Кэптен Морган

Ну, как они жили?.. Плохо жили, тошно. Другие давно бы разбежались, а они все тянули лямку гостевого брака – кажется, это так называется, когда люди не расписаны, бюджет раздельный, будни у каждого свои, а совместная жизнь на выходные и по праздникам.

Полине Робертовне сорок один год, «первый тайм мы уже отыграли». Журналист. Замужем не была, детей нет. К бабке не ходи, сразу ясно, что второй тайм Полина Робертовна тоже просрет, и с разгромным счетом.

Полина Робертовна – коренная москвичка, белая кость и голубая кровь. А Олег Григорьевич – омская лимита и тютя бесхребетный. Этим «тютей» Полина Робертовна унижает Олега Григорьевича за вопиющую мужскую кротость. Любимая его поговорка: «Выигранный бой – несостоявшийся бой». В этой версии Олег Григорьевич абсолютный чемпион. Что ни случись, утрется и пойдет дальше – непобежденный. А так, по обычным человеческим понятиям, он, конечно, задрот и лузер.

В Москве Олег Григорьевич шесть лет. Если бы спросили его былые институтские товарищи: – Чем вообще по жизни занят, Олежа? – он бы огляделся с изумлением и испугом, точно ребенок, проснувшийся в лесу, и шепотом признался: – А хер его знает. Ничем, наверное…

Олег Григорьевич работает менеджером по персоналу в ОАО «Новые технологии». Раньше в советских учреждениях такая должность называлась «кадровик». Полина Робертовна дразнит его «старичком‑ кадровичком», хотя сорокалетний пухлявый Олег Григорьевич, разведенный мужчина без вредных привычек, выглядит гораздо моложе злой и тощей, как черкес, Полины Робертовны.

Встречи происходят на «Динамо», у Полины Робертовны. У нее своя двухкомнатная квартира в сталинке. Досталась по наследству от номенклатурной бабки. Олег Григорьевич снимает однушку в Печатниках. Когда въезжал, стоила семнадцать тысяч в месяц, потом двадцать, а вчера подняли до двадцати двух…

– Жаловаться – это не по адресу, Олежек! Это вон туда, это – на хуй! – Полина Робертовна указывает пальцем на дверь, подразумевая подъезд, улицу, метро и так далее, до самих Печатников. – Я тебе сопли вытирать не нанималась! Хули ты меня прям с порога грузишь?! Зайти не успел, а уже наготове шаечка с говном. Олег, дорогой! У меня своих проблем выше крыши!.. – голос сорванный, хриплый. Ощущение, что не говорит, а кричит.

Олег Григорьевич обижается: – Как так можно? Что за отношение? Я сейчас повернусь и уйду… – Но не уходит, просто кружит по кухне, бормочет, цыкает, возмущается.

– Слушай, Олег, прекращай пыхтеть! Надоело!..

После близости Полина Робертовна курит в кровати, пепельницу ставит поверх одеяла, прям на свою мальчишескую плоскую грудь: – А хочешь, объясню, почему так с квартирой произошло? Хочешь? А потому, что ты – тютя бесхребетный! Не умеешь себя жестко поставить, вот он (имеется в виду владелец конуры в Печатниках) и ебет тебя в жопу без майонеза (оскорбительный заменитель вазелина)!

Несправедливо. Ну, или справедливо отчасти. Всем же в Москве поднимают цены – на то и кризис. Олег Григорьевич не исключение. И кто ж виноват, что общение малых мира сего складывается из ничтожных горестей: где и когда обругали, поимели, обсчитали?.. Жизнь виновата…

Олег Григорьевич раньше про другое рассказывал: о дочери, которая в Омске осталась – как растет, учится. Полина Робертовна с полгода слушала, а потом с улыбочкой заметила: – Ты только не обращай внимания, что я зеваю. Просто такая увлекательная информация. Что ты там говорил, у нее по алгебре?..

Про Омск Полине Робертовне было неинтересно, про друзей омских, удачливых коммерсов, тоже неинтересно.

– Таких друзей за хуй да в музей, – балагурит Полина Робертовна. Она вообще грубовата – и в беседе, и в постели. Как она сама про себя шутила: «Услуги госпожи и „золотой дождь“» – выдача.

Олег Григорьевич спросил: – Поль (он так называет Полину Робертовну – Поль), а я кто?!

– А ты, Олежек, «золотой дождь» – прием…

Нормальный мужик давно бы уже дверью хлопнул. Или хотя бы обозвал Полину Робертовну «доской». А Олег Григорьевич боится скандалов, криков, перемен…

Полина Робертовна, впрочем, изредка прячет кнуты и крошит Олегу Григорьевичу пряник, потому что перегнуть палку тоже нельзя – где еще такого тютю отыщешь. Но это она про себя понимает, а Олега Григорьевича пугает, что ее мужчины с руками отрывают.

Олег Григорьевич который год в стрессе из‑ за своей никчемной работы. Сидит тихим сиднем, бумажки перекладывает и получает аж тридцать пять тысяч. А бесконечно так продолжаться не может – значит, скоро расплата за непреднамеренное тунеядство. Сократят, погонят. А на что существовать, снимать жилье?..

Олег Григорьевич плохо спит, нервничает. Слава богу, хоть с алиментами решилось удачно. У него в Омске квартира родительская осталась, он ее сдает и всю выручку до копейки отдает бывшей. Знакомым говорит: – Главное, что Светлашенька моя (дочка Света четырнадцати лет) ни в чем не нуждается…

«Не нуждается», конечно, громко сказано, денег там в Омске не хватает, но совесть процентов на восемьдесят спокойна – не бросил на произвол, как другие. Он бы даже из зарплаты часть отдавал, но всем заправляет суровая столичная арифметика. Тридцать пять минус квартира (раньше двадцать, теперь больше), телефон, интернет, проезд на метро, пожрать‑ помыться, носки‑ трусы. В общем‑ то, жить не на что…

Полина Робертовна, как всякая москвичка, боится, что понаехавший Олег Григорьевич ее «использует».

Использовать – вообще‑ то подразумевает «получать пользу». Какая Олегу Григорьевичу выгода от Полины Робертовны – еще подсчитать надо. Вот, ей богу, за хуй да в музей такую Полину Робертовну. Не пожалеет, когда грустно, не накормит, когда голодно…

– Олег, ты только не обижайся, но еб твою мать! Ты сначала что‑ то купи в дом, а потом жрать проси! Я поражаюсь твоей провинциальной непосредственности! Может, у вас в Омске так принято! С какого перепугу я должна содержать здоровенного сорокалетнего мужика?! Ты мне за полгода хоть бы букет сраный принес! Коробку подарил конфет!..

– Я приносил…

– Что ты приносил?! Мочу ты приносил и брызгал ей на стульчак! Олег! – грозно, с отчаянием. – Я – женщина! Ты это понимаешь?! Обычная женщина! Земная! Я хочу, чтоб обо мне заботились! Чтоб летом на море отвезли! Зимой, блядь, шубу купили!..

Полина Робертовна курит, Олег Григорьевич на все лады ужасается Полине Робертовне, одним словом – «пыхтит»…

Давно это было. С тех пор питание у них раздельное. У Олега Григорьевича в холодильнике на «Динамо» своя полка – там его продукты. Проголодался – сам себе готовит. А Полина Робертовна – себе. Иногда друг друга угощают.

В чем‑ то же и Полина Робертовна права. Может, не по форме, но по сути. Разве не хотел Олег Григорьевич пожить на халяву в удобной двушечке? Если совсем честно… Конечно, хотел. Просто не получилось, на бдительную Полину Робертовну напоролся…

Однако ж третий год вместе. Может, общность поколений сближает, пионеры‑ комсомольцы, перестройка, «Гардемарины, вперед!»…

А развязка следующая. Полина Робертовна из крепких напитков предпочитает ром «Кэптен Морган», золотой. Стоимость по Москве варьирует – в «Ашане» одна, в «Перекрестке» – другая.

В пятницу вечером после работы Полина Робертовна поехала в торговый центр на Войковскую. В «Рив Гош» купила помаду и тушь для ресниц. Осталось рублей четыреста. Потом зашла в супермаркет «Карусель» хлеба купить. И в алкогольном квартале обнаружила свой ром по шестьсот двадцать (остатки), и за семьсот тридцать (новая цена).

– Вот же ж, суки рваные… – Полина Робертовна сквернословит, как дальнобойщик. – Подорожал… Ебаный ты по голове…

Набрала Олега Григорьевича: – Ты ко мне приезжаешь сегодня?

– Ну да, у нас же сегодня это… – Олег Григорьевич осторожно шутит, – постельный день…

– Да ты, я посмотрю, тайный эротоман Хоботов, – довольно хмыкает Полина Робертовна. – Тут на Войке в «Карусели» ром. Золотой… Ну, ты в курсе… По шестьсот двадцать и семьсот тридцать… Нет! Один и тот же – «Кэптен Морган», золотой! По шестьсот двадцать осталось раз, два… Шесть бутылок! Слышишь? Дуй бегом сюда, покупай все – сколько останется, я тебе деньги отдам… Блядь, что ты не понимаешь?! Да! Старая поставка по шестьсот двадцать и новая… Олег, ты тупой?! Надо успеть купить по шестьсот двадцать, пока не размели!.. Ты тупой, еб твою? Там висит ценник прежний на бутылке – шестьсот двадцать! И новый ценник – семьсот тридцать! Рядом бутылка с другим ценником. Не беси меня, Олег!.. Я не повышаю голос! Надо купить, пока эти суки старый ценник не сняли!..

Олег Григорьевич: – Поль, а вдруг в кассе цену уже поменяли? Там пробьют по семьсот тридцать…

– Я же говорю тебе – ценник остался! Устрой скандал! Требуй администратора! Жалобную книгу! Угрожай, что завтра здесь будет Комитет по защите прав потребителя! Они обосрутся и продадут по шестьсот двадцать. Я в «Алых парусах» так лаймы покупала – написано сорок рублей, а в кассе выбили шестьдесят. И никуда не делись, тварины! Закон!..

– Поль, – миролюбиво предлагает Олег Григорьевич, – давай я тебе две бутылки подарю по семьсот тридцать…

– Все, ладно… – злится Полина Робертовна. – Я забыла, что ты не мужик, а тютя бесхребетный. Тряпка!

– Да не хочу я из‑ за ста рублей скандалить!

– Ну и будут тебя и дальше в жопу без майонеза!

– При чем здесь в жопу?! Я ругаться не хочу!

– Ой, делай что хочешь, Олег, я устала! Можешь вообще не приезжать! Все, пока!..

Олег Григорьевич уже выехал из Печатников. Возвращаться домой было лень, и он поехал на Войковскую, в «Карусель».

Нашел полку с золотым «Кэптен Морган», но ром был только по семьсот тридцать. Наверняка Полина Робертовна излишне эмоционально инструктировала его, так что кто‑ то из персонала услышал и от греха подальше снял старые ценники.

Олег Григорьевич вначале хотел позвонить Полине Робертовне, мол, нет уже дешевого «Кэптена», но раньше сообразил, что она все спишет на его бесхребетность.

Неожиданно окрылила восхитительная мысль – он купит две чертовы бутылки и скажет Полине Робертовне, что взял их по шестьсот двадцать. И не просто взял, а – йо‑ хо‑ хо! – отвоевал! Это же целый спектакль можно разыграть! Как уверенно он оглядел косоглазую, похожую на панду, кассиршу: – Милочка, я вам русским языком говорю – на ценнике шестьсот двадцать! – Как примчался юлкий администратор – тоже нерусь, хамить начал, но ведь на Олега Григорьевича где сядешь там и слезешь: – Рот закрой, туркмен‑ фильм! Питон, бля! Питонище!.. (Этого «питона» подслушал в Омске, когда ездил Светлашу навещать – уличные пацаны собачились.) – И как очередь разделилась на два лагеря. Кто‑ то поддержал его, борца: – Правильно! Так их, сволочей! – А кто‑ то и в кусты шмыгнул – испугался межнационального конфликта: – Заплатите, сколько они просят, не задерживайте очередь!

– Вас забыл спросить! – презрительно бросает Олег Григорьевич. И даже не глянул, кто это там возмущается.

И выстоял, победил, купил ром «Кэптен Морган» по шестьсот двадцать…

Слишком быстро движется очередь в кассу. Остановись очередь, замри мгновение… Олег Григорьевич резвится, плещется в своих фантазиях, как радостный дельфин. Грудь распирает невозможное молодое счастье. Он ловит себя на ощущении, что улыбается – широко, глупо, во все щеки. Точно скинул лет пятнадцать. Откуда‑ то и плечи взялись, осанка…

– Питон, я ему говорю, ты же питон! Пито‑ о‑ нище! – тянет Олег Григорьевич каким‑ то новым басовитым голосом и неторопливо расшнуровывает ботинки (подложив газет), чтоб не натоптать).

– Так и сказал? Ну, мюжи‑ и‑ къ! – Веселится с Екатерининским царским акцентом Полина Робертовна. Пританцовывая, уносит на кухню цокающий стеклом пакет. Распушенные новой тушью ресницы – дыбом, на тонких губах – красный блеск помады.

Большой, сильный Олег Григорьевич вплывает на кухню, потирает крепкие капитанские руки: – Ты, спрашиваю, с кем говоришь?! Туркмен‑ фильм!..

– Грю‑ у‑ бий омский мю‑ у‑ жикъ! – Полина Робертовна достает бутылки и ставит на стол. Из пакета вываливается чек, похожий на белокурый локон. Полина Робертовна наклоняется за ним…

Там цена. Семьсот тридцать – два раза. Итого: одна тысяча четыреста шестьдесят…

– Олег… – ошарашенная Полина Робертовна женским движением, словно это кружевное исподнее соперницы, приближает чек к насупленным глазам… И начинается!

– Комедиант, блядь! Абвгдейка! Клоунесса Ириска! Вот же питон брехливый! Питонище!..

А потом с Олегом Григорьевичем происходит то, что уже было когда‑ то, лет десять назад, в Омске. То ли он сам уходит, то ли его выставляют.

В пакете с логотипом «Карусели» оказывается его зубная щетка, шампунь, тапочки, пачка макарон «Макфа»… Туда же попадает бутылка «Кэптен Моргана» (вторую Полина Робертовна оставила себе). Ему суют в руку семьсот пятьдесят рублей (чужого не надо), Олег Григорьевич механически кладет купюры в карман. Надевает ботинки и бегом вниз по ступенькам. Вот и улица…

Возле Петровского парка Олег Григорьевич останавливается перевести дух. Достает телефон: – Светлаша… Привет, котенок, это папа… Как настроение?.. Ладно, ладно, не отвлекаю… Кого папа больше всех любит?.. Ну, целую!..

Умом Олег Григорьевич понимает: произошло что‑ то важное, но к добру ли, к худу? Еще не разобрался. По внешним приметам, ситуация смешная. Олег Григорьевич издает оперный короткий смешок, как в песне про блоху: – Ха‑ ха!..

Потом его охватывает печаль одинокой городской твари, оставшейся без соития. В парке он долго выбирает скамейку.

«Капитан, капитан, улыбнитесь, – негромко мелодекламирует Олег Григорьевич, – ведь улыбка это флаг корабля…»

Подтянись, Олег Григорьевич. Что ни делается, все к лучшему. Он достает из пакета бутылку «Кэптен Моргана». Золотой ром никогда ему не нравился – пряный, сладковатый недоликер в тридцать пять градусов. Приключенческая этикетка. На грозном капитане камзол и треуголка. По плечам черные рокерские космы. В руке шпага…

Майский ветер обдувает Олега Григорьевича позабытым курортным теплом. На миг представляется, что неподалеку море. «Олежка, а может, тебе еще на грудь нассать, чтоб Ялтой пахло?» – всплывает частое кухонное выражение Полины Робертовны (это если он что‑ то просил у нее – кетчупа, масла сливочного).

Начинает болеть в животе и под сердцем, будто с размаху налетел всей грудью на твердое. Снова обидно, потому что он не сделал Полине Робертовне ничего дурного. Наоборот, принес в подарок ром… На последние деньги…

Ощущение моря больше не возвращается, но зато Олег Григорьевич вспоминает «Карусель», свое лихое настроение. Все‑ таки ловко он поговорил и с кассиршей, и с администратором… Ну, хорошо!.. Пусть этого не было на самом деле! Но все равно – здорово ведь!..

– Питоны… – Он усмехается. – Питонища…

Звонит снова в Омск, в этот раз бывшей жене: – Юльк, привет… Я со Светлашей минут десять назад пообщался… Как дела у вас?.. Нормально?.. А со мной тут угарная история приключилась. В магазине был, хотел рому купить – подсел с некоторых пор на «Кэптен Морган»… Да погоди… Ты послушай… Пришел, а там две цены, по шестьсот двадцать и семьсот тридцать, ну, ценник старый не сняли… И уперлись, суки, не хотели по шестьсот двадцать продать, так я такой кипеш на кассе устроил!.. Все, все… Не отвлекаю… Целую!..

Зной

Три вещи поразили меня в жизни – дальняя дорога в скромном русском поле, ветер и любовь.

А. Платонов

Словно бы псы господни затравили ангела – такой был в тот вечер немыслимый закат. В виноградной небесной зелени клочья воспаленного пурпура мешались с фиолетовыми внутренностями, с карамельными тонами растерзанной ангельской плоти, а два огромных пепельных облака казались оторванными крыльями.

Вязкий асфальт сочился битумной смолой, ее можно было зачерпнуть ладонью и превратить в поделочный материал. Я лепил одного за другим маленьких покатых истуканов и ставил на каменные перила набережной. Внизу когда‑ то протекала харьковская Лопань, а теперь вместо мокрого тела реки в обезвоженном гранитном каньоне догнивал исполинский червь.

У меня имелся выкидной нож с тонким блестящим клинком, кустарная безделица из мест несвободы. Острием я прочерчивал глаза и рты смоляным божкам. Пару часов назад этим же ловким ножом в чужой квартире я вырезал поголовье плюшевого зверинца. Умильный игрушечный хлам, нищие мои дары – медвежонок, котик, тигренок…

А до того разгромил спальню: обрушил шкаф – он раскололся, точно был глиняным, – и выломал спинку кровати. У почтенного двуспального животного от моего бесчинства подломились задние ноги. Бедная подруженька ни жива ни мертва лежала на склоне матрасного холма и во все глаза смотрела, как я орудую ножом – пилю головы куклам.

Я восклицал, что люблю ее, что хочу жениться, – у меня хватало совести на сватовство. Я осквернил чужое жилище, перепугал женского ребенка своим буйством.

Ей было всего восемнадцать лет, она собиралась поступать в консерваторию, голосистая девочка.

В то время я еще не научился быть практичным двоеженцем, не держал запаса. Смазливая певунья хотела вступить в студенческую жизнь свободной. Она и в дом меня пустила, надеясь, что это будет последний раз. Он состоялся, последний, а потом, вместо того чтобы уйти, я дал волю рукам.

Я любовался собой, лицедействующим оперное страдание. Крушил, грозил, членил и умолял. Под занавес я повторно справил «последний раз» – любимая дрожала и хныкала – и бежал прочь.

Несколько часов меня носило по городу. Я никогда еще не был так счастлив несчастьем. Это было торжество полноценности – неужели я способен любить и страдать?! До того я бывал только возбужден или равнодушен.

Я угомонился возле вымершей гнилой реки, где наблюдал удивительный, похожий на убийство, закат. С перил на засуху пялились битумные человечки, черные пешки моего отчаяния. Троих я подарил мертвой реке, а четвертого истуканчика забрал с собой. Он получился по‑ первобытному страшным – тусклый потусторонний увалень.

В сумерках я вернулся домой. Возле подъезда меня поджидали – певунья и ее взволнованно дышащая мать. Я пригласил их. В квартире поспешно разрыдался, чем обезоружил.

Они тоже заплакали. Певческая мать спросила: – Где тут телефон? С вами хочет поговорить наш папа…

Набрала номер и передала мне трубку.

– Жили люди, – сказал понурый мужской голос. – Не бедно, не богато. Но однажды пришел чужой человек и все сломал… – Он замолчал, точно обессилел.

Я отвечал: – Простите меня. Я починю…

И сдержал слово. За пятьдесят долларов – солидные деньги для девяносто пятого украинского года – я нанял умельца с мебельной фабрики. Привел к дверям поруганной квартиры. Спустившись на этаж, дождался, чтоб его впустили. И лишь тогда убрался восвояси.

Харьков еще два дня был удушливым и пыльным, как степь после табуна. Но вскоре разразился циклопический невиданный ливень. Будто небо обратилось в океан и всей тяжестью пролилось на землю. Стихия застала меня врасплох, я укрылся под разлапистым каштаном, но за какую‑ то минуту, визжащие, как пули, капли изрешетили крепкую июньскую листву. Дышать получалось только наклонив голову – иначе вода заливала нос и горло. Уже через полтора часа всякий брод был по пояс. Цветными кочками возвышались легковые крыши затопленных машин. Наземные трамваи стали речными. Над канализационными стоками кружили мусор медленные воронки. Входы в метро напоминали мраморные купели с уходящими в глубину ступенями. Харьков погружался, исчезал, как Китеж.

Ливень так же внезапно иссяк. За ночь большая вода схлынула, оставив на улицах болотную тину, напоминающую лягушачью кожу. Наутро в новостях сообщили, что погода разрушила очистительные сооружения, отверзла ядовитые отстойники. Водопровод, захлебнувшись нечистотами, умер. Краны еще до полудня харкали ржавчиной, а потом и ее не стало.

Вернулась городская жара. Снова вместо воздуха плавился горячий, разбавленный выхлопным бензином штиль. Обезвоженный Харьков больше не вмещал моих сердечных терзаний. Я готовился к побегу в Крым. Там в одиночестве я рассчитывал изнурить, избыть неповоротливую любовь.

Все мое существо источало болезненный символизм. К чему бы я ни прикасался рукой или мыслью, обретало дополнительный декадентский смысл. Мне было тогда двадцать два наивных года. Маленькая певица представлялась безвременно отлетевшей юностью, а харьковский потоп подводил черту под прошлым. Обновленный, я собирался ступить на будущий Арарат, и плацкартный втридорога билет до Феодосии был голубиной оливковой ветвью.

Я положился на дорогу, как на судьбу. Словно мертвецкую ладью – так снаряжал я мой походный рюкзак. Основными загробными предметами. В путь отправлялись святыни моего детства, не покидавшие порог нашего дома уже несколько десятилетий.

Я брал дедовскую флягу – окопный трофей сорок второго года. Алюминиевый сосуд в зеленом войлочном чехле, похожем на гимнастерку. Солдатский наряд фляги источал запах седла и юрты, пороха и пота. Раньше я частенько вытаскивал флягу из чехла, с умилением изучал голое мятое тело в мельчайших древних трещинках. Фляга обладала Христовой способностью обращать любую воду в питье. Всякой начинке она сообщала свой неповторимый железно‑ сладкий привкус.

Я уложил шашку, когда‑ то сломанную и укороченную прадедом на две трети. Эта сокращенная шашка некоторое время служила ему садовым ножом, а потом оказалась на полке в шкафу и стала семейным экспонатом. За годы острота сошла. Мне без опаски выдавали шашку для домашних игр – в детские годы она была моим богатырским кладенцом…

Я полдня провозился с точильным камнем, чтобы вернуть шашке хоть какой‑ то рез. Потом отчаялся и решил, что для членения продуктов подойдет другой нож – тоже прадедовский. Швейцарский, складной. По легенде, прадед использовал его в окопе вместо бритвы – небольшой почерневший от времени клинок легко доводился до хирургической остроты на ободке чашки или блюдца. С одной стороны рукояти перламутровая накладка утратилась, быть может, полвека назад. Вторая половина все еще мерцала зеленым мушиным блеском.

Я прихватил чернильное перо, которое отец в студенческие годы умыкнул на почте в уральском захолустье. Деревянный стержень сургучного цвета и черный железный коготь на нем. К перу я специально докупил пузырек с фиолетовыми чернилами. Из общей тетради выкроил грубоватый блокнот. Записи в нем должны были производиться исключительно почтовым пером – мне виделся в этом особый пронзительный эстетизм.

Для отсчета времени я взял карманные часы – тоже прадедовские, из тусклого тяжелого серебра. Стекло в них разбилось вечность тому назад, но механизм прилежно работал. Чтобы уберечь его от соленой влажности, я завернул часы в полиэтиленовый пакетик.

Я собирался обходиться минимумом вещей. В случае ночевки под открытым небом – я предусматривал и такой цыганский вариант – у меня имелся надувной матрас. Добротный, советский, прочной матерчатой ткани.

Как я себе это воображал?.. Шашкой смахнул четыре худых саженца, воткнул их в землю, натянул парусину – вот и навес. В кастрюльке, размером с пригоршню (для идеальной картины не хватало армейского котелка, а еще лучше – немецкой каски, вот в чем бы суп варить) приготовил незамысловатую еду.

Я накупил мешок всякой быстро‑ дряни, тушенки и палку колбасы, твердую, как ножка табуретки. В духовке насушил бородинских сухарей и ссыпал в холщовый мешочек.

В рюкзак добавились пара дряхлых футболок – принципиально ни одной парадной, – плавки, шорты и два полотенца. И он все равно оказался набитым и тяжелым, минималистский рюкзак.

Чтобы со мной проститься, отлучились с садового участка родители. Обычно летом они прикованными арестантами отсиживались в деревне.

Я не огорчал их обстоятельствами отъезда, не просил денег. Просто сказал, что уезжаю отдохнуть. Увы, треть моих сбережений ушла на воскрешение шкафа и кровати. Но и сотни долларов, по скупым расчетам, мне должно было хватить до августа.

Феодосийский поезд отправлялся в шесть вечера. Я брел пешком к вокзалу и впивался змеиным взглядом в наизусть знакомые улицы, зная, что больше никогда не буду таким пристальным и несчастным.

На мне была фиолетовая футболка без рукавов, ветхие джинсы, уже не черные, а серые от стирок. На ногах хоженые годовалые кеды. Так я представлял себе костюм безутешного странника.

На вокзале я задумался, почему мне не особо удался пронзительный прощальный взгляд на город, и сообразил, что позабыл дома очки. Тогда я мог еще оставить очки и не сразу это заметить – практичная индиана‑ джонсовская близорукость, позволявшая при случае обходиться без оптических увеличительных подсказок. Я решил, что так даже лучше – буду смотреть на мир честными глазами.

Ближнее плацкартное купе заняли челноки. Весь вагон был бледен, а эти двое уже потемнели до рыжего муравьиного цвета. Везли бесчисленные упаковки с кока‑ колой, спрайтом, фантой, баночным пивом. Опаздывали с погрузкой, носились по вагону, жилистые и быстрые, таскали запаянные в коконы напитки, будто из огня спасали. Липкие пассажиры, скользкие и белые, как личинки, ворчали – зачем вам столько, заняли чужое место, куда смотрит проводник?..

Я вздумал помочь, приспособил для охапки руки. Подхватил на перроне сразу четыре пластиковые батареи – шестьдесят литров.

Буквально в последнюю минуту успели погрузиться. Рыжие благодарно меня угостили пивом – вспомнить бы каким? Открытое, оно пролилось из жестянки на пол пенными морскими барашками.

Челноку помладше нравилось экспрессивное слово «мудянка». Он осаживал недовольных соседей: – Рты позакрывали! Развели мудянку!

К своему напарнику он обращался «Циглер».

Я так их про себя и называл: Мудянка, Циглер…

Духота усилила резкие запахи дороги. Нагретые полки мироточили железнодорожным смальцем, густым, черным, как деготь.

От трех банок пива я захмелел и разговорился. Зачем‑ то сочинил, что накануне развелся. Коварную певунью выставил злодейкой‑ женой, прибавил жилищной заячьей драмы – как меня прогнали из моей лубяной двухкомнатной избушки.

Участливые челноки, прислонившись друг к другу, по‑ муравьиному пошушукались усиками. Позвали в компанию: не унывай, работай с нами, парень ты крепкий, будем возить жидкости, до сентября поднимешь три сотни баксов.

В Феодосии их ждала машина до поселка Краснокаменка. Туда они везли свой товар, купленный по дешевке на оптовом рынке.

Я отказался, мне не хотелось грузовой туда‑ сюда истории длиной в два месяца. Я лишь стремился в тихую пустыньку с видом на волны. Вероятно, Краснокаменка и была таким уголком…

Расстроили. Краснокаменка оказалась горним захолустьем, до моря двадцать километров. Я позабыл, что населенные пункты в Крыму не обязательно находятся на побережье.

Мудянка поинтересовался, где бывал я раньше. Неужели только в Ялте да Алуште? А как же Судак и Новый Свет – красивейшие места?

Дорога на Краснокаменку пролегала мимо Коктебеля. Быть может, это и есть знак провидения: коктебельский берег, усадьба кудлатого Волошина?

Поезд разогнался, чуть остудился на ветру. По вагону на цыпочках крались сквозняки. За окнами стелился душный вечер.

С Мудянкой и Циглером я разделил позднюю бутербродную трапезу. Чай выступил на теле жарким потом, точно выпитый стакан я выхлестнул себе за шиворот.

Остались позади сумеречное Запорожье и звездный Мелитополь. Не спалось до Джанкоя. Я на минуту сомкнул глаза, а когда открыл, уже была станция Айвазовская. Ночь развиднелась куцей песчаной полосой пляжа и морем – серым, дымчатым, словно его прикрыли тонированным стеклом. Поезд прибыл в ранние пять утра.

Феодосийский вокзал напоминал обедневшую помещичью усадьбу. Над составами и тополями торчали желтые стрелы портовых кранов. Мы выгрузились. Мудянка ушел искать тележку и пропал. Шумный перрон быстро обезлюдел, на свежий сор набежали горлицы, похожие на нищенок.

Грохоча транспортным имуществом, появился вокзальный грузчик – дедок‑ татарин в засаленных служебных штанах. Жилистое туловище было карим от загара. Я и Циглер погрузили на железный поддон упаковки. Тележка лязгала, будто везла якорные цепи.

Мы выкатились на пустую вокзальную площадь. Справа, на каменном кубе возвышался по‑ осеннему одетый Ленин – в пальто и кепке, весь в белых птичьих кляксах.

Наша машина опаздывала. Поодаль дремал в распахнутой «Волге» оставшийся без дела таксист – выставил наружу в подвернутой штанине левую ногу, лохматую, словно кактус.

За ночь город не остыл, воздух был хоть и морским, но каким‑ то комнатным. Пробежали наискосок три бродячих пса – точно воротник, овчина и подол от одного распоротого тулупа. В порту железным голосом крикнул подъемный кран. Ветер пошевелил гривы акаций.

Циглер курил, в его бесформенно‑ коричневом, похожем на клубень, кулаке сигарета смотрелась тонкой соломинкой. Он заметил мой любопытный взгляд и пояснил:

– Парафин под кожу закатал. По дурости, когда служил. Теперь вот, – он вздохнул, – не руки, а копыта…

– А зачем?

– Ну так, – он поискал мишень, резко двинул кулаком по облупленной колонне – будто срикошетила болванка.

– Видишь, – он изучил кулак, – и хоть бы хуй…

– А почему Циглером зовут?

Он сплюнул и бешено улыбнулся: – Фамилия такая…

Я пожалел, что спросил. Циглер курил и хмурился. Я смотрел, как быстро темнеет под ветвями акаций однотонный серый асфальт, превращаясь в черную тень. За миг поголубело бесцветное небо. В листве словно заискрились укрытые маленькие зеркала – всходило солнце.

Приехал раф, рядом с водителем сидел довольный Мудянка: – Загружаемся, хлопцы, еще подскочим на Октябрьскую за консервой…

В салоне не было кресел, я устроился на рюкзаке, поискал бок помягче и сел. Щербатая дорога трясла машину, и обод тушенки беспокоил копчик.

Рассветная Феодосия выглядела как город детства, который однажды напрочь позабыл. Точно много лет назад кто‑ то выкрал мою прежнюю жизнь, обесточил память, а сейчас она пробуждается болезненными всполохами узнавания – вот здесь, во двориках, играл в казаки‑ разбойники, тут из колонки тянул пересохшим горлом воду, по этой улице спешил в школу, помахивая портфелем. Вспомнились иные отец и мать, стены детской комнаты в цветочных обоях, сиреневые шторы, письменный стол…

На улице Октябрьской мы погрузили рыбные консервы, краснодарскую томатную пасту в поллитровых банках, макароны, крупу, рис.

– Вот на хер тебе этот Коктебель, – отговаривал водитель. Он уже был в курсе моей печали, наверняка Мудянка проболтался. – Там же одна интеллигенция бородатая собирается. Москва и Ленинград. Физики и лирики. С тоски подохнешь! – Он обернулся, чтобы я увидел его игривое лицо.

– Мудянка! – говорил Мудянка. Кивал, соглашался в такт ухабам Циглер.

– А бабы ж какие страшные туда понаезжают! – пугал водитель. – Ненакрашенные, нечесаные. Все в этих бусах плетеных, фенечки‑ хуенички, как их там? Лучше в Судак. Там себе такую кралю найдешь, про жинку свою и думать позабудешь. И опять‑ таки, имеются места культурного отдыха. Рестораны, кафе. Вечером на набережной, – поднял важный палец, – живой звук.

– Да я наоборот, я не хочу, чтобы шумно было. Тишины хочу…

– Так рядом Меганом. Пойдешь туда там дикие пляжи, на километр – один отдыхающий…

– И тот с припездью, – добавил Циглер. – Как Карлос Кастанеда. Читал?..

Город выдуманного детства сменила желтая сухая степь. Она напоминала собачьи косматые бока, в которых, точно репейник, застряли скрюченные низкие деревца.

Мелькали перечеркнутые красным наискосок деревеньки, жилые прилагательные среднего рода – Пионерское, Виноградное. Быстрые пейзажи с долинами и горными перевалами были словно из сказки про Канзас – где‑ то там за клыкастыми вершинами обитали злые волшебницы и карликовые смешные племена. Дорога повернула на Коктебель, ликующее вынырнуло морс.

По обочинам ширилось строительство – татарские уродливые виллы из ракушечника. Рабочий день только начинался, и смуглые татары, как и положено захватчикам, взбирались по лесенкам на пористые стены.

Клумбы, домики, киоски, пробуждающийся базарчик. Вокруг поселка вздымались коричневые кручи – казалось, Коктебель, пьяный, поскользнулся, съехал в овраг, да там и заночевал.

– Ну, думай, – сказал Мудянка, – остаешься? Ты нас не слушай, тут, в принципе, нормально…

Водитель притормозил, чтобы скорость не помешала мне принять решение.

Я ждал знамения свыше. С надувным спасательным пузом пробежал раскормленный мальчишка, за ним, переваливаясь, следовала бабушка, еще не старая матрона с ошпаренными алыми плечами. Она отдышливо взывала: – Миша, Миша! – не поспевала за внуком, над гневным лицом колыхались белые рюши панамки: – Просто дрянь, а не ребенок! Больше не возьму тебя на пляж!

– В Судак поеду, – сказал я.

Улица Ленина вывела прочь из Коктебеля. Под похожим на драконий костистый загривок хребтом лежала прохладная оливковая тень. Холмы на солнце обретали медный блеск. Из низкорослых хвойных зарослей белые валуны показывали ископаемые слоновьи шкуры. Кустики чертополоха, как газовые горелки, дрожали в прозрачно‑ фиолетовом огне.

Водитель говорил Мудянке, заливался смехом: – Ростик на прошлой неделе пригнал «гольф» второй, брал за полторушку, я смотрю, а там пробег четыреста пятьдесят тысяч!..

Мы поднимались в горы. С дороги открывалась крылатая панорама на косматую зеленую спину, из которой нарезали узкие ремешки дорог. Вдоль обочин шумели чужие нерусские дерева с большими листьями, напоминающими охотничьи собачьи уши. На склонах аккуратными морковными грядками зрели виноградники.

Проехали поселок Щебетовку, и Циглер посетовал, что магазин коньячного завода еще закрыт. У живописного пруда, в камышах и травах, с земляным плоским берегом, остановились. Стоянка была вынужденной – краснодарские банки на недавнем ухабе издали подозрительный расколотый звук.

– Блядь! – расстроился Циглер. – Две‑ таки коцнулись…

Он открыл заднюю дверь. Треснувшую банку, что поцелее, бережно, как птенца, высадил в траву. У второй отвалился верх – осколок походил на окровавленный венец. Циглер свернул совком газету и принялся вычерпывать из машины пролитые томатные сгустки.

Мудянка извиняющимся тоном обратился ко мне: – Не обижайся, мы бы тебя до Судака добросили, просто сразу выгружаемся и бегом обратно в Феодосию.

– Не гони, хлопец нас выручил, – благородно возражал Циглер, – давай подвезем, не по‑ людски как‑ то…

Я спросил: – А сколько тут до Судака. Я б прогулялся…

– Километров пятнадцать, – сказал водила. – По трассе часа за три доберешься. Красота, природа. В Солнечную Долину можно завернуть – там винный магазин. Еще рановато, – он поглядел на часы, – но к девяти откроется. Как раз, пока дойдешь. Местные приторговывают. Красное, крепленое, «Массандра» и… – тут он поднял палец, точно поставил восклицательный знак, – и «Черный доктор»!.. Короче, все, что захочешь…

– Пройдусь, – я снял камень с Мудянкиной души. – Серьезно.

За пять быстрых минут мы долетели до развилки. Мне не терпелось остаться одному. Хотелось бормотать и восклицать. В присутствии посторонних я не мог обстоятельно переживать свою тоску.

Циглер спросил: – Вода с собою есть?

Я вдруг вспомнил, что так и не наполнил флягу.

Он протянул бутылку с минеральной водой: – Бери, через час‑ другой тут пекло начнется…

Я не послушал Циглера. Стараясь не проливать воду в пыль, заполнил флягу и вернул бутылку.

– Счастливо отдохнуть, – пожелали мне из рафа. И укатили в Краснокаменку.

Я вытащил из рюкзака прозрачный пакетик с часами. На ладони они напоминали снулого хруща. Я поднял тяжелое с вензелем надкрылье. Стрелки показали три минуты девятого…

Впереди громоздились горы в молочной дымке. У горизонта куделями повисли облака. По залатанному старому асфальту уносились морзянкой вдаль белые тире дорожной разметки. Я вскинул рюкзак и крепко, радостно зашагал.

Сердечные соки за неделю перебродили в топливо. Я заранее переживал, как мало впереди пути, как быстро я достигну Судака, неутомленный. И обстоятельно думал о маленькой утраченной певице, содрогался от нежности. Мне казалось, я все еще чувствую губами пульсы теплого девичьего виска. Мы ехали в маршрутке, она прильнула ко мне, словно доверчивый ребенок, я нежно целовал этот беззащитный висок, хрупкую детскую косточку. Что поделаешь, висок запомнился мне больше многоопытного ее взрослого рта…

Дорога походила на неширокую деревенскую речку, а узкая обочина была каменистым бережком. Где начинались овраги, торчали выкрашенные зеброй бивни из бетона, в глубоких щербинах и сколах. Деревянные столбы электропередач казались римскими осиротевшими распятиями.

В пышных и колючих кустах я углядел торчащий черенок лопаты или другого огородного инвентаря. Вытащил, будто из ножен. Он был приятно шероховатым, черенок, совсем как боевое древко, – ну, может, коротковат для пики, но вполне подходящ на должность посоха.

Через полчаса я почувствовал солнце и снял футболку, мне хотелось побыстрее подставить тело лучам, обветриться и потемнеть…

Возникло неудобство – рюкзак. Я неумело сложил его, еще дома бросил вещи как попало. Консервы и кастрюлька давили в позвоночник. Я проложил угловатые предметы полотенцем, это не особо помогло. Без футболки грубый брезент лямок натирал ключицы.

Солнце ласково наглаживало кожу, и обидно было думать, что под горбатым рюкзаком томится и мокнет белая спина, а загорают только плечи и руки.

Появилась идея использовать посох, как коромысло. Картинка – «Странник с узелком на палке». Я подвесил рюкзак, уложил посох на плечо. Шагов через двадцать рюкзак слетел на землю, я не удержал – он был увесист, словно пушечное ядро. Дальше я понес его в руке, по очереди, то в правой, то в левой.

Я шел и по мере сил радовался дороге, зарослям, щедрому запаху щебенки и хвои. Наступило время первого глотка, я степенно достал дедовскую флягу, отвернул крышку, пригубил – вода была холодной и железной, в колючих минеральных пузырьках.

Я смаковал глоток, смотрел на горы, что были как огромные цирковые шатры, на южные деревья, чьи сверкающие листья точно вырезали из серебряной фольги. Мне казалось, вдалеке я вижу море, но это был нижний, особо голубой регистр неба.

Сверился с часами. Было девять утра, я шел чуть меньше часа. Пока любовался красотами, растертой ключицей поживился яростный слепень. Я увидел уже раздувшуюся шишку от укуса. Мне сразу почудилось хищное насекомое на лопатке, я шлепнул себя футболкой по спине, как лошадь хвостом.

Указателя на Солнечную Долину все не было. Дорога оставалась пустынной, за полчаса моего пути мимо проехали, должно быть, две машины.

Во мне бурлили силы. У живописной скалы, похожей на замковую башню, я не удержался и устроил репетицию античного штурма. Настал черед для шашки – чем не короткий меч. Я вообразил себя гоплитом. Рюкзак был несколько тяжелее круглого спартанского щита, но выбирать не приходилось. В левой руке копье, в правой меч. Я рванул наверх по склону. Пробился через царапучие заросли, схватился с парой веток, поразил копьем воображаемого перса – корявый низкорослый дубок, достиг подножия скалы, полез наверх, помогая пальцами – из‑ под ноги вылетел и защелкал камень. Мелькнула неспартанская мысль: не грохнуться бы, не напороться бы на шашку брюхом, вот будет номер…

Отдышавшись, я оглядел покоренную твердыню. Внизу простирались холмы, поросшие зелеными бровями. В отару сгрудились маленькие жилища – наверное, это и была Солнечная Долина. До винного поселка рукой подать – пара километров.

Поверхность скалы оказалась щербатой, как грецкая скорлупа. В неглубокой выбоине я соорудил очаг. Собрал высохшие веточки, пучки травы, какие‑ то корешки и прочую горючую труху, шашкой в три приема отсек у можжевелового кустика мертвую голую ветку, напоминающую обглоданную руку.

Порадовался, что прозорливо запасся сухим спиртом. Из таблетки разгорелось пламя. Я поставил кастрюльку, налил из фляги воды. Для завтрака у меня была сухая вермишель «Мивина» и домашние сухари.

Огонь на солнце был совсем бесцветным, мне иногда казалось, он потух, и я совал проверочную щепку, она чернела, тлела…

Упрямая вода долго не закипала, глазела с донышка крошечными рачьими пузырьками, но я не торопил ее, мне было хорошо. Я выдернул какой‑ то сорный колос, закусил его упругий стебелек.

В забурлившую воду я положил брикет вермишели. Из холщового мешочка бросил горстку сухарей. Настал черед складного ножика. Хотелось тушенки, но консервный коготь никак не вылезал – приржавел. Тогда я нарезал колбасы…

И чуть не прослезился: небо в немыслимом голубом свете, покрытые цыплячьим желтым пухом холмы, домики, «Мивина» и сухари в кастрюльке, на душе любовная тоска, а впереди вся жизнь… Я не знал, кого благодарить за это счастье. В голове, как яичко, округлилось и снеслось первое четверостишие.

Я достал блокнот, пузырек с чернилами, перо. Состоялось торжественное отвинчивание крышки чернильницы, обмакивание. Я перенес перо с набрякшей каплей на бумагу. За три нырка перо вывело:

Не скоро к мысли я пришел,

Что память есть сундук страданья,

И терпкие воспоминанья –

Одно из самых страшных зол…

Я полюбовался на итог, закрыл блокнот. Почувствовал, что плечи как‑ то пересохли. «Не спалить бы», – подумал и сразу же забыл, потому что подул остужающий ветер. Внизу, под скалою, промчался громкий мотоцикл, похожий на кашляющую пулеметную очередь. Я глянул на часы – начало одиннадцатого. Засиделся.

Еще на скале я заменил джинсы шортами – они были матерчатые, долгие, точно семейные трусы. Я их чуть подоткнул – так бабы у реки подбирают юбки, когда полощут белье, – хотел, чтобы ноги тоже загорали…

Минут через двадцать показалась развилка. Судакская трасса утекала дальше по серпантину. Я свернул на дорогу, ведущую к Солнечной Долине – вспомнились слова водителя о местном магазинчике. Пряная добавка к вермишели разворошила жажду, я несколько раз основательно приложился к фляге и понял, что воды в ней осталось меньше половины. Мне пришла на ум идея пополнить питьевые запасы вином.

Распаренный асфальт был густо, словно панировкой, присыпан гравием. Травы нагрелись и благоухали народной медициной, горькими лечебными ароматами. Стрекотали на печатных машинках кузнечики. Невиданные крупные стрекозы сверкали слюдяными крыльями, драгоценными глазастыми головами. Я сшиб рукой медленную бронзовку. Подобрал упавшего жука, он был как маленький слиток.

Подкравшийся ветер точно окатил теплом из ведра. Я огляделся – меня окружал жаркий и очень солнечный мир. На часах без малого одиннадцать. Это ж когда я дойду до Судака?..

Я в который раз почувствовал плечи. Надавил кожу пальцем, покрасневшая, она откликнулась пятнами, будто изнутри проступило сырое тесто. Похоже, что подгорел… Набросил на спину футболку.

Бог с ним, с молодым вином, с коллекционным «Черным Доктором». На полпути к Долине, свернул на грунтовую дорогу. Возвращаться к трассе было лень. Я решил идти параллельно ей через холмы. Представлял, что походным шагом за полтора часа доберусь до цели. Мне же говорили – всего пятнадцать километров, а десяток я, наверное, прошел…

Она была белой, дорога, словно в каждую колею насыпали мел. Степь играла червонными волнами, вдруг под порывом ветра точно перевалилась на другой бок и сделалась цвета зеленой меди – потемнела, как от грозовых туч.

Среди диких злаков виднелись фиолетовые рожки шалфея, я сорвал один цветок, растер в ладонях, он оглушительно запах. Пискнула полевая птица. Сознание помутнилось и снесло второе четверостишие. Я торопливо полез в рюкзак за чернильницей и пером. Пала с опущенных плеч футболка:

Перепела кричат, что близок

Июля яблочный огрызок,

А вязкий зной в колосьях ржи

Степные лепит миражи…

На страницу с взмокшего лба шлепнулись две капли. Едкий пот снедал пылающие скулы. Я поискал лопух или подорожник – что‑ нибудь широколистное, чем можно прикрыть нос, и не нашел. Лишь колосья там росли, полынь, да цветики мать‑ и‑ мачехи. Были деревья – дуб с маленькими никчемными листиками и полуголая фисташка. В ее сомнительной тени я устроил привал, бережно глотнул воды. Прав, прав был Циглер, лучше бы не упрямился, а взял целую бутылку – тут такое пекло…

Из блокнота я выщипнул листок, облизал и налепил на переносицу. Плечи саднили, будто их ободрали наждаком. Покраснели руки. Нужно было как можно быстрее добираться до Судака.

Я снова поглядел на часы – без пяти минут полдень. Сокрушающее южное солнце стояло в зените. Кругом были курганы, поросшие русой травой – в желтых и розовых соцветиях, похожих на акварельные капли. Прорезались зыбкие полоски облаков, точно кто‑ то усердно полировал небо и затер голубую краску до белой эмали.

Я продирался сквозь окаменевшие травы, ранил лодыжки, уже не понимая природы боли – сгорели, оцарапались? Не выдержав когтистых приставаний, полез за джинсами. Надевая, исторгал стоны. Одутловатые ноги еле помещались в грубые штанины. При ходьбе жар пробивал плотную ткань тысячей горячих иголочек, словно наотмашь хлестал еловой веткой.

Как после крапивы горели руки. Куда их было спрятать? Одеждой с длинными рукавами я опрометчиво не запасся. Мне бы совсем не помешала шляпа или панамка с утиным козырьком, но таковых у меня не было, я презирал любые уборы – зимние, летние, они не водились у меня…

Бумажный намордник слетал каждые несколько минут, я заново его облизывал, а в какой‑ то раз мне уже не хватило слюны, чтобы прикрепить его к носу.

Я достал парусину и с головой завернулся в нее. Тяготил рюкзак, на спину его было не набросить, он комкал мой балахон и натирал ожоги на лопатках. Нести в руке – нещадно толкал пламенеющую ногу. Поначалу получалось удерживать рюкзак чуть на отлете, потом устала кисть. Выход нашелся – я надел рюкзак на грудь: из горбуна превратился в роженицу.

Вдали увидел деревцо и чуть ли не бегом рванул к нему. Достиг и закричал от досады – то был можжевельник, издали зеленый, вблизи – дырявый, в реденькой хвое. И везде, куда ни кинуть взгляд, холмилась выгоревшая травяная пустыня. Я уже не понимал, куда мне идти…

Решил соорудить спасительный навес, чтобы под ним переждать жару. Можжевельник хоть был невысок, с кривым, будто поросячий хвост, стволом, но ветки его находились в полутора метрах от земли и вместо навеса я ставил какой‑ то парус. Чертово солнце стояло высоко, и проку не было в такой защите. В этот отчаянный момент родилось очередное четверостишие. Я достал чернила. Пока жара нещадно шпарила согнутую спину, записывал:

Я в символической пустыне

Месил зыбучие пески,

И солнце, желтое, как дыня.

Сверлило пламенем виски.

Слетел нежданный серафим…

Я отложил блокнот, обвязал ствол можжевельника углами парусины. Получилось нечто похожее на перевернутый гамак. Для мягкости я подложил под спину надувной матрас. Накачивая, чувствовал, что из легких вылетает горючий воздух, словно из пасти Горыныча. Матрас был жарче натопленной печи.

Укрылся, но солнце бесстыже лезло как под юбку, прихватывало, щипало. Проблемный фланг я защитил купальным полотенцем, лежал, подтянув ноги – лишь так получалось спрятаться. Чтобы отдохнули взмокшие ноги, разулся. Кеды поставил рядом с рюкзаком.

Вода на вкус была не газированной, а кипяченой. Я сделал несколько глотков, и фляга опустела. Я отложил ее, закрыл глаза и провалился в сон.

Очнулся, как от удара. Голова, ушибленная, гудела. Потянулся за часами, дотронулся и отдернул руку – они нагрелись, точно расплавленный свинец. Я подбрасывал кругляш в ладонях, студил, будто печеный, только из углей, картофель. Потом открыл – остановились на двенадцати минутах первого. И я уже не знал который час. Наступил вечный полдень.

Лежать нельзя – подохну от жары. Нервически хотелось пить, трясло: воды, воды! Я сорвал можжевеловую щепотку, положил в рот – не помогло. Беспокоила правая стопа, она горела, словно ее объели муравьи. Я посмотрел и понял причину. Пока я находился в забытьи, нога выскользнула из укрытия. След был как от кнута – жгучей красной полосой.

Наперво облегчил рюкзак, высыпал тяжелые консервы. Шашкой вырыл ямку и зарыл банки – вдруг еще вернусь.

Кеды пропеклись, их резина стала мягкой, ее можно было отщипывать, как мякиш. Я смог обуть левую ногу, а правую, подгоревшую, оставил в носке. Посох сперва выбросил, затем сообразил, что без него хуже, и снова подобрал. Выступающую опорную руку полностью обмотал футболкой. Таким и пошел дальше – с головы до ног в парусиновой попоне. При каждом хромом шаге на брюхе звякали бубенцами ослабшие застежки рюкзака. Я был похож на прокаженного. Один в безлюдном раскаленном мире.

Дорога медленно истончилась до одной колеи, та, в свою очередь, обернулась тропинкой, которая затерялась под камнем, покрытым ржавыми разводами лишайника. Я будто уперся в прозрачную границу.

Меня окутывал зной, отлитый из золотого и голубого звонкого металла, живое, дышащее мартеновским жаром существо. Я спохватился, что давно умолкли кузнечики. Наступило безветрие, и не шумела высохшая трава. Я перестроил слух на тишину и сразу же услышал тихое равномерное потрескивание – то в солнечном великом огне рассыхалась степь.

Вдруг подала голос одинокая и громкая цикада, звук был железным, словно кто‑ то невидимый прозвенел связкой ключей.

Вслед за этим раздался скрип – такой бывает, когда отворяют подпол…

Вековой страх потрогал мой загривок, подтолкнул – иди! Я переступил ржавый камень, шагнул.

Я был на холме, а внизу поле цвета охры – ни стебелька, ни кустика. Рядом пролегала битая и пыльная дорога. Я спустился вниз, одна нога в носке, вторая в кеде. Шаркал, спотыкался, в голове вместо мыслей кружил бумажный пепел.

Вдруг ощутил, что странно переменился. Куда‑ то подевался стыд. Я будто уже не считался человеком, утратил ум, приличия и внешний вид. Если бы мне захотелось помочиться, то не снял бы джинсов, не поднял балахона. Рот пересох, но нить не хотелось. Жажда затаилась, как давнее пережитое горе, которое всегда рядом и уже не мешает.

Чувствительной горячей спиной я ощутил чье‑ то присутствие, оглянулся, но увидел лишь пройденный путь с холма, пустынную дорогу в камнях, похожих на черствые куски хлеба.

Страх настиг и приобнял за ребра – я услышал шелестящие вкрадчивые шаги и хриплое придыхание. Кто‑ то подкрался ко мне. Сердце дергалось, точно его пытались оторвать, как рукав у рубашки.

Я резко повернулся всем корпусом, отмахнулся посохом…

У моих ног шевелился большой полиэтиленовый пакет. Он был исполнен воздуха, выкатил надутую грудь, словно токующий тетерев.

– Дурак! – пробормотал я. Он пошумел, будто в нем кто‑ то завозился. Я посохом подбросил пакет – он был невесом и пуст.

Пошел, и пакет немедля тронулся за мной вдоль дороги. Вырвался вперед, замер, чтобы подождать. Я встал столбом, он вернулся и закружил вокруг меня. Это было и смешно, и жутко – ученый, как служебный пес, пакет…

Решил прогнать его, замахнулся. Он спорхнул с дороги и уселся в нескольких метрах. Отпрыгнул на шаг, другой, точно куда‑ то приглашал. Я проковылял мимо, он раздраженно кудахтнул, полетел вдогонку, приземлился и вдруг затрещал на ветру – вибрирующей призывной трелью. Я посмотрел на него, он снова что‑ то прошамкал пластиковым ртом и низко полетел над полем. Я сошел с дороги, двинулся вслед за пакетом. По сути, мне было все равно, куда идти.

Я заметил, что пропало солнце, а небо при этом оставалось чистым, без облаков, и только синева стала напряженнее. Я больше не ощущал зноя, он кончился.

Поле становилось пологим склоном горы. Мы поднялись, и пакет, словно исполнив свою работу, взмыл, унесся.

Я увидел пустырь, напоминающий вытоптанную лошадями цирковую арену. Вокруг росла трава, похожая на распустившийся камыш.

Пробежали вереницей три собаки: вокзальные, феодосийские, пошитые из мехового рванья. Они меня немедленно узнали, и каждая пристально глянула в лицо. Я поразился их мудрым человеческим глазам. Последняя лукаво улыбнулась, и я понял, что это Циглер.

Я шел по тропе, желтой, как пшено. Мне предстало маленькое деревенское кладбище. Забор отсутствовал, землю живых и мертвых разделяла канава. Могилы были убраны в оградки, будто звери в зоопарке. Там промеж надгробий цвела сирень и тонкие фруктовые деревья стояли по пояс в белой известке. Кладбище оказалось малонаселенным, могилы не жались друг к дружке.

Я подошел к плите, белой и широкой, как стол. Примостился на теплый угол, прочел, что под плитою похоронен второго ранга капитан Бахатов. Имени не было, там вообще на памятниках и крестах почему‑ то отсутствовали имена – одни фамилии.

Я снова поразился тишине. Ни ветра, ни жуков, ни бабочек. Ужас вкрадчиво взял за грудки. Откуда в начале июля цветущая сирень, почему трава пушит одуванчиками?

Раздались женские голоса. Вдоль кладбищенской канавы ковыляла нарядная старуха в синей долгой юбке, светлой, с вышивкой блузе, на плечах платок – так наряжаются на сцену исполнители народных песен. Плелась за молодой женщиной: та шла по дороге, одетая в домашний ношеный халат, на руках несла ребенка, спящего или просто притихшего.

Старуха канючила: – Анька, дай малую подержать!.. – заносила над канавой ногу, но не решалась или не могла переступить расстояния.

Молодая отвечала: – Я же сказала – нет! – Отвечала спокойно, но очень жестко.

Старуха оглянулась, заметила меня: – Ну, Анька!.. Доча! – тон ее сделался извиняющимся, точно старухе было неудобно перед посторонним за чужую грубость. – Анька, дай же!.. Уважь мать! Хоть потрогать!

– Мама, возвращайся к себе! – говорила женщина и прижимала к груди спящую девочку.

Она тоже меня увидела – сидящего на могиле в причудливом тряпье. Сказала радушно: – Здравствуйте!

Я кивнул в ответ. Она продолжала, эта Анна: – Вы, главное, по канаве со стороны кладбища не ходите! Только по дороге, слышите?!

– Анька! – Старуха злилась, топала ногой, обутой в черную лаковую туфлю. – Дай бабушке малую подержать!..

Они ушли, затих разговор. Я еще чуть отдохнул на капитанской могиле, спохватился, что не спросил у местных, где Судак.

На дороге уже не было ни старухи, ни женщины с дочкой. Из‑ за кладбищенского поворота показался мужчина, в настежь распахнутой светлой рубахе. Он странно шел – вперед ногами, как в украинском танце, они опережали все его туловище – ноги в закатанных до колен серых штанах, на босых грубых ступнях черные, словно покрышки, стоптанные шлепанцы. Рядом резвился мальчик, смуглый и юркий, с виду лет семи. Я поначалу принял его за короткошерстного пса, но разглядел в нем невыросшего человека. Он был еще горбат на одно плечико, а маленькое лицо светилось умом и бешенством.

Мы встретились. Мужчина остановился, а мальчик заплясал на месте – дурачился.

– Знаете, какой он сильный, – улыбнулся мужчина. Обветренное в глубоких морщинах, лицо его было коричневого картофельного цвета. На открытой груди виднелся шрам, как два сросшихся накрест дождевых червя.

Он произнес: – Сашка, а ну, покажи дяде!

Горбатый малыш загудел мелодию: «Советский цирк умеет делать чудеса», обхватил мужчину за ноги и легко поднял. Поставил на землю и засмеялся, показав уродливые, набекрень, зубки.

Я спросил: – А вы отсюда?

Приветливое лицо старшего вдруг стало твердым и гордым: – Бог не сделал для меня ничего хорошего. Поэтому я за Сатану!

Он отвечал не на мой, а на свой самый главный вопрос.

Мальчишка высунул алый, точно перец, язык, и замычал. Я присмотрелся к его нечистым маленьким рукам и поразился, какие у него длинные ногти – мутного стеклянного цвета.

Я спросил: – Как называется это место?

– Меганом.

– А море далеко?

– Там, – он размахнулся рукой, словно бросил в направлении камень. Указывал на замшевые холмы неподалеку.

Я восходил на вершину, будто поднимался по ступеням из ущелья. Поднялся и увидел потерявшееся солнце. Оно уже клонилось в сторону заката, большое и желтое. В тускнеющем небе облачным пятном просвечивала луна. Над косматою травой дрожало жидкое марево спадающей жары. Бог его знает, где я полуденничал, но на этих вечереющих холмах день определенно заканчивался.

Мне вдруг открылся край земли, а за ним синева. По далеким волнам, похожий на плевок, мчался в белой пене прогулочный катер – прямиком к городу на побережье.

Каменистый склон дал ощутимый крен. Я ступил на грунтовую дорогу. Рядом с обочиной валялся песчаник в рыжих лишаях. Перешагнул через него и понял, что скоро мой путь закончится.

Дорога разбежалась врассыпную десятком направлений. Кренистой, крошащейся тройкой я спустился к морю – в бирюзовых маленьких лагунах. Дикий пляж походил на заброшенную каменоломню. Среди валунов стояла укромная палатка.

Я вспомнил про свой прокаженный вид. Скинул с головы парусину, пригладил волосы. У несуществующего порога подобрал два булыжника и постучал ими, как в дверь. Тук‑ тук.

– Есть кто‑ нибудь?..

Никто не откликнулся. Я оглядел чужую стоянку, походный быт подстилок и натянутых веревок, закопченный очаг. Сохли черные котелки, эмалевые миски, пара ласт, похожих на лягушачьи калоши.

Хозяева ушли, возможно, за пищей или на сбор хвороста. В искусственной тени каменной ниши я увидел белые питьевые канистры. Не поборол соблазна, потянулся. Там была вода. Я пил, как прорва, не отрываясь. И сразу опьянел. Без сил присел у места воровства. Ждал людей, но раньше проснулся голод. Поужинал сухарями и колбасой. Мне казалось, что у меня во рту растаяли все зубы, точно они были из рафинада, я пережевывал жесткую еду вареными деснами.

В рюкзаке помимо еды нашлась целлофановая пленка из‑ под сигарет. В ней размякшая черная смола. То был маленький идол, вылепленный мной из битума – один из четырех. Я взял его с собою, траурный символ, а он потек от жары, словно оловянный солдатик, превратился в пахнущую гарью размазню.

Не было божка, не существовало больше моей смешной любви. Я отбросил пачкучий целлофан.

Хозяева не возвращались. Я помаленьку разоблачился: распеленал руки, совлек с проклятьями прикипевшие к туловищу футболку и джинсы. Я напомнил себе обгорелого танкиста.

Красный, как петрово‑ водкинский конь, зашел в море. Нырнул и поднял облако кишащих пузырьков, зашипел, подобно свежей кузнечной заготовке.

Море не успокоило зудящую кожу. Выбрался на сушу, кружилась голова, тело жарко пульсировало, будто я окунулся в прорубь.

Никто не возвращался. Солнце ушло за гору, склон сразу потемнел, поблекла нежная морская бирюза. Луна все явственнее проступала в сером небе, белый ее призрак наливался желтизной. Далекой блесткой подмигивала Венера.

Я достал часы, глянул на всякий случай. Они показывали начало десятого. Чудаковатые часы вышли из спячки и нагнали упущенное время. Или они не останавливались…

Я второй раз приложился к канистре и наполнил мою флягу. В рюкзаке завалялась случайная консервная банка скумбрии. В блокноте на последней страничке я написал чернилами послание дикарям: «Ребята, взял у вас воды, простите, что без спроса», оторвал листок и придавил консервной скумбрией, чтоб не улетел – не бог весть какой, но все ж таки калым…

Я помочился в море желтым лунным светом. И отправился наверх, искать себе ночлег. В степной траве среди полыни и шалфея я надул упругий матрас, прикрыл его парусиной. Горячей рукой в два счета дописал четверостишия – початое и новое.

Слетел нежданный серафим,

И задавал свои загадки.

Их смысл, кажущийся гадким,

По сути, был неуловим.

Слова звучали, как шарманка,

И открывали взгляд на мир.

И хлопьями летела манка

Из голубых вселенских дыр.

Без интереса и души водил пером, зная, что это – поэтический послед из прошлой жизни. Мне было чудно и одиноко. Я ощущал необратимую органическую перемену.

Я понимал, что со мной теперь навеки сияющий огненный полдень, железный треск цикады, глазастые собаки, фамилия мертвого капитана и нечистые ногти маленького горбуна.

Заранее грустил и тосковал, что с этой звездной ночи я буду только остывать, черстветь, и стоит торопиться, чтобы успеть записать чернилами все то, что увиделось мне в часы великого крымского зноя.