Тебе не придется спрашивать ни у кого больше, и, естественно, ты не станешь воспринимать путаную речь фальшивых учителей.

В своей ежедневной деятельности, двадцать четыре часа в сутки, тебе не следует держаться за рождение, смерть и путь Будды, как за существующие, не следует тебе и отрицать их как несуществующие.

Суть сказанного в том, что все эти категории — существования и несуществования, жизни и смерти, страдания и счастья — все эти категории принадлежат уму. Человек, готовый отказаться от жизни, естественно, готов отказаться и от ума, поскольку ум — лишь малая часть вашей жизни. Это не вся жизнь.

Если вы готовы к прыжку, то прыжок больше не требуется. Необходима только ваша готовность... но ваша готовность должна быть тотальной, и в такой готовности вы можете жить своей обычной жизнью, делая все то, что вы делали всегда.

Ваше делание и ваше не-делание больше не будут противоположны; ваш разговор и ваше пребывание в молчании не будут противоположны; этот мир и отречение от него не будут противоположны. Где бы вы ни были, что бы вы ни делали, вы будете делать это без всякого беспокойства и без всякого цепляния — абсолютно уравновешенно.

Слово, которым Будда пользуется для такого переживания, — саммасати — «правильное воспоминание». Вы просто наполнены памятью своего собственного вечного существа. В тот момент как вы отвергли дуальность, вы вступили на путь вечного, вы стали бессмертны.

Лишь созерцай это: Монах спросил Чжао Чжоу: «Обладает собака природой будды или нет?» Чжао Чжоу сказал: «Да».

Зачем созерцать это? Если собака обладает природой будды — очевидно, вы тоже обладаете; и если собака однажды собирается стать буддой, то и ваша цель тоже недалеко. Тут подразумевается много чего: если у собаки есть природа будды, значит, и у вас есть она, значит, и у ваших врагов есть она, значит, и у всех живых существ есть она — поэтому нет вопроса о высшем или низшем.

Вопрос только в том, когда человек решается пробудиться. Дело ваше: хотите еще поспать — перевернитесь и укройтесь одеялом. Но даже и тогда, когда вы спите под одеялом, наслаждаясь прекрасным утром, вы — будда. Это ваше дело.

Будда решил сидеть под деревом; вы решили лежать в кровати; здесь нет существенного различия. Если Будда может стать просветленным под деревом, вы можете стать просветленным под одеялом. В сущности, так будет еще лучше, потому что вы раскроете новую возможность для грядущего человечества; в противном случае люди будут считать, что всегда нужно сидеть под деревом. Особенно, холодной зимой, в сезон дождей или во время каких-либо неприятностей они будут все откладывать реализацию природы будды.

Я говорю вам, что тут нет проблемы: вы можете жить в полном уюте под своим одеялом, под ним же и стать буддой. Тут нет проблемы, потому что становление будды не имеет ничего общего с сидением под деревом, это не является предпосылкой; не должны вы и сидеть в позе лотоса — что общего у буддовости с позой лотоса? А если поза лотоса существенна, тогда собаки не смогут... это невозможно! Как может собака ухитриться сесть в позу лотоса?

Разумеется, все это возможно и под одеялом, и, я думаю, большинство из вас предпочтет именно одеяло. Просто случайно оказалось так, что бедный Гаутама Будда сидел под деревом. Он и понятия не имел что, то же самое может произойти под одеялом. Между прочим, об этом же спрашивала его жена...

Через двенадцать лет, когда он возвратился во дворец — он знал, что его отец очень гневался, — он был единственным сыном, он родился, когда отец уже совсем состарился, и все надежды отца возлагались на него. Старик только и ждал, чтобы передать ему управление всем царством, сам он устал и хотел удалиться от дел, — и тут как раз Гаутама Будда сбежал из дворца.

Всего за день перед тем, как Гаутама Будда ушел, у его жены родился ребенок. Это вполне человеческая история, очень красивая: прежде чем оставить дворец, он лишь хотел увидеть, хотя бы раз, лицо ребенка, символ их любви с женой. Он вошел в покои жены. Она спала, а ребенок был укутан одеялом. Он хотел откинуть одеяло и увидеть лицо ребенка, потому что, быть может, он уже никогда не возвратится снова.

Он уходил в неизвестное паломничество. Ничего нельзя было предвидеть из того, что случится в его жизни. Он рисковал всем — своим царством, своей женой, своим ребенком, собой — в поисках просветления, в поисках того, о чем он только слышал, как о возможности и что случилось прежде с несколькими людьми, искавшими этого. Он был так полон сомнений, как никто из вас, но момент решения настал... В тот самый день он увидел смерть, увидел старость, увидел болезнь, и в тот же день он увидел в первый раз саньясина. Это стало главным вопросом для него: «Если есть смерть, тогда просто расточать время во дворце опасно. Прежде чем смерть придет, я должен найти то, что за пределами смерти».

Он твердо решил уйти. Но человеческий ум, человеческая натура... Он только хотел увидеть лицо — он ведь даже не видел лица своего собственного ребенка. Но он испугался, что если откинет одеяло, если Яшодхара, его жена, проснется — она могла проснуться в любую минуту, — она спросит: «Что ты делаешь среди ночи в моей комнате? Да ты, кажется, готовишься идти куда-то?»

Колесница стояла за воротами, все было готово; он уже уходил, и он сказал своему вознице: «Подожди минуту. Дай мне увидеть лицо ребенка. Быть может, я уже никогда не возвращусь».

Но он так и не смог посмотреть из-за страха, что, если Яшодхара проснется, поднимется крик, причитания: «Куда ты уходишь? Что ты делаешь? Что это за отречение? Что это за просветление?» Никогда не знаешь, чего ожидать от женщины — она может разбудить весь дворец! Придет старый отец, и все дело будет испорчено. И он просто-напросто убежал...

Через двенадцать лет, когда он стал просветленным, первое, что он сделал, — возвратился в свой дворец попросить прощения у отца, у жены, у сына, которому теперь должно быть двенадцать лет. Он знал, что они рассердятся. Отец был очень сердит — он первым встретил его, и целых полчаса он не переставал бранить Будду. Но потом вдруг он осознал, что наговорил столько всего, а его сын просто стоял, как мраморное изваяние, словно ничто не могло тронуть его.

Отец смотрел на него, и Гаутама Будда сказал: «Это то, чего я желал. Пожалуйста, осуши свои слезы. Посмотри на меня: я не тот самый мальчишка, который покидал дворец. Твой сын давным-давно умер. Я выгляжу похожим на твоего сына, но все мое сознание теперь другое. Ты только посмотри».

Отец сказал: «Я вижу. Полчаса я бранил тебя, и это достаточное доказательство того, что ты изменился. Я знаю, каким нетерпеливым ты был раньше, — ты не мог бы стоять так спокойно. Что произошло с тобой?» Будда ответил: «Я расскажу тебе. Позволь мне сначала увидеть мою жену и моего ребенка. Они, должно быть, ждут — они, наверное, слышали, что я пришел».

И первым, что его жена сказала ему, было:

«Я вижу, что ты преображен. Эти двенадцать лет были огромной мукой, но не потому, что ты ушел; я мучилась из-за того, что ты не сказал мне. Если бы ты просто рассказал мне, что намереваешься искать истину, неужели ты думаешь, что я помешала бы тебе? Ты оскорбил меня очень сильно. Эту рану я носила двенадцать лет.

Все было не так, как уходят на поиски истины — такому радуются; и не так, как уходят, чтобы стать просветленным, — я ведь не стала бы мешать тебе. Я тоже принадлежу к касте воинов. Думаешь, я так слаба, что кричала бы, плакала и удерживала тебя?

Все эти двенадцать лет моим единственным мучением было то, что ты не доверял мне. Я позволила бы тебе, я бы проводила тебя, вышла бы к колеснице. Сначала я хочу задать единственный вопрос, сидевший в моем уме все эти двенадцать лет: все достигнутое тобой... а ты, несомненно, достиг чего-то.

Ты больше не та самая личность, которая покидала этот дворец; ты лучишься иным светом, твое присутствие совершенно ново и свежо, твои глаза чисты и ясны, как безоблачное небо. Ты стал так прекрасен... ты всегда был красив, но эта красота, кажется, не из нашего мира. Некая благодать запредельного снизошла на тебя. Мой вопрос состоит вот в чем: не было ли возможности достичь здесь, в этом дворце, всего того, что достигнуто тобой? Может ли дворец помешать истине?»

Это потрясающе разумный вопрос, и Гаутаме Будде пришлось согласиться:

«Я мог бы достичь этого и здесь, но тогда я понятия не имел об этом. Теперь я могу сказать, что мог бы достичь этого здесь, в этом дворце; не было нужды идти в горы, не было нужды ходить, куда бы то ни было. Я должен был идти внутрь, а это возможно где угодно. Это место такое же хорошее, как и всякое другое, но теперь я могу сказать, что в тот момент я и понятия об этом не имел.

И ты должна простить меня, потому что нельзя сказать, чтобы я не доверял тебе или твоей отваге. Фактически я сомневался в самом себе: если бы я увидел, что ты проснулась, если бы увидел ребенка, я мог бы заколебаться: что я делаю, я оставляю свою красавицу жену, ту, чья вся любовь и преданность принадлежат мне? И оставляю своего ребенка в первый день его жизни... если я готов оставить его, тогда зачем я давал ему рождение? Я бегу от своих обязательств.

Если бы проснулся мой старый отец, это стало бы невозможным для меня. Не то чтобы я не доверял тебе; на самом деле я не доверял себе. Я знал, что будут колебания; я не был тотален в отречении. Часть меня говорила: " Что ты делаешь? " — а часть говорила: " Пришло время сделать это. Если не сделаешь сейчас, это будет становиться все более и более трудным. Твой отец готовится короновать тебя. Когда ты коронован как король, это будет еще труднее"».

Яшодхара сказала ему: «Это единственный вопрос, который я хотела задать, и я безмерно счастлива, что ты был абсолютно правдивым, сказав, что можно достичь и здесь, можно достичь где угодно. Твой сын, который стоит сейчас здесь, мальчишка двенадцати лет, постоянно расспрашивал о тебе, а я говорила ему: «Подожди. Он возвратится; он не может быть таким жестоким, он не может быть таким недобрым, он не может быть таким бесчеловечным. Однажды он возвратится. Возможно, все то, что он ушел постичь, требует времени; когда он постигнет это, то первое, что он сделает, — вернется». Вот твой сын, и я хочу, чтобы ты сказал мне, какое наследие ты оставляешь своему сыну? Чего ты добился, чтобы дать ему? Ты дал ему жизнь — а что еще?»

Будда не имел ничего, кроме чаши для подаяний, и он позвал своего сына, имя которого было Рахул. Я скажу вам, почему его звали Рахул; такое имя дал ему Гаутама Будда... Он подозвал Рахула поближе и передал ему чашу для подаяний со словами: «У меня нет ничего. Это мое единственное имущество; отныне и впредь я буду пользоваться своими руками как чашей для подаяний, чтобы брать свою пищу, просить свою пищу. Передавая тебе эту чашу для подаяний, я посвящаю тебя в саньясу. Это единственное сокровище, которое я нашел, и мне хочется, чтобы ты нашел его тоже».

Он обратился к Яшодхаре: «Ты должна быть готова стать частью моей коммуны саньясинов» — и он инициировал свою жену. Старик пришел и наблюдал всю эту сцену. Он обратился к Гаутаме Будде: «Почему же ты оставляешь в стороне меня? Ты не хочешь разделить то, что нашел, со своим старым отцом? Моя смерть совсем близко... посвяти меня тоже».

Будда сказал: «Я на самом деле только затем и пришел, чтобы забрать всех вас с собой, ибо то, что я нашел, — гораздо большее царство, царство, которого хватит навсегда, которое не может быть завоевано. Я пришел сюда с тем, чтобы вы смогли почувствовать мое присутствие, с тем, чтобы вы смогли почувствовать мою реализацию, а я бы смог убедить вас стать моими друзьями-спутниками». Он посвятил всех троих.

Он дал своему сыну имя Рахул, потому что по индийской мифологии, когда бывает лунное затмение... Индийская мифология говорит, что у Луны есть два врага. В мифологии Луна является личностью, богом, и у нее два врага: один — Раху, другой — Кету. Лунное затмение происходит оттого, что Раху и Кету захватывают луну. Они пытаются убить ее, но каждый раз Луна вырывается из их захвата.

Гаутама Будда назвал своего сына Рахул, потому что думал: «Теперь этот мой сын будет моей величайшей помехой, он будет моим величайшим врагом. Он будет препятствовать моему уходу в Гималаи. Любовь к нему, привязанность к нему станут моими цепями». Вот почему он дал ему имя Рахул.

Все они отправились в лес за городом, где остановились его Саньясины. На первой же проповеди, обращенной к саньясинам в тот вечер, он сказал:

«Моя жена Яшодхара задала мне чрезвычайно важный вопрос. Она спросила меня: " Не было ли возможности стать просветленным во дворце, будучи королем? " И я сказал ей правду: " Это не зависит ни от места, ни от времени. Можно стать просветленным где угодно — но тогда рядом не было никого, кто бы сказал это мне. Я и понятия не имел, где искать, кого спрашивать, куда идти. Я просто прыгнул в неведомое". Но сейчас я могу сказать, что где бы вы ни были, если у вас хватит смелости рискнуть всем ради того, чтобы стать бдительным и осознающим, просветление обязательно случается».

Потому и я говорю, что мастер Чжао Чжоу не мог сказать «Нет». Это не ответ человека просветленного. Ответом может быть только «Да». И даже если мастер Чжао Чжоу сам скажет мне: «Я сказал " Нет"» — я не приму этого. Я не послушал бы даже Гаутаму Будду, потому что «Нет» идет против всей его философии. Вся его философия — это огромное благоговение ко всякой жизни. Стало быть, каждое живое существо в любой ситуации обладает способностью расцвести в просветление.

Это должно быть великим воодушевлением для вас: не только какие-то особые люди становятся просветленными; даже собака обладает природой будды. Все религии делали прямо противоположное. Они осуждали вас: вы рождены во грехе; вам не вызволить себя; пока Бог не пошлет спасителя, вы будете жить в несчастье, грехе и страдании.

Будда наделяет человека абсолютным достоинством, свободой — чего никто другой до него не делал. Он отбрасывает идею Бога — с тем, чтобы возвести ваше достоинство и вашу свободу на предельную высоту. Он устраняет Бога, чтобы сделать Богом вас. Никогда еще не было другого человеческого существа, которое любило бы остальные человеческие существа так, как любил их Гаутама Будда, — и не только человеческие существа, но и все живые существа. Его любовь безгранична.

Поэтому, когда я делаю какое-нибудь исправление, я абсолютно уверен, что мое исправление будет одобрено каждым просветленным. Я не намерен идти ни на какой компромисс. Это может быть мастер Чжао Чжоу, это может быть Да Хуэй, это может быть Гаутама Будда — я не пойду ни на какой компромисс, потому что мой собственный глубочайший опыт говорит: «Да!» И тогда меня не переубедит уже никто — никакая история, никакое священное писание.

Я выступал на буддийской конференции в Бодх Гайя. Один из наиболее ученых буддийских монахов Индии, Бхадант Ананд Каушальяян, был президентом конференции. Когда я пригласил его посетить мой лагерь, он сказал мне: «Я слушал вас несколько раз прежде: раз в Нагпуре, раз в Вардхе, а это уже третий раз. Вы странный человек: вы продолжаете рассказывать вещи, которых Будда не говорил. Я посвятил этому всю свою жизнь». А к тому времени это был уже старик, где-то около семидесяти лет. Если он еще жив, ему должно быть около ста лет.

«Будда не говорил этого; вы продолжаете рассказывать истории, которых я никогда не обнаруживал ни в каком писании; и беда в том, что ваша история всегда оказывается настолько к месту, что так и кажется — быть может люди, собиравшие писания, позабыли вписать ее? Она подходит, я не отрицаю этого; я не говорю, что она расходится с сутью писания, — но ее там нет! Вот в чем состоит моя проблема, — говорил он, — я не отрицаю истину вашей истории, но не могу подтвердить ее историчность. Можете ли вы что-нибудь посоветовать?»

Я сказал ему: «Тут нет загадки. Если я рассказываю историю о Гаутаме Будде, но ее нет в писаниях, то вставьте ее в ваши писания, потому что она должна быть там. Если я говорю что-то, сказанное Гаутамой Буддой, а вы не находите этого нигде, извольте вставить это в нужном месте, там, где оно должно было быть — и пропущено. Потому что все, что я говорю... я не историк, не ученый, но я говорю из того же самого пространства, что и Гаутама Будда. Так что можете принимать мои слова за достоверные без всякого опасения».

Он возразил: «Боже мой, даже если я сделаю так, никакой другой ученый не признает этого! Спустя двадцать пять веков канонизировано определенное писание — а вы требуете от меня добавлять что-то в него. Они же убьют меня».

Я сказал: «Лучше уж быть убитым; стоит пойти на это, если вы можете сделать писание более прекрасным, более истинным, более достоверным. Если вы скажете, что сказанное мною не верно, то я готов поспорить об этом».

Он ответил: «Нет, я не говорю этого. Но, пожалуйста, простите меня — я не могу вносить изменения в писания, потому что такого не допускает никакая религия».

Я сказал: «В том-то и беда — что все религии становятся тюрьмами. Каждая религия должна оставаться текущим потоком, и новым рекам должно быть позволено встречаться. Зачем превращать вашу религию в мертвые стоячие пруды? Пусть она будет рекой, и пусть непрерывно новые ручьи продолжают вливаться в нее. Новые люди будут становиться просветленными, и они будут приносить более свежие взгляды; река будет становиться все шире и шире, все больше и богаче. Но это еще не происходит, потому что люди слишком сильно ориентированы на прошлое и слишком опасаются менять что-нибудь. Причина — у них нет никакого опыта в том, о чем они говорят».

Я спросил Бхаданта Ананда: «У вас есть просветление, которое было у Гаутамы Будды? Если у вас его нет, тогда просто слушайте, что я говорю, потому что у меня оно есть».

Да Хуэй страдает от своих прежних ошибок, и он боится говорить «Да» — ведь это все равно, что сказать, что природа будды и природа собаки одно и то же. По своей собственной вине он не может сказать истину.

Но у меня нет никакой вины. В сущности, у меня нет никакого прошлого. Все, что я говорю, есть точный отклик этого мгновения, и я не чувствую, чтобы этому противилась хоть какая-то часть меня. Я высказываюсь всем своим существом. Это переносит мои утверждения в совершенно иную категорию. Они не интеллектуальные, они не исторические, они не священное писание — они экзистенциальны.