Пронаблюдайте ее, — и она будет приходить, и будет уходить. подобно снежинке на раскаленной плите.

Для тех, у кого проницательный глаз и умелая рука: один прыжок — и они берут препятствие.

Лишь тогда они узнают сказанное ленивым Жуном: «При пользовании умом не бывает ментальной деятельности». Если человек изучил искусство наблюдения, он может также пользоваться и своим умом, однако у него не будет ментальной деятельности.

Я разговариваю с вами, и я использую свой ум, потому что нет другого способа. Ум — это единственный способ выразить любое сообщение словами; таков единственный доступный механизм. Но мой ум абсолютно безмолвен, там нет ментальной деятельности: я не думаю, что мне говорить, и я не думаю, что я сказал. Я попросту откликаюсь на Да Хуэя спонтанно, без привнесения себя в это.

Это как будто бы вы пошли в горы и крикнули, а горы вторят эхом: горы не занимаются никакой ментальной активностью, они попросту отзываются эхом. Когда я говорю про Да Хуэя, я просто горное эхо.

«При пользовании умом не бывает ментальной деятельности». Искаженный разговор загрязнен именами и формами, прямой разговор без сложностей. Без ума, но действующий... Это странное переживание, когда вы можете пользоваться умом без всякой ментальной деятельности... Без ума, но действующий, всегда действующий, но не существующий.

С самого своего детства я любил безмолвие. Пока мне это удавалось, я мог просто сидеть молча. Естественно, моя семья полагала, что я не пригоден ни для чего — и они были правы. Я, безусловно, доказал непригодность ни к чему, но я не сожалею об этом.

Это доходило до того, что я, бывало, иногда сидел, а моя мать могла подойти и сказать что-то вроде: «Кажется, нет никого во всем доме. Мне нужен кто-то, сходить на базар за овощами». Я сидел перед ней и мог сказать: «Если увижу кого-то, я скажу...»

Считалось, что мое присутствие не значило ничего; был я там или нет, это не имело значения. Раз или два они попытались, а потом обнаружили, что «лучше его не трогать и не обращать никакого внимания на него», — потому что утром меня посылали за овощами, а вечером я приходил и спрашивал: «Я забыл, за чем вы посылали меня, а сейчас базар закрыт...» В деревнях овощные базары закрываются вечером, и продавцы возвращаются в свои деревни.

Моя мать сказала: «Это не твоя вина, это наша вина. Целый день мы прождали, но, во-первых, нам не следовало просить тебя. Где ты был?»

Я ответил: «Как только я вышел из дому, как раз рядом было очень красивое дерево бодхи» — тот вид дерева, под которым Гаутама Будда стал пробужденным. Это дерево получило имя дерево бодхи — или, по-английски, дерево бо — благодаря Гаутаме Будде. Неизвестно, как его называли до Гаутамы Будды; очевидно, у него было какое-то название, но после Будды оно стало ассоциироваться с его именем.

Там было прекрасное дерево бодхи, и оно было таким соблазном для меня. Под ним всегда бывала такая тишина, такая прохлада, никто не беспокоил меня, так что я не мог пройти, не посидев под ним хоть немного. И такие моменты покоя, я думаю, порой могли растягиваться на весь день.

После нескольких разочарований они решили: «Лучше не беспокоить его». И я был безмерно счастлив, когда они согласились с тем фактом, что меня почти не существует. Когда никто и ничего не ждет от вас, вы впадаете в безмолвие... Мир принял вас; теперь от вас ничего не ждут.

Когда я иногда опаздывал домой, меня обычно разыскивали в двух местах. Одно было под деревом бодхи, — а поскольку меня стали искать под деревом бодхи, я начал взбираться на дерево и сидеть на его вершине. Они подходили, озирались вокруг и говорили: «Кажется, его здесь нет». Я и сам кивал; я говорил: «Да, это верно. Меня здесь нет». Но меня вскоре обнаружили, потому что кто-то заметил, как я карабкался, и сказал им: «Он обманывал вас. Он всегда здесь, большую часть времени просиживает на дереве», — поэтому мне пришлось уходить немного дальше.

Прежде там было мусульманское кладбище... Теперь люди обычно не ходят на кладбища. Конечно, каждому придется пойти однажды, но, за исключением этого случая, людям не нравится ходить на кладбища. Поэтому то было самое тихое место... ведь мертвые не разговаривают, они не создают неприятностей, они не задают ненужных вопросов, они даже не спрашивают вас, кто вы, им не нужны рекомендации.

Я обычно сидел на мусульманском кладбище. Это было большое место, с множеством могил, с деревьями, очень тенистыми деревьями. Когда мой отец узнал, что я сидел там, он сказал: «Это уж слишком!» Он пришел однажды, нашел меня и сказал: «Ты можешь начать сидеть на дереве бодхи или под деревом бодхи, и никто не будет мешать тебе. Это уж слишком, это опасно — и, по сути дела, когда кто-то идет на кладбище, ему следует принять омовение и сменить свою одежду. Ты просиживал здесь целый день, а иногда ночью, и когда ты приходишь домой, мы не знаем, откуда ты приходишь».

Это обычно, что когда вы возвращаетесь с кладбища... Обыкновенно никто не пойдет туда, пока не отправят и не придется идти; так что, с неохотой, отправляются. С кладбища люди обычно идут прямо к реке для омовения, смены одежды, и только потом они входят в дом. Поэтому мой отец сказал: «Я не знаю, сколько же ты занимался этим».

Я сказал: «С тех пор, как ты помешал мне на дереве бодхи. Мне пришлось найти какое-то место...» И я рассказал ему: «Даже ты будешь получать удовольствие время от времени. Когда ты устал и слишком напряжен, приходи сюда — мертвецы не мешают никому».

Он сказал: «Не рассказывай мне про мертвецов — и особенно на мусульманской могиле...»

Мусульмане бедны; у них грязные могилы. В дождь иногда показывается мертвое тело. Грязь смыта, и вы видите мертвое тело — чья-то голова показывается, чья-то нога показывается. Он сказал: «Никогда не предлагай мне ходить туда. Уже сама идея, что однажды я окажусь в таком положении, — с головой, выглядывающей из могилы, — до того ужасает меня... ты странный мальчик!»

Я сказал: «Что же тут не так? Бедняга умер, он не может ничего поделать. Идет дождь, он же не прикроется зонтиком, что ему делать? Если одна его нога показалась, что же ему делать? Он не может подобрать ее — если же он подберет ее, тогда тоже будет беда, поэтому он хранит молчание и позволяет вещам быть, как они есть».

Любовь к безмолвию и любовь быть отсутствующим помогли мне так потрясающе, что я могу понять, когда он говорит: «всегда действующий, но несуществующий — насчет бездумья я скажу, что это уже неотделимо от обладания умом. Это не те слова, которые говорят, чтобы обмануть людей».