Коллаборационизм в СССР в годы Великой Отечественной войны и его изучение в российской историографии

Кринко Е.Ф.

(опубликовано: Вопросы истории. 2004. № 11. С.153 – 163. 1, 5 п.л.)

Сотрудничество советских граждан с противником в 1941 – 1945 гг. относится к числу сложных проблем истории Великой Отечественной войны, и сейчас болезненно воспринимаемых в российском обществе и исторической науке. Долгие годы все те, кто в военное время оказались по другую сторону фронта, подвергались безусловному осуждению. По словам современного исследователя: «Инерция враждебного отношения к предателям сохраняется в России до сих пор».[1]

Задачей настоящей статьи является анализ отражения в историографии вопросов сотрудничества советских граждан с противником в годы Великой Отечественной войны. При этом основное внимание уделяется осмыслению сущности, причин, типов и основных проявлений советского коллаборационизма как определенного исторического явления, а предметом анализа выступает, прежде всего, современная российская историография проблемы. Вплоть до конца 1980-х гг. рассматриваемая тема не выделялась в качестве предмета специального изучения, в обобщающих фундаментальных трудах и в справочных изданиях по Великой Отечественной войне отсутствовали самостоятельные главы, разделы или статьи о коллаборационизме и его отдельных представителях. Следует во многом согласиться с О. А. Чубарьяном в том, что как научная проблема она «в советской историографии полностью игнорировалась».[2]

В то же время изучение коллаборационизма в СССР имеет свою предысторию. Первые, исключительно негативные оценки сотрудничества советских граждан с оккупантами прозвучали еще во время войны. Они отражали как официальную советскую позицию, так и реальное отношение значительной части советского общества к коллаборационизму. Уже после войны один из представителей «фронтового поколения» советской литературы В. Некрасов, вспоминая свои представления военных лет, писал: «Будем говорить прямо – для нас, советских офицеров и солдат, «власовец» был враг. К тому же изменник. Мы его ненавидели и презирали хуже немца, фашиста».[3]

В общих работах о войне коллаборационизм обычно упоминался в связи с описанием событий оккупации: «Верными лакеями фашистов в проведении всех мероприятий по порабощению народа и уничтожению советских патриотов были буржуазные националисты… в том числе националистическое отребье, прибывшее в обозе гитлеровской армии».[4] Советские историки подчеркивали незначительность количества тех, кто пошел на сотрудничество с противником, неприязнь по отношению к ним со стороны большинства советского народа: «Но фашистам не удалось обмануть советских людей. Изменников и предателей, шпионов и грязных авантюристов народ заклеймил беспощадным презрением».[5] В результате масштаб коллаборационизма приуменьшался. Современный исследователь справедливо отмечает, что в отечественной историографии в случае необходимости объяснялся скорее термин «коллаборационист» (личность), чем «коллаборационизм» (явление): «этим как бы подчеркивается, что само по себе это явление было малозначительным, недостойным упоминания, что коллаборационисты – отдельно взятые личности – являлись абсолютно незаметным недоразумением период второй мировой войны».[6]

Документы о коллаборационизме в СССР сохраняли секретный характер и практически не публиковались, за исключением материалов отдельных судебных процессов, вышедших специальными изданиями еще в годы войны.[7] Немногочисленные специальные работы, написанные в пропагандистском ключе, в основном, на материалах Прибалтики и Украины, резко критиковали «буржуазный национализм» в этих республиках, в качестве которого рассматривались действия ОУН и других национальных формирований.[8] Помимо них, специального внимания удостоился генерал А. А. Власов, статьи о котором, в основном, пересказывали протоколы судебного заседания 1946 г.[9] Статьи о коллаборационистах печатались вместе с материалами о разоблачении иностранных разведчиков и шпионов, содержали минимум конкретной информации, нередко изобиловали ошибками и неточностями, порой прямо искажали факты.

Сведения о коллаборационизме содержали и работы, посвященные участию советских граждан в антифашистском сопротивлении на территории Германии и оккупированных ею стран. Еще в 1949 г. М. И. Кочиашвили представил кандидатскую диссертацию, посвященную восстанию грузинского батальона из советских военнопленных на острове Тексел в Голландии в апреле 1945 г., однако ее защита была отложена на пять лет.[10] Судьба солдат восточных легионов и других коллаборационистских частей упоминалась и в других работах, авторы которых приводили отрывочные сведения о составе, участии в боевых действиях этих подразделений. Подчеркивался вынужденный характер сотрудничества солдат восточных легионов с немцами, невысокая боеспособность данных частей. Главное значение придавалось переходу легионеров на сторону Красной Армии, успешной работе подпольных организаций.[11]

В оценивании коллаборационистов в советской историографии использовались понятия из судебной практики или морально-этические категории. Лица, сотрудничавшие в той или иной форме с противником, именовались «предателями», «изменниками Родины», «пособниками фашистов», «фашистскими холуями», а их наказание рассматривалось как справедливое возмездие: «Предать их суду – значит нанести еще один удар по силам зла».[12] При обращении к происхождению и социальному положению коллаборационистов подразумевалось, что в прошлом многие из них «чаще всего уголовники, подонки общества, люди без чести и совести». Как еще более опасную категорию выделяли «классовых врагов – бывших купцов, кулаков и т.п. элементов, которых Октябрьская социалистическая революция лишила богатств и привилегий».[13]

Причины коллаборационизма в советской историографии сводились исключительно к субъективным факторам, к низменным качествам отдельных лиц, от страха и тщеславия до жажды наживы и ненависти к советской власти. Влияние идеологических стереотипов сказывалось в противопоставлении коллаборационизма в СССР и в других стран, оккупированных агрессорами. Поскольку считалось, что советское население в борьбе с врагом «защищало не чуждые ему интересы, а свои социалистические завоевания», то переход на сторону противника рассматривался как преступное отклонение от нормы. Напротив, поддержка, оказанная оккупантам со стороны части населения в западноевропейских странах, расценивалась как вполне закономерное явление, истоки которого сводились к фактору «классовой солидарности финансового капитала».[14] Лишь в некоторых работах с многочисленными оговорками признавалось, что не все советские люди «сразу осознали опасность, угрожавшую Родине, не все и не всегда могли быстро ориентироваться в сложной обстановке и правильно определить пути борьбы».[15]

Если в изображении советских историков коллаборационисты стали «антигероями» войны, то в эмигрантской литературе они получили прямо противоположную характеристику. Часть эмигрантов, включая бывших коллаборационистов, стремилась представить свою роль в войне как борьбу за освобождение России от сталинского гнета.[16] Еще в 1961 г. в Нью-Йорке была издана «Библиография Освободительного движения народов России в годы Второй мировой войны», составленная М. Шатовым, с тех пор количество работ на данную тему значительно выросло. Широкое распространение в эмиграции получила теория «третьей силы», согласно которой Русское освободительное движение генерала Власова рассматривалось как альтернатива между Сталиным и Гитлером, а целью сотрудничества коллаборационистов с немцами провозглашалось создание вооруженных сил, способных разгромить сталинский режим и создать независимое Российское государство. Эту позицию выразили в своих работах член НТС А. Казанцев, выходцы из Прибалтики, бывшие офицеры вермахта В. Штрик-Штрикфельдт, С. Фрелих и другие авторы.[17]

Существенный вклад в изучение проблемы коллаборационизма в СССР внесли зарубежные историки. Среди них, в частности, германский исследователь Й. Хоффманн, специальные работы которого посвящены Русской освободительной армии, национальным формированиям вермахта из калмыков, жителей Кавказа, Средней Азии, Крыма, Поволжья. Однако высказанные им положения также носили откровенно политизированный характер. В частности, это касается его утверждения о том, что каждый попавший в плен красноармеец становился «антибольшевиком» и «стремился к изменению политической ситуации» в СССР.[18] В подобных оценках и выводах, нашедших отражение и в работах других зарубежных историков, сказалось противостояние времен «холодной войны», вследствие которого все противники советского строя рассматривались как борцы за свободу, потенциальные союзники западных демократий. Советский коллаборационизм оценивался как движение, основанное на высоких идейных помыслах. Показательно, что в эмигрантских и зарубежных работах использовалась терминология официальных немецких документов: коллаборационисты именовались «восточными войсками», а также «освободителями» и «добровольческими формированиями». Последние понятия также несли очевидную политическую окраску.[19]

Таким образом, влияние идеологии в изучении проблемы коллаборационизма отражалось как в советских, так и в зарубежных работах предыдущих лет. Сущность данного явления оценивалась как низкое предательство или возвышенный героизм, в зависимости от политических взглядов автора, в определении его причин также господствовали субъективные, политические или идеологические факторы. В то же время многие зарубежные исследования и эмигрантские работы, написанные на основе немецких документов, личных фондов и воспоминаний участников событий, представляли более содержательную картину коллаборационизма, степень их информативности была значительно выше, чем у советских работ по данной теме.

Только в последнее десятилетие проблема коллаборационизма стала предметом специального научного анализа в отечественной историографии. Это произошло в результате серьезных перемен в общественно-политической и духовной жизни страны, сопровождавшихся изменением самой научной атмосферы и появлением новых исследовательских приоритетов. [20] В новой историографической ситуации вопросы сотрудничества советских граждан с противником вызывают повышенный интерес российских историков, в научный оборот вводятся неизвестные ранее факты, появились первые специальные документальные публикации.[21] Свою роль сыграло и переиздание в России работ зарубежных авторов и эмигрантов. Отмеченные обстоятельства стали предпосылками для развития историографии проблемы коллаборационизма в отечественной исторической науке.

Работы на данную тему, опубликованные в начале 1990-х гг., отличались фрагментарностью, противоречивостью и полемической заостренностью, присущей публицистической литературе. Если в отдельных работах «требование реабилитации Власова» рассматривалось как «возрождение гитлеризма», [22] то другие авторы, напротив, прямо использовали оценки, сложившиеся в эмигрантской и зарубежной литературе. В целом, главная заслуга работ этого периода заключалась в «пробуждении» научного внимания к проблеме, вводе в научный оборот новых сведений, первом опыте систематизации фактов.[23]

Дальнейшее развитие историографии привело к тому, что проблема коллаборационизма нашла отражение в новом обобщающем труде по истории Великой Отечественной войны, [24] специальных работах, [25] по ней защищены первые кандидатские и докторские диссертации.[26] Немало публикаций на эту тему подготовлено сотрудниками созданного в 1993 г. С. Е. Компанцом и А. В. Окороковым общественного научно-исследовательского центра «Архив РОА». Среди них, в частности, четыре тома серии «Материалы по истории русского освободительного движения 1941 – 1945». Отказ от идеологических клише и привлечение новых источников позволили придти к более достоверным выводам о масштабе и причинах данного явления.

Пересмотр прежних положений сказывается в использовании терминологии, менее «заряженной» негативной предубежденностью – выражения «сотрудничество с врагом» и французского понятия «коллаборационизм». Во французском языке данный термин имел сугубо негативное значение, но его иностранное происхождение придает ему в русском языке нейтральный характер, по сравнению с такими оценочными категориями как «предатели» или «изменники». Следует отметить, что вплоть до 1990-х гг. данный термин практически не использовался для обозначения сотрудничества с врагом на советской территории ни в отечественной, ни в зарубежной историографии и применялся только для характеристики подобных явлений в оккупированных странах Европы и Азии. Правда, не все российские исследователи и сейчас готовы отказаться от прежних категорий, считая их наиболее уместными именно потому, что они наиболее точно выражают правовую оценку коллаборационизма.[27]

Среди первых обобщающих работ о коллаборационизме выделяется фундаментальный труд М. И. Семиряги, впервые в отечественной науке объединившего в рамках одной работы вопросы сотрудничества с противником жителей стран с разным политическим строем. Он предложил следующее определение: «Коллаборационизм – это содействие в военное время агрессору со стороны граждан его жертвы в ущерб своей родине и народу. В условиях оккупации деятельность коллаборационистов представляет собой измену родине и, в соответствии с международным правом, они совершают военные преступления».[28] Заслуживает внимания предложенное автором разграничение понятий: «коллаборационизм» он рассматривает как синоним «осознанного предательства и измены», «сотрудничество» – как «вынужденные и неизбежные в условиях оккупации контакты и связи между местным населением и оккупантами».[29]

Впрочем, подобное употребление терминов самим автором также оказалось не лишено противоречий, ниже он отмечал, что грань между понятиями «предатель», «изменник родины», и «коллаборационист» «весьма подвижна, тонка и трудно уловима. Но она все же существует».[30] Другой исследователь, С. В. Кудряшов, отмечал, что переход от нейтрального взаимодействия к более тесному сотрудничеству происходил достаточно просто: «Иногда очень сложно, а то и почти невозможно выявить ту грань, которая отделяет простое взаимодействие с оккупационными властями, от сотрудничества с ними».[31] Б. Н. Ковалев по-прежнему не видит разницы между коллаборационизмом и изменой: «Коллаборационизм – это содействие в военное время агрессору со стороны граждан обороняющихся государств в ущерб своей Родине и народу. В условиях оккупации ряда районов нашей страны деятельность коллаборационистов должна быть охарактеризована как измена Родине, как в нравственном, так и в уголовно-правовом смысле этого понятия».[32]

В современной историографии более сложную характеристику получили мотивы коллаборационизма. Большинство современных исследователей склонны считать, что причины «сотрудничества различны – от неприятия советского строя и активного участия в войне на стороне противника, до элементарного стремления как-то выжить в жестких условиях оккупации или плена. Политические мотивы сотрудничества с врагом, если таковые присутствовали, носили либо классовый, либо националистический характер, либо возникали под влиянием немецко-власовской пропаганды».[33] Историки отмечают, что в сотрудничество были вовлечены представители всех социальных слоев советского общества, «не только идейные противники советской власти, но и подвергшиеся необоснованным репрессиям командиры Красной Армии, недовольные принудительной коллективизацией крестьяне».[34]

Д. А. Волкогонов считал, что власовщина как политическое явление стала результатом целого ряда причин: «крупных неудач на фронтах, отрыжками национализма и социальной неудовлетворенности некоторых представителей (и их детей) привилегированных классов, страхом перед возмездием после того, как некоторые не по своей воле оказались в плену. По мере роста отпора захватчикам случаев добровольного перехода на сторону врага становилось все меньше, а в конце 1942 г. и в 1943 г. фактически не стало».[35] Особые причины для перехода на сторону противника существовали у населения западных районов СССР. О. Сорокина связывает их с советской оккупацией данных территорий в 1939 – 1940 гг., массовыми репрессиями, а также «давней нелюбовью к русским».[36]

Следует отметить, что политико-правовая оценка, сохраняющая в российской историографии свой негативный характер, не проясняет всей сложности данного социального явления. В данной связи заслуживают внимания выводы ряда зарубежных авторов, которые считали, что в коллаборационизме советских граждан сознательный политический выбор играл крайне незначительную роль. По словам итальянского историка Дж. Боффа, автора фундаментального труда по истории Советского Союза: «Если немцам и удалось навербовать некоторое количество людей, согласившихся сотрудничать с ними, то результат этот был достигнут не столько с помощью политических средств, сколько с помощью самого элементарного шантажа голодом».[37]

Ряд российских историков также начинает рассматривать коллаборационизм как «способ выживания под пятой оккупантов».[38] Они обращают внимание на такие факторы, как силовое и моральное давление оккупационного режима, в условиях которого часть советских граждан теряла привычные политические и моральные ориентиры, добровольно или по принуждению становясь на путь сотрудничества. Свою роль играла нацистская пропаганда, националистические настроения, карьерные побуждения, соображения материальной выгоды и другие обстоятельства. Подобный подход позволяет перевести изучение коллаборационизма в плоскость социальной истории, рассматривать данное явление как социальную проблему, связанную с различными стратегиями выживания людей в экстремальных условиях немецкой оккупации.[39] Все это создает возможности для осмысления коллаборационизма как более сложного явления, чем это представлялось в советской и зарубежной историографии эпохи «холодной войны».

Накопление значительного фактического материла по проблеме позволило предложить различные варианты типологии коллаборационизма. Большинство исследователей предлагают выделять формы коллаборационизма в зависимости от того, в какой сфере осуществлялось сотрудничество с противником. Одним из первых С. В. Кудряшов выделил военное, политическое и экономическое (гражданское) сотрудничество. Кроме того, считая, что «между работой в военных частях и участием боевых действиях с оружием в руках существовала большая разница», он предложил разграничивать пассивный и активный (с оружием в руках) военный коллаборационизм.[40] Н. М. Раманичев охарактеризовал четыре основных формы сотрудничества с оккупантами. Политическое сотрудничество – деятельность национальных комитетов (русских, украинских, белорусских, туркестанских, азербайджанских и других), претендовавших на роль правительств. Административное – участие в работе созданных оккупационными властями местных административных органов. Хозяйственное – работа в промышленности и сельском хозяйстве. Военное сотрудничество – служба с оружием в руках на стороне третьего рейха.[41] Указав, что диапазон форм проявления коллаборационизма весьма обширен, М. И. Семиряга выделил бытовой, административный, экономический и военно-политический коллаборационизм, считая, что не все данные действия «можно квалифицировать как измену родине. Разве только за исключением последнего типа, т. е. военно-политического коллаборационизма».[42]

Другую типологию предложил В. В. Малиновский, отметивший, что коллаборационизм различался в зависимости от мотива и масштаба. По словам данного автора, в Прибалтике и Западной Украине коллаборационизм «имел определенную националистическую окраску – местные коллаборационисты надеялись при помощи фашистских войск воссоздать свои национальные государства». Напротив, в «коренных» районах СССР коллаборационизм на местах имел в основном социальный характер: «На сотрудничество с оккупантами чаще шли выходцы из «обиженных» Советской властью слоев населения: бывших кулаков, нэпманов и т. д., а также асоциальные элементы, за те или иные проступки наказанные советским государством».[43]

Представляется также целесообразным, используя в качестве критерия типологизации мотивы сотрудничества, разделять «сознательный» коллаборационизм, связанный с неприятием советского государства и осознанным желанием содействовать оккупантам, и коллаборационизм «вынужденный», порожденный внешними по отношению к субъекту обстоятельствами (иными словами, коллаборационизм «сердца» и «желудка»). От этих двух типов следует отделять «псевдоколлаборационизм» – выполнение тех или иных функций в оккупационной администрации или полиции участниками народного сопротивления.[44]

Разумеется, все предложенные типологии достаточно условны. Деятельность отдельных коллаборационистов протекала в различных формах, а переход на сторону противника могли обуславливать сразу несколько мотивов. Но, как и любые другие абстрактные категории, данные «идеальные типы» коллаборационизма позволяют осмыслить его сущность и реальные проявления. Различную роль в событиях военных лет играли участники карательных акций и сельские старосты, выполнявшие приказы германского командования, и, в то же время, создававшие условия для нормальной жизни и работы своих односельчан. Различалась и деятельность отдельных сотрудников городских и районных управ, других местных органов управления, рядовых полицейских. Нельзя не видеть разницы между действиями членов национальных комитетов, имевших определенные политические цели, и крестьянами, сдававшими часть урожая оккупационным властям под угрозой расстрела. Все приведенные примеры можно отнести к проявлениям коллаборационизма, но значение, формы и мотивы сотрудничества в каждом случае значительно расходились.

В результате подобный, дифференцированный подход проявляется в работах многих отечественных исследователей. И. А. Гилязов подчеркивает необходимость индивидуального подхода к каждому конкретному случаю, указывая, что «не все коллаборационисты были действительными борцами против сталинизма. Последние составляли, по-видимому, меньшинство. Многие бывшие красноармейцы, оказавшись в плену, переходили в стан врага и пытались элементарным образом спасти свою жизнь, избежать голодной смерти в лагерях для военнопленных, переждать, а при возможности и перебежать обратно к своим».[45] А. В. Окороков определил количество сознательных коллаборационистов, объединенных «ненавистью ко всему советскому», в 20 % от их общей численности. По его мнению, наибольшую часть – 60 % – составляли советские военнопленные.[46] Правда, не ясным остается механизм его подсчетов.

Напротив, А. Л. Бахвалов, отметив, что «не все власовцы были активны», многие «в карательных операциях не участвовали, на обыски и другие операции не ходили, не стреляли, а значит, никого не убивали», всех их по-прежнему считает преступниками: «Все роты и взводы несли патрульную и охранную службу, были вооружены огнестрельным оружием, принимали присягу на верность Гитлеру и Власову».[47] Далее он утверждает: «Истинные патриоты Родины изменниками предателями не становились никогда, даже если существовавший режим бросал их по лагерям и колониям».[48] Нарушения в ведении уголовных дел против коллаборационистов А. Л. Бахвалов оправдывает условиями военного времени, сложной обстановкой в стране, тяжелыми последствиями немецкой оккупации и другими обстоятельствами, включая и «всеобщую ненависть советского народа к власовцам, ко всем предателям».[49] В другой своей работе данный автор несколько изменил свою позицию. Отметив, что в РОА вступали по разным причинам, он указывает, что не все коллаборационисты изменили Родине, многие нашли возможность уйти в партизаны, саботировать приказы немецкого командования, подчеркивает трагедию «людей, которые родились не предателями, но стали ими в силу различных, порой трудно объяснимых причин».[50]

Наиболее полно в современной историографии раскрыты вопросы военно-политического коллаборационизма как наиболее активной формы сотрудничества советских граждан с противником. В литературе нашли отражение создание и действия различных частей из советских граждан: Hilfswillige (сокращенно Hiwi) – отдельных военнопленных и гражданской молодежи, служивших в германских частях на вспомогательных работах; Shutzmannschaften, Ordnungsdienst, Hilfspolizei – вспомогательной полиции немецкого военного и гражданского управления на оккупированной территории; Sicherungsverbande – охранных частей; Kampfverbande – боевых частей, создававшихся для ведения боевых действий против Красной Армии и других подразделений. Отечественные историки подчеркивают, что в них преобладали военнопленные красноармейцы, содержавшиеся в невыносимых условиях для жизни.[51]

Серьезные разногласия исследователей вызывает численность данных формирований и частей. Советские историки не указывали точное количество коллаборационистов, подчеркивая его незначительность. Ряд западных историков считал, что общее число советских граждан, сотрудничавших с оккупантами, составляло около 1 млн. чел. В настоящее время отечественные исследователи, опираясь на различные источники и принципы подсчета, существенно расходятся в определении общего количества коллаборационистов и численности разных формирований. Авторы публикаций начала 1990‑ х гг. обычно опровергали цифру в 1 млн. чел. П. А. Пальчиков отмечал, что в РОА «с трудом были набраны две дивизии», от силы 40 тыс. чел., поэтому, даже с учетом всех национальных, казачьих формирований и других частей, «до мифического миллиона будет далеко».[52]

М. А. Гареев определил общее количество коллаборационистов в 200 тыс. чел., а численность боевых частей – не более 100 тыс. чел.[53] Л. Решин первоначально указал, что общая численность различных коллаборационистских формирований составляла не более 180 тыс. чел., позже оценил ее в 250 тыс. чел., включая РОА – 50 тыс. чел., казачьи формирования – 35 тыс. чел., кавказские и среднеазиатские формирования – 45 тыс. чел. Кроме того, по данным, приводимым Л. Решиным, еще 30 тыс. чел. составляли «рабочие» роты и батальоны, а 196 тыс. чел. находилось на гражданской службе.[54] По мнению другого российского исследователя, приведенные «подсчеты не основаны на данных документальных источниках и содержат грубые ошибки… мы имеем дело с намеренным занижением численности советских граждан, сражавшихся на стороне Германии, с целью обосновать старые идеологические догмы».[55]

Военные историки, авторы статистического исследования о советских потерях в годы войны, считают, что общая численность различных «добровольческих» формирований, включая полицейские и вспомогательные части, к середине 1944 г. превышала 800 тыс. чел., только в войсках СС в период войны служило более 150 тыс. бывших граждан СССР.[56] С. В. Кудряшов определил долю активного военного сотрудничества в 250 – 300 тыс. чел., а общее количество коллаборационистов в 1 млн. чел.[57]

Детальный анализ численности коллаборационистов предпринял С. И. Дробязко, опираясь на данные зарубежных источников. Согласно его подсчетам, туркестанские и кавказские части составляли 150 тыс. чел., казачьи части – 55 – 60 тыс. чел., восточные батальоны и роты – 80 тыс. чел., вспомогательная полиция – 70 тыс. чел., добровольцы вспомогательной службы – от 500 до 675 тыс. чел. Общая численность советских граждан, оказавшихся на службе в вермахте и СС, определена автором в 855 – 1035 тыс. чел. Кроме того, он приводит данные о 400 тыс. чел., завербованных в полицию, войска СС и другие формирования из западных районов СССР. Всего, по его мнению, коллаборационисты составляли 1, 3 – 1, 5 млн. чел.[58] Примерно так же определяет общее количество советских граждан, служивших в вермахте, войсках СС и полиции, созданной оккупационными властями на захваченной территории СССР, Н. М. Раманичев. Ссылаясь на данные западных историков, он указывает цифру в 1 – 1, 5 млн. советских коллаборационистов.[59]

Исследователи обращают внимание на то, что приводимые сведения не учитывают боевые и небоевые потери, перемещение личного состава и другие изменения, проследить которые не представляется возможным.[60] Следует добавить, что в составе рассматриваемых частей находились и эмигранты из России, не являвшиеся советскими гражданами и формально не подпадавшие под определение коллаборационистов. В частности, из эмигрантов состоял Русский корпус, сформированный на Балканах, немалое их количество насчитывалось и в казачьих частях. Впрочем, в общей численности формирований, сражавшихся на стороне вермахта и СС, эмигранты из России составляли явное меньшинство по сравнению с советскими гражданами.

Таким образом, данный вопрос сохраняет свой дискуссионный характер и требует дальнейшего изучения. Наиболее достоверными представляются цифры, приводимые С. И. Дробязко, Н. М. Раманичевым и другими современными исследователями, однако и в них часть данных нуждается в уточнениях, например, численность казачьих формирований. В эмигрантской литературе содержатся сведения, существенно превосходящие названные цифры. Указанная А. С. Казанцевым цифра в 150 тыс. чел. казаков, [61] по-видимому, завышена. Тем не менее, и другой историк-эмигрант, К. Ленивов, утверждал, что в январе – марте 1943 г. только на территории Таманского полуострова скопилось 80 тыс. казаков-беженцев из южной части Кубани и Ставрополья. О. Сорокина определила общую численность казачьих войск, без учета украинских полицейских и охранных батальонов, в 94700 чел.[62] Однако в казачьих формированиях находились не только казаки, но и военнопленные различных национальностей, назвавшие себя казаками, чтобы не умереть в немецких лагерях.

Значительное внимание исследователи в последние годы уделяли Русской освободительной армии генерал-лейтенанта А. А. Власова. В советской исторической литературе она рассматривалась в качестве символа предательства и измены. Отрывочные сведения о Власове были разбросаны по отдельным публикациям и мемуарам, а само имя генерала породило немало домыслов. В результате сам термин «власовцы» использовался как негативное нарицательное понятие для обозначения даже тех сил и движений, которые выступали его оппонентами, имели программы, расходившиеся с целями, провозглашавшимися Власовым и Комитетом освобождения народов России.

Одним из первых серьезных исследований о Власове стала книга А. Н. Колесника, опровергнувшего прежние мифы о его жизни и судьбе.[63] Последовавший в 1990-е годы всплеск интереса к личности и деятельности генерала Власова, к сожалению, не сопровождался новизной подходов в изучении темы. Авторы целого ряда работ пытались решить «проблему Власова» в рамках морально-этической дилеммы: кем был на самом деле генерал – предателем или героем? Работы с данным наименованием выходили как в России, так и в других странах. В целом, большинство российских историков достигли согласия в том, что Власов не был идейным борцом со Сталиным, вплоть до самой своей сдачи в плен, и перешел на сторону противника, спасая свою жизнь.[64] Даже исследователи, отмечавшие, что «власовцы сражались упорно», отказывают этому «отчаянию обреченных» в праве именоваться героизмом, так как видят в нем лишь страх перед репрессиями.[65]

Отдельными сюжетами в изучении данной темы становятся вопросы истории восточных легионов.[66] Российские историки раскрыли отношение германского командования к советским коллаборационистам, его цели в привлечении советских граждан к сотрудничеству, [67] показали роль российской эмиграции в создании коллаборационистских вооруженных формирований, коллизии отношений эмигрантских лидеров с А. А. Власовым.[68]

Менее изучены в историографии невоенные формы сотрудничества, носившие самый массовый характер. В работах, посвященных оккупации отдельных регионов СССР, раскрываются вопросы формирования и деятельности местной администрации, ее структура, социальный состав, взаимоотношения с оккупантами и местными жителями. Внимание исследователей вызывает поддержка оккупантов со стороны части творческой интеллигенции, прежде всего, национальной. Среди данных работ и диссертационные исследования последних лет, выполненные на материалах Северного Кавказа.[69] Однако создание новой обобщающей картины событий требует дальнейшей проработки источников, введения в научный оборот новых материалов. Достаточно трудно определить общее количество лиц, в той или иной форме сотрудничавших или взаимодействовавших с оккупантами. Подсчитать, сколько людей на оккупированной территории выполняли поставки в войска вермахта или ремонтировали немецкую технику, просто не представляется возможным, как, впрочем, невозможно и определить точное число тех, кто саботировал политику оккупационных властей. С большим трудом поддаются обобщению и систематизации сведения о количестве и социальном составе старост, бургомистров и других лиц, работавших в местных органах управления на оккупированной территории.

Последние годы для отечественной историографии стали временем переоценки роли отдельных личностей в истории. В государствах, образовавшихся после распада СССР, особенно в Прибалтике и Украине, произошла политическая и юридическая реабилитация коллаборационистов, которые теперь рассматриваются в качестве главных борцов за национальную независимость. Таким новым положительным героем национальной историографии в Украине стал, например, С. Бандера. В результате сотрудничество националистов с германскими властями получает позитивную оценку, как одно из средств борьбы против большевистской оккупации, за национальную независимость. Впрочем, анализ тенденций в развитии современной национальной историографии бывших советских республик, а ныне независимых государств выходит далеко за рамки данной статьи.

В российской историографии пересмотр значения деятельности ОУН и других националистических организаций не столь радикален, а ряд авторов по-прежнему осуждает их за активное сотрудничество с оккупантами.[70] Появился и ряд новых исследований о национальной политике в СССР накануне и в годы войны, тесно связанной с вопросами сотрудничества с противником, так как националистические чувства стали одним из мотивов коллаборационизма. Авторы указанных работ стремятся отойти от прежних стереотипов в ее освещении, опираясь на использование рассекреченных документов, вскрыть противоречия в советской национальной политике и межэтнических отношениях в СССР в годы войны.[71]

В региональной историографии в последние годы активно пересматривалась роль представителей национальной элиты, так или иначе связанных с коллаборационизмом. Среди них, в частности, бывший командир «дикой дивизии», адыгейский князь и генерал Клыч Султан-Гирей. Советские авторы утверждали, что он в течение всей войны активно сотрудничал с фашистами, а в 1942 г., приехал на Северный Кавказ, «выполняя задания немецкой разведки… призывал горцев участвовать вместе с немцами в вооруженной борьбе против Красной Армии».[72] Но в начале 1990-х гг. М. Х. Шебзухов, опираясь на запись воспоминаний адъютанта К. Султан-Гирея Л. Хатанова, обосновал вывод о том, что генерал «не призывал адыгов вступать в немецкие части и благодаря ему не было создано ни одного войскового формирования в составе немецких войск из адыгов». Он предположил, что Султан-Гирей стремился использовать свою поездку в Адыгею, напротив, чтобы «защитить адыгов от фашистов» и разъяснить им кратковременность пребывания оккупантов на Кавказе.[73] Позже данную точку зрения изложили и другие авторы.[74]

Переоценке подверглась и деятельность немецкого генерала Г. фон Паннвица, командира 1 казачьей дивизии, а затем 15 казачьего корпуса. Ранее в литературе подчеркивалось, что в дивизии все командные посты занимали немцы, а казаки проводили карательные операции против югославских партизан, убивая, грабя и насилуя мирных жителей, сжигая дотла целые деревни.[75] Даже эмигранты признавали, что в Югославии многие казаки «занимались грабежом и бандитизмом на больших дорогах. Они насиловали женщин и жгли селения. Их безобразия бросали пятно и на тех, кто честно и по-солдатски пришел исполнять свой долг, на тех, кто шел бороться с коммунизмом и верил в победу разума над алчностью».[76] Однако в 1996 г. фон Паннвиц был официально реабилитирован. В одной из последних работ немецкий генерал показан как благородный человек, уважавший казаков и их обычаи, не пожелавший оставить их в самый тяжелый для них момент и добровольно пошедший вместе с ними на казнь. Иначе были оценены и действия дивизии в Югославии, по мнению автора, сумевшей остановить разгоравшийся кровопролитный межнациональный конфликт на Балканах.[77]

Новой темой для отечественной историографии стала последующая судьба коллаборационистов. Исследователи обращают внимание на то, что советское государство сразу заняло жесткую позицию по отношению к тем, кто не только уже выступил с оружием в руках против своего правительства, но и потенциально мог решиться на подобные действия. Именно с этим были связаны расстрелы «неблагонадежных» при отступлении Красной Армии. К коллаборационистам и членам их семей применялись карательные меры со стороны партизан и органов государственной безопасности.

Значительная часть советских граждан, сотрудничавших с оккупантами, подвергалась наказанию уже после войны. Страх за свою жизнь вызвал нежелание возвращаться у многих из тех, кто к концу войны оказался за рубежом. Еще в период «оттепели» вышли воспоминания сотрудника миссии по репатриации советских граждан А. И. Брюханова, посвященные дальнейшей судьбе «перемещенных лиц» – оказавшихся за рубежом «восточных рабочих», военнопленных, коллаборационистов. Причины срыва репатриации автор возложил на правительства Англии и США, не пустивших на Родину многих советских граждан.[78] Иной подход к данной проблеме предложили исследования ряда зарубежных авторов и эмигрантов, раскрывших трагическую судьбу бывших коллаборационистов. Они, напротив, обвинили правительства западных стран в выдаче «перемещенных лиц» сталинскому режиму.[79] В последние годы проблема репатриации активно разрабатывалась рядом российских исследователей. Широкий круг документов, раскрывающих характер и последствия репатриации советских граждан, ввел в научный оборот В. Н. Земсков.[80]

В целом, можно отметить, что на изучение проблемы коллаборационизма по-прежнему оказывает свое влияние политика. По словам современных авторов, она «служит предметом весьма идеологизированной полемики. Ведь одни считают, что все, кто воевал против СССР, были борцами против сталинского тоталитаризма, а те, кто сражался на стороне Красной Армии, служили лишь послушным орудием реакционного коммунистического режима, тогда как другие (и их огромное большинство) придерживаются прямо противоположной точки зрения».[81] Особенно отчетливо политизация проблемы сказывается в тех регионах, где проживают народы, депортированные в годы войны по обвинению в «измене родине». Обращение к вопросу о сотрудничестве представителей данных национальностей с оккупантами нередко воспринимается достаточно обостренно, как «продолжение травли народа», что в немаловажной степени осложняет изучение данного вопроса.

В то же время последнее десятилетие стало временем становления историографии коллаборационизма в российской историографии. В изучении данной проблемы все больше сказывается влияние новых подходов, стремление дать ее комплексный анализ, выйти на новые аспекты в осмыслении коллаборационизма. Российские исследователи охарактеризовали сущность коллаборационизма, пришли к более достоверным выводам о его причинах, выделили различные формы, типы и проявления.

Для развития современной историографии проблемы коллаборационизма характерно существование, по крайней мере, нескольких основных подходов. Часть историков сохранила приверженность традиционным стереотипам в оценках сотрудничества советских граждан с оккупантами. В новом обобщающем труде по истории партизанского движения говорится, что среди советских жителей находились «такие отщепенцы, которые открыто или тайно шли на сотрудничество с захватчиками, становились предателями. Причины нравственного падения этих людей были различны: затаенная ненависть классовых врагов Советской власти, беспринципность уголовных элементов, алчность и трусость малодушных. Такие подлецы и уроды имеются в каждом обществе, их порождает любая война. Их было немного, но своим преступным пособничеством фашистам они погубили немало советских патриотов».[82] Приведенная оценка характеризует коллаборационизм, прежде всего, как безнравственное явление, подчеркивает его незначительность. Таких позиций придерживаются и многие другие авторы, особенно представители старшего поколения. В обобщающем труде о кубанском казачестве все мотивы коллаборационизма, например, оказались сведены к «гнусным страстишкам предателей, расчетам мелкого тщеславия и выгод прислужников фашизма, называвших себя казаками».[83]

Другие исследователи пересмотрели многие прежние положения, например, о незначительности коллаборационистов, их причинах перехода на сторону противника, но сохранили общую негативную оценку коллаборационизма как измене родине, которой, в любом случае, нет прощения. Авторы, относящиеся к этой группе, подчеркивают, что гораздо большее количество советских граждан сохранили преданность родине. Так, М. И. Семиряга утверждал, что ни в одной стране «коллаборационизм не охватывал большинство населения. Но в отдельных странах коллаборационисты причиняли ущерб своим народам не только в материальном отношении, но и морально-психологически, ослабляя тем самым их волю к сопротивлению врагу», поэтому они «понесли заслуженную кару».[84] В то же время он попытался отделить настоящих предателей от тех, сотрудничество которых с противником «не причиняло вред коренным интересам родины, а иногда даже смягчало тяготы оккупации». Поэтому М. И. Семиряга считал задачей историков «расставить все на свои места: подлинные коллаборационисты должны быть наказаны, а те тысячи и миллионы граждан, которые вынуждены были ради выживания сотрудничать с оккупантами на бытовом уровне, – ограждены от позорных ярлыков «предателей»».[85] Эту позицию разделяет значительная часть современных исследователей, особенно региональных, склонных к менее радикальной переоценке данного явления.

Отказ от идеологических стереотипов для ряда исследователей сопровождается «возвращением» к факту и документу. В результате стало складываться особое направление, которое можно назвать неопозитивистским или объективистским, так как его представителей, прежде всего, молодых историков, отличает стремление создать более или менее беспристрастную картину событий оккупации, отказавшись от морально-этических оценочных и политико-правовых категорий.

Наконец, еще один подход основан на полной реабилитации коллаборационизма как героев антибольшевистской борьбы. Эта позиция, близкая взглядам зарубежных историков эпохи «холодной войны», первоначально нашла отражение в российской публицистике начала 1990-х гг., а затем и в ряде специальных исследований. Впрочем, число ее сторонников среди профессиональных историков остается по-прежнему сравнительно небольшим.

В изучении вопросов коллаборационизма в СССР остается еще немало своеобразных исследовательских «лакун». К ним, в частности, относится общее количество коллаборационистов в том или ином регионе. Недостаточно раскрыты и вопросы взаимоотношений коллаборационистов с остальным советским населением. В советской историографии данные вопросы трактовались чересчур упрощенно и догматически, так как считалось, что все советское население ненавидело своих врагов – оккупантов и коллаборационистов. Между тем, в отдельных селах и деревнях крестьяне избирали старостами наиболее уважаемых жителей, которые соглашались занять эти должности, чтобы спасти свои семьи и семьи своих односельчан.

Проведенные автором опросы среди очевидцев немецкой оккупации на Северо-Западном Кавказе свидетельствуют об отсутствии единодушия среди жителей в этом вопросе и в настоящее время. Часть респондентов, включая бывших фронтовиков и партизан, до сих пор относится к коллаборационистам как к предателям и изменникам Родины, которым даже через десятки лет нет прощения. Более того, негативные эмоции по отношению к коллаборационистам порой выступали резче и сильнее, чем к солдатам вермахта. В то же время многие очевидцы, демонстрируя негативное отношение к коллаборационизму в целом, по-разному оценивали конкретного бургомистра, старосту или полицейского, в зависимости от того, как те сами относились к населению. Нередко мнение жителей учитывалось органами власти при проведении расследований деятельности отдельных коллаборационистов уже после освобождения советской территории.

Дальнейшее перспективы в развитии историографии проблемы, по-видимому, связаны, как с расширением источниковой базы исследований, так и с развитием новых подходов к ее пониманию.

Примечания:

[1] Раманичев Н. М. Власов и другие // Вторая мировая война: актуальные проблемы. М., 1995. С.293.

[2] Чубарьян О. А. Дискуссионные вопросы истории войны // Вторая мировая война: актуальные проблемы. С.11.

[3] Некрасов В. Послесловие // Бетелл Н. Последняя тайна / Пер. с англ. М., 1992. С.248.

[4] История Великой Отечественной войны Советского Союза. М., 1961. Т.2. С.346.

[5] Там же. Т.3. С.439.

[6] Гилязов И. А. Коллаборационистское движение среди тюрко-мусульманских военнопленных и эмигрантов в годы второй мировой войны. Дисс… д-ра ист. наук. Казань, 2000. С.32.

[7] О злодеяниях немецко-фашистских оккупантов в Ставропольском крае. М., 1943; Судебный процесс по делу о зверствах немецко-фашистских захватчиков и их пособников на территории города Краснодара и Краснодарского края в период их временной оккупации. Краснодар, 1943 и др.

[8] Бутенас Ю. Буржуазные националисты – пособники гитлеровский оккупантов // Гитлеровская оккупация в Литве. Сб. ст. Вильнюс, 1966. С.25 – 46; Барков Л. И. Переход эстонских националистов в сферу влияния фашистской Германии и их участие в преступлениях против человечности в период Великой Отечественной войны. 1941 – 1945 гг. Дисс… канд. юрид. наук. Таллин, 1967; Коровин В. В., Чередниченко В. П. Буржуазные националисты на службе фашистских захватчиков // Война в тылу врага. О некоторых проблемах истории советского партизанского движения в годы Великой Отечественной войны. М., 1974. С.321 – 446; Дмитрук К. Е. С крестом и трезубцем. М., 1979; Беляев В. П. Я обвиняю! 2-е изд. М., 1984; Мигович И. И. Преступный альянс. О союзе униатской церкви и украинского буржуазного национализма. М., 1985 и др.

[9] Тишков А. В. Предатель перед советским судом // Советское государство и право. 1973. № 2. С.89 – 98; Титов Ф. Клятвопреступники // Неотвратимое возмездие: По материалам судебных процессов над изменниками Родины, фашистскими палачами и агентами империалистических разведок. М., 1987.

[10] См.: Кочиашвили М. И. Грузины партизаны в Голландии (восстание на острове Тексел). Дисс… канд. ист. наук. Тбилиси, 1949; он же. Из истории партизанской борьбы против немецко-фашистских захватчиков в Великой Отечественной войне (восстание на острове Тексел). Дисс… канд. ист. наук. Тбилиси, 1954.

[11] Ибрагимбейли Х. М. Крах «Эдельвейса» и Ближний Восток. М., 1977. С.204 – 206; Андрющенко В., Голянов В. Мятежный батальон. Документальная повесть. Краснодар, 1978; Загорулько М. М., Юденков А. Ф. Крах плана «Ольденбург». О срыве экономических планов фашистской Германии на оккупированной территории СССР. М., 1980. С.168 – 178 и др.

[12] Михайлов В. Здесь давность неприменима… // Неотвратимое возмездие. С.311.

[13] Брюханов А. Как это было. О работе миссии по репатриации советских граждан. М., 1958. С.13 – 14.

[14] Гриднев В. М. Борьба крестьянства против немецко-фашистских оккупантов на временно оккупированной территории РСФСР. Дисс... д-ра ист. наук. М., 1983. С.142 – 143.

[15] Во главе защиты Советской Родины. Очерк деятельности КПСС в годы Великую Отечественной войны. 2-е изд. М., 1984. С.96.

[16] Донсков П. Дон, Кубань и Терек во второй мировой войне. Нью-Йорк, 1960; Алдан А. Г. Армия обреченных. Нью-Йорк, 1969; Китаев М. Как это началось. Нью-Йорк, 1970; Поздняков В. В. Рождение РОА. Пропагандисты Вульхайде – Люкенвальде – Дабендорфа – Риги. Сиракузы (США), 1972; Киселев А. Облик генерала Власова (Записки военного священника). Нью-Йорк, [Б. г.] и др.

[17] Казанцев А. Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом. 3-е изд. М., 1994; Штрик-Штрикфельдт В. К. Против Сталина и Гитлера. Генерал Власов и Русское освободительное движение. М., 1994 и др.

[18] Хоффманн Й. История Власовской армии. Париж, 1990. С.272.

[19] По-видимому, первым в современной российской историографии на это внимание обратил С. И. Дробязко. См.: Дробязко С. И. Восточные формирования в составе Вермахта, 1941 – 1945 гг. Дисс… канд. ист. наук. М., 1997. С.6.

[20] Один из ведущих современных специалистов по данной проблеме заметил: «Многие идеи Русского Освободительного Движения, в первую очередь, в оценке большевистского режима, в решении национального вопроса, во многом созвучны современным событиям», указав в то же время, что «они не соответствовали той обстановке, в которой декларировались». См.: Раманичев Н. М. Указ. соч. С.305.

[21] Кавказ. 1942 – 1943 годы: героизм и предательство // Военно-исторический журнал. 1991. № 8. С.35 – 43; Крымско-татарские формирования: документы Третьего рейха свидетельствуют // Военно-исторический журнал. 1991. № 3. С.89 – 95; Освободители // Родина. 1992. № 8–9. С.84 – 95; «Wlassow – action», или как германское командование пыталось разложить Советскую Армию и ее тыл в 1941 – 1945 гг. // Военно-исторический журнал. 1992. № 3. С.22 – 25; Был ли генерал Власов убежденным противником советской власти? // Военно-исторический журнал. 1993. № 3. С.4 – 15; № 5. С.28 – 37; № 6. С.21 – 29; «Казаки» со свастикой // Родина. 1993. № 2. С.70 – 79; «Кормят их гораздо лучше, чем нас»: Из дневника военнослужащего РККА, перешедшего на службу к гитлеровцам, 1943 г. // Военно-исторический журнал. 1994. № 7. С.32 –38; Туркестанские легионеры // Военно-исторический журнал. 1995. № 2. С.39 – 46; Генерал Власов в планах гитлеровских спецслужб // Новая и новейшая история. 1996. № 4. С.130 – 146; «Мусульманская плаха» для России // Военно-исторический журнал. 1996. № 5. С.24 – 31; Коллаборационизм на территории Краснодарского края в период немецкой оккупации (1942 – 1943 гг.): малоизвестные страницы. Сб. документов. Сочи, 2003 и др.

[22] Катусев А. Ф., Оппоков В. Г. Движение, которого не было, или История власовского предательства // Военно-исторический журнал. 1991. № 4. С.4.

[23] Зюзин Е. И. О действиях национальных формирований (легионов) в войне против СССР // Зюзин Е. И. Малоизвестные страницы войны. М.: Знание, 1990. С.28 – 51; Иуды. Власовцы на службе у фашизма // Военно-исторический журнал. 1990. № 6. С.68 – 81; Коренюк Н. Трудно жить с мифами. Генерал Власов и Русская освободительная армия // Огонёк. 1990. № 46. С.29 – 31; Катусев А. Ф., Оппоков В. Г. Указ. соч. С.18 – 28; Млечин Л. Могла ли Россия получить свободу из рук Гитлера? // Новое время. 1993. № 9. С.44 – 48 и др.

[24] Великая Отечественная война. 1941 – 1945. Военно-исторические очерки. Книга четвертая. Народ и война. М., 1999. С.153 – 163.

[25] Дробязко С. И. Вторая мировая война 1939 – 1945. Русская освободительная армия. М., 1999; Окороков А. В. Антисоветские воинские формирования в годы Второй мировой войны. М., 2000; Дробязко С. И. Вторая мировая война 1939 – 1945. Восточные легионы и казачьи части в вермахте. М., 2001 и др.

[26] Дробязко С. И. Восточные формирования в составе Вермахта…; Гилязов И. А. Указ. соч.; Напсо Н. Т. Восточные легионы в вермахте в годы Великой Отечественной войны 1941 – 1945 гг. Дисс… канд. ист. наук. Майкоп, 2000; Окороков А. В. Антисоветские формирования в годы второй мировой войны. Дисс… д-ра ист. наук. М., 2000 и др.

[27] См.: Вишлёв О. В. Генерал Власов в планах гитлеровских спецслужб // Вишлёв О. В. Накануне 22 июня 1941 года. Документальные очерки. М., 2001. С.142 и др.

[28] Семиряга М. И. Коллаборационизм. Природа, типология и проявления в годы Второй мировой войны. М., 2000. С.815.

[29] Там же. С.5.

[30] Там же. С.11.

[31] Кудряшов С. В. Предатели, «освободители» или жертвы режима? Советский коллаборационизм (1941 – 1942) // Свободная мысль. 1993. № 14. С.91.

[32] Ковалев Б. Н. Нацистский оккупационный режим и коллаборационизм в России (1941 – 1944 гг.). Новгород, 2001. С.480.

[33] Великая Отечественная война. 1941 – 1945. Военно-исторические очерки. Книга четвертая. Народ и война. С.154.

[34] Там же. С.162.

[35] Волкогонов Д. С. Триумф и трагедия. Политический портрет И. В. Сталина. Кн.2. Ч.1. М., 1989. С.131.

[36] Сорокина О. Этнические движения в СССР и вторая мировая война // История. 2002. № 6. С.10.

[37] Боффа Дж. История Советского Союза. Т.2. От Отечественной войны до положения второй мировой державы. Сталин и Хрущев. 1941 – 1964 гг. 2-е изд. М., 1994. С.108.

[38] Кирсанов Н. А., Дробязко С. И.. Великая Отечественная война 1941 – 1945 гг.: национальные и добровольческие формирования по разные стороны фронта // Отечественная история. 2001. № 6. С.60.

[39] Подробнее см.: Кринко Е. Ф. Коллаборационизм военного времени как проблема социальной истории // Война и мир в историческом процессе (XVII – XX вв.). Сб. науч. ст. по итогам Международ. науч. конф., посв. 60-летию Сталинградской битвы. Волгоград, 15 – 17 апреля 2003 г. Ч.2. Волгоград, 2003. С.54 – 59.

[40] Кудряшов С. В. Указ. соч. С.86, 91

[41] Раманичев Н. М. Указ. соч. С.293.

[42] Семиряга М. И. Указ. соч. С.11.

[43] Малиновский В. В. Кто он, российский коллаборационист: патриот или предатель? // Вопросы истории. 1996. № 11 – 12. С.165.

[44] См.: Кринко Е. Ф. Жизнь за линией фронта: Кубань в оккупации (1942 – 1943 гг.). Майкоп, 2000. С.150 – 151; он же. Коллаборационизм на Кубани в годы Великой Отечественной войны // Информационно-аналитический вестник. История. Этнология. Археология. Майкоп, 2000. Вып.3. С.230.

[45] Гилязов И. А. Указ. соч. С.4–5.

[46] Окороков А. В. Антисоветские формирования в годы второй мировой войны. Автореф. дисс… д-ра ист. наук. М., 2000. С.22.

[47] Бахвалов А. Л. Генерал Власов. Предатель или герой? СПб., 1994. С.46.

[48] Там же. С.61.

[49] Там же. С.110.

[50] Бахвалов А. Л. Пути и судьбы: СПб., 2000. С.3–4.

[51] Великая Отечественная война. 1941 – 1945. Военно-исторические очерки. Книга четвертая. Народ и война. С.154 и др.

[52] Пальчиков П. А. История генерала Власова // Новая и новейшая история. 1993. № 2. С.144.

[53] Гареев М. А. О мифах старых и новых // Военно-исторический журнал. 1991. № 4. С.49.

[54] Решин Л. «…Русские пленные добровольно служить не идут…». Секретные документы вермахта и СС о формировании воинских частей из советских граждан // Известия. 1990. 28 мая; он же. Коллаборационисты и жертвы режима // Знамя. 1994. № 8. С.179.

[55] Дробязко С. И. Советские граждане в рядах вермахта. К вопросу о численности // Великая Отечественная война в оценках молодых. Сб. статей аспирантов, молодых ученых. М., 1997. С.128.

[56] Гриф секретности снят. Потери Вооруженных Сил СССР в войнах, боевых действиях и военных конфликтах. Статистическое исследование. М., 1993. С.385.

[57] Кудряшов С. В. Указ. соч. С.90 – 91.

[58] Дробязко С. И. Указ. соч. С.131 – 133.

[59] Великая Отечественная война. 1941 – 1945. Военно-исторические очерки. Книга четвертая. Народ и война. С.154.

[60] Дробязко С. И. Указ. соч. С.132.

[61] Казанцев А. С. Указ. соч. С.273.

[62] Сорокина О. Этносы на оккупированной территории в годы второй мировой войны // История. 2000. № 42. С.9.

[63] Колесник А. Н. Генерал Власов – предатель или герой? М., 1991.

[64] Бахвалов А. Л. Генерал Власов. Предатель или герой?; Левин В. И. Генерал Власов по ту и эту сторону линии фронта: Воспоминания, встречи, документы // Звезда. 1995. № 6. С.109 – 156; Филатов В. И. Сколько было лиц у генерала Власова? // Филатов В. И. Машина смерти: Преступления против России и русского народа. М., 1995. С.153 – 413; Квицинский Ю. Генерал Власов: путь предательства. М., 1999; Коняев Н. М. Два лица генерала Власова: Жизнь, судьба, легенды. М., 2001 и др.

[65] Пальчиков П. А. Указ. соч. С.140.

[66] Крикунов В. П. Под угрозой расстрела или по доброй воле? О формировании в годы войны немецко-фашистским командованием национальных частей из числа военнопленных РККА и изменников Родины // Военно-исторический журнал. 1994. № 6. С.40 – 44; Дробязко С. И. Восточные формирования в составе Вермахта, 1941 – 1945 гг.; Напсо Н. Т. Указ. соч. и др.

[67] См.: Вишлёв О. В. Генерал Власов в планах гитлеровских спецслужб. С.141 – 147 и др.

[68] Исаев Ю. Н. Участие российской эмиграции во Второй Мировой войне. Дисс… канд. ист. наук. Брянск, 1999; Цурганов Ю. С. Неудавшийся реванш. Белая эмиграция во Второй мировой войне. М., 2001 и др.

[69] Бочкарева З. В. Оккупационная политика фашистской Германии на Северном Кавказе. Дисс... канд. ист. наук. Краснодар, 1992; Болдырев Ю. А. Литература и искусство Северного Кавказа в годы Великой Отечественной войны. Дисс… канд. ист. наук. Краснодар, 1993; Кринко Е. Ф. Оккупационный режим на Кубани (1942 – 1943 гг.). Дисс… канд. ист. наук. М., 1997; Линец С. И. Северный Кавказ накануне и в период немецко-фашистской оккупации: состояние и особенности развития (июль 1942 – октябрь 1943 гг.). Ростов-на-Дону, 2003 и др.

[70] Коптелов Б. И. ОУН на службе у фашистов // Военно-исторический журнал. 1991. № 5. С.47 – 48; Ямпольский В. П. За что боролись? Как немецкая власть обидела «Фронт литовских активистов» // Военно-исторический журнал. 1994. № 5. С.47 – 48; Ямпольский В. П. Спровоцировать волнения среди мусульманского населения на Кавказе // Военно-исторический журнал. 1995. № 6. С.64 – 70; Ямпольский В. П. Как трезубец впился в свастику. О несостоявшемся походе украинских националистов на Москву // Военно-исторический журнал. 1996. № 2. С.77 – 78 и др.

[71] Бугай Н. Ф. Л. Берия – И. Сталину: «Согласно Вашему указанию…». М.; Сорокина О. Указ. соч. и др.

[72] Самойлов Е. От белой гвардии – к фашизму // Неотвратимое возмездие. С.129. См. также: Глухов В. М. Адыгея в дни Великой Отечественной войны. Дисс… канд. ист. наук. Майкоп, 1949. С.109 – 110, 129; Иванов Г. П. В годы суровых испытаний. Краснодар, 1967. С.15; Ибрагимбейли Х. М. Крах «Эдельвейса» и Ближний Восток. С.200 и др.

[73] Шебзухов Х. М. Тыл – фронту (тыл Северо-Западного Кавказа в годы войны 1941 – 1945): опыт, уроки. Майкоп, 1995. С.110.

[74] См.: Беджанов М. Б. Генерал Султан-Гирей Клыч. 2-е изд., перераб. и доп. Майкоп, 2002.

[75] Самойлов Е. От белой гвардии – к фашизму. С.126 – 127.

[76] Краснов Н. Незабываемое. 1945 – 1956. Материалы по трагедии казачества накануне, во время и по окончании 2-й мировой войны. М., 2002. С.36.

[77] Алферьев Б. Походный Батько фон Паннвиц. Документальная повесть. М., 1997.

[78] Брюханов А. И. Указ. соч. С.13.

[79] Науменко В. Г. Великое предательство. СПб., М., 2003; Бетелл Н. Указ. соч.; Толстой Н. Д. Жертвы Ялты. М., 1996 и др.

[80] Земсков В. Н. К вопросу о репатриации советских граждан 1944 – 1951 гг. // История СССР. 1990. № 4. С.26 – 41; он же. Репатриация советских граждан в 1945 – 1946 гг. Опираясь на документы // Россия. XXI. 1993. № 5. С.74 – 81; он же. Спецпоселенцы в СССР, 1930 – 1960. М., 2003 и др.

[81] Кирсанов Н. А., Дробязко С. И. Указ. соч. С.60.

[82] Партизанское движение (По опыту Великой Отечественной войны 1941 – 1945 гг.). Жуковский; М., 2001. С.45.

[83] Куценко И. Я. Кубанское казачество. 2-е изд. Краснодар, 1993. С.465.

[84] Семиряга М. И. Указ. соч. С.815.

[85] Там же. С.6.