венчания не совершались, и даже тела умерших не могли быть погребены в освященной земле. В Средние века, когда религия составляла неотъемлемую часть жизни каждого че­ловека, подобная моральная изоляция сказывалась на людях очень тяжело. Кроме того, приближалась Пасха. Никому не хотелось пропустить главный христианский праздник, а пер­спектива — в отсутствие ежегодного наплыва пилигримов — лишиться одного из главных источников городских доходов выглядела еще безрадостнее. Некоторое время римляне кре­пились, но в пятницу на Страстной неделе они не выдержа­ли и отправились к Капитолию. Сенаторы поняли, что про­играли. Арнольд и его последователи были изгнаны; отлуче­ние снято; церковные колокола зазвонили; и в воскресенье папа Адриан IV, как положено, отмечал Пасху в Латеранском дворце.

Фридрих Барбаросса тем временем отмечал праздник в Павии и в день Пасхи был коронован древней железной ко­роной Ломбардии. Как это происходило с большинством им­ператоров до него, его неприятно поразили сила республи­канских настроений в больших и малых городах северной Италии и решимость горожан порвать старые феодальные обязательства ради гражданской независимости и коммуналь­ного самоуправления; и он счел своим долгом — даже ценой задержки в осуществлении собственных планов — устроить очередную демонстрацию имперской мощи. Милан, вечный источник смуты, был для него слишком силен, но его союз­ница Тортона казалась подходящей жертвой. Маленький го­род героически противостоял соединенным силам империи, Павии и Монферрата, но, когда после двух месяцев осады колодцы иссохли и жажда заставила жителей сдаться, они дорого заплатили за свой героизм. Хотя их самих пощадили, от города не осталось камня на камне.

После Пасхи, однако, Фридрих более не медлил. Он про­шел маршем через Тоскану с такой стремительностью, что римская курия почувствовала за этим возможную угрозу. О судьбе Тортоны знали по всей Италии; обращение Генри­ха IV с Григорием VII семьдесят лет назад еще не забылось; а некоторые престарелые кардиналы могли сами помнить, как в 1111 г. Генрих V захватил папу Пасхалия II в самом соборе Святого Петра и держал его два месяца в качестве пленника, пока тот не принял его требования. Все слухи о новом короле указывали на то, что он способен на подобные действия. Неудивительно, что курия забеспокоилась.

Адриан поспешно послал двух кардиналов на север, в импе­раторский лагерь. Послы нашли императора в Сан-Квирико, в окрестностях Сиены, и он сердечно их принял. Затем они по­просили Фридриха в качестве доказательства его доброй воли помочь им захватить Арнольда из Брешии, который, проскитав­шись несколько недель по Кампании, нашел убежище у не­ких местных баронов. Фридрих с готовностью согласился; ра­дикальные взгляды Арнольда вызывали у него почти такое же неприятие, как у папы, а кроме того, он радовался новой воз­можности показать свою силу. Он послал войска к замку, где скрывался Арнольд, захватил одного из баронов и держал его как заложника, пока ему не выдали Арнольда. Беглеца переда­ли в распоряжение папы; и воодушевленные этим первым ус­пехом кардиналы приступили к исполнению следующей зада­чи — подготовке первой решающей встречи Адриана и короля.

Встречу назначили на 9 июня в Кампо-Грассо около Сутри. Начало было достаточно многообещающим. Адриан, со­провождаемый кардиналами и большим эскортом немецких баронов, которых Фридрих послал его приветствовать, тор­жественно проследовал в императорский лагерь. Но затем все разладилось. По обычаю король должен был взять папскую лошадь под уздцы и придерживать стремя, пока всадник не спешится; он этого не сделал. Одно мгновение Адриан, каза­лось, колебался. Затем, спешившись самостоятельно, он мед­ленно прошествовал к предназначенному для него трону и сел. Теперь, наконец, Фридрих выступил вперед, поцеловал папе ногу и поднялся, чтобы получить в ответ поцелуй мира; но на сей раз Адриан не исполнил положенного. Король, заявил он, не оказал ему услуги, которую из уважения к апос­толам Петру и Павлу его предшественники всегда оказывали верховным понтификам. Пока это упущение не будет исправ­лено, он не получит поцелуя мира.

Фридрих возразил, что не обязан выступать в роли пап­ского грума; и весь этот и последующий дни спор продол­жался. Адриан стоял на своем. Он понимал, что за этим вро­де бы небольшим отступлением от протокола в действитель­ности скрывается нечто гораздо более важное — публичное проявление непокорства, изменяющее саму суть отношений между империей и папством. И это его мнение никакие объяснения и доводы не могли изменить. Потом Фридрих неожиданно сдался. Он распорядился, чтобы лагерь перенес­ли немного южнее, в окрестности города Монтерози; и там утром 11 июня бестактность, допущенная два дня назад, была исправлена. Король вышел навстречу папе, провел его лошадь под уздцы, как сказано в источнике, на расстояние брошен­ного камня, а затем, крепко держа стремя, помог ему спе­шиться. Вновь Адриан воссел на трон и ожидал его, поцелуй мира был должным образом дарован, и переговоры начались.

Адриан и Фридрих не доверяли друг другу до конца; но этот инцидент упрочил их взаимное уважение, и последующее об­суждение происходило вполне дружелюбно. Все пункты согла­шения, заключенного в Констанце, были подтверждены. Ни одна из сторон не вступит в сепаратные переговоры с Вильгель­мом, Мануилом или римским сенатом. Фридрих, со своей сто­роны, обещал защищать законные интересы папы, а Адриан отлучить от церкви всех врагов империи, которые после трех предупреждений не откажутся от борьбы. Сговорившись таким образом, они вместе направились в Рим.

Папа больше не видел никаких препятствий имперской коронации[76]. С другой стороны, для проведения церемонии требовалось одобрение римлян, а вопрос о том, как Рим при­мет будущего императора, оставался открытым. Давешние действия Фридриха в отношении Арнольда из Брешии дела­ли исход еще более проблематичным. Но Фридрих и Адриан недолго оставались в сомнениях. На некотором расстоянии от города их встретила депутация, посланная сенатом, чтобы их приветствовать и обговорить условия, на которых римля­не их примут.

Епископ Оттон Фрейзингенский, вероятно очевидец, оста­вил нам дословную запись разговора. Диалог начался с длинной речи главы римской депутации. Хотя никоим образом не враж­дебная, она была высокопарной и покровительственной; в ней утверждалось, что только благодаря Риму империя Фридриха стала тем, чем она является, потому новый император посту­пит правильно, если будет соблюдать свои моральные обязатель­ства перед городом — эти обязательства, которые, очевидно, включали твердые гарантии будущей свободы и добровольную уплату пяти тысяч фунтов золотом.

Оратор только вошел во вкус, когда Фридрих прервал его. Говоря, как тонко замечает Оттон, «без подготовки, но не бу­дучи неподготовленным», скромно, но убедительно импера­тор заявил, чго древние слава и традиции Рима ныне пере­шли вместе с самой империей к Германии. Он пришел не для того, чтобы получать дары от римлян, но чтобы предъявить свои права на то, что ему принадлежиг. Естественно, он бу­дет защищать Рим при необходимосги; но он не видит на­добности в формальных гарантиях и не намерен их давать. Что касается денежных пожалований, он дает их тогда и там, где захочет.

Спокойная уверенность Фридриха смутила послов. В от­вет на вопрос, хотят ли они еще что-нибудь сказать, они сумели только, запинаясь, пробормотать, что должны вер­нуться в столицу за распоряжениями, и с этим отбыли. Как только они удалились, папа и король устроили спешное со­вещание. Адриан, уже имевший дело с римским сенатом, не сомневался, что вскоре последуют неприятности. Он посо­ветовал немедленно отправить отряд воинов, чтобы они в сопровождении кардинала Октавиана из Монтичелли ночью заняли Ватикан и обороняли его от всех возможных покушений. Но, приняв подобные меры, утверждал Адриан, они не обезопасят себя полностью от разных неприятных нео­жиданностей. Для того чтобы избежать беды, им надо дви­гаться быстро.

Все это происходило в пятницу 17 июня. Фридрих и папа так спешили, что согласились не ждать ближайшего воскре­сенья, как они обычно поступали. Вместо этого на закате суб­боты Фридрих спустился с Монте-Марио и вступил в Вати­кан, который его войска уже окружили, через Золотые воро­та около собора Святого Петра. Папа, прибывший часом или двумя ранее, ждал его на ступенях базилики. Они вместе во­шли внутрь, толпа немецких рыцарей следовала сзади. Адри­ан сам отслужил мессу; и здесь, на могиле апостола, он по­весил Фридриху на пояс меч святого Петра и возложил на его голову императорскую корону.

Кардинал Босо Бейкспир, племянник и биограф Адриана, рассказывает, что в этот момент рыцари, собравшиеся в со­боре, разразились такими оглушительными криками, что ка­залось, небо обрушилось на землю; но у императора не было времени праздновать. Как только церемония завершилась, император с короной на голове и в сопровождении своей ог­ромной свиты поскакал назад в лагерь за стенами. Папа тем временем укрылся в Ватикане и оттуда следил за развитием событий.

Было только девять часов утра; и сенат собрался в Капи­толии, чтобы обсудить, как лучше помешать коронации, ког­да пришла весть, что она уже состоялась. Разгневанные тем, что их перехитрили и обошли, сенаторы призвали горожан к оружию; вскоре огромная толпа собралась на мосту Сан-Анджело, пытаясь пробиться в Ватикан, а другие, перейдя реку ниже по течению на остров, двигались на север через Трастевере. День становился все жарче. Немцы, уставшие от форсированного ночного марша и волнений последних нескольких часов, хотели отдохнуть — спать и праздновать. Вместо этого они получили приказ готовиться к битве. Разве их император не поклялся этим утром в присутствии их всех защищать Церковь Христову? Теперь ей грозит опасность. Второй раз за день Фридрих вошел в Рим, но теперь он был облачен уже не в коронационные одежды, а в доспехи.

Всю вторую половину дня и вечер шла яростная битва между императором римлян и его подданными; ночь опус­тилась прежде, чем императорские войска прогнали послед­них мятежников через мосты. Потери были тяжелыми с обе­их сторон. О раненых и убитых немцах у нас нет точных све­дений, но Оттон Фрейзингенский сообщает, что около ты­сячи римлян погибли или утонули в Тибре, а еще шестьсот оказались в плену. Раненых, по его словам, было без счета. Сенат дорого заплатил за свою дерзость.

И все же, если римляне оказались плохими дипломатами, они в конце концов подтвердили свою репутацию храбрых воинов; и нужно добавить, у них были серьезные основания негодовать. Предыдущие императоры, прибывая в Рим для коронации, выказывали хотя бы толику уважения городу и городским институтам — клялись исполнять его законы и формально отдавали решение своей судьбы в руки горожан. Фридрих ничего этого не сделал. Он полностью игнорировал римлян — и совершил это в тот момент, когда коммуна про­будила в них чувство гражданской гордости и сознание того древнего величия, наследниками которого они являлись. И не стоит говорить, что римляне обошлись с императором исклю­чительно бестактно и тем самым сами навлекли на себя беду; едва ли изначальная договоренность Фридриха с папой Адриа­ном в Сутри предполагала какой-то менее жесткий вариант.

Император тоже дорого заплатил за свою корону. Побе­див, он не сумел даже войти в древний город, поскольку на рассвете следующего дня выяснилось, что все мосты через Тибр перегорожены, а ворота города забаррикадированы. Ни он, ни его армия не были готовы вести осаду; жаркое италь­янское лето, которое в течение полутора столетий последо­вательно подрывало боевой дух всех вторгавшихся в Италию армий, делало свое дело: малярия и дизентерия уже хозяй­ничали среди германского войска. Как прочувствованно опи­сывает Оттон, «воздух стал тяжелым от тумана, который под­нимался от окрестных болот, а также от пещер и руин, ок­ружавших город; и воздух этот был вреден и ядовит для вдыхавших его смертных». Единственное разумное решение состояло в том, чтобы отступите и — поскольку Ватикан оче­видно не являлся более безопасным убежищем для папы — взять Адриана и курию с собой. 19 июня Фридрих свернул лагерь и повел армию в Сабинские холмы. Спустя месяц он выступил назад в Германию, оставив Адриана без всякой под­держки в Тиволи.

Хотя папа после первой встречи старался не ссориться с императором, он вполне оправданно счел себя обиженным. Он с риском для себя провел коронацию, как того желал Фридрих, но мало что получил взамен. Покинув Рим, он все­ми силами склонял Фридриха к тому, чтобы придерживать­ся изначального плана и выступить без промедления прогив Вильгельма Сицилийского; хогя сам Фридрих, вероягно, же­лал того же, но больные и уставшие бароны придерживались иного мнения, с готовностью пообещав вернуться в ближай­шем будущем с более здоровой и многочисленной немецкой армией, которая посгавиг и римлян, и сицилийцев на коле­ни. Император осгавил папу, изгнанного и одинокого, выби­раться как может.

История коронации Фридриха Барбароссы почги расска­зана, но еще не завершена, поскольку, помимо коронован­ного императора и короновавшего его папы, в ней был еще трегий участник, который, хогя он не присутствовал в Риме в тот ужасный день, повлиял на ход событий не меньше, чем первые двое. Арнольд из Брешии был одним из первых в че­реде поражающих воображение народных лидеров, которых Италия рождает время от времени в течение всей своей ис­тории, — фанатиков-гениев, которые благодаря непреодоли­мой магии своих личностей получают абсолюгное и никем не оспариваемое главенство над своими соратниками. Иногда, как это было с Арнольдом или с Савонаролой тремя столе­тиями позже, речь шла о духовном наставничестве; иногда, как в случае с Кола ди Риенцо, их власть держалась на со­знании собственной исторической миссии; а порой, как у Муссолини, она оказывалась в игоге чисто политической. Но имеется нечто общее у всех этих людей. Все они потерпели поражение и поплатились за это жизнью.

Ни один источник не сообщает точных сведений о том, ког­да и где был казнен Арнольд. Мы знаем только, как он встретил смерть. Осужденный церковным трибуналом за ересь и бунт, он до последнего мгновения сохранял присутствие духа и взошел на эшафот спокойно, без тени страха; когда он пре­клонил колени для последней исповеди, сами палачи, как мы читаем, не могли сдержать слез. Тем не менее его повесили, за­тем тело сняли и сожгли. Наконец, чтобы быть полностью уве­ренными, что прах или могила Арнольда не станут предметом народного культа, его пепел бросили в Тибр.

Для мученика, заблуждавшегося или нет, трудно приду­мать более подобающие почести.