Критический момент

Наши сердца и сердца почти всех фран­цузов горят любовью к Вам и установленному Вами порядку; все это мы особенно ощущаем в сравнении с подлым, прискорбным, неслы­ханным предательством, которое греки и их отвратительный король... совершили по отно­шению к нашим пилигримам. Восстаньте и помогите народу Божьему осуществить свою месть!

Письмо Рожеру II от аббата Петра Клюнийского

Крестовый поход погубил многие репутации. Конрад Гоген-штауфен и Людовик Капет отчасти утратили доверие поддан­ных, Мануил Комнин был обвинен, папа Евгений и святой Бер-нар в равной степени несли ответственность за случившееся в моральном плане. Из могущественных и влиятельных госуда­рей Европы только Рожер Сицилийский остался незапятнан. И именно к нему обращались взоры тех, кто призывал немедлен­но организовать победный Третий поход, чтобы смыть униже­ние Второго.

Нелепость ситуации, вероятно, забавляла Рожера. Не бу­дучи крестоносцем ни по темпераменту, ни по убеждению, он не постеснялся извлечь все возможные политические вы­годы из бестолковости западных предводителей в прошлый раз и вполне готов поступить так же снова. Судьба палестин­ских христиан ничуть его не заботила; они заслужили все, что получили. Сам он всегда предпочитал арабов. С другой сто­роны, Левант его соблазнял. Разве не был он по праву кня­зем Антиохии, а возможно, королем Иерусалима? Но глав­ное, ему предстояло защищаться от нападения византийцев, а при таком противостоянии внезапное наступление было лучшей обороной. Пока нынешняя озлобленность против Мануила не прошла, ничего не стоило обратить острие нового Крестового похода против него.

Потому Рожер охотно взял на себя роль — как она ни была неуместна — мстителя за Запад и начал усиленно со­здавать себе новый имидж. Прежде всего, он отправился в Потенцу на встречу с королем Франции, где убедился в том, что Людовик полностью его поддерживает. Главную пробле­му, как всегда, представлял Конрад. Ко многим причинам, по которым тот уже ненавидел Рожера, прибавилась новая и, возможно, самая важная — ревность. Конрад знал, что про­вал Крестового похода нанес серьезный удар по его репута­ции, а авторитет Рожера неизмеримо и абсолютно неспра­ведливо возрос. Это император Германии, коронованный или нет, являлся — исторически и по божественному праву — мечом и щитом западного христианства; Конрада возмущала подобная узурпация его императорских прерогатив, по-свое­му столь же непростительная, как захват южной Италии.

Святой Бернар очень старался его переубедить, но безус­пешно. Бернар был француз, а французов Конрад считал столь же дурным народом, как и сицилийцы; кроме того, за по­следнее время у него уже имелся печальный опыт следова­ния советам Бернара вместо собственных решений. Доводы Петра Клюнийского и кардинала Теодуина из Порто, одного из самых влиятельных членов курии, также не произвели на Конрада должного впечатления. Все эти церковные деятели, как он знал, были оголтелыми врагами Византии, особенно аббат из Клерво, который явно ощущал собственную ответ­ственность за Второй крестовый поход и стремился перело­жить как можно больше вины на восточного императора. Конрад все видел насквозь. А Мануил был его другом, и он ему доверял. Так или иначе, их связывал официальный дого­вор, который он со своей стороны не намерен был разры­вать.

Рожер не выказывал ни малейшего желания примирить­ся. Напротив, он начал новую интригу с графом Вельфом Ба­варским, братом Генриха Гордого, все еще соперничавшим с Конрадом за имперский трон. Вельф, по приглашению Рожера, посетил Палермо на обратном пути из Крестового похо­да, и там ему предложили новые субсидии на создание кон­федерации немецких князей, противников Гогенштауфенов. Эта новая лига могла представлять серьезную угрозу, способ­ную задержать Конрада в Германии на ближайшее время. Ка­рательная экспедиция в Италию вновь откладывалась — но его намерения рано или поздно свести счеты с королем Си­цилии только крепли.

Для Мануила также 1149 г. окончился хуже, чем начал­ся. В конце лета пал Корфу — возможно, благодаря преда­тельству, поскольку Никита Хониат сообщает, что командир гарнизона впоследствии перешел на службу императору; но прежде чем Мануил смог воспользоваться достигнутым ус­пехом и двинуться дальше, в Италию, пришли вести о вос­стании в Сербии при активной военной поддержке сосед­него Венгерского королевства. Одновременно он узнал — к величайшему своему неудовольствию — о последнем подви­ге Георгия Антиохийского, который после инцидента с Лю­довиком и Элеонорой привел флот из сорока кораблей че­рез Геллеспонт и Мраморное море к самым стенам Констан­тинополя. После неудачной попытки высадиться сицилийцы прошли какое-то расстояние по Босфору, разграбили несколь­ко богатых поместий на азиатском побережье и, прежде чем отправиться восвояси, нагло выпустили несколько стрел в сторону императорского дворца.

Захват Рожером Корфу, хотя и временный, сыграл свою положительную роль; а Балканское восстание, которое так удачно разразилось, вынудило Мануила отложить планиро­вавшееся вторжение. При взгляде назад кажется, что все складывалось слишком уж на руку Рожеру; не могло ли быть, что король Сицилии каким-то образом спровоцировал и эти события? Хронисты на сей счет молчат — возможно, они сами не были полностью уверены, — но такая версия ка­жется вполне вероятной. Рожер, чья родственница Бузилла была замужем за королем Кальманом, всегда поддерживал дружеские связи с венгерским королевским домом. Если на­ши подозрения справедливы, 1149 г. знаменует высшее его достижение в области дипломатии. Оказавшись перед лицом самого мощного военного союза, который мог быть достиг-нут в Средние века, союза между Западной и Восточной им­периями, действующими — что редко бывало за шесть с по­ловиной веков их совместной истории — в полном согласии друг с другом, он сумел в течение нескольких месяцев обез­вредить обоих противников. Этот успех сравним с тем, как дядя Рожера Роберт Гвискар в 1084 г. заставил армии двух империй разбежаться перед ним в разные стороны. Но у Роберта Гвискара было тридцать тысяч воинов; Рожер дос­тиг своей цели, не заставив ни одного сицилийца взяться за оружие.

Имелось также другое отличие: если Гвискар пользовался поддержкой папы, отношение папы Евгения к Рожеру оста­валось двойственным. Естественно, он никогда не забывал, что Рожер — его ближайший сосед на юге, вечная заноза, по­стоянно мешающая жить, а иногда опасная. С другой сторо­ны, король Сицилии теперь, казалось, был благорасположен к папе. В начале 1149 г. он предложил Евгению военную и финансовую помощь в борьбе против римской коммуны; па­па, видя, что положение в Риме постоянно ухудшается, и зная, что не может ждать помощи от Конрада, который еще находился на Востоке, согласился. В результате с помощью сицилийских войск во главе с Робертом из Селби он сумел к концу года вернуться в Латеран. С тех пор, по-прежнему не веря в искренность Рожера, Евгений рассматривал его как по­лезного союзника, которого глупо отталкивать без серьезной причины.

Но все же папа сомневался; и он продолжал сомневаться, когда в начале лета 1150 г. получил письмо от короля Сици­лиис предложением о встрече. Цель Рожера нам ясна. Его вооруженное столкновение с империями отсрочилось, но не­надолго. Ему следовало ударить первым, и таким ударом мог стать новый Крестовый поход, в котором он поведет силы За­пада против неверных, представленных в первую очередь Мануилом Комнином. Для этого ему требовалось множество со­юзников, но сперва — благословение папы. С другой сторо­ны, возможно, ему придется защищаться. Тактика мелких препонов, которую он использовал, чтобы вынуждать обоих своих врагов заниматься домашними делами, не могла рабо­тать постоянно. Конрад одержал важную победу над Вельфом, а Мануил практически урегулировал ситуацию на Бал­канах. В пределах года, может быть, даже ранее — они мо­гут совместными силами атаковать его королевство. В таком случае у него будет гораздо меньше союзников, на которых можно положиться; и поддержка папы оказывалась еще бо­лее необходимой.

Небольшой город Чепрано, расположенный как раз на гра­нице между Сицилийским королевством и Папской областью, семьдесят лет назад видел торжество Роберта Гвискара, полу­чившего подтверждение всех своих прав от Григория VII, — эта мысль могла подбодрить Рожера, когда в июле 1150 г. он на­правился туда, чтобы встретиться с Евгением и добиться подоб­ной инвеституры, которая ныне являлась его первой и важней­шей целью. Ради того, чтобы получить от папы официальное признание легитимности своей власти, он был готов на многие уступки. Ничто другое не стояло между ним и главенством в Западной Европе. Его право назначать сицилийских епископов, допускать или не допускать в земли королевства посланцев па­пы и даже наследственная привилегия действовать вместо пап­ских легатов могли стать разумной платой за такое главенство.

Но Чепрано видел также множество неудач. Прошло все­го шесть лет с тех пор, как Рожер и папа Луций расстались, разочарованные и огорченные после провала других перего­воров, из которых оба рассчитывали извлечь выгоду; и резуль­тат будущих бесед с преемником Луция вызывал сомнения. Папе пришлось снова покинуть Рим; новое наступление си­цилийских войск могло оказаться полезным и приятным до­полнением к основной плате. Однако Конрад теперь снова был в Германии, собирая силы, наращивая мощь и быстро восстанавливая свой авторитет. Если он рассчитывает в бли­жайшее время нанести удар, Евгений едва ли станет риско­вать собственным положением и престижем папства, утвер­ждая королевские права Рожера.

Так оно и оказалось. Папа, по-видимому, испытывал дав­ление со стороны Конрада; его забрасывал письмами аббат Вибальд из Корби, заклятый враг Рожера с тех пор, как тот прогнал его из Монте-Кассино, а ныне ближайший совет­ник Конрада. Иоанн Солсберийский, вероятно присутство­вавший в Чепрано, сообщает, что Рожер шел на все возможные уступки, «но ни его мольбы, ни его дары не достигли цели».

Хотя Иоанн подчеркивает, что король и понтифик расста­лись вполне по-дружески, эта новая неудача, наверное, стала для Рожера серьезным ударом. Она означала только одно — что Евгений остановил свой выбор на Конраде; а из этого, в свою очередь, следовало, что обо всех планах по созданию наступательного союза против Мануила надо забыть. После окончания переговоров в Чепрано он более не предпринимал никаких попыток повлиять на политику папы. Вместо этого Рожер вернулся на Сицилию, чтобы подготовиться к надви­гающейся буре.

Ему, возможно, было бы легче, если бы он знал, отплывая в Палермо, что никогда больше не ступит на землю итальян­ского полуострова.

«Над ним рыдали его шатры и дворцы; мечи и копья были его плакальщицами. Не только тела, но и сердца об­лачились в траур. Ибо руки храбрецов опустились; доблест­ные души исполнились страха; и красноречивые уста тщет­но искали слова».

Так арабский поэт Абу ад-Дау оплакивал смерть старшего сына короля Сицилии герцога Рожера Апулийского, умер­шего 2 мая 1148 г. Как он умер, мы не знаем; скорее все­го, погиб в какой-то схватке на северной границе своего гер­цогства, в которых он участвовал постоянно в течение мно­гих лет. Это была тяжелая потеря. Молодой герцог — ему едва исполнилось тридцать, когда он умер, — являлся От-вилем старой закваски, блестящим воином и способным правителем, бесстрашным в бою и безоговорочно предан­ным своему отцу. В последнее десятилетие Рожер все бо­лее склонялся к тому, чтобы поручить все дела на материке ему — возможно, под присмотром Роберта из Селби, — и он уже показал себя достойным наследником сицилийской короны. А теперь он умер, пятый из шестерых детей Роже­ра и королевы Эльвиры, которым суждено было покинуть этот мир раньше своего отца. Танкред, князь Бари, был уже около десяти лет в могиле; Альфонсо, князь Капуанский и герцог Неаполитанский, умер в 1144 г., едва пере­жив свое двадцатилетие. Еще один сын, Генрих, скончался в детстве. Остался только один, четвертый сын короля, Виль­гельм, он унаследовал герцогство после смерти брата, а на Пасху 1151 г. по повелению Рожера архиепископ Палермо помазал и короновал Вильгельма как соправителя Сицилий­ского королевства.

Коронация сына при жизни отца была не такой уж ред­костью в Средневековье. Такой обычай соблюдался в Визан­тии, унаследовавшей его от древних дней Римской импе­рии; примерно через двадцать лет после коронации Вильгель­ма король Генрих II Английский короновал своего первенца. Подобная практика имела своей целью обеспечить преем­ственность в королевском роду и предотвратить смуты, воз­никающие в результате борьбы за трон. Рожеру исполнилось только пятьдесят пять лет; его отец дожил до семидесяти. В хрониках нет никаких указаний на то, что он был болен, хотя возможно, что он ощущал признаки недуга, который убил его три года спустя. Едва ли могли возникнуть какие-то сомне­ния по поводу прав на трон его единственного оставшегося в живых законного сына. Но Рожера, похоже, серьезно бес­покоил вопрос о наследнике; иначе трудно объяснить, зачем он после четырнадцати лет вдовства женился на некой Си­билле Бургундской, а четыре года спустя, когда Сибилла умер­ла при родах, заключил третий брак.

Каковы бы ни были соображения Рожера, он едва ли ду­мал, что новость о коронации Вильгельма приведет папу в во­сторг. Формально он был в своем праве; архиепископ Гуго Палермский, недавно перемещенный на Сицилию из архи­епископства Капуанского, получил паллий от папы как один из тех, «кто занимает кафедры в крупнейших городах раз­ных народов, а потому имеет от папы привилегию создавать властителей для собственных народов»[62]. Евгений никогда не имел в виду, что эта привилегия позволяет архиепископу ко­роновать королей без предварительного согласования со Свя-

тым престолом, но формулировка оказалась не совсем удач­ной, и тот факт, что он сам дал Рожеру возможность совер­шить такой шаг, только увеличивал его негодование. Ему, по-видимому, не пришло в голову, что, если у короля Сицилии имелись серьезные основания обеспечить таким образом пра­ва наследования своему сыну, он едва ли мог — при том, что Евгений отказался дать ему инвеституру — поступить иначе. По мнению папы, Сицилия и королевство являлись папски­ми фьефами, и никакие распоряжения не могли делаться без его, Евгения, участия. И вот с ним снова не посчитались. Как утверждает Иоанн Солсберийский, «он воспринял новость болезненно, но смиренно, как он воспринимал всякое зем­ное зло, которому не мог сопротивляться».

Если папа когда-то сомневался в том, с кем связать свое будущее, теперь он принял окончательное решение. Два ле­гата, отправившиеся к Конраду, вскоре стали всеобщим по­смешищем[63], но по одному пункту они внесли ясность. Буду­щего императора с нетерпением ожидали в Италии. Когда это произойдет, каковы бы ни были его цели, Святой пре­стол его поддержит.

Будущее Сицилийского королевства никогда не выглядело более мрачным, чем в начале 1152 г. Конрад Гогенштауфен был готов выступить; Мануил Комнин, наведя порядок в соб­ственной империи, собирался присоединиться к нему. Вене­цианцы вновь предложили свои услуги. Папа после долгих колебаний присоединился к ним. Между тем мощная анти­имперская коалиция, на которую Рожер так рассчитывал, рассыпалась. Людовик Французский теоретически оставался союзником Сицилии, но смерть аббата Сугерия в предыду­щем году лишила его ближайшего соратника и в значитель­ной мере свободы действий. Кроме того, все мысли Людови­ка занимал развод с Элеонорой, теперь ставший неизбеж­ностью. Вельф и его сторонники два года назад потерпели поражение при Флохберге, от которого так не оправились. Венгрия и Сербия окончательно сдались.

Но как несколькими годами ранее Рожера спас в похожей ситуации Второй крестовый поход, так же и теперь судьба пришла ему на выручку 15 февраля 1152 г., в пят­ницу, когда король Конрад умер в Бамберге. За два столетия, прошедшие после восстановления империи Отто-ном Великим, он первый из избранных императоров не был коронован в Риме — неудача в некотором роде символи­ческая для всего его царствования. «Сенека по уму, Парис по наружности, Гектор в бою»[64] — от него ожидали вели­ких деяний, но он умер, не оправдав надежд, а его страна оставалась, как прежде, во власти смут; он так и не стал императором, а остался королем-неудачником. Его похоро­нили в Бамбергском соборе рядом с недавно канонизиро­ванным императором Генрихом II — его отдаленным пред­шественником, который также не сумел совладать с нор­мандцами.

Оттон Фрейзингенский, сводный брат Конрада, рассказы­вает, что присутствие некоторых итальянских врачей — ве­роятно, из медицинской школы Салерно — породило неиз­бежные слухи о сицилийском яде; но, хотя Рожер безуслов­но радовался избавлению от своего самого опасного врага, нет оснований предполагать, что он этому поспособствовал. Кон­раду было пятьдесят девять лет, и на его долю выпало нема­ло тягот; а средневековые хронисты соглашались объяснять смерть естественными причинами только в самых несомнен­ных случаях. Конрад до конца сохранял ясность рассудка, и его последняя воля, обращенная к его племяннику и преем­нику герцогу Фридриху Швабскому, заключалась в том, чтобы тот продолжал борьбу с так называемым королем Сици­лии до победного конца. Фридрих ничего лучшего не желал. Подбадриваемый апулийскими изгнанниками, жившими при дворе, он сперва даже надеялся следовать изначальному пла­ну Конрада и выступить против Рожера немедленно, прихва­тив имперскую корону по пути. Как всегда, передача власти порождала проблемы, и вскоре Фридриху пришлось отложить поход на неопределенный срок. В том, что касалось важных кампаний вне Германии, смерть Конрада связала ему руки, так же как смерть Сугерия стала помехой для Людовика го­дом раньше. Сицилия получила еще одну отсрочку.

И эти смерти были только началом. В течение последую­щих двух лет вслед за Конрадом и Сугерием сошли в могилу почти все крупные политические деятели, главенствовавшие на европейской сцене в предшествующее десятилетие. Папа Евгений внезапно умер 8 июля 1153 г. в Тиволи и упокоился в соборе Святого Петра. Он не был великим папой, но за время своего понтификата проявил твердость характера, ко­торую мало кто мог в нем подозревать во время его избра­ния. Как многие из его предшественников, он вынужден был покупать поддержку римлян, но сам он всегда оставался не­подкупным; его мягкость и скромность снискали ему искрен­ние любовь и уважение, которых не могло обеспечить ника­кое золото. До самой смерти он носил под папскими одеж­дами грубое белое одеяние цистерцианского монаха; а на его похоронах всеобщая печаль была такова, что, по словам епис­копа Гуго из Остии, «можно было поверить, что умерший, который в смерти удостоился таких почестей на земле, уже царствует на небесах»[65].

Когда вести о смерти Евгения достигли Клерво, сам насто­ятель быстро угасал. По свидетельству самого Бернара, он к этому времени постоянно испытывал боль и не мог прини­мать твердую пищу. Его руки и ноги отекали. Он не мог спать. Бернар тоже, по-видимому, оставался в сознании до конца; но в четверг 20 августа в девять утра он умер в возрасте шестидесяти трех лет. Бернар Клервоский — неодно­значная фигура. Нынешние биографы, похоже, не менее подвластны его магнетическому обаянию, чем его современники. Они в один голос воспевают его скромность, благочестие ьи святость. Если говорить о душевных качествах, их панегирики, возможно, оправданны. В политической же сфере деятельность святого Бернара представляется по меньшей мере сомнительной. История изобилует ситуациями, когда священнослужители играли важную и конструктивную роль в государственных делах; но эти церковные иерархи были практически всегда также и мирскими людьми, реалистами, способными посмотреть на важнейшие проблемы своего времени холодным трезвым взором. Аббат Клерво являет нам великолепный пример того, что может произойти, когда это усло­вие не соблюдается. Он представлял собой редкий, к счастью, вариант подлинного мистика и аскета со склонностью вме­шиваться в политику. Его репутация и сила его личности со­здавали ему аудиторию; ораторский дар и напор делали ос­тальное. Его слабость заключалась в том, что он жил только чувствами. Он видел мир глазами фанатика, черно-белым — черное следовало вытравить всеми возможными средствами, а белое — поддержать любой ценой. Едва ли где-нибудь в его письмах или других трудах мы найдем хотя бы намек на ло­гические аргументы, а тем более на политическое мышление. Такой человек, обретя, по сути, неограниченное влияние и ав­торитет, мог породить лишь хаос; и в большинстве случаев вмешательство святого Бернара в мирскую политику приво­дило к разрушительным последствиям. Он уговорил Лота-ря II выступить против Рожера Сицилийского, и этот поход окончился — как он только и мог окончиться — крахом, и, вероятно, послужил причиной смерти старого императора. Организованный им Второй крестовый поход стал самым по­стыдным унижением христианства в Средние века. Остань­ся он в живых, не исключено, что он отстаивал бы, как уже отстаивал его родственник епископ Лангрский, идею кара­тельного похода против Константинополя; похода, который, будучи воплощен в жизнь полстолетия спустя, нанес восточ­ному христианству столь жестокий удар.

Сугерий, Конрад, Бернар — один за другим гиганты схо­дили со сцены. Примерно в это же время смерть отняла у Сицилии ее адмирала Георгия Антиохийского. В нашей ис­тории эмир эмиров, надо отметить, предстает довольно рас­плывчатой фигурой. Мы видим его молодым авантюристом, покровителем искусств, оставившим на память своей стране одну из чудеснейших церквей и, наконец, стареющим пира­том, мужественным, но не чуждым позерства. Однако как адмирал, как человек, которому на протяжении четверти века Рожер был обязан укреплением своего могущества на Сре­диземном море, он но справедливости заслуживает больше­го. В этом несоответствии отчасти повинны сицилийские ис­точники того времени. Существует только одна современная событиям хроника, охватывающая по времени вторую поло­вину жизни Георгия, — хроника Ромуальда из Салерно; но архиепископа, вполне естественно, больше занимала полити­ка на материке, нежели морские походы. Нам приходится обращаться к арабским авторам; но хотя они оставили де­тальные рассказы о морских подвигах адмирала, они мало что смогли сообщить о нем как о человеке. При этом Георгий единолично создал Североафриканскую империю Рожера. За­хват Триполи в 1146 г. — явившийся результатом и логи­ческим завершением десяти или пятнадцати лет регулярных рейдов и небольших завоеваний на побережьях — обеспечил Рожеру контроль над всей береговой линией вплоть до Ту­ниса и, соответственно, стал поворотным моментом в его аф­риканской политике. Прежде все вторжения сицилийцев на африканскую землю являлись — в большей или меньшей сте­пени — пиратством, но с этого времени Рожер утвердил свою власть в африканском регионе. Он не ставил своей целью по­литическое господство: сицилийский король был в достаточ­ной мере реалистом, чтобы не считать подобную цель дости­жимой и даже желательной. Его интересовали только стра­тегические и экономические выгоды, которые обеспечивал ему сам факт существования Африканской империи. И те и другие были огромными. Заняв важнейшие торговые цент­ры на берегу, Рожер мог избавиться от посредников; дове­ренные лица, действовавшие в тех пунктах, где начинались главные караванные пути на юг, и получившие фактически монополию на торговлю зерном, а также многими другими товарами, вскоре смогли контролировать большую часть внут­ренней торговли Африканского континента. В стратегическом плане дело обстояло еще проще: господство над узкими мор­скими проливами между Сицилией и Тунисом означало гла­венство в Центральном Средиземноморье.

Только один местный правитель еще сохранял свои влияние и власть — Хасан из Махдии. Двадцатью тремя годами ранее в возрасте четырнадцати лет он нанес сокрушительное пораже­ние сицилийскому флоту у крепости Ад-Димас (см. «Норман­дцы на юге») и снискал себе славу во всем арабском мире как герой ислама; позднее, однако, он добровольно признал Роже­ра своим сюзереном и вступил с ним в союз, который оказался выгодным для обоих правителей. Столь счастливое положение дел могло бы сохраняться неопределенное время, если бы пра­витель Габеса в 1147 г. не восстал против Хасана и не предло­жил своего города Рожеру при условии, что самого его назна­чат наместником. Рожер принял предложение, Хасан, естест­венно, возмутился; последовал разрыв, и в результате летом 1148 г. двести пятьдесят сицилийских кораблей под командо­ванием Георгия Антиохийского направились к Махдии.

Хасан понимал, что длительное сопротивление невозмож­но. В стране был голод, и она полностью зависела от сици­лийского зерна; Махдия не продержалась бы больше месяца. Хасан созвал свой народ и изложил факты. Те, кто предпо­читал остаться и вверить свою судьбу сицилийцам, могли это сделать; оставшимся предлагалось с женами и детьми и тем имуществом, которое сумеют унести, последовать за ним в добровольное изгнание.

Только вечером сицилийский флот вошел в гавань. Немно­гие оставшиеся жители не оказали сопротивления, и адми­рал, по свидетельству историка конца XII в. Ибн аль-Атхира, нашел дворец практически нетронутым. Хасан забрал царс­кие сокровища, но оставил великое множество других дра­гоценностей — а также большую часть своих наложниц. «Ге­оргий опечатал сокровищницы, дам отвели в замок» — даль­нейшая судьба наложниц неизвестна.

Георгий повел себя, как всегда, достойно. После двух ча­сов грабежей — вероятно, это был минимум, необходимый, чтобы избежать мятежа в войске, — порядок в Махдии был восстановлен. На посты правителя и судей были назначены местные жители. Георгий позаботился, чтобы религиозные чувства населения не были задеты; он также пригласил всех беглецов вернуться в город — и даже послал вьючных жи­вотных, чтобы помочь им доставить их имущество, а также предложил нуждающимся еду и деньги. Была установлена обычная «гезия», или подушная подать, но ее специально сделали очень небольшой. Только бедный Хасан пострадал, но вовсе не от сицилийцев; он очень опрометчиво решил искать прибежище у родственника, который тут же заточил его на острове у берега, где он томился следующие четыре года. Его подданные, однако, включая население Сфакса и Суса, кото­рые сдались следом за Махдией, неплохо устроились при но­вых правителях; так что спустя пять с половиной веков севе­роафриканский историк Ибн Аби Динар мог писать:

«Этот враг Аллаха восстановил города Завиллу и Махдию; он ссужал деньги торговцам, благоволил беднякам, вверил де­ло правосудия кади, приемлемому для народа, и хорошо орга­низовал правление в этих городах... Рожер установил свою власть над большей частью региона; назначал налоги с мяг­костью и умеренностью; обратил к себе сердца людей и пра­вил справедливо и гуманно».

Когда Георгий Антиохийский умер в 546 г. Хиджры — то есть в 1151 г. или 1152 г. от Рождества Христова, — «сра­женный, как сообщает нам Ибн аль-Атхир, множеством не­дугов, включая геморрой и камни», он оставил в память о себе церковь Мартораны, красивый семиарочный мост через Орето[66] и Африканскую империю. Первые два его творения до сих пор сохранились, третье просуществовало немногим более десятилетия. При Георгии она достигла своего расцве­та; обреченная, как оказалось, она к моменту его смерти стала одной из ярчайших драгоценностей в короне Сицилии.

Старый адмирал сделал свое дело; но он умер слишком быстро. Будь у него в запасе еще три года, он пережил бы своего господина и на посмертную репутацию короля не лег­ло бы самое горестное, самое неприятное и — почти опре­деленно — самое незаслуженное пятно.

Конец жизни Рожера, как и ее начало, теряется в тумане. О его смерти мы не знаем почти ничего, кроме даты: король умер 26 февраля 1154 г. Что до причины, Ибн аль-Атхир на­зывает грудную жабу, в то время как Гуго Фальканд, возможно величайший из всех хронистов нормандской Сицилии, который начинает свою историю с нового царствования, оставил нам на этот счет загадочную сентенцию, приписывающую смерть ко­роля «истощению от непомерных трудов и преждевременной старости, вызванной его пристрастиями к плотским удоволь­ствиям, которым он предавался в ущерб своему здоровью». Последние два года Рожер, судя по всему, жил достаточно спо­койно. Непосредственной угрозы для королевства как со сто­роны Западной, так и со стороны Восточной империи не было, по крайней мере пока; сын Рожера Вильгельм, коронованный как соправитель, взял на себя большую часть государственных забот; и архиепископ Ромуальд Салернский, не видя никаких достойных упоминания событий между смертями Конрада и Евгения и смертью самого Рожера, начинает описывать заго­родный дворец короля.

«Ради того, чтобы наслаждаться всеми радостями, кои да­руют земля и вода, он основал большой заповедник для птиц и животных в месте, именуемом Фавара[67], которое изобило­вало пещерами и лощинами; в озере он поселил рыб из раз­ных краев, а рядом построил красивый дворец. И некоторые холмы и леса в окрестностях Палермо он обнес стенами и устроил здесь Парко — приятный уголок для отдохновения, где под сенью разнообразных деревьев бродили во множестве олени, козы и дикие кабаны. И здесь также он воздвиг дво­рец, к которому вода поступала по подземным трубам из ру­чьев, где она всегда была вкусной и прозрачной. И король, будучи человеком мудрым и благоразумным, наслаждался красотами разных мест в разное время года. Зимой и в Великий пост он жил в Фаваре, поскольку там имелась в изо­билии рыба, а в летнюю жару он искал отдохновения в Пар­ко, где скромные охотничьи забавы отвлекали его от забот и тревог государства».

Так, по крайней мере, говорится в самой ранней сохра­нившейся версии сочинения Ромуальда. В более поздних ру­кописях перед последними двумя предложениями имеется длинная и мрачная вставка, резко отличная и по стилю, и по сюжету от буколической идиллии Ромуальда. Она повествует об отношениях Рожера с его адмиралом Филиппом Махдий-ским. Это неприятный эпизод, и он вызывает больше во­просов, чем дает ответов; но, поскольку он представляет со­бой единственный ключ к пониманию обстановки в королев­стве на закате жизни короля, стоит рассмотреть его детально и постараться извлечь из него все возможное.

История, изложенная в этом загадочном отрывке, вкратце такова. Преемником Георгия на посту адмирала стал некий евнух, Филипп из Махдии, возвысившийся за время долгой службы в курии, которого король считал одним из самых спо­собных и надежных среди своих придворных. Летом 1153 г. Филиппа отправили с флотом в город Бон на североафрикан­ском берегу, правитель которого обратился к Рожеру за по­мощью против вторжения Альмохадов с запада. Филипп без затруднений захватил город, обошелся с ним примерно так же, как поступил с Махдией его предшественник, и победо­носно вернулся в Палермо. Там его встретили как героя, но потом он внезапно оказался в тюрьме по обвинению в тай­ном принятии ислама. Представ перед курией, он сначала отвергал обвинения, но в конце концов признал их справед­ливость. Король затем произнес гневную речь, заявив, что он охотно простил бы другу, которого любит, всякое преступле­ние против его персоны, но это было преступление против Бога и потому оно не может быть прощено; после чего «гра­фы, юстициарии, бароны и судьи» вынесли смертный приго­вор. Филиппа привязали к хвосту дикой лошади, притащили таким образом на дворцовую площадь и там сожгли заживо.

Явная неправдоподобность этого рассказа наряду с тем фактом, что он содержится только в поздних рукописях хроники Ромуальда, вызывает большой соблазн отбросить его как фальшивку. Рожера воспитывали арабы; он говорил на их языке, и в продолжение всей своей жизни он доверял им больше, чем своим соплеменникам нормадцам. Многие выс­шие посты в его правительстве занимали мусульмане. Сарацины составляли главную ударную силу в армии и на флоте. Торговля процветала благодаря арабским купцам, финансами и чеканкой монеты заведовали чиновники-арабы. Арабский был официальным языком на Сицилии. Так же как его отец уклонился от участия в Первом крестовом походе, Рожер не играл сколько-нибудь активной роли во Втором. Возможно ли, чтобы он публично предъявил своему адмиралу обвине­ния религиозного характера, давая толчок к неизбежному ре­лигиозному конфликту, грозившему погубить его страну?

К сожалению, мы не можем полностью отвергнуть эту странную историю, поскольку она появляется несколько в другом варианте в двух независимых арабских источниках — у Ибн аль-Атхира, чье сочинение датируется концом XII в., и у Ибн Халдуна, писавшего примерно двумя столетиями позже. Эти два хрониста приводят другое объяснение судьбы Филип­па: по их мнению, поводом для обвинения стало милосердие, которое Филипп выказал по отношению к некоторым почтен­ным гражданам Бона, позволив им вместе с семьями покинуть город после его взятия. Эта версия не более убедительна, чем первая. Она не только противоречит утверждению Ромуальда, что Филипп вернулся из экспедиции «с триумфом и славой», но также предполагает, что адмирал пострадал за проведение в жизнь именно той политической линии, которая, как мы ви­дели, являлась основой политики Рожера во всех завоеванных североафриканских землях. Ибн аль-Атхир даже упоминает, что горожане, о которых идет речь, были «добродетельными и образованными людьми», что делает поведение Рожера еще бо­лее необъяснимым, поскольку мы знаем от многих авторов, включая самого Ибн аль-Атхира, что арабские ученые были его любимыми собеседниками.

Если, таким образом, мы вынуждены принять, что рассказ имеет под собой какую-то реальную основу, следует искать другое объяснение. Надо вспомнить, что Филипп был не про­сто мусульманином: его имя указывает на греческое проис-хождение (тот факт, что он носил прозвище Махдийский, не более определяет его национальность, чем определение Антиохийский в имени его предшественника), из чего следует, что он был отступником; а в Сицилийском королевстве при общей атмосфере терпимости отступничество никогда не одобрялось. Мы знаем, например, что граф Рожер запрещал своим воинам-сарацинам, сражавшимся в Италии, принимать крещение (см. «Нормандцы в Сицилии»), а отказ от хрис­тианской веры тем более не поощрялся. Само по себе отступ­ничество Филиппа едва ли являлось достаточной причиной для того жестокого наказания, которое его постигло; но мож­но предположить, что в последние годы Рожер пал жерт­вой — как многие другие правители до него и после — не­коей формы религиозной мании преследования, которая тол­кала его к бесчеловечным или неразумным поступкам такого рода. Наиболее добросовестный из нынешних биографов Ро-жера предполагает, что тот поддался настояниям латинского духовенства, которое, как известно, стремилось в это время уменьшить греческое влияние в курии[68]. Но обе эти теории не учитывают того факта, что почти все арабские произведе­ния — а их много, — в которых столь тепло описываются промусульманские симпатии короля, датированы временем после этого инцидента. Мы можем привести только один пример: предисловие к «Книге Рожера» Идриси, написанное, если судить по арабской дате, в середине января 1154 г. — спустя несколько месяцев после смерти Филиппа и за не­сколько месяцев до смерти короля. В нем говорится, что Ро­жер «правил своим народом, не делая никаких различий»; далее Идриси ссылается на «красоту его деяний, возвышен­ность его чувств, глубину его прозорливости, доброту его ха­рактера и справедливость его души». Некоторое преувеличе­ние допустимо для восточного человека, пишущего о своем царственном друге и покровителе; но едва ли правоверный мусульманин позволил бы себе употреблять такие выражения сразу после столь жестокого «аутодафе».

Напрашивается неизбежный вывод. Если Филиппа дей­ствительно предали смерти на основании любого из двух предполагаемых обвинений, это могло произойти только в то вре­мя, когда король был недееспособен. (Предположение, что король просто отсутствовал, кажется неправдоподобным. Во-первых, хронисты бы об этом упомянули; во-вторых, ответ­ственные лица никогда не посмели бы вынести смертный приговор главному королевскому сановнику без согласия ко­роля.) Мы знаем, что за два с половиной года до того Ро­жер, будучи еще в средних летах, короновал своего сына как соправителя; мы знаем также, что спустя несколько месяцев после осуждения Филиппа он умер. Ссылка Гуго Фальканда на «преждевременную старость» короля свидетельствует в пользу предлагаемой теории; с другой стороны, король мог просто перенести несколько ударов или сердечных приступов («грудная жаба» Ибн аль-Атхира), которые болтливые язы­ки — а ни у кого язык не был более ядовитым, чем у Гуго, — приписали невоздержанности в личной жизни. Так или ина­че, некое ослабление его физических и умственных способ­ностей, похоже, имело место, что в конце концов сделало Ро­жера неспособным к ведению государственных дел.

Если принять такое объяснение, трагедия Филиппа Мах-дийского становится понятной. Остается неясным, почему автор вставки в хронику Ромуальда так старательно подчер­кивал участие Рожера в этой истории; но его рассказ — в котором, кстати, нет и тени критики в адрес короля, — да­тируется самым концом столетия[69], временем, когда, как мы увидим, не только римская церковь, но и сами правители Сицилии были заинтересованы в том, чтобы представить ве­личайшего из нормандских королей скорее как деятельного поборника христианства, нежели как образец просвещенной терпимости; а два арабских автора могли им вторить.

Однако даже Ибн аль-Атхир противоречит сам себе и в других пассажах своего сочинения представляет Рожера со­вершенно иначе. После описания нескольких арабских обы­чаев, которые король ввел в сицилийский придворный цере­мониал, он заявляет: «Рожер относился к мусульманам с ува­жением. Он чувствовал себя свободно с ними и защищал их всегда, даже против франков. Они в ответ на это его люби­ли». От арабского историка король не мог желать лучшей эпитафии; и на этих словах разбирательство следует закрыть.

Короля Рожера похоронили в палермском кафедральном соборе. Уже девять лет большой порфировый саркофаг ожи­дал его в построенной им самим церкви в Чефалу; но за эти девять лет многое изменилось. Палермо обрел дополнитель­ный вес и значение как столица латинского христианства, а Чефалу был всего лишь мелкой епископией, мало того, осно­ванной антипапой Анаклетом. В представлении многих, и прежде всего членов римской курии, он по-прежнему сим­волизировал тот вызов, который Рожер долгое время бросал папе и его решимости быть хозяином у себя дома. Соответ­ственно, Чефалу не признавали в Риме[70]. Много лет каноники из Чефалу с возмущением утверждали, что Палермо был из­бран лишь как временное место упокоения короля; Виль­гельм, утверждали они, обещал, что тело его отца будет вве­рено их заботам, как только статус их собора получит подо­бающее подтверждение. Но это обещание, если Вильгельм действительно его давал, осталось невыполненным; саркофаг стоял пустым шестьдесят лет после смерти короля, до того, как его перевезли в Палермо, чтобы похоронить в нем про­славленного внука Рожера, императора Фридриха II.

Пока же другая гробница, тоже порфировая, была при­готовлена в Палермо для умершего короля. Собор, в ко­тором она помешалась, несколько раз — и с разрушитель­ными последствиями — перестраивался в течение последую­щих веков, но само надгробие осталось на прежнем месте в южном нефе, окруженное теперь могилами дочери, зятя и внука Рожера. Из этих четырех гробница Рожера оформ­лена проще всего, единственным украшением ее служат опо­ры из белого мрамора в виде коленопреклоненных юношей, держащих на своих плечах саркофаг, и прекрасный класси­ческий балдахин, сверкающий мозаикой, возможно датируемый следующим столетием. Гробницу открывали не однаж­ды, и присутствующие могли лицезреть тело Рожера, обла­ченное в королевскую мантию и далматик, а также корону с жемчужными подвесками, подобную той, которую мы ви­дим на мозаичном портрете короля в Марторане. В после­дний раз король обратил свой взор в сторону Византии, им­перии, которую он ненавидел, но чью концепцию монархии он полностью принял.

Монархия стала тем главным даром, который Рожер ос­тавил Сицилии. От отца он унаследовал графство, а сыну за­вещал королевство, которое включало в себя не только ост­ров и пустынные земли Калабрии, но весь итальянский по­луостров к юго-востоку от линии, соединяющей устье Тронто и устье Гарильяно, — все области, когда-либо завоеванные нормандцами на юге. В него входили Мальта и Гоцо, а по другую сторону моря все североафриканское побережье меж­ду Боном и Триполи. На мече Рожера было выгравировано «Апулия и Калабрия, Силиция и Африка мне служат». Это являлось простой констатацией факта.

Но достижения Рожера нельзя оценивать только в терми­нах территориальных приобретений. Никто не понимал луч­ше его, что если Сицилии суждено выжить как европейской державе, то только в качестве чего-то большего, чем собра­ние совершенно разнородных в этническом, языковом и ре­лигиозном отношении общин. В дни процветания и благоден­ствия эти общины уживались на удивление хорошо; но кто мог сказать, способны ли они выступать заодно в кризисной ситуации? Нормандские бароны стали предателями; а осталь­ные? Если, например, острову будет грозить полномасштаб­ное вторжение византийцев, останется ли греческая общи­на лояльной? Если Альмохады во имя ислама начнут войну в Северной Африке, а оттуда двинутся на север, к Сицилии, можно ли рассчитывать на то, что мусульмане Сиракуз, Аг­ридженто и Катании окажут им сопротивление?

До тех пор пока каждый обитатель королевства не будет считать себя прежде всего подданным короля, такого рода опасность остается реальной. Подобные задачи следовало ре­шать методами объединения и убеждения, постепенно и без излишней настойчивости; несколько поколений должно былосмениться, прежде чем станет заметен результат. Рожер по­святил этому жизнь. Его отец на первом этапе формирова­ния нормандско-сицилийского государства постарался прими­рить разнородные элементы, прежде враждовавшие, и скло­нить их к сотрудничеству и взаимодействию в рамках обшей системы связей.

Сам Рожер пошел дальше и дал подданным возможность почувствовать гордость за свою принадлежность к великой и процветающей нации. Монархия должна была стать живым видимым воплощением национального величия. Из самого факта существования в одной стране столь многих законов и языков, такого разнообразия религий и обычаев вытекала по­требность в сильной централизованной власти, стоящей над всеми и в отдалении от всех и потому всеобъемлющей. Имен­но эти соображения, наряду с личным пристрастием к рос­коши и восточным складом ума, заставляли Рожера окружать себя почти мистическим великолепием, которое и не снилось ни одному из монархов Запада.

В его представлении это великолепие было не более чем средством для достижения других целей. Золото и жемчуга, дворцы и парки, сверкающие мозаики и роскошная парча, большие шелковые балдахины, которые держали над его го­ловой во время торжественных церемоний (обычай, заим­ствованный у Фатимидов), — все это должно было увеличи­вать славу не самого Рожера, а некоего идеального короля, образ которого присутствовал в его сознании. Хотя мало кто из тогдашних государей мог сравниться с Рожером в щедро­сти, никто не знал лучше его цену деньгам. Александр из Телезе пишет, что Рожер лично проверял отчеты казначея, никогда не начинал тратить деньги, не подсчитав предвари­тельно все расходы, аккуратно выплачивал долги и столь же скрупулезно требовал их возвращения. Он любил роскошь не меньше, чем восточный владыка, — не зря Микеле Амари, крупнейший сицилийский арабист, называет его «крещеным султаном», — но нормандская кровь избавила его от лени, часто являющейся спутницей роскошной жизни. Наслажда­ясь — он имел на это полное право — всем тем, что давал ему его королевский статус, он никогда не уклонялся от от­ветственности; а его деятельная натура позволяла ему, как писал с благоговением его друг Идриси, «совершать больше во сне, чем другие совершают за день бодрствования».

Ему было всего пятьдесят восемь, когда он умер. Проживи он еще пятнадцать лет, его страна могла бы обрести националь­ное единство, над созданием которого он так упорно трудил­ся; если бы его новая молодая королева родила ему сына, династия Отвилей пережила бы века, и вся история Южной Ев­ропы пошла бы другим путем. Но все подобные рассуждения, сколь бы ни были они занимательны, — лишены смысла. В те­чение последующих лет нормандская Сицилия благодаря серии военных и дипломатических побед распространила влияние на просторах от Лондона до Константинополя. Еще двум импера­торам предстояло пережить унижение, еще один папа был по­ставлен на колени. Какое-то время палермский двор оставался центром наук и искусств, не имевшим себе равных в Европе. Но государственный механизм уже начал барахлить; а в цар­ствование Вильгельма Злого королевство, внешне по-прежнему блистательное, вступило в полосу неизбежного, неостановимо­го и горестного упадка.