Специальные труды по начальной русской истории

«Русская военная история». Составил князь Н. Голицын. Две части (до Петра Великого). С.-Пб. 1877—1878. «История Рус­ской церкви». Е. Голубинского. Период домонгольский. М. 1880. «Очерки Русской истории в памятниках быта». П. Полевого. Два выпуска (до XIV века). 1879—1880.

Нам уже не раз случалось указывать на тот вред, который принесла и продолжает приносить норманнская теория, препятствуя правильной обработке первого пери­ода Русской истории почти по всем сторонам народного и государственного быта. История гражданская, военная, церковная, бытовая, юридическая, филология, этногра­фия, археология, все это немилосердно искажает факты и делает ложные выводы, как скоро берет своим исход­ным пунктом мнимое пришествие Руси откуда-то из-за моря, в IX веке. Перед нами три довольно объемистых труда, которые именно страдают от помянутой теории, в особенности два первые.

Во введении к своему сочинению князь Голицын пе­речисляет массу источников и пособий. Тут вы найдете: летописи русские, византийские и западнославянские, даже жития святых и разные акты, всевозможные сочи-

нения по истории русской, западнославянской, польской, чешской, литовской, шведской, монгольской и т. д. Но для нас важны отношения автора к своим источникам: как и насколько он ими воспользовался? Предпринимая самое изложение русской военной истории, князь Голи­цын начинает свое повествование очень издалека, то есть со скифов и сарматов: перечисляет все их племена, опи­сывает религию, сообщает вкратце историю. Затем он переходит к описанию славян, их расселению, быту, пе­речислению всех племен и т. п. Не упускает повторить домысел о невоинственности славян (стр. 21), а в сущно­сти, об их пассивности, — домысел, пущенный в ход немецкими писателями и поддержанный их близорукими славянскими последователями, тогда как самый поверх­ностный обзор исторических фактов противоречит этому взгляду. Судя по перечню источников и пособий, сочинителю как будто известны и мои исследования о начале Руси. Тем не менее он повторяет старые басни о призва­нии варягов и считает «первоначальный состав и харак­тер нашей княжеской дружины чисто норманнскими» (стр. 31); преобразование же норманнского войска в сла­вянское совершили Владимир и Ярослав (стр. 32). И вот таким образом вся начальная военная история руссов, можно сказать — уничтожена одним ударом. Зачеркнуты те своеобразные и характерные черты, с которыми рус­ская рать является под Царьградом в 865 году. Пропали для русской военной истории те в высшей степени любо­пытные подробности, которые Лев Диакон сообщает о военном строе и боевых приемах Руси Святослава. Ибо все это оказывается не наше собственное, а чужое, нор­маннское. Сообразно с норманнскою тенденцией, автор старается уменьшать действительные цифры русской рати. Так, под Царьградом, по всем данным, Русь можно положить minimum в 12 или 15 тысяч воинов; у Святослава же, по византийским известиям, было в Болгарии 60 000 человек. Понятно, что такие числа никак не подхо­дят к норманнским наемным отрядам; а потому в первом случае выставляется 8 тысяч, а во втором 10; к последне­му для пополнения цифры прибавляются толпы венгров и печенегов (стр. 32), хотя Лев Диакон ясно говорит о

большом и однородном войске, сплошь состоявшем из руссов. Упущены из виду известия арабские, повествую­щие о походах Руси в Каспийское море в количестве пятидесятитысячной рати.

Князь Голицын утверждает, что Владимир и Ярослав образовали «народное русское войско» и с того времени перестали призывать наемные варяжские дружины. Меж­ду тем в действительности было наоборот. До Владимира только в Новгороде находим намеки на пребывание на­емного варяжского отряда или гарнизона; а в Киевской Руси, судя по ясным свидетельствам византийцев-совре­менников, еще не было в обычае употреблять для войны дружины наемных варягов. Только при Владимире они являются в Киеве, и только при Ярославе встречаются в русском войске, ходившем на греков. Исходя от ложного мнения о норманнском составе наших древних дружин, сочинитель, между прочим, приписывает им клинообраз­ный строй, который «по тогдашнему выражению назы­вался свиньей» (37), тогда как это выражение встречается в летописях только в XIII веке, в применении к Ливонс­ким рыцарям.

«В походах по рекам, — говорит сочинитель, — войс­ка часто вытаскивали суда свои на берега и несли их на себе (на переволоках, порогах и т. п.), а один раз, в походе к Константинополю, если верить византийским летописцам, ехали на своих ладьях по земле и по ветру на парусах и катках» (стр. 38). В этих немногих словах заключается несколько капитальных ошибок. Во-первых, никакие византийские летописцы не говорят о путеше­ствии русских ладий на парусах и катках, а есть нечто подобное между теми баснями, которыми наполнена наша начальная летопись, именно по поводу мифичес­кой осады Константинополя Олегом. Во-вторых, о пере­таскивании судов на руках по волокам и мимо порогов, на расстоянии нескольких десятков верст, не говорит ни один источник. Это плод пылкого воображения норманистов, которые заставляют варягов на своих морских судах плавать из Балтийского моря в Черное по обшир­ным волокам, мимо Двинских и Днепровских порогов; источники же говорят следующее. И скандинавские

саги, и русские летописи, рассказывая о норманнских походах в Россию, указывают город Ладогу крайним пределом, до которого доходили их суда. Далее вверх по Волхову они не могли следовать по причине порогов. Торговые караваны около этих порогов перегружались на туземные более легкие суда, чтобы идти в Новгород. Вверх по Двине могли ходить тоже не морские суда, а плоскодонные барки или дощаники, также по причине порогов; затем товары перегружались на телеги и воло­ком, то есть сухопутьем, перевозились до Смоленска, к верхнему Днепру. На этот порядок прямо указывают торговые договоры Новгорода и Смоленска с варяжски­ми и немецкими городами. Караваны, ходившие Днеп­ром в Грецию, составлялись из ладей, которые строи­лись в Полесье и весною спускались в Днепр; в Киеве они снаряжались и выгружались и отсюда шли вниз. Они проходили сквозь пороги, аникак не таскались на руках мимо них, что было бы невозможно физически. О том ясно говорит Константин Багрянородный. На все эти обстоятельства я имел уже честь указывать в своих изысканиях; но последователи тенденциозной норманнс­кой теории продолжают игнорировать несомненные сви­детельства источников.

«В удельном периоде руссы в строе и образе дей­ствий войск в бою заимствовали уже многое от сосед­них народов — особенно тюркского племени, равно и от венгров» (стр. 38). И несколько ниже: «Весьма вероятно, что в строе и образе действий войск руссы многое заим­ствовали: в северной Руси — у шведов и Ливонских ры­царей, а в западной и юго-западной — у соседей своих, поляков и венгров». Эта основанная на одних предполо­жениях характеристика русского военного искусства в удельный период страдает таким же недостатком изуче­ния, как и предыдущий мнимо-норманнский период. А между тем вот что говорит главный источник для нашего удельного времени, то есть русская летопись. В 1229 г. Даниил Романович с братом Васильком ходили на по­мощь Конраду Мазовецкому и вместе с ним осаждали город Калиш. «Кондрату же любящу русский бой и понужающу Ляхы свое, онем же одинако нехотящим». (Ипат.

летоп. по нов. изд., 504.) Итак, был свой собственный «русский бой», то есть свои особые приемы, свое рус­ское военное искусство, которому Конрад отдавал пред­почтение перед собственным польским. Если бы сочини­тель вместо помянутого перечня многочисленных источ­ников внимательно изучил хотя бы одну Киево-Волынскую летопись, то он нашел бы там довольно ценного материала для характеристики нашего военного искусст­ва в удельную эпоху и убедился бы, что оно стояло довольно высоко по тому времени и было вполне свое­образно; следовательно, имело уже свои традиции, свое историческое развитие. Вместо ни к чему не пригодного, сухого перечня почти всех войн и походов этого периода и его запутанной политической истории, автор поступил бы гораздо лучше, если бы сосредоточил свое внимание на фактах, самых характерных и более подробно изло­женных летописцами, а потом уже отсюда строил бы свои выводы о военной стороне русской исторической жизни. Например, следовало бы подвергнуть особому изучению такие события, как известный поход Игоря на половцев, битву на Руте, Липецкую битву, походы Дани­ила Романовича на ятвягов и т. п.

Ограничивая пока свою критику собственно киевс­кою эпохою нашей истории, я оставляю здесь сочинение князя Голицына, которое чем более подвигается к по­зднейшему времени, тем более представляет разнообраз­ного поучительного материала и вообще заслуживает вни­мания как первая систематическая попытка в этом роде. Перехожу к следующему специальному труду: к «Исто­рии Русской церкви» г. Голубинского.

Не скроем, что книга г. Голубинского произвела на нас тяжелое впечатление. От писателя, уже известного добросовестными трудами, признаться, мы никак не ожи­дали столь превратного и поверхностного отношения к делу и такого слепого поклонения отжившей норманн­ской системе. Если бы г. Голубинский, просто и не мудр­ствуя лукаво, следовал летописным басням и ошибкам списателей, а также установленным норманистами до­мыслам и толкованиям, его труд имел бы хотя внешний вид некоторого построения. Но автор вздумал местами не

соглашаться с начальною летописью и поправлять ее, а местами пересыпать свой рассказ о введении в России христианства с полемикою с антинорманистами. В числе последних, очевидно, он возражает и на мои доводы, хотя меня не называет; причем на каждом шагу мы убеждаем­ся, что исследования наши если он отчасти и просматри­вал, то очень невнимательно. В результате он постоянно пугается в новых домыслах и противоречит не только историческим фактам, но и самому себе.

Во-первых, он принимает Аскольда и Дира за исто­рические лица, пришедшие с Рюриком из Скандинавии, но отвергает рассказ летописи об их нападении на Царьград. Русь, нападавшая на Царьград и после того крес­тившаяся, по его мнению, была не киевская, а тавричес­кая, «не имевшая к киевской никакого отношения» (стр. 24). «О руссах азовско-таврических пока еще не найдено никаких исторических свидетельств». И вслед за тем со­чинитель сам приводит свидетельства о ней арабов и некоторые географические названия. Варяго-руссы при­шли и поселились на Таманском полуострове (неизвест­но когда) рядом с своими родичами готами «и слились с ними в один народ, так что русское называли готским и наоборот». Таким образом, русское Евангелие, найден­ное Константином в Крыму, было собственно готское (стр. 30). Далее, по поводу Сурожской легенды, автор говорит: «Мы ни одного писателя не знаем и ни одного свидетельства не имеем, чтобы славяне наши до прибы­тия к нам варягов занимались набегами на другие наро­ды, а напротив, знаем только, что они сами были целью этих набегов и что эта постоянная страдательная роль составляла их характеристическую и отличительную черту» (стр. 45). Сказать это может только тот, кто не имеет ни малейшего понятия о фактической истории славян. Если автор не верит в тождество Руси и Роксалан, то все-таки неужели ему неизвестны византийские свидетельства об антах или восточных славянах? (Не говорим уже о сарматах, которых автор, вероятно, тоже относит к немцам.)

Между прочим, г. Голубинский пускается и в филоло­гические толкования — этот самый скользкий путь для

всех толкователей. Относительно имени Руси он прини­мает такую комбинацию. Финны называют шведов Rotsi; новгородцы познакомились с норманнами через финнов, назвали их финским именем «и произошло русское (сла­вянское) имя норманнов. Вслед за русскими назвали нор­маннов этим именем греки, а за греками арабы» (стр. 49). Можно ли придумать комбинацию более наивную и ме­нее серьезную! Тут не выходит главного: как же сами-то русские славяне стали себя называть Русью? Откуда, из каких источников видно, что новгородцы познакомились с норманнами через финнов? Известно, например, что первые плавали ко вторым прямо на остров Готланд, а вторые прямо плавали к первым в Ладогу. Притом сам же автор говорит, что новгородцы назвали себя не Русью, а славянами (стр. 45). Притом уже было приведено столько фактов, указывающих на принадлежность имени Руси преимущественно днепровским славянам, что необыкно­венно странно теперь встречать подобные толкования. Если все соседи называли нас руссами, то конечно, пото­му, что мы сами так себя называли. «Созвучие в имени народа русь с названиями рек Рось и Руса просто случай­ное» (стр. 51). В том же роде идут далее рассуждения об именах князей и послов. Но обратимся собственно к введению христианства.

Оказывается, что христианство ввели к нам варяги, служившие прежде в Константинополе. Следует ссылка на договор Игоря. Там говорится о христианской Руси, о варягах же ни слова. Но для автора это все равно, так как он убежден в их тождестве; притом же в летописи стоят слова: «мнози бо беша Варязи христеяни». Между тем эти слова не принадлежат договору, а суть замечание самого летописца и вставлены очевидно позднее, то есть, когда составители сводов начали смешивать варягов с русью; но автору до таких истин нет дела. Он верит А. А. Кунику более, чем историческим фактам; верит ему в том, что варяги давным-давно служили в Константино­поле и там крестились, хотя прямые византийские извес­тия начинают упоминать об этой службе только с XI века, когда варяги были уже христианами западной (а не восточной) церкви. Затем г. Голубинский полагает, что

киевская церковь Илии была только подражанием вооб­ражаемой им варяжской Ильинской церкви в Константи­нополе и что от сей последней церкви киевские варяги получали для себя священников (стр. 63). Одним словом, мы видим полный произвол в догадках и толкованиях автора по самому существенному предмету его книги (как известно, его докторской диссертации).

Приступая к крещению Владимира, г. Голубинский выражает свое прискорбие о том, что он должен уничто­жить старую веру в летописную повесть об этом креще­нии: «Неумолимый долг историка заставляет нас ска­зать, что повесть эта не заключает в себе ничего истин­ного, что она есть позднейший вымысел, по всей вероят­ности, не русский, а греческий». Он признает ее «по­зднейшею вставкой в летописи», не имеющею связи с предыдущим (стр. 91). Затем автор старается опроверг­нуть летописный рассказ. Мы не будем разбирать этих опровержений, хотя не согласны с ним в некоторых подробностях. Обратим внимание только на явное про­тиворечие: сочинитель не задумывается вычеркнуть из летописи даже эту священную легенду, тогда как благо­говеет перед басней о призвании варягов и не обнару­живает ни малейших критических попыток в вопросе о позднейшем смешении в летописях варягов с русью и таких позднейших глоссах, как фраза: «мнози бо беша Варязи христиане».

Устранив легенду о выборе веры и крещении Влади­мира, г. Голубинский ведет опять длинные рассуждения о том, как варяги, служившие прежде в Константинополе, вводили христианскую веру в России. Следить за этими рассуждениями, по их запутанности и беспрерывно встре­чающимся произвольным догадкам, мы отказываемся, а поставим ему на вид следующие обстоятельства: говоря о перемене религии, кажется, можно было бы коснуться прежней, старой религии народа. Автор этого не касает­ся. Толкуя о договорах с греками, он совсем не замечает, что его мнимые варяги поклоняются Перуну и Волосу, а не Тору и Одину. Положим, это обычный промах норманистов. Но вот что особенно удивительно в историке Русской церкви: это совершенный пропуск вопроса о

церковно-славянской грамоте и славянском богослуже­нии. По мнению г. Голубинского, христианство ввели в России варяги; они же ввели у нас грамотность, причем воспользовались готскою письменностью. И эта готская грамотность образовалась у нас, по-видимому, до Влади­мира (стр. 83). С другой стороны, Владимир, по толкова­ниям автора, только продолжал дело варягов и сам при­нял крещение не от греков или болгар, а именно от варягов (стр. 110—112). Когда же и каким образом готс­кая грамотность и готское богослужение превратились в славянское, на это книга г. Голубинского ответа не дает. Нам казалось бы, что автор начальной истории нашего христианства на первом плане должен иметь вопрос о церковно-славянском богослужении и тесно связанной с ним славянской грамотности; пройти мимо этого вопроса просто немыслимо.

Вот к чему приводят норманнские измышления хотя и умных людей, но нетвердых в исторической критике!

Любопытна также последняя глава (IV) книги г. Голу­бинского, трактующая о древнерусском просвещении. Он пытается доказать, что в домонгольский период у нас просвещение отнюдь не стояло выше, чем в период та­тарского ига, и что иго это никакого особого ущерба русскому просвещению не сделало. О таком воззрении можно только сказать: ново и оригинально, но истори­чески неверно. Очевидно г. Голубинский не задумывался над такими сохранившимися до нас произведениями до-монгольской Руси, как, например, Слово о полку Игореве и Дмитриевский собор во Владимире. Ему и в голову не пришло сравнить их с произведениями последующей, т. е. татарской эпохи.

Обратимся к третьему сочинению, то есть, к «Очер­кам Русской истории в памятниках быта». Перед нами труд, далеко оставляющий за собою оба предыдущие по своему более добросовестному отношению к источни­кам, ясному и толковому изложению; к тому же он снабжен хорошими рисунками памятников. Это очень полезное пособие для знакомства с домонгольским пе-

риодом русской истории. Мы не будем останавливаться на некоторых замечаниях, которые могли бы сделать по поводу того или другого положения. Коснемся только отношений этого труда к вопросу о происхождении Русской народности, и к мнениям о древнем русском искусстве.

В первой части сочинения, в которой автор начина­ет свое изложение с каменного века и обозревает на­роды, обитавшие в Восточной Европе, он как будто не отделяет руссов от славян, например, при описании су­довых караванов на Днепре и обрядов трупосожжения. Но во второй части, посвященной Преимущественно Киевскому периоду, он является вдруг норманистом и последователем летописных басен. Это обстоятельство помешало ему, например, более исторично взглянуть на древнейший Киев. Ему так же, как мифическим Аскольду и Диру, Киев во второй половине IX века пред­ставляется «небольшим городком на горе». Исходя из этого положения, автор считает за «первоначальный го­родок Киев» вершину «так называемой Старо-Киевской горы» (стр. 9). А Подол, по его мнению, начал заселять­ся позднее, собственно при Владимире I и Ярославе I (стр. 11). Мы полагаем, что в действительности проис­ходило наоборот. По всем признакам, поселение на По­доле было древнее верхнего города. Множество пред­метов каменного века, находимых в соседних берего­вых низинах, ясно говорит — в какую глубокую древ­ность простиралось их заселение. На то же обстоятель­ство указывают остатки пещерных жилищ. А затем, с установлением водного торгового пути, конечно, начал обстроиваться нижний город как судовая пристань. От­сюда поселения постепенно распространились вверх по холмам и удольям. Тогда-то обстроился верхний город или кремль, как укрепленное жилище князя и его дру­жины, возворившихся здесь уже в виду значительного и торгового поселения. Таков естественный ход вещей по отношению к данной местности. А что Киев «только со второй половины X века стал быстро возрастать и к концу XI века уже успел увеличиться в двадцать раз против своего первоначального объема» (стр. 9), то есть

объема второй половины IX века, это совершенная ги­пербола, навеянная басней о вокняжении здесь варяж­ских выходцев.

Неверный исходный пункт (господство в Киеве варя­гов) ведет автора и к дальнейшим натяжкам, именно там, где он рассуждает о князе и его отношениях к народу. Непонятным является, почему же не Новгород, а Киев, столь незначительный еще во второй половине IX века, в начале X, то есть при Олеге, является уже значительным торговым городом, главою обширной страны, имевшей и другие славные торговые города, как Чернигов, Любеч, Переяславль? Откуда в этом якобы маленьком городке, отвоеванном у хазар варягами, так быстро развилось шумное народное вече, ограничивавшее княжескую власть? Откуда произошли эти «ряды» или уговоры наро­да с князем? Да откуда, наконец, взялся сам этот силь­ный славянорусский народ киевлян (о котором арабские писатели ясно говорят тоже в начале X века), если в IX веке он был слаб и ничтожен и переходил то к хазарско­му, то к варяжскому господству?

В обзоре Владимиро-Суздальского края автор сооб­щает результаты курганных раскопок в области мерян, причем пользуется исследованием графа Уварова «Меряне и их быт по курганным раскопкам» (Труды перв. археол. съезда). Это превосходное исследование вызыва­ет только следующее недоумение. Автор его нашел в раскопанных могильниках два племени: одно туземное, несомненно мерянское, другое пришлое и, несомненно, с более развитою гражданственностью. Последнее он признал за варягов. Судя по монетам, племя это сохра­няло свои языческие обряды погребения до самого XI века. Между тем в этом веке, по всем историческим данным, Суздальский край уже является краем по пре­имуществу славянорусским. Меря так рано ославянилась, что мы не можем найти никаких остатков ее языка и только по аналогии и по раскопкам судим о ее рели­гии. Выходит, таким образом, что чистокровные Варяги ославянили Мерю. Вот к каким логическим выводам при­водила даже лучших исследователей нашей старины норманнская теория! Автор «Очерков» также выставля-

ет положение, что Меря очень рано ославянилась (стр. 142 и 150). Но он как-то обходит указание раскопок на другое высшее по развитию племя, в котором мы можем с полною достоверностью признать славяно-руссов. Вме­сто того чтоб указать именно на русскую колонизацию, он говорит вообще о славянских колонистах; голословно заставляют Мерю посылать своих купцов в Камскую Болгарию, в Новгород и на Балтийское поморье; а нача­лом этих торговых сношений с западом полагает IX век, «когда смелые ватаги варяжские новгородским путем проникли в верховье Волги, а оттуда в дебри дремучих ростовских и владимирских лесов» (стр. 149). Следова­тельно, опять получается значительная путаница пред­ставлений. Варяги приходят в ростовские дебри, а Меря оказывается настолько предприимчива и промышленна, что сама отправляется торговать на Балтийское поморье. При чем же тут славяне и каким образом эта торговая, предприимчивая Меря успела значительно ославяниться к XI веку? Нет, как хотите, а с норманнскою системой, по русской поговорке, куда ни кинь, все выходит клин, то есть совершенный разлад с несомненными истори­ческими фактами. От варягов якобы мы получили воен­ное искусство; от них же пришло к нам христианство, с церковно-славянскою грамотой впридачу. Наконец, ва­ряги ославянили для нас целый северо-восточный край древней Руси! ¹

Последнее наше возражение П. Н. Полевому относит­ся к архитектуре и орнаментике суздальских храмов XII и XIII веков².

¹Придется предположить, что в старину северо-германское племя питало необыкновенную симпатию ко всему славянскому, очень легко и охотно превращалось в славян и в этом отношении составляло совершенную противоположность современным нем­цам, в особенности ученым.

² Привожу здесь и эту часть своей рецензии, так как она касается источников русского строительного искусства, которое доселе представляли простыми и поздними заимствованиями у других народов, подобно только что приведенному примеру отно­сительно искусства военного.

«При первом взгляде на памятники владимирские бросается в глаза их резкое различие с памятниками киевскими, как в общем характере, так и в частностях», — говорит г. Полевой (стр. 186). Затем он распространяет­ся о западном, романском влиянии, которое принесло с собою в Ростовско-Суздальскую область новые (не гре­ческие и киевские) архитектурные образцы» (стр.189). «Простое сравнение древних памятников Ростовско-Суздальской области, в связи с некоторыми хронологичес­кими данными их истории, заставило прийти к тому убеждению, что западное влияние уже и ранее Андрея Боголюбского, может быть— под влиянием Смоленска, Новгорода и Пскова, нашло себе доступ на северо-вос­точную окраину Руси XII века» (ibid.). «Судя по некото­рым подробностям плана его (владимирского Успенского собора) и по летописному известию, указывающему на то, что собор Андреев был одноглавый, мы имеем право заключить, что он также не отступал по внешности от общего романского типа церквей, построенных в Владимиро-Суздальском крае Юрием и Андреем» (стр. 195). Относительно рельефных изображений на стенах Дмит­ровского собора автор, вслед за графом Строгановым, полагает, что художник подражал церкви св. Марка в Венеции, и разместил на стенах православного храма сю­жеты, взятые из западных преданий и не имевшие «ни­чего общего с русско-византийскою почвою нашего се­веро-востока» (стр. 205). В XIII веке, по его мнению, суздальские храмы отступают «от первоначального про­стого образца романских построек». Например, пятиглавие является уже в конце XII века. Собор в Юрьеве-Польском «значительно уклонился от романского образ­ца в том, что к нему с трех сторон пристроены были обширные притворы, покрытые богатейшими резными украшениями» (стр. 206).

Мы выписали из текста существенные положения автора, относящиеся к суздальскому стилю. В примеча­ниях 89-м — 96-м он старается подкрепить свои положе­ния разными ссылками, преимущественно на статью графа Уварова: «Взгляд на архитектуру XII века в Суз­дальском княжестве» (Труды первого археологического

съезда) и монографию графа Строганова: «Дмитриевс­кий собор в Владимире на Клязьме» (М. 1849), а также на полемическую анонимную брошюру, изданную в 1878 году в Петербурге против известного сочинения французского ученого архитектора Виолле-ле-Дюка (Lart Russe. Paris— 1877). Между прочим, в примечании 98-м П. Н. Полевой говорит о проверке фактов археологичес­кой критикой. «В необходимости такой проверки нас еще более убедили те страницы новой книги Д. И. Ило­вайского, которые он посвящает описанию древнерус­ского орнамента, наряда и украшений одежды» (стр. 226). Этими немногими словами автор «Очерков» заявил, что мое последнее сочинение («Владимирский период русской истории») не осталось для него неизвестным, и вместе с тем заявил сомнение в моей археологической критике.

Для тех, которые ознакомились с моим сочинением, напомню, что относительно полемики, возникшей по поводу книги Виолле-ле-Дюка, я (хотя далеко не разде­ляю всех его положений) склоняюсь несколько на его сторону в вопросе о так называемом романском стиле суздальских храмов, их украшений и вообще древне­русских орнаментов. Стиль этих орнаментов отразился даже на некоторых украшениях одежды. В своей книге я говорю, что во всех подобных украшениях в сильной степени проявилось самостоятельное русское художе­ство и своеобразный русский вкус: «Сей последний, при известной даровитости племени, с незапамятных времен воспитывался на роскошных образцах искусст­ва и промышленности, как греческой, так и восточной, преимущественно персидской, которые путем военной добычи, торговых и других сношений постоянно прите­кали в Восточную Европу» (стр. 319). Такое мое поло­жение о своеобразном русском вкусе, с незапамятных времен развивавшемся на греко-восточных образцах, очевидно, не нравится тем, которые не признают за нашими предками более старой и более оригинальной гражданственности. По их мнению, как Русское госу­дарство — не древнего и самобытного происхождения, а создано западными пришельцами не ранее второй

половины IX века, так и старое русское искусство не имело какого-либо более древнего начала и своеобраз­ного характера, а явилось простым внешним подража­нием прежде Византии, потом западу. Это отрицание древнерусской самобытности, как мы видим, доходит до того, что и начало нашему военному искусству будто бы положили варяги, и христианство, и грамоту к нам ввели тоже варяги.

Обратимся к приведенным выше положениям «Очер­ков» о стиле суздальских храмов.

Во-первых, автор решительно говорит об архитек­турных романских образцах, тогда как в изложении подробностей никакой собственно романской архитекту­ры мы не видим. Одноглавие не составляет какой-либо отличительной романской черты: оно существует и в храмах чисто византийского типа. Относительно плана суздальских церквей опять мы видим византийский или собственно византийско-киевский тип. Нельзя сравни­вать суздальские постройки с храмом св. Марка в Вене­ции, помимо этой византийско-киевской архитектуры, которой он соответствует и по времени, и по характеру стиля. Он такой же пятиглавый, как соборы Черниговс­кий и Новгородский (последний имеет шестую главу над вежею), а своими мозаиками сближается с Киево-Софийским. В плане он несколько отступает от них; напри­мер, имеет только одно алтарное полукружие, тогда как на Руси утвердилось преимущественно тройное. Вообще св. Марк принадлежит к типу чисто византийскому, а не романскому, хотя последний и возник на византийской основе. Далее, нельзя говорить о каком-то западном вли­янии, которое — может быть — через Смоленск, Новго­род и Псков проникло в северо-восточную Россию еще ранее Андрея Боголюбского. Псков пока не играл значи­тельной роли в сношении с Западом; а храмы смоленс­кие и новгородские той эпохи принадлежат к такому же византийскому типу, как и киевские. В домонгольский период гражданственность Суздальской Руси не была ниже Новгородской, особенно в деле зодчества: храмы суздальские несравненно изящнее построены и украше­ны, нежели храмы новгородские. В течение всего этого

периода Суздальский край находился под непосред­ственным влиянием киевской гражданственности, и ростовско-владимирские храмы доказывают это лучше все­го. Автор «Очерков» начинает историю суздальского храмового зодчества с построек Юрия Долгорукого и образцов для них ищет на западе, в романской архитек­туре, полагаясь на выводы названных выше сторонников романского влияния. Между тем в книге моей (стр. 211) указан первоначальный образец для этого зодчества, именно Успенский храм в Киево-Печерском монастыре. В сказании Печерского патерика о построении сего пос­леднего храма прямо говорится, что по его точному по­добию Владимир Мономах создал храм Богородицы в Ростове, в такую же высоту, ширину и долготу, и велел расписать его теми же самыми иконами и на тех же самых местах. А сын Мономаха, Юрий Долгорукий, во время своего княжения «в ту же меру» построил Бого­родичный собор в Суздале. (Памятники Русской Литера­туры XII и XIII веков. Изд. Яковлевым. С.-Пб. 1872, стр. CXXIII.) Это свидетельство, доселе упускавшееся из виду, ясно указывает на то, что суздальское храмовое зодчество возникло под непосредственным влиянием зодчества киевского. Росписание икон на тех же самых местах подтверждает, что архитектурные здания были тождественны с Киево-Печерским храмом. Разумеется, при дальнейшем развитии этого зодчества происходили некоторые несущественные видоизменения и приспо­собления первоначального образца.

Итак, вопрос о романском влиянии должен быть све­ден не к архитектуре, а собственно к наружной орнамен­тации и дугообразным порталам. Хотя в постройке суз­дальских храмов и участвовали западные мастера, но они должны были вполне подчиняться установившемуся гре­ко-русскому типу; церковное разъединение наше с запа­дом, ревность к греческому обряду и высшая духовная власть, находившаяся в руках Греков, препятствовали всякому отступлению от этого типа. Не забудем, что сооружение данных храмов производилось под непосред­ственным наблюдением епископов и вообще духовен­ства. Еще менее могло быть отступлений в украшении

внутренних стен, которое на севере состояло исключи­тельно из фресковой иконописи. Некоторая свобода мог­ла быть предоставлена только наружным украшениям. Действительно, художество воспользовалось этою долею свободы и покрыло стены суздальских храмов затейли­выми, по местам раскрашенными, рельефами. В этих только украшениях и могло сказаться влияние западных мастеров, но не в такой степени, как полагают поборни­ки романского влияния. В данных украшениях, несом­ненно, сказался и собственный русский вкус, как извест­но, весьма наклонный к пестроте и затейливости. Ожив­ленный спор между романистами и византийцами по поводу суздальского стиля вообще начался с 1869 года, то есть с Первого археологического съезда. Я внимательно следил за этим спором. Когда же вышло сочинение Виолле-ле-Дюка, то для меня было очень важно, что такой знаток романской архитектуры, и по своему положению лицо беспристрастное, не только не усмотрел в суздальс­ких орнаментах исключительно романского влияния, а напротив, указал на присутствие художественного вкуса, развивавшегося преимущественно под влиянием Визан­тии и Востока. Впрочем, ученый архитектор вдался не­сколько в другую крайность, то есть предоставил восточ­ным элементам уже чрезмерное преобладание. Притом введенный в заблуждение норманнскою теорией проис­хождения Руси, он припутал еще и скандинавские эле­менты.

Считая проводниками романского влияния в Суздаль северно-русские города, Смоленск и Новгород, автор «Очерков» не обратил внимания еще на другое факти­ческое указание: на присутствие разных узорчатых пор­талов и раскрашенных с позолотою наружных рельефов («прилепов») в юго-западной Руси того времени. О них говорит волынский летописец, сообщая нам подробности о построенной Даниилом Романовичем на Холме церкви Иоанна Златоуста. В Галиции, скорее чем в Суздале, могло сказаться западное влияние. Любопытно, однако, что приведенное летописцем имя «хитреца», высекавше­го узоры на камне (Авдий), совсем не указывает на запад­ное происхождение. Конечно, и там изящный Холмский

храм не был каким-либо нововведением, а явился резуль­татом долгого предшествовавшего развития художеств. Тот же летописец, по поводу татарского нашествия, гово­рит о большом количестве русских мастеров всякого рода. Так называемые обронные, то есть скульптурные укра­шения не были совершенною новостью на Руси ни в Суздале, ни в Холме. Они не чужды и древнекиевским орнаментам, на что указывают рельефы Ярославовой гробницы и некоторые другие фрагменты с высеченными на камне фигурами животных и людей. Звериным моти­вам Дмитровского собора предшествовали таковые же мотивы киево-софийских фресок. В «Очерках», в приме­чании 94-м, как доказательство немецкой народности строителей Дмитровского собора и сильного немецкого влияния на его обронные украшения, указаны «те орлы, которые мы видим в числе его орнаментов и которые при Фридрихе I введены были в герб западных императоров». По этому поводу заметим, что орел является и гербом Галицкого княжения, судя по известию той же Волынс­кой летописи. Она говорит, что наверху каменной башни, воздвигнутой Даниилом близ Холма, стоял изваянный из камня орел, и, по-видимому, двуглавый. Такой, именно двуглавый, орел свидетельствует опять о происхождении герба из Византии, хотя к Галичу Германия была бы еще ближе.

Что касается до мастеров в Суздальском крае, то поборники преобладавшего западного влияния обыкно­венно приводят свидетельства летописи над 1194 годом по поводу обновления собора в городе Суздале. Епископ Иоанн не искал мастеров из немцев, а нашел своих: одни лили олово, другие им покрывали кровлю, третьи белили стены известью. Но здесь говорится о мастерах-техни­ках, о штукатурах и литейщиках. Каменные постройки на нашем севере начались собственно с христианских хра­мов, а в техническом отношении там мы, несомненно, должны были кое-чему поучиться у немцев, между про­чим искусству каменной резьбы, особенно человеческих фигур. Но вопрос идет о стиле и орнаментах; а это не одно и то же. Я нисколько не исключаю некоторого романского влияния на суздальские прилепы и прямо

указываю в своей книге на участие западных мастеров в суздальских постройках (особенно Андрея Боголюбского). Мое главное положение состоит в том, что владими-ро-суздальский архитектурный стиль есть дальнейшее развитие византийско-киевского, его непосредственное продолжение; что в суздальской орнаментации наряду с романским влиянием сказался своеобразный русский вкус, и проявились многие своеобразные мотивы, напо­минающие более восточный, чем западный пошиб. Соб­ственно архитектурный стиль развивался не из романс­кого, а параллельно с ним; тот и другой имел византийс­кую основу, но суздальский к ней ближе, чем романский. Только варварское татарское иго воспрепятствовало даль­нейшему самобытному развитию изящного русского сти­ля на нашем северо-востоке.

Приведенная «Очерками» в числе своих авторитетов анонимная брошюра, озаглавленная «Виолле-ле-Дюк и архитектура в России», является крайнею степенью ро­манизма в данном споре и полным отрицанием самобыт­ных черт в древнерусском художестве. Но брошюра эта сама исполнена фактических промахов, начиная с того, что Ярослав соорудил церковь св. Софии в Киеве будто бы «по образцу храма Юстиниана в Константинополе» (стр. 4). Известно, что Киево-Софийский собор принад­лежит иному, более позднему византийскому типу, чем Константинопольская София. Почти такая же неточность повторяется на следующей странице относительно Чер­ниговского собора, в котором были галереи для женщин, будто бы не встречающиеся в других русских храмах. Хоры или галереи для женщин существуют и в суздальс­ких храмах, но обыкновенно они ограничиваются там одною западною стороною, подобно некоторым визан­тийским церквам близкого к той эпохи периода. При сравнении суздальских храмов с киево-черниговскими, автор брошюры упустил из виду, например, Успенский храм черниговского Елецкого монастыря, который в ар­хитектурном отношении может служить одним из звень­ев, связующих ростовско-суздальский стиль с киево-чер-ниговским. Далее говорится, будто «области Ростова и Суздаля, покрытые в те отдаленные времена дремучими

лесами и непроходимыми болотами, не имели почти ни­каких сношений с востоком» (стр. 6). Это противоречит не только арабским свидетельствам и арабским монетам, но даже нашим летописям. Болота и леса не мешали сообщениям по водному Волжскому пути (к тому же сношения и связи русского племени с востоком начались, конечно, не с X века, а еще в те времена, когда русское или Роксаланское племя соседило с Боспорским царством и прикавказскими народами. Далее, будто бы «в Ростовс­кой земле до XIII века находился всего один монастырь» (стр. 7), тогда как только известных нам монастырей можно насчитать около десятка. «Тип самого здания вла­димирского Успенского собора был избран совершенно противоположным византийскому» (ibid). Этот тип, как известно, общий ростовско-суздальским храмам, а что послужило им непосредственным образцом, мы указали выше; да и без этого указания один поверхностный взгляд на планы и разрезы здания убеждает в византийско-киевских образцах. «Великий князь Всеволод обратился (за строителями) к Фридриху I, находившемуся с ним в близких сношениях после того, как последний приютил сына его, Владимира, и помог ему снова овладеть княже­ством Галицким» (стр. 17). В этих немногих словах нахо­дим целый ряд неточностей. Во-первых, едва ли Фридрих Барбарусса имеет какое-либо отношение к Дмитровско­му собору, о котором летопись упоминает спустя семь лет после его смерти. Владимир был племянник, а не сын Всеволода III. «Близкие сношения» между Всеволодом и Фридрихом не могли возникнуть вследствие услуги, ока­занной последним Владимиру: она случилась в тот мо­мент, когда император собирался в крестовый поход; действительно, он вскоре отправился и погиб в этом походе. Наоборот, Фридрих радушно принял беглеца Вла­димира, потому что прежде того находился в дружеских отношениях со Всеволодом. Помянутое выше свидетель­ство летописи под 1194 годом заставляет предполагать, что Всеволод мог уже найти у себя дома мастеров для постройки Дмитровского собора. Несколько позднейший по времени Юрьевский собор и его роскошное обронное узорочье даже некоторыми поборниками романизма при-

знаются за произведение русских мастеров. А не могла же эта русская художественная школа образоваться вдруг, без долгого предварительного развития. Вообще, рассказ об обращении Всеволода к Фридриху и о посыл­ке сим последним строителей не основан ни на каких данных. Не продолжаем далее выписок, обнаруживаю­щих разлад помянутой брошюры с точными фактами. Автор «Очерков» положился на выводы этой полемичес­кой брошюры, очевидно, без особой критики.

VI

Заключительное слово о народности руссов и болгар¹

В предыдущей статье («Специальные труды по на­чальной русской истории») я старался показать на неко­торых специальных исторических трудах последнего вре­мени, в какие неизбежные противоречия с фактами и несомненными свидетельствами впадают те исследовате­ли начального периода нашей истории, которые продол­жают принимать за свой исходный пункт норманнскую теорию происхождения Руси. Вот уже в течение десяти лет я веду постоянную, непрерывную борьбу с этою искусственною теорией, которая, благодаря долговремен­ному господству в русской историографии, успела приоб­рести почти догматический характер и многочисленных сторонников. К тому же на ее поддержку выступила и племенная тенденция в лице ученых преимущественно немецкого происхождения. Понятно, что при подобных условиях легкомысленно было бы думать, что с нею мож­но раз навсегда покончить в один, в два приема. Нет, чтобы покончить с нею основательно и бесповоротно, чтобы расчистить место более прочному, более научному построению нашего исторического фундамента, нужно было вести возможно энергичную и неустанную борьбу, нужно было отражать сыпавшиеся с разных сторон воз­ражения, замечания, недоумения и даже глумления. На-

¹Из Журн. М. Н. Пр. 1881. Май.

деюсь, соотечественники не упрекнут меня в том, чтоб я отступил перед этою борьбою. Я имею доказательства, что варяго-русский вопрос, в 1871 году поднятый мною вновь и на новых основаниях, пользуется несомненным вниманием русского образованного общества; хотя неко­торые поверхностные отзывы и пытались ославить его скучным, надоевшим вопросом. Это внимание, помимо собственного, научного интереса, служило мне немалым одобрением в помянутой борьбе. В настоящей своей ста­тье я желаю объяснить последний фазис вопроса, указать вообще на приемы моих противников и прибавить еще несколько черт к сумме прежних своих доказательств.

Я много благодарен моим возражателям в том отно­шении, что они заставляли меня вновь и вновь возвра­щаться к предмету, проверять свои основания и все бо­лее углубляться в сущность вопроса. Благодаря тому, не­которые его стороны и подробности, мало освещенные и недостаточно развитые в первых моих статьях, впослед­ствии более уяснились и подвинулись в обработке, а некоторые соображения и доказательства второстепен­ной важности подверглись поправкам или совсем отбро­шены.

Между прочим в своих изысканиях о руссах я натол­кнулся на болгарские племена, обитавшие в Южной Руси, и счел необходимым пересмотр вопроса о болгарах. Этот пересмотр привел меня к тому выводу, что болгаре, как и русь, были чистое восточно-славянское племя. Тогда сде­лалось возможным отнести так называемую славянскую параллель в названиях Днепровских порогов у Констан­тина Багрянородного именно к названиям какой-либо болгарской ветви. Уяснилось тогда для меня отношение так называемых Черных Болгар к Руси Тмутраканской, и сделалось возможным предположение, что русские пись­мена, найденные Кириллом и Мефодием в Крыму, были не что иное, как письмена славяно-болгарские. Уяснилась таким образом и связь начального русского христианства с греческими городами в Тавриде. Далее, высказанное мною в первых статьях предположение, что относитель­но сказания о призвании варягов-руси в летописях, до­шедших до нас, мы имеем дело с позднейшим искажен-

ным текстом и с какими-то позднейшими вставками — это предположение впоследствии подверглось более тща­тельному обследованию. Конечный мой вывод был тот, что басня о призвании трех варяжских князей, несом­ненно, была внесена уже в первоначальный текст Повес­ти временных лет самим игуменом Выдубецким Сильвес­тром, который был автором этой повести, а не перепис­чиком ее (как ошибочно думали, полагая сочинителем ее печерского инока Нестора, автора житий игумена Феодо­сия и Бориса и Глеба). Начало басни о призвании варягов я отнес к первой половине XI века, а развитие ее — ко второй половине, то есть к эпохе сыновей и внуков Ингигерды. Потом в некоторых списках летописи, не ранее конца XII века, русь, посылавшая послов к варягам, была спутана с самими варягами, и тогда получился не­бывалый народ варяги-русь. Я указал и на самый процесс этого искажения, именно в списках северо-восточных: утверждению такого искаженного текста много способ­ствовала наступившая эпоха татарского ига, эпоха упадка древнерусской образованности и затемнения киевских преданий.

Такое позднейшее искажение первоначального лето­писного текста, такое смешение варягов и руси в один народ невежественными переписчиками и сводчиками я выставил краеугольным камнем всего здания норманнс­кой системы происхождения Руси, и пригласил моих про­тивников опровергнуть прежде всего этот мои главный вывод. Весьма любопытно то обстоятельство, что против­ники, несмотря на многократные заявления с моей сто­роны, до сих пор тщательно обходили именно этот основ­ной пункт моей Роксаланской системы или стародавнего туземного происхождения Руси. Даже наиболее почтен­ные из них в своих возражениях приписывали мне такое мнение, будто самая легенда о призвании варягов «была сочинена в Новгороде в XIII веке». При этом обыкновен­но они ссылались на первые мои статьи, неверно их перетолковывая и совсем игнорируя последующие, и именно те, в которых основное мое положение об иска­жении текста развито наиболее. Вообще от такого невни­мания к новой постановке вопроса и к другим суще-

ственным моим основаниям полемика неизбежно должна была затянуться. Мне нередко приходилось напоминать, что ответы на многие возражения уже даны в моих статьях; что прежде, нежели повторять эти возражения, следовало опровергнуть мои ответы. Я даже приходил иногда к убеждению, что противники не только не вника­ли в мои доводы, но и просто не читали их толком или совсем не читали.

В особенности любопытны приемы норманистов по отношению к филологической стороне вопроса. Если в первых моих статьях и были сделаны попытки дать иные объяснения собственным именам, нежели давала нор­маннская система, то впоследствии, глубже вникая в эту сторону, я убедился в полной несостоятельности совре­менной филологической науки точно и удовлетворитель­но объяснить нам древние личные имена и географичес­кие названия; приглашал пока просто остановиться на факте несомненного употребления большинства данных имен у восточных славян, употребления, засвидетель­ствованного разнообразными источниками, и предлагал только объяснения примерные, за исключением немно­гих случаев, относительно которых высказал положитель­ное заключение. Норманисты продолжали игнорировать эту мою основную мысль и голословно присвоивать сво­ей этимологии монополию научности, несмотря на вопи­ющие натяжки и произвол своих объяснений. Несостоя­тельность их филологии доказывается тем, что если они в подтверждение своих толкований и ссылались на какие-то законы языка, то при сем никогда не могли привести ни одного ясного, бесспорного закона, который мог бы точно и фактически быть проверенным. А между тем им оставался неизвестным такой фактор, как закон народно­го осмысления многих собственных имен, которых насто­ящий смысл или давно утратился, или был непонятен по своему инородческому происхождению. Кроме того, они злоупотребляли тою возможностью, которую представля­ет для этимологических толкований общее арийское род­ство языков немецкого и славянского корня.

Итак, никто из моих специальных возражателей, сколько-нибудь известных в ученой литературе, не мо-

жет пожаловаться, чтоб он остался без ответа с моей стороны. В особенности это относится к покойному По­годину и А. А. Кунику. Последние мои ответы были пред­ставлены на рассуждения о варягах-руси того же петер­бургского академика Куника, копенгагенского профессо­ра Томсена и покойного нашего историка Соловьева (см. выше). Кроме таких специальных противников, в нашей науке и литературе последнего времени встречались и другие, которые, не принимая на себя систематической полемики со мною, высказывались или вообще за нор­маннскую систему, или прямо против меня, при удобном случае, мимоходом. Но так как их мнения выражались большею частию или слишком отрывочно, или в голос­ловной, бездоказательной форме, то они почти не пред­ставляют материала для научной полемики. Однако я не желал по возможности и таковых противников оставлять совсем без ответа. (Последним доказательством тому слу­жит моя предыдущая статья.) В настоящее время пред­ставлю еще пример выставленных против меня некото­рых соображений, не выдерживающих фактической про­верки.

На Казанском археологическом съезде 1877 года один весьма уважаемый мною ученый, хотя и не безус­ловный сторонник норманнской теории, по поводу свое­го реферата «О характере власти наших первых кня­зей», высказал, между прочим, два возражения. Против туземного их происхождения будто бы говорят следую­щие обстоятельства: 1) на Руси не сохранилось народ­ных легенд о божественном происхождении князей, как это встречается у других народов, и 2) начальная хроно­логия нашей летописи достоверна, так как летописец пользовался какими-то старыми записями, что подтвер­ждается его сказанием о комете 912 года. (Возражения эти, хотя и не вполне, напечатаны в «Известиях Четвер­того археологического съезда» Казань, 1877, стр. 125— 127.) Случайно я не мог в то время ответить на эти возражения. Отвечаю теперь. Легенды о божественном происхождении князей не везде сохранились и у других народов. А главное, у кого мы будем искать сохранения таких легенд на Руси? Они, конечно, могли принадле-

жать только к языческому периоду; а наш летописец-монах или игумен менее всего расположен был переда­вать потомству мифологические басни. И если он, поче­му бы то ни было, раз остановился на известном домыс­ле о призвании князей из-за моря, то, естественно, не желал и повторять такие легенды, которые противоречи­ли бы этому его излюбленному домыслу. Скорее всего подобная легенда могла сохраниться в поэтических про­изведениях, проникнутых языческим мировоззрением. И она действительно сохранилась. Слово о Полку Игореве прямо называет русских князей потомками (внуками) Даждьбога. Поэт, конечно, не сам придумал такую гене­алогию, а взял ее из народных этнических сказаний. Мало вероятия, чтобы таковые сказания остались совер­шенно неизвестными автору начальной летописи, игумну Сильвестру; но он, повторяю, с своей точки зрения относился к подобной генеалогии неприязненно, отрица­тельно. Что же касается до кометы 912 года, то она менее всего может свидетельствовать в пользу каких-то современных ей русских записок и достоверности лето­писной хронологии о варяжских князьях. Известно, что образцом и главным источником начальной летописи служил славянский перевод византийской хроники Амартола и его продолжателей. Из той же хроники за­имствовано также известие и о комете 912 г. (см. гречес­кий текст в Учен. Зап. Акад. Н., кн. VI, стр. 797). В русской летописи оно, конечно ошибкой, отнесено к 911 году. Мы уверены, что многоуважаемый ученый (К. Н. Бестужев-Рюмин) примет наше объяснение с обычными ему беспристрастием и любовью к историчес­кой истине.

Пользуюсь случаем прибавить кое-что к вопросу об источниках русского начального летописца.

В прежних своих работах я уже указывал на резуль­таты, которые получаются от сравнения всех известий летописи о морских походах в Византию. Оказывается, что известия о походах 865 и 941 гг. заимствованы ею буквально из хроники Амартола и его продолжателей, и в них не упоминается о варягах. Известия о походах 907 и 944 гг. свои собственные, не заимствованные; они бас-

нословны и приплетают варягов. Наконец, известие о походе 1043 г. очевидно самостоятельное, независимое от византийских хроник; оно отличается от них подроб­ностями, но сходно с ними указывает на участие наем­ных варягов. Таким образом, это участие в данном морс­ком походе является несомненным и хронологически первым. А отсюда, от времен Владимира и Ярослава, от конца X и первой половины XI века, летописец делал произвольное заключение о присутствии варягов и в двух помянутых предыдущих походах, о которых он не имел положительных, достоверных сведений (см. выше стр. 372—374). Я высказал предположение, что наш лето­писец известие о походе 1043 года, конечно, «почерпнул из рассказов стариков, современников самому собы­тию». Это предположение свое могу подтвердить и до­полнить следующею догадкою, основанною на сопостав­лении разных свидетельств самой летописи. Под 1106 г. в ней говорится: «преставися Ян, старец добрый, жив лет 90; от него же аз многа словеса слышах, еже и вписах в летописаньи семь; его же гроб есть в Печерском монастыре в притворе». Этот старец был не кто иной, как знатный киевский боярин Ян Вышатич, друг знаменитого игумена Феодосия Печерского. Автор лето­писи, игумен Выдубецкий Сильвестр, вероятно, сам был печерским иноком при Феодосии, а потому имел воз­можность нередко слышать рассказы Яна, когда тот по­сещал монастырь (а м.б. он беседовал с Яном, уже буду­чи Выдубецким игуменом?). К рассказам Яна, приводи­мым летописью, несомненно принадлежит пространное известие о волхвах в Ростовской области под 1071 г., причем Ян Вышатич главным образом повествовал о собственных подвигах. Если обратимся к неудачному по­ходу Руси на Царьград в 1043 г., то увидим, во-первых, что тут не только подтверждается присутствие наемных варягов, но и прямо указано на их антагонизм или не­согласие с Русью; а во-вторых, явно прославляется Вы-шата, «отец Янев», в ущерб другим начальникам. Из всех воевод только один Вышата не захотел покинуть 6000 руси, выброшенной бурею на берег, и сказал муже­ственные слова: «аще жив буду, с ними, аще ли погибну,

то с дружиною». В этом известии нельзя не узнать того же источника, то есть Яна Вышатича, который, очевид­но, любил рассказать что-нибудь любопытное или по­хвальное о себе и своем отце. Подробности похода 1043 г. он, конечно, слыхал от отца Вышаты; но и сам Ян мог лично участвовать в том же походе, так как имел уже 27 лет от роду.

Если мы ближе всмотримся в то обстоятельство, что, только благодаря старикам, подобным Яну Вышатичу, ле­тописец мог вести достоверное повествование с конца X или начала XI века; что туземных исторических записей о русских событиях он не имел ранее XI века (исключая некоторые договоры с греками), но еще более убедимся в том, как шатки и ненадежны его известия о событиях IX века и какое поле представлялось разного рода генеа­логическим басням и тенденциозным домыслам. Он, на­пример, ровно ничего не знает, по крайней мере не говорит, о великих походах Руси на восток, в Каспийское море, в первой половине X века; о чем так громко пове­ствуют арабские писатели.

В параллель с басней о призвании варяжских князей можно поставить в наших летописях и другие сказания, сообщаемые еще более положительным тоном, но факти­чески совершенно неверные, и даже целые документы. Бог весть на каких основаниях сочиненные. Например, «Сказание о убиении Батыя во Угрех» (Воскресенск. и Никоновск.) или «Рукописание Магнуша короля Свейского». (Новогор. IV под 1347 г. Воскресенск. и Софийск. под 1352, Никоновская). Мало того, в настоящее время на Валааме монахи покажут вам даже могилу этого Магнуса, который будто бы здесь окончил свою жизнь православ­ным иноком. Это так же, как в наше время сочинили могилу Синеуса около Белозерска, а под Новгородом вы найдете могилу Гостомысла. В недавнее время развалины каменной крепости в Старой Ладоге стали именовать «Рюриковым Городищем»; хотя нет никаких свидетельств о древности такого названия, и хотя летописи прямо свидетельствуют, что эта крепость построена ладожским посадником Павлом при Владимире Мономахе, именно в 1116 году. Тем не менее можно иногда встретить ссылки

на подобные названия и могилы, как будто на какое-либо историческое свидетельство.

Впрочем, опять повторяю, что не призвание трех ино­земных князей (наставительный домысел о начале кня­жеской власти как источнике гражданского порядка) счи­таю и корнем или узлом всего вопроса и всей норманнс­кой системы, а несомненное искажение первоначального летописного текста, повлекшее за собою смешение ту­земной Руси с заморскими варягами в один небывалый народ. Приглашаю своих противников, и прежде всех достоуважаемого А. А. Куника, сосредоточиться на этом пункте и сопоставлением всех существующих текстов опровергнуть это мое главное положение.

Ввиду такого приглашения приведу вкратце мои дово­ды относительно позднейшего искажения летописного текста, в котором первоначально Русь стояла на первом месте во ряду народов, призывавших варяжских князей.

1) Новгородские летописи, начало которых до нас не дошло, несомненно заключали в себе легенду о призва­нии князей. На это указывают: слова новгородских по­слов в Швеции в 1611 году, отрывок из Иоакимовой летописи и Летописец патриарха Никифора. Но в новго­родских летописях Русь вместе с другими народами уча­ствует в призвании князей от заморских варягов (а не от варягов-русов), о чем свидетельствуют тот же Иоакимовский отрывок, а главным образом Летописец патри­арха Никифора. Сей последний не только составлен в Новгороде, но и дошел до нас в рукописи XIII века; следовательно, это самый старший из всех имеющихся налицо летописных списков. А там ясно сказано: «Придоша Русь, Чюдь, Словене, Кривичи к Варягом, реша: земля наша» и проч.

2) Древние (XII—XIV вв.) западнорусские списки на­чальной летописи, равно и самые киевские списки, до нас не дошли. Но они имели текст легенды приблизитель­но в том же виде, как и новгородские. Доказательством тому служат черпавшие из них свои рассказы о Руси польские историки Длугош, Кромер, Меховский, Стрыйковской и др. Историки эти сообщают, что трех варяжс­ких князей призвал не кто другой, как сама Русь или

собственно часть ее (nonnulae Ruthenorum nationes — у Длугоша). В особенности для нас важно показание Стрыйковского, передающего подробно легенду о призвании князей с цитатой из русских летописей. Он говорит, что русские летописи не сообщают, кто были варяги, и пре­дается по этому поводу разным домыслам, между прочим, сближает варягов с ваграми славяне-балтийскими. (Вот когда уже начались измышления славяно-балтийской те­ории!) Но замечательны следующие его слова: «Летопис­цы русские, не зная, кто были варяги, прямо начинают свои хроники таким образом: послаша Русь к Варягам, говоря «приходите княжить и владеть нами» и проч. К тем же писателям XVI века, знакомым с русскими лето­писями и отделявшим Русь от Варягов, принадлежит и Герберштейн.

3) В некоторых имеющихся списках Повести времен­ных лет и, между прочим, в старейших сохранились яв­ные следы первоначальной, то есть Сильвестровой редак­ции. Например, в Лаврентьевском, Ипатьевском, Троиц­ком, Переяславском при описании посольства за море сказано: «реша Русь, Чюдь, Словене, Кривичи и Весь: земля наша» и проч. В других списках (например, Радзи-виловском) стоит: «реша Руси, Чудь, Словене, Кривичи». Весьма вероятно, что именно эта ошибка какого-то пис­ца, сказавшего Руси вместо Русь, повторенная другими переписчиками, и послужила одним из источников иска­женного текста. Так как выходило, что послы, отправлен­ные к варягам, обращались с своей речью к Руси, то заключили об их тождестве, и в некоторых летописных сводах получился небывалый народ варяги-русь. По отде­лении руси от призывающих народов, на первом месте в числе сих народов осталась Чудь, чем и объясняется это странное первенство Чуди перед славянами в деле при­звания князей. (То же в сводах Софийском и Воскресен­ском.)

4) Когда Русь по ошибке и невежеству переписчиков отнесена была к Варягам, тогда явились в тексте поздней­шие вставки или глоссы, старавшиеся пояснить этих не­понятных варяго-руссов. Например: «сице бо звяхут ты Варагы Русь яко се другии зовутся Свее, друзии Урмани,

Англяне, инии Готе». Или: «от тех прозвася Русская зем­ля Новгородци, ти суть людие Новгородцы от рода Варяжска, преже бо беша Словене» (по Лаврент. списку); то есть: от варяг прозвались Русскою землею Новгород­цы; а эти Новгородцы, будучи варяжского рода, прежде были славянами — бессмыслица полная. Но если возьмем в расчет Ипатьевский список, где в данном месте сказано только: «от тех варяг (то есть от Рюрика с братьями) прозвася Русская земля», и сравним с одним предыду­щим местом летописи, то, может быть, доберемся и до происхождения этой глоссы. А именно: «в лето 6360, индикта 15, наченшю Михаилу царствовати, начася прозывати Русская земля. О сем бо уведахом яко при сем цари приходиша Русь на Царьград, якоже пишет в лето­писании грецком». В этом первоначальном тексте доволь­но ясно говорится, что Русская земля тогда-то, при Миха­иле царе, стала впервые прозываться, то есть впервые имя Руси встретилось в хронике Георгия Амартола по поводу нападения на Царьград. А глоссатор понял это буквально, то есть что Русь стала называться Русью толь­ко с того времени, к которому легенда приурочила свое призвание варяжских князей. Выходило, таким образом, что имя Руси пришло к нам с этими князьями, и тем более что (по указанной выше ошибке) послов посылали Чудь и Славяне к Руси. Но рядом с подобными глоссами остались и другие, явно противоречащие им выражения первоначальной редакции. Например: «Поляне яже зовомая Русь»; или: «Словенск язык и русский один». Образ­чик позднейшего искажения текста о призвании видим и на слове Весь. В некоторых списках она занимает после­днее место в ряду призывающих народов, а в других обратилась в слово вси или вся и отнесена то к предыду­щему слову («Кривичи вси»), то к последующему («вся земля наша»). Следовательно, названия первого народа мнимой федерации (Русь) и последнего (Весь) подверг­лись отделению от этой федерации, искажению и вообще путанице.

5) Те же польские историки указывают на другой факт искажения в первоначальном тексте, именно на Оскольда и Дира, которые являются у них туземными

князьями, потомками мифического Кия, что гораздо ес­тественнее и сообразнее с ходом рассказа. (Нечто по­добное видим в Степен кн., Никоновс. лет. и Русск. хронографе в Изборнике А. Попова.) Все это указывает на разнообразие, на варианты летописного текста. Нако­нец, если бы в первоначальном тексте легенды прямо и положительно говорилось, что Русь принадлежала к ва­рягам, то не могло бы явиться и весьма разнообразного толкования имени Руси по свидетельству польских исто­риков и некоторых русских летописей. Кроме домысла о происхождении ее от варягов, приводилось до шести следующих толкований: 1) от Руса, брата Чеху и Леху; 2) от сарматского народа Роксалан; 3) от города Русы; 4) от русых волос; 5) от слова рассеяния; 6) от реки Русы или Рось.

Надеюсь, что все приведенные мною ссылки и указа­ния суть факты, которые каждый может проверить. А затем приглашаю опровергнуть те выводы, которые я делаю на основании этих факторов.

Изыскания о начале Руси, как я сказал, натолкнули меня, между прочим, на вопрос о народности древних болгар. А пересмотр этого вопроса привел меня к тому убеждению, что прежнее его решение было основано на явных недоразумениях, и предвзятых толкованиях. Та же немецкая наука, которая построила норманнскую си­стему Руси, усмотрела в болгарах какое-то туранское происхождение. Против нее восстал было Венелин. Но Шафарик, находившийся под непосредственным влияни­ем этой науки, своим авторитетом освятил мнение нем­цев; а за ним и западные, и наши слависты начали по­вторять это мнение как бы какую-то, в самом деле, науч­ную истину. В действительности никто из них, положи­тельно никто, не занялся этим вопросом специально и не обследовал его со всех сторон. Тем не менее некото­рые из них, в особенности гг. Макушев и Ягич, заодно с А. А. Куником, весьма враждебно отнеслись к моему ис­следованию о происхождении болгар. Между тем до сих пор последователи туранской теории сами еще не уста-

новили твердого, определенного мнения об этом проис­хождении: большая часть их, вслед за Шафариком, ви­дит в болгарах чудское или финское племя, а некоторые усматривают в них турецкую расу. Г. Куник построил даже особую теорию чувашско-татарского их происхож­дения. Главным орудием подобных имен, которые не поддаются никаким строго научным объяснениям, а обыкновенно вздергиваются на этимологическую дыбу (любимое выражение наших норманистов), благодаря которой и получаются желаемые результаты. Любопытно при этом, что люди, не знающие финских или татарс­ких языков, см