Рожер — король

Но когда земли приобретены в областях, где имеются различия в языке, обычаях и за­конах, необходимо везение и много тяжелой работы, чтобы их удержать.

Н. Макиавелли. Государь. Кн. Ш

Не только историку, оценивающему прошлое с высоты сво­его знания и опыта, 1140 г. представляется важным рубежом в царствовании Рожера. Сам король, по-видимому, ясно созна­вал, что после десяти лет острейшей борьбы — лет, за которые он изведал множество разочарований, предательств и пора­жений, — его первая великая задача выполнена. Наконец его королевство принадлежало ему. Самые упорные вассалы, не признававшие его власти, умерли, потеряли свои земли или от­правились в изгнание. Мелкие стычки продолжались еще не­сколько лет, особенно в Абруццо и Кампании, где еще предсто­яло установить четкие границы с папским государством на севере. Но этим предстояло заняться сыновьям Рожера — Рожеру Апулийскому и Альфонсо Капуанскому; они были уже до­статочно взрослыми, чтобы присмотреть за собственными вла­дениями. И при всех обстоятельствах безопасности всего коро­левства более ничто не угрожало.

Теперь появилась возможность воплотить в жизнь вторую часть грандиозного плана Рожера. Страна была объединена и умиротворена; теперь следовало дать ей законы. Одиннадцать лет назад в Мельфи Рожер связал баронов и церковных иерар­хов южной Италии клятвой верности, наметив в самых общих чертах контуры той политической и судебной системы, в соот­ветствии с которой он собирался править. Но теперь 1129 г. казался далеким прошлым. Слишком многое с тех пор про­изошло — слишком много клятв нарушено, слишком много предательств совершено. Лучше было начать с начала.

В первые шесть месяцев 1140 г. Рожер готовил новое зако­нодательство в Палермо. Поскольку оно должно было исполь­зоваться во всех частях королевства, Рожер с удовольствием провозгласил бы его в своей столице, но он этого не делал. Са­мые могущественные и независимые его вассалы жили на кон­тиненте. Именно их свободу ограничивала его королевская власть и кодекс законов, с помощью которых он собирался проводить ее в жизнь. В июле Рожер отправился на корабле в Салерно и в конце месяца, после краткого обмотра новых приобретений своего сына в Абруццо, направился через горы в Ариано[23], где его ждали все главные его вассалы.

Две сохранившиеся копии арианских ассиз нашлись все­го сто лет назад — одна в архивах Монте-Кассино, а другая в Ватикане, — и лишь тогда стало понятно их значение[24]. Более разноплановые и действенные, чем клятва, произносившаяся в Мельфи, эти установления составляют корпус законов, кото­рый, хотя многое в нем взято непосредственно из кодекса Юс­тиниана, остается уникальным для раннего Средневековья в том плане, что охватывает все аспекты деятельности Рожера как правителя. Две особенности поражают с самого начала. Прежде всего, как приличествует властителю многонациональной стра­ны, король указывает, что существующие законы всех подчи­ненных ему народов сохраняют силу. Все греки, арабы, иудеи, нормандцы, лангобарды, находящиеся под его властью, будут жить, как жили всегда, по обычаям своих отцов, если только эти обычаи не входят в прямое противоречие с королевскими ука­зами.

Вторая идея, которая проходит как лейтмотив через весь кодекс, — абсолютный характер монархии, происходящий, в свою очередь, из божественной природы королевской власти. Закон — выражение божественной воли, и король — единст­венный, кто может его создавать или отменять и один имеет право на окончательное его толкование, — является потому не только судьей, но и священнослужителем. Оспаривать его ре­шения или решения, принятые от его имени, является одновре­менно грехом — святотатством и преступлением — государ­ственной изменой. А измена карается смертью. Само понятие измены толковалось пугающе широко. Под эту категорию по­падали, например, не только преступления и заговоры против короля, но и заговоры против любого члена его курии[25]: она включала также трусость в бою, вооружение толпы, отказ от поддержки армии короля или его союзников. Ни один народ, ни один свод законов в средневековой Европе не расширял понятие измены до таких пределов. Но также ни одно другое европейское государство, за одним исключением, не поднима­ло на такую высоту идею королевской власти. Этим исключе­нием была Византия.

В Византии следует искать истоки политической филосо­фии Рожера. Феодальная система, которая являлась основ­ной формой государственной организации в его континен­тальных владениях, принадлежала Западной Европе; граждан­ские службы в Палермо и сицилийских провинциях, которые Рожер унаследовал от отца, базировались в значительной сте­пени на арабских институтах; но сама монархия, как она была им задумана и лично создана, полностью соответство­вала византийским образцам. Король Сицилии не был, подоб­но своим меньшим собратьям на севере и западе, просто вер­шиной феодальной пирамиды. До коронации, подобно импе­раторам Древнего Рима и их преемникам в Константинополе, он должен был добиться одобрения и признания у своего на­рода; но во время самой церемонии он обретал мистическую благодатную сущность, которая ставила его вне и выше че­ловеческого сообщества. Эту отстраненность Рожер предна­меренно культивировал в течение всей жизни. Его биограф Александр из Телезе пишет, что, невзирая на быстроту и блеск его речей, «он никогда не позволял себе публично или в приватной обстановке быть слишком любезным, или весе­лым, или откровенным, чтобы люди не перестали его боять­ся». И когда мы узнаем, что спустя несколько лет во время переговоров с Константинополем он потребовал, чтобы его признали равным императору Византии, равноапостольному, наместнику Бога на земле, это едва ли может удивлять[26].

Эта идея, хотя она несомненно и постоянно проводилась в законодательстве, дипломатии и иконографии Сицилийского королевства, никогда не высказывалась на словах, по-видимо­му, из-за некоей практической трудности, которую она порож­дала. Куда в таком случае поставить папу? На этот вопрос не было найдено удовлетворительного ответа — чем и объясняет­ся любопытная двойственность в отношении Рожера к Свято­му престолу. Как папский вассал, он был готов исполнять свои обязанности по отношению к папе как законному сюзерену; как христианин, он был готов выказать ему все подобающее уважение, но как король Сицилии он не потерпел бы никакого вмешательства в дела церкви в пределах его королевства. Его при­тязания подкреплялись наследственным правом на полномочия папского легата, которое его отец вытребовал у Урбана II за сорок два года до этого; но, как мы увидим, он проявил в цер­ковных делах упрямство и своеволие, далеко выходившие за рамки того, что папа Урбан или его преемники могли стерпеть.

Те из Арианских ассиз, которые относились к делам по­добного рода, намеренно подчеркивали роль короля как по­кровителя христианской церкви и защитника индивидуаль­ных прав и привилегий ее представителей. Еретики и отступ­ники (от христианской веры) наказывались лишением граж­данских прав, и суровые наказания назначались за симонию. В то же время епископы освобождались от гражданского су­да, и младшие клирики получили сходные привилегии соот­ветственно своему рангу. Все эти меры вполне могли найти одобрение в Риме; но — и этот пункт несомненно вызывал разные реакции — любое решение и норма могли быть от­менены королем, суждение или указ которого становился по­следним словом. И что касается Рожера — папа мог думать как угодно — по его мнению, эта власть держалась не на дарованных некогда легатских полномочиях; вместе с выс­шими знаками отличия — митрой и далматиком, посохом и пастырским кольцом, которые король надевал на время важ­ных церемоний, — она давалась самим Богом.

Подобным же образом прямой контроль осуществлялся над вассалами. После десяти лет измен и восстаний они на­конец успокоились, но подобное положение вряд ли могло сохраняться в течение неопределенно долгого времени. Зако­нодательная политика Рожера по отношению к ним, и в Ари-ано и позже, представляет собой любопытную попытку при­способить чисто западный институт к преимущественно ви­зантийской политической системе. Для этого прежде всего требовалось установить максимальную дистанцию между ко­ролем и вассалами — задача, существенно осложнявшаяся тем, что многие из баронских нормандских родов Апулии обосновались в Италии тогда же или даже раньше, чем От­вили, и не видели причины, почему внук безвестного и не­богатого рыцаря из Котентина присваивает право властвовать над ними и еще расширяет свои права до пределов, не до­ступных никому из западных монархов.

Имелась еще одна проблема, которая так и не была до кон­ца решена, хотя Рожер в последующие годы делал все возмож­ное, чтобы уменьшить ее разрушительные последствия, пере­распределяя большинство существующих фьефов. С это.го вре­мени его вассалы владели своими землями не на том основании, что их предки захватили или получили их во время завоевания Италии в предыдущем столетии, но дарственной короля и с мо­мента выпуска новой королевской грамоты. Одновременно чис­ленность и, соответственно, могущество рыцарского сословия еще более ограничились посредством превращения его в некое подобие закрытой касты. Например, согласно ассизе XIX, ни­кто не может стать рыцарем или сохранить достоинство рыца­ря, если он не происходит из семьи рыцаря. Другие распоря­жения обязывали феодалов и других властителей — включая церковников, — которые имели власть над горожанами илиселянами, обращаться с ними по-человечески и никогда не тре­бовать от них ничего, что выходит за рамки разумного и спра­ведливого.

До того как покинуть Ариано, король объявил о еще одном новшестве — введении единой монеты для всего королевства. Его монеты назывались дукатами и стали прообразами тех зо­лотых и серебряных монет, которые в следующие семь веков служили основным мерилом богатства в большей части мира. Первые образцы, отчеканенные в Бриндизи, кажется, были не­важного качества — они содержали «более меди, чем серебра», как ехидно отмечает Фалько[27]; но они служат прекрасной иллю­страцией тех представлений о королевской власти, которых придерживался Рожер. На одной стороне этих монет — типич­но византийских по форме — изображен король на троне, в короне и при всех византийских императорских регалиях, с державой в одной руке и длинным крестом с двумя перекрес­тьями в другой. Сзади него, положив руку на крест, стоит его сын, герцог Рожер Апулийский в воинском облачении. Реверс монеты еще более показателен. На реверсе старых апулийских монет, отчеканенных в правление герцога Вильгельма, неизмен­но изображался святой Петр, чтобы подчеркнуть вассальную за­висимость Вильгельма от Святого престола. Теперь эти дни ми­новали. На реверсе новых монет был помещен не святой Петр, но Христос Вседержитель — в знак того, что король Рожер не нуждается в посредниках[28].

Весной 1140 г. король Рожер послал своему другу папе по­дарок — несколько балок для крыши церкви Святого Иоанна в Латеране, которая, как и многое другое в Риме XII в., кате­горически нуждалась в ремонте. Если Иннокентий воспринял этот жест как знак того, что Отвили более не доставят ему хло­пот, он ошибся; в ближайшие месяцы два сына короля по ходу того, что они именовали «восстановлением» прежних апулий­ских и капуанских границ, дошли до Чепрано в Кампании и Тронто в северном Абруццо и совершали частые разрушитель­ные набеги на папские земли. Но два брата просто разминали мускулы, занимаясь тем, чем всегда занимались и должны были заниматься полные сил молодые нормандские рыцари. Им, на­верное, нравилось злить папу, но по-настоящему они не про­являли к нему никакой враждебности. Их отец, хотя предос­тавил сыновьям относительную свободу, искренне стремился наладить отношения с церковью и стереть, насколько возмож­но, неприятные воспоминания последнего десятилетия.

Хотя Иннокентия, все еще переживавшего свое пораже­ние в Галуччо, не так легко было задобрить, его главный со­юзник проявил удивительную способность к хамелеонству. Уже на разбирательстве в Салерно святой Бернар, кажется, счел, что Рожер не такой людоед, каким он его всегда изоб­ражал, и решил пересмотреть свои позиции. Кажется удиви­тельным, что человек, чьи гневные обличения «сицилийского тирана» гремели во всех уголках Европы, в 1139 г. начинает письмо к своему давнему врагу словами:

«По всей земле распространяется молва о Вашем величии; в каких только краях не прославилось Ваше имя?»[29]

Король, хотя втайне его наверняка развлекла неожиданность перемены, был всегда готов пойти навстречу прежнему врагу. Вскоре после церемонии в Миньяно, устранившей последнее препятствие к установлению хороших отношений, он написал Бернару, что тот может приехать на Сицилию, чтобы обсудить, помимо прочего, вопрос об основании монастырей в королев­стве. Постоянное напряжение, слабое здоровье и истерический аскетизм превратили Бернара к пятидесяти годам в дряхлого старика, поэтому он отвечал с искренним сожалением, что не сможет сам принять приглашение Рожера, но тотчас пошлет в Палермо двух самых надежных из своих монахов, чтобы они вели переговоры от его имени. Монахи путешествовали в составе свиты, сопровождавшей Елизавету, дочь Теобальда, гра­фа Шампаньского, ехавшую из Франции, чтобы стать женрй герцога Рожера Апулийского, и прибыли на Сицилию в конце 1140 г. Результатом стало основание, спустя небольшое время, первого цистерцианского монастыря на юге — почти опреде­ленно это был монастырь Святого Николая из Филокастро в Ка­лабрии.

Местоположение новой обители может служить еще одним свидетельством отношения Рожера к церкви в это время. Хотя цистерцианцы стремились строить свои монастыри в отдален­ных и уединенных местах, святой Бернар безусловно предпо­чел бы основать аббатство на Сицилии, неподалеку от столицы, чтобы настоятель монастыря мог следить за действиями коро­ля в отношении церкви, а возможно, и влиять на них. Рожер, по тем же соображениям, отказывался от подобных вариантов. Как ни искренни были его религиозные чувства, он интуитив­но не доверял большим могущественным континентальным мо­настырям. Установив твердый контроль над латинской церко­вью на Сицилии, он не собирался терять завоеванные позиции. Характерно, что за все время своего правления он разрешил строительство только одного крупного латинского монастыря в Палермо — бенедиктинского аббатства Святого Иоанна в Эремити — и пригласил туда монахов не из Монте-Кассино или большого аббатства Ла-Кава под Салерно, а из маленькой, до­вольно захудалой общины аскетов в Монте-Верджине, около Авеллино. Поступив так, король многим жертвовал; казалось бы, ничего не стоило отдать монастырь Святого Иоанна, рас­положенный около королевского дворца и получивший щедрые пожалования, цистерцианцам или клюнийцам, зато его немедленно провозгласили бы самым благочестивым и щедрым мо­нархом христианского мира. Перед таким соблазном мало кто из Отвилей — и, уж конечно, не Роберт Гвискар — мог усто­ять. Но Рожер был более тонким политиком. Он слишком силь­но пострадал от римской церкви и, в частности, от святого Бер­нара. На этот раз он не желал случайностей.

Ныне монастырь Святого Иоанна в Эремити представляет собой фактически пустую оболочку. Ничто не напоминает о том, что в самые блистательные годы нормандского королевства это был самый богатый и привилегированный монастырь на всей Сицилии. Датой его основания считается 1142 г., и в гра­моте, выпущенной спустя шесть лет, Рожер объявил, что его настоятель является официально священником и духовником короля с саном епископа и должен лично служить мессу в праз­дники в дворцовой часовне. Он далее установил, что все члены королевской семьи, за исключением самих королей, и все выс­шие сановники должны быть похоронены на монастырском кладбище — которое и теперь можно видеть к югу от церкви[30]. Сама церковь, ныне не освященная, удивительно мала. Ее построили на месте бывшей мечети, часть которой сохрани­лась как продолжение южного трансепта. Но внутреннее уб­ранство, несмотря на останки изразцов, мозаики, фресок — и даже сталактитового потолка мечети, — не представля­ет интереса для неспециалиста. Очарование церкви Святого Иоанна — в нее внешнем облике. Из всех нормандских цер­квей на Сицилии она наиболее характерна и наиболее пора­зительна. Пять ее выкрашенных киноварью куполов, каждый из которых расположен на цилиндрическом барабане, чтобы сделать их выше, выглядывают из окружающей зелени, как гигантские плоды граната, и словно бы объявляют во всеус­лышание, что их возводили арабские мастера. Они не красивы, но отпечатываются в памяти и остаются там как живые, когда большинство шедевров забывается.

В нескольких ярдах к северо-западу располагается неболь­шая открытая галерея с изящной аркадой, поддерживаемой парами тонких колонн. Галерея построена на пятьдесят лет по­зднее церкви и в полном контрасте с ней. Сидя там жарким полднем, вглядываясь то в возвышенную строгость королевско­го дворца, то в агрессивную вычурность колокольни Святого Ге­оргия в Кемонии, вы все же помните постоянно о восточных куполах-луковицах, полускрытых за пальмовыми деревьями, и понимаете, что ислам никогда не покидал Сицилию. И возмож­но, в архитектуре церкви и галереи некогда важнейшего хрис­тианскою монастыря королевства это чувствуется острее всего.

Это противостояние мусульманского Востока и латинского Запада настолько поражает посетителя монастыря Святого Иоанна в Эремити, что он может забыть о третьем важнейшем культурном влиянии, которое сделало нормандскую Сицилию тем, чем она была. В Палермо нет сейчас ни одного здания, чей облик напоминал бы о Византии. Несмотря на большое коли­чество видных греческих чиновников в курии и при том, что при дворе Рожера в последние годы его правления жили гре­ческие ученые и мудрецы, в самой столице доля греческого на­селения всегда была невелика. Палермо был в целом арабским городом, мало затронутым византийским влиянием в сравне­нии с теми областями, где греки жили со времен античности, — такими, как Валь-Демоне в восточной Сицилии, или некоторы­ми уголками Калабрии, где до сих пор в отдаленных деревнях говорят на диалекте греческого.

И все же со времен завоевания Сицилии и до момента, о котором мы сейчас рассказываем, греки играли жизненно важ­ную роль в формировании новой нации. Прежде всего, их при­сутствие способствовало поддержанию равновесия сил между христианами и мусульманами, от которого зависело будущее нормандской Сицилии. Отец Рожера, великий граф, поощрял переселение на остров людей латинского вероисповедания — и мирян и клириков, но следил за тем, чтобы оно происходило не очень интенсивно, дабы не испугать и не оттолкнуть от себя арабов и греков. Кроме того, массовая иммиграция с континен­та таила в себе определенную опасность. Если не держать ее под суровым контролем, толпы знатных нормандских баронов на­воднили бы Сицилию, потребовали себе фьефы, соответствую­щие их титулу и положению, и ввергли остров в хаос, который они всегда с собой несли. Таким образом, не будь греков, гор­стка христиан-латинян просто затерялась бы в общей массе му­сульманского населения. Но им также отводилась другая важ­ная роль. Они создавали альтернативу притязаниям латинской церкви и тем самым давали Рожеру I и ею сыну возможность торговаться с Римом, а то и шантажировать Святой престол. Слухи, распространившиеся в 1090-х, что великий граф поду­мывает о переходе в православие, едва ли имели под собой хоть какие-то основания; гораздо более правдоподобным кажется предположение, что Рожер II в период своей длительной ссо­ры с папой Иннокентием размышлял над тем, не отвергнуть ли ему папскую власть вообще ради некоего цезаропапизма по ви­зантийскому образцу. Во всяком случае, известно, что в 1143 г. Нил Доксопатриос, греческий архимандрит Палермо, посвятил Рожеру — с полного согласия короля — «Трактат о патриар­ших престолах», в котором доказывалось, что после перенесе­ния столицы империи в 330 г. в Константинополь и признания на Халкедонском соборе в 451 г. его «Новым Римом» папа по­терял право на главенство над церковью, которое теперь при­надлежит византийскому патриарху.

Но к середине XII в. ситуация изменилась. Сицилия богате­ла, процветала, политическая обстановка становилась более ста­бильной. В противоположность Италии с ее непрерывными смутами, остров стал образцом страны, где под властью спра­ведливого и просвещенного правителя царит мир и почитают­ся законы; а смешение народов и языков придает ей силу, а не оборачивается слабостью. По мере того как репутация Сици­лии укреплялась, все больше священнослужителей и государ­ственных мужей, ученых, торговцев и бесстыжих авантюристов отправлялись из Англии, Франции и Италии в это, как казалось многим из них, истинное Эльдорадо, Солнечное королевство. В результате греческая община утратила свое влияние. Это было неизбежно. Она практически не увеличивалась за счет переселен­цев, и латинская община все больше превосходила ее по числен-ности. В атмосфере религиозной терпимости от нее уже не тре­бовалось исполнять роль буфера между латинским христиан­ством и исламом. Наконец, Рожер установил твердый контроль над латинской церковью и больше не нуждался в альтернативе. Но никакой дискриминации греков не замечалось. Учи­тывая, что Отвили всегда испытывали смешанные чувства по отношению к Византийской империи — восхищение ее инсти­тутами и искусством сочеталось с недоверием (в котором присутствовала немалая доля ревности), — для них было бы простительно рассматривать чужеродное меньшинство, чьи по­литические и религиозные симпатии казались откровенно со­мнительными, как людей второго сорта. Но они никогда так не поступали. Рожер и его преемники поддерживали своих гречес­ких подданных, когда они в этом нуждались, и заботились об их благоденствии и благополучии их церкви. В течение целого столетия на Сицилии были греческие адмиралы, и по крайней мере до окончания правления Рожера вся фискальная система оставалась в руках греков и арабов[31]. Акценты сместились впол­не закономерно. Хотя и подчинявшиеся формально латинским церковным властям василианские монастыри продолжали в большом количестве возникать в течение пятидесяти лет. Осо­бой известностью пользовался монастырь Святой Марии, око­ло Россано в Калабрии[32], основанный в период регентства Аде­лаиды в начале века, и дочерний ему монастырь Спасителя в Мессине, построенный на тридцать лет позже. Он вскоре стал главным греческим монастырем на Сицилии, но он же оказал­ся последним. С тех пор королевские благодеяния изливались на новые латинские обители — монастырь Святого Иоанна в Эремити, а позже — Маниаче и Монреале.

К счастью, оставалась такая возможность, как личное покро­вительство, и кажется очень правильным, что самая прекрасная греческая церковь на всей Сицилии, единственная способная до сих пор соперничать в красоте с дворцовой часовней и собором в Чефалу, была выстроена и одарена самым блистательным из всех греков, вписавших свои имена в историю королевства.

Хотя изначальное и правильное имя этой церкви Святая Мария Адмиральская[33] остается вечным памятником ее осно­вателю, Георгий Антиохийский не нуждался в таких мемо­риалах, чтобы обеспечить себе место в истории. Мы уже рас­сказывали об одаренном юном левантинце, который, про­служив какое-то время у султанов из династии Зиридов в Махдии, бежал на Сицилию и в 1123 г. использовал свои ве­ликолепные познания в арабском и доскональное знакомство с тунисским побережьем, чтобы обеспечить единственную победу в первой злополучной африканской экспедиции Роже­ра. С тех пор он, как командующий сицилийским флотом, служил своему королю верой и правдой, на море и на суше, сделавшись в 1132 г. первым обладателем самого гордого ти­тула, который могла ему дать его приемная родина, — эмир эмиров, верховный адмирал и первый министр королевства. Строительство церкви отнюдь не было тихой радостью его преклонных лет, а тем более — утешением после ухода в от­ставку. В 1143 г., когда она была основана, ему, по-видимо­му, было пятьдесят с небольшим; спустя несколько недель он отправился со своим флотом в новую североафриканскую эк­спедицию, на сей раз более успешную; а до своей смерти ему еще предстояло водрузить силицийский флаг на берегах Бос­фора и вернуться в Палермо со всеми секретами — и мно­гими ведущими мастерами — византийского шелкового про­изводства.

Однако при том, что великий адмирал и без того обеспечил себе бессмертие, все же кажется немного несправедливым, что сокращенное и более известное название его церкви увековечивает не его память, а некоего Жоффрея де Марторану, осно­вавшего в 1146 г. поблизости бенедиктинский женский мона­стырь, к которому спустя примерно три века церковь Георгия была присоединена. К сожалению, изменения не ограничились именем. По внешнему облику Мартораны — таким образом, несмотря на высказанные возражения, нам придется ее назы­вать — невозможно догадаться о ее происхождении. Некогда ее внешний облик также поражал. В Рождество 1184 г. ее по­сетил арабский путешественник Ибн Джубаир, возвращавший­ся из паломничества в Мекку. Он писал: «Мы видели самое за­мечательное строение, которое нам не под силу описать, и потому мы вынуждены молчать, ибо это самое красивое здание в мире... У него есть колокольня, поддерживаемая колоннами из мрамора и увенчанная куполом, покоящимся на других ко­лоннах. Это одна из самых чудесных построек, виденных нами когда-либо. Пусть Аллах по милосердию и доброте почтит это здание призывами муэдзина».

Глядя сейчас на Марторану, можно пожалеть, чтобы моль­бы Ибн Джубаира не были исполнены. Его единоверцы едва ли общались с ней хуже, чем христиане. Само здание он бы не узнал; в отличие от соседней церкви Сан Катальдо, чьи три тяжелых купола безошибочно, хотя излишние навязчиво, вы­дают в ней нормандскую постройку середины XII в., эта под­линная жемчужина среди сицилийских церквей одета мрач­ным барочным декором. Только романская колокольня, ку­пол которой провалился во время землетрясения в 1726 г., привлекает взоры путешественников своими совершенными пропорциями и заставляет их войти внутрь.

Внутри тоже все не так, как было. В конце XVI в. церковь перестроили и расширили, чтобы она могла вмещать всех мо­нахинь, а в течение XVII в. эти прискорбные деяния продолжа­лись. Западную стену снесли, прежние атриум и притвор вклю­чили в основное пространство церкви. Еще труднее смириться с тем, что в 1683 г. была разрушена главная апсида со всеми ее мозаиками и на ее месте возвели маленькую, украшенную фресками часовенку, уродство которой, несмотря на все стара­ния реставраторов XIX в., невозможно скрыть.

Такова нынешняя Марторана. Восточная ее оконечность раз­рушена, западные помещения никогда не удастся восстановить в первозданном виде. Чудесным образом, однако, в централь­нойчасти старинная церковь Георгия все еще выглядит так же, как в момент ее освящения или в тот день, сорок лет спустя, когда она произвела такое впечатление на Ибн Джубайра.

«Стены внутри позолочены — или, скорее, сделаны из одно­го большого куска золота. Плиты из цветного мрамора, подоб­ных которым мы никогда не видели, покрыты золотой мозаи­кой и увенчаны зелеными мозаичными ветвями. Большие солнца из золоченого стекла, расположенные в ряд наверху, сверкают огнем, который ослепил наши глаза и породил в нас такое смя­тение духа, что мы молили Аллаха сохранить нас. Мы узнали, что основатель, который дал свое имя этой церкви, пожертво­вал много квинталов золота на ее строительство и что он был визирем у деда нынешнего короля-многобожца»[34].

Как большая часть мозаик в Чефалу и лучшие работы в дворцовой часовне, мозаики в Марторане созданы артелью великолепных художников и ремесленников, приглашенных Рожером II из Константинополя и трудившихся на Сицилии в период между 1140-м и 1155 гг. В отличие от декора дру­гих церквей в убранство этой части Мартораны не вносили никаких позднейших дополнений. Мозаики трех знаменитей­ших сицилийских храмов близки по стилю, но сохраняют оп­ределенное своеобразие. Доктор Отто Демус, наиболее ува­жаемый из ныне живущих специалистов по мозаикам нор­мандской Сицилии, пишет так:

«Перед мастерами, работавшими в Чефалу, стояла задача ук­расить высокую главную апсиду большого собора, и они добились спокойного величия, которое требовалось; художники, которые должны были украшать дворцовую часовню, выразили себя в изысканном и праздничном убранстве, исполненном королевс­кого блеска, но лишенном отчасти классической красоты и про­стоты, характерных для мозаик Чефалу. А умельцы, украшавшие церковь, построенную адмиралом, приспосабливались к уютной, домашней атмосфере маленькой церкви, упрощая свои образцы, и достигли самого совершенного очарования, какое только мож­но обнаружить среди сохранившихся образцов средневекового декора на итальянской земле. Их достижения вовсе не умаляют того факта, что они иногда следовали примеру своих сотовари­щей, трудившихся в двух королевских церквях. Они создали как бы квинтэссенцию всего нежного, чарующего и уютного в вели­ком искусстве комнинианских мозаик».

Только мозаика купола вызывает легкое разочарование. Изображенный в полный рост сидящий на троне Вседержитель уступает в величии изображению в дворцовой часовне, не го­воря о Чефалу; а тела четырех архангелов под ним, изображен­ных в позах, которые, как уверяет доктор Демус, «не имеют параллелей в византийском и вообще в средневековом искус­стве, столь фантастически искажены, что граничат с карикату­рой. Но теперь бросьте свой взгляд на стены. Посмотрите на восток, на Благовещение с Гавриилом в вихре движения и Ма­рией, держащей веретено, когда Священный голубь подлетает к ней. Взгляните на запад, на Введение во Храм, на простертые руки младенца Спасителя с одной стороны и руки святого Си­меона — с другой, обрамляющие вход в неф подобно арке, на которой они расположены. На ее своде Христос рождается, а напротив умирает Дева — Ее душу, как другого спеленатого младенца, благоговейно несет Ее Сын. Потом устройтесь где-нибудь в углу и посмотрите на все сразу, пока темное мерца­ние золота озаряет душу, словно нежный и благородный огонь.

Узкий деревянный фриз, тянущийся вдоль основания купо­ла под ногами странных архангелов, едва различим среди всего этого золота. Когда в результате реставрационных работ, про­веденных в конце XIX в., свет вновь проник в купол, после веков забвения обнаружились следы нанесенной на фриз над­писи — старинного византийского гимна в честь Богородицы. Поскольку Марторана — греческая церковь, ничего удивитель­ного в этом не было бы, если бы надпись не была выполнена на арабском. Почему ее перевели, мы не узнаем никогда. Воз­можно, деревянный фриз сделали арабы-христиане — арабы всегда считались лучшими плотниками, могли таким образом внести свой вклад в строительство церкви. Но имеется другое, более интересное объяснение — что этот гимн был особенно любим Георгием Антиохийским и что он больше всего нравил­ся ему на языке, на котором он впервые услышал его в дет­стве — полвека назад, в Сирии.

А теперь, покинув древнюю часть церкви и пройдя сквозь строй жеманно улыбающихся херувимов и слащавых Мадонн, которые поистине знаменуют собой самые темные годы евро­пейского религиозного искусства, остановитесь на минуту у западной стены в северной оконечности нефа, около входа. В этом месте, где располагался, вероятно, притвор церкви Геор­гия, вы увидите тускло сверкающий в полутьме портрет ее ос­нователя. Это мозаика-посвящение: на ней адмирал, выглядя­щий старше своих лет и явно восточной внешности, простерся ниц перед Богородицей. Изображение простертого тела было, к сожалению, некогда повреждено и после неумелой реставра­ции больше всего напоминает черепаху, но голова сохранилась в первозданном виде — предположительно, портрет делался с натуры — и фигура Богородицы дошла до нас практически не­вредимой. Правой рукой Богородица делает жест, приглашая человека подняться, а в левой Она держит свиток, на котором написано по-гречески: «Дитя, Святое Слово, да сохранишь Ты от бедствий Георгия первого среди архонов, который воздвиг этот мой дом с самого основания; и даруй ему отпущение гре­хов, что только Ты, о Боже, властен свершить».

На противоположной стороне нефа, на южной стене — последнее и, может быть, величайшее сокровище Мартораны — мозаичный портрет самого короля Рожера, символи­чески коронуемого Христом. Он стоит там, чуть нагнувшись вперед, изображенный в византийской манере, в длинном далматике; на его короне подвески с драгоценными камнями по константинопольскому образцу; даже руки сложены в мо­литве по греческому обычаю. Над его головой большие чер­ные буквы на золотом фоне складываются в надпись, сделан­ную греческими буквами, — «Rogeros Rex», «Король Рожер». Употребление в греческой надписи латинского титула на са­мом деле вполне объяснимо; ко временам Рожера греческое слово для обозначения властителя — «василевс» — настоль­ко прочно связывалось с византийским императором, что ис­пользование в ином контексте казалось неуместным. И все же сам факт подобной транслитерации весьма показателен и — особенно после того, как замечаешь арабскую надпись на соседней колонне, — кажется воплощением духа норман­дской Сицилии.

Портрет Рожера также выполнен с натуры; на самом де­ле, поскольку портреты на монетах и печатях слишком малы, чтобы дать нам достаточно деталей, — так или иначе слишком символичны, — это единственное сохранившееся изображение короля Рожера, которое мы можем без опаски считать аутен­тичным[35]. Помимо портретов у нас есть только свидетельство архиепископа Ромуальда из Салерно, отличавшегося особой способностью давать расплывчатые, ничего не говорящие опи­сания. Он пишет только, что Рожер был высоким, статным, с «львиным лицом» — что бы это ни значило — и голос его был subrаиса, грубый, может быть, или хриплый, или вообще непри­ятный. Мозаика сообщает нам гораздо больше. Мы видим тем­новолосого, смуглого человека средних лет, с пышной бородой и длинными густыми волосами, струящимися по плечам. Чер­ты лица греческие или итальянские, есть в них даже нечто се­митское. Все это мало напоминает традиционный образ нор­мандского рыцаря.

Опасно судить о характере человека по портрету, особенно когда модель вам знакома, а портретист неизвестен. Но иску­шение слишком велико. И даже в иератической стилизованной мозаике Мартораны имеются вдохновенные штрихи, некото­рые мельчайшие детали, которые являют нам короля Рожера, каким он был в жизни. Перед нами, без сомнения, южанин и восточный человек, правитель, наделенный острым умом и нео­быкновенной изворотливостью, чьим основным занятием явля­лось манипулирование враждующими группировками; государ­ственный деятель, которому дипломатия, хотя бы основанная на притворстве, казалась более подходящим оружием, чем меч, а золото, пусть использованное для подкупа, — более действенным средством, нежели кровь. Это был покровитель наук и лю­битель искусств, который мог остановиться во время суровой военной кампании, чтобы полюбоваться красотой Алифе, кре­пости своего основного врага. И наконец, это был мыслитель, своим умом постигавший науку управления и правивший голо­вой, а не сердцем, идеалист, утративший иллюзии, деспот, по природе справедливый и милосердный, который понял с горе­чью, что даже от милосердия иногда приходится отказываться в интересах справедливости.

Арианские ассизы закрепили мир. Период до 1140 г. был временем бурь, когда грозовые тучи нависали над континен­том и на Сицилию, при всем ее благоденствии, падала их тень. Но потом небеса прояснились. Только последние четыр­надцать лет царствования Рожера солнце по-настоящему за­сияло над его королевством.

И королевство на это отозвалось. Мы видели, как внезапно расцвело искусство нормандской Сицилии, словно субтропичес­кая орхидея, долго прораставшая, внезапно пошла в рост. Нечто похожее произошло и с королевским двором в Палермо. Рожер унаследовал от отца систему администрации, построенную с ис­пользованием нормандских, греческих, латинских и арабских образов и отличавшуюся в лучшую сторону от административных систем других западноевропейских стран. Умирая, он оставил своим преемникам государственную машину, которая вызвала изумление и зависть во всей Европе. В подчинении эмира эми­ров и курии имелись две земельные канцелярии, именовавшие­ся «диванами» по примеру их прототипов из времен Фатимидов[36]. Они состояли почти исключительно из сарацин и следили за сбо­ром торговых пошлин и феодальных податей на Сицилии и на континенте. Образцом для другого подразделения финансовой администрации — «камеры» — послужил старинный римский fescus, и там главенствовали греки; третье подразделение в це­лом соответствовало англо-нормандскому казначейству. Управ­ление провинциями находилось в руках канцлеров королевст­ва — камерариев; им подчинялись местные властители — латинские бейлифы, греческие катапаны или сарацинские амилы — в зависимости от того, какая народность и какой язык преоблада­ли в данной местности. В целях борьбы с коррупцией и казнок­радством даже самые низшие чиновники имели право обращать­ся в курию или даже к самому королю. Разъездные юстициарии, судьи, в чьи обязанности входило постоянно объезжать вверен­ные им области, разбирали уголовные дела в присутствии различ­ного числа boni hommes — «добрых, честных людей», христиан и мусульман, сидевших рядом на собраниях этого истинного прообраза современного суда. Юстициарии также имели право при необходимости обращаться к королю.

Король: всегда, везде подданные ощущали его присутствие, его власть; парадоксальным образом он был общедоступен и бес­конечно отдален от всех. Он являлся полунебесным существом, но ни одно злоупотребление, ни одна несправедливость не мог­ла считаться недостойной его внимания, если с ними не справ­лялись те, кто действовал от его имени. При том что повсюду имелись его представители, при отлаженной и эффективной си­стеме администрации король не позволял никому заменить его в повседневных делах правления, а тем более развеять окружавший его мистический ореол, ауру божественного величия, от ко­торого, как он знал, зависела сплоченность его королевства. Не зря его изобразили в Марторане коронуемым самим Христом.

Эмиры, сенешали, архонты, логофеты, протонотарии, про-тобилиссимы — сами титулы высших сановников, казалось, до­бавляли величия королевскому двору. Но их одних, в каком бы обличье они ни представали, было недостаточно, чтобы сделать договор Рожера в Палермо самым блестящим в Европе XII в. Сам Рожер славился ненасытной тягой к новым сведениям и любовью к знаниям. Во время своего официального вступления в Неаполь в 1140 г. Рожер изумил неаполитанцев, сообщив им точную длину их земляных стен — 2, 363 шага, которая (что не­удивительно) никому из них не была известна. За этой любо­знательностью следовало глубокое уважение к учености, уни­кальное среди его собратьев государей[37]. К 1140-м гг. он пригласил в Палермо многих известных ученых, врачей, фило­софов, географов и математиков из Европы и арабского мира и с течением лет проводил все больше времени в их обществе. Не имея собственной семьи — а он много лет был вдовцом, — только с ними он мог отбросить часть церемоний, подчеркивав­ших его королевское достоинство; говорят, что, когда ученый входил к королю, Рожер поднимался и шел ему навстречу, за­тем брал под руку и усаживал рядом с собой. И во время уче­ных бесед, велись ли они на французском, на латыни, гречес­ком или арабском, он, по-видимому, вполне мог высказывать и отстаивать собственное мнение. «Его познания в математи­ке и в политической сфере были неизмеримо широки. Беспре­дельны были его познания и в прочих науках, столь глубоко и мудро он изучил их во всех подробностях. Ему принадлежат необычайные открытия и чудесные изобретения, подобных которым до того не совершал ни один государь».

Эти слова написаны Абу Абдуллой Мухаммедом аль-Идриси, близким другом Рожера и самым почитаемым из всех придворных ученых. Идриси приехал в Палермо в 1139 г. и провел там большую часть своей жизни; в течение пятнадца­ти лет он возглавлял комиссию, созданную по приказу коро­ля, для того чтобы собрать все возможные географические сведения, сопоставить их, объединить, изложить в подобаю­щей форме, создать труд, вмещающий в себя все доступное знание о физическом мире. Сицилия, расположенная на сты­ке трех континентов, порты которой по количеству и разно­образию прибывающих в них судов не имели соперников в Европе, являлась идеальным местом для работы такого рода, и в продолжение пятнадцати лет, когда корабль приставал в Палермо, Мессине, Катании или Сиракузах, специальные люди расспрашивали всех находившихся на борту о землях, в которых они побывали, климате и населении. Эти люди яв­лялись, скорее всего, официальными представителями комис­сии, но путешественника, обладающего особенно ценными сведениями, могли препроводить в королевский дворец для подробной беседы с Идриси или, иногда, с самим Рожером. В результате этой работы, завершившейся в 1154 г., пример­но за месяц до смерти короля, появились на свет две вещи. Первая представляла собой огромную планисферу из чистейше-го серебра, весившую не меньше четырехсот пятидесяти рим­ских фунтов, на которой было выгравировано «взаимное рас­положение семи климатов, а также областей, стран и морских побережий, ближних и дальних, заливов, морей и потоков; ме­стонахождение пустынь и обработанных земель и расстояния до них по обычным маршрутам в различных мерах длины, с указанием портов». Многие дорого бы дали за то, чтобы этот замечательный артефакт сохранился; увы, ему суждено было по­гибнуть через несколько лет после создания в смутах следующе­го царствования.

Но второй и, наверное, даже более ценный плод трудов Идриси дошел до нас полностью. Эта книга, полностью име­нуемая «Развлечение для человека, жаждущего полного зна­ния о различных странах мира», но более известная как «Книга Рожера»[38], является величайшим из географических со­чинений Средневековья. На самой первой странице читаем: «Земля круглая, как шар, и воды держатся на ней благо­даря естественному равновесию, от которого нет никаких от­клонений».

Как и следовало ожидать, в «Книге Рожера» изложение су­хих топографических сведений, многие из которых поразитель­но точны для работы, появившейся за три с половиной века до Колумба, дополнено рассказами путешественников; но даже относительно последних можно предположить, что они подвер­гались строгому критическому отбору. Это, в конце концов, научная работа, и нам не позволяют об этом забыть; здесь нет места полным небылицам. Но автор, со своей стороны, не те­ряет веры в чудеса, и книга является захватывающим чтением. Мы узнаем, например, о королеве из Мериды в Испании, к которой вся пища приплывала по водам, или о рыбе хария, жившей в Черном море и доставляющей много хлопот местным рыбакам, когда они ловят ее в сети. Нам рассказывают, что на Руси зимние дни столь коротки, что их едва хватает, чтобы про­честь пять обязательных молитв, и что норвежцы — некоторые из них рождаются вообще без шеи — жнут зерно, когда оно еще зеленое, и сушат его над очагом, «поскольку солнце редко светит над ними». Об Англии мы читаем:

«Англия расположена в Океане Тьмы. Это крупный ост­ров, чьи очертания напоминают голову страуса и где имеют­ся богатые города, высокие горы, большие реки и долины. Эта земля плодородна, ее обитатели храбры, решительны и предприимчивы, но находятся во власти вечной зимы».

Хотя в придворный круг Рожера входили не только ара­бы, подобные Идриси, они, по всей видимости, составляли ядро этой группы, и многих европейцев, обосновавшихся в Палермо, этот город привлекал именно своим арабским ду­хом. И неудивительно. В отличие от христианства, ислам никогда не делал разницы между священным и мирским зна­нием. В темные века, когда Римская церковь, следуя мрач­ному примеру Григория Великого, боялась всех светских шту­дий и препятствовала им, мусульмане помнили, что сам про­рок наставлял правоверных искать знания всю жизнь, даже если «эти поиски приведут вас в Китай», поскольку «тот, кто странствует в поисках знания, следует по пути Аллаха в рай». В течение многих веков на Западе признавали, что научные достижения мусульман, особенно в области математики и физики, превосходят все то, чем могла похвастаться Европа. Арабский стал, по сути, международным языком науки. Бо­лее того, множество античных ученых трудов, чьи греческие и латинские оригиналы оказались потеряны для христианс­кого мира, уничтоженные во время варварских нашествий или погребенные под накатившейся волной ислама, сохрани­лись только в арабском переводе. К XII в., в основном уси­лиями евреев-сефардов, некоторые из них вновь появились на европейских языках; но это не уменьшало необходимости для серьезных занятий наукой знать арабский.

Однако учить арабский язык было очень трудно, и, по крайней мере, в Северной Европе достойных наставников почти не находилось. Потому в течение полувека и даже бо­лее люди отправлялись в Испанию и на Сицилию, чтобы там, как они надеялись, открыть секреты мусульманского мира, — бедные служащие в поисках знания, которое обеспечило бы им преимущество перед их собратьями и открыло путь на­верх; мечтательные алхимики, корпевшие над томами восточных сочинений ради формул эликсира жизни или философс­кого камня; и истинные ученые, такие как Аделяр из Бата, положивший начало изучению арабского в Англии и оставав­шийся крупнейшей величиной в английской науке до времен Роберта Большеголового и Роджера Бэкона. Аделяр приехал на Сицилию в начале XII в. и вернул европейской науке «На­чала» Евклида, переведя их с арабского.

В поисках специальных знаний эти первые арабисты по-прежнему стремились в мусульманскую Испанию, и в осо­бенности в Толедскую школу, которая долго оставалась на пе­реднем крае общеевропейского научного возрождения. Но для других Сицилия имела одно неоценимое преимущество: являясь в культурном отношении частью арабского мира, она сохраняла также связи с греческим Востоком. В библиотеках Палермо, не говоря о василианских монастырях на самом ос­трове и в Калабрии, ученые могли найти греческие оригина­лы сочинений, известных в Испании лишь в отрывках или в сомнительных переводах. Нам теперь трудно представить, что до возникновения в XII в. интереса к изучению древности в Западной Европе практически не знали греческого; и Сици­лия при Рожере стала важнейшим центром греческих шту­дий, не считая Византии. Но в Византии арабскую культуру не знали и презирали. Только на Сицилии можно было по­лучить знания, накопленные обеими цивилизациями, из пер­вых рук, и только здесь эти знания сопоставлялись, объеди­нялись и обогащали друг друга. Неудивительно, что искатели истины стекались в таком количестве в Палермо и что ост­ров к середине века обрел статус не только коммерческого, но и культурного перекрестья трех континентов.

И опять-таки в центре всей этой деятельности стоял король. Рожера упрекают в том, что он не был творческим человеком, в отличие, например, от своего внука Фридриха II или Ричарда Львиное Сердце, талантливого поэта-трубадура. Действительно, он не оставил нам собственных литературных сочинений; и едва ли могло быть иначе, поскольку литература на народных язы­ках, зародившаяся к тому времени в Провансе, еще не шагну­ла дальше. Поэты, во множестве появившиеся в Палермо во времена Рожера, почти все были арабы. Кроме того, король от­давал предпочтение точным наукам. Он любил красоту, но также и пышность; можно подозревать, что он не всетда отличал одно от другого. Но так или иначе, больше он любил знание.

Те, кто говорит, что он не был творческим человеком, забы­вают о том, что без него никогда не возникло бы то уникальное культурное явление, какое представляет собой Сицилия XII в. Столь разнородный по составу народ нуждался в направляю­щем руководстве, которое указало бы ему цель, сплотило раз­личные элементы воедино. Интеллектуально, как и политичес­ки, Рожер дал своим подданным такое руководство. В букваль­ном смысле он был Сицилией. Идея и вдохновение исходили от него; он, и только он смог создать ту благоприятную атмо­сферу, которая являлась необходимым условием для всего ос­тального. Просвещенный, однако всегда разборчивый, он стал первым коронованным покровителем, обращавшим свои уси­лия к тем, кто его окружал, никогда не теряя из виду своей ко­нечной цели — величия и славы королевства.