Глава I. Паррасий и Тиберий

В сентябре»14 года Тиберий наследовал Августу.

Тиберий остался в истории как человек двух загадок и двух атрибутов. Куннилингвус и анахорез — это загадки. Никталопия и порнография — атрибуты. Император Тиберий коллекционировал рисунки и картины греческого художника Паррасия Эфесского⁴. Древние говорили, что Паррасий изобрел pornographia в Афинах около 410 г. до н. э. Pornographia буквально переводится как «изо­бражение проститутки»⁵. Паррасий любил гетеру Феодоту и писал ее обнаженной. Сократ утверждал, что живописец был сластолюб­цем (abrodiaitos).

Светоний рассказывает⁶, что император Тиберий велел пове­сить у себя в спальне картину Паррасия, изображавшую Аталанту, что питала к Мелеагру «постыдную страсть» (Meleagro Atalanta ore morigeratur). Представьте себе Людовика XIII, который неожидан­но приказал повесить в своих покоях картину Жоржа де Латура «Святой Себастьян», а все прочие холсты вынести вон. Светоний пишет далее: «Живя в уединении на Капри, Тиберий возжелал обу­строить комнату со скамьями для тайных услад (arcanarum libidi­num). Там собирал он юных девушек и молодых развратников, которых называл spintrias (сфинктеры)⁷, для чудовищных совокуп­лений; он располагал участников тройной цепью, и они предавались обоюдным любострастным играм, дабы возбудить его угасающие желания (deficientis libidines). Он украшал свои покои рисунками и статуэтками — копиями самых непристойных картин и скульптур (tabellis ac sigillis lascivissimarum picturarum et figurarum), к коим добавлял еще и книги Элефантиды⁸, чтобы каждый участник оргии мог повторить позу (schemae), выбираемую там самим императо­ром. Он называл «рыбешками» (pisciculos) детей самого нежного возраста, которых приучал играть и резвиться у него меж ног, когда

он плавал; они должны были возбуждать его языком и покусывать (lingua morsuque). Он давал младенцам, еще не отлученным от груди, сосать свой половой орган, дабы они освобождали его от семени. Это ему нравилось более всего. В лесах и рощах Венеры он повелел устроить гроты и пещеры, в которых молодые люди обоих полов, в костюмах сатиров и нимф (Paniscorum et Nym­pharum), предавались чувственным наслаждениям.

Древние считали, что фелляция происходит от куннилингвуса греческих женщин с острова Лесбос. Глагол «lesbiazein» означал «ли­зать», «сосать». И то, что было вполне терпимой практикой в гине­кеях, рассматривалось как непристойность в отношении свободно­рожденного мужчины, как только у него отрастала борода.

Ни у греков, ни у римлян никогда не существовало понятия гомосексуальности. Само слово «гомосексуализм» появилось в 1869 го­ду. Слово «гетеросексуализм» возникло в 1890 году. Ни греки, ни римляне не делали различия между гомосексуализмом и гетеросек­суализмом. Они различали другое — активность и пассивность. Они противопоставляли фаллос (fascinus) всем отверстиям (spintrias) человеческого тела. Греческая педерастия была ритуалом социаль­ной инициации. В процессе ритуального совокупления (содомии) мужчины с мальчиком (pais) сперма взрослого наделяла мужест­венностью ребенка. Греческий глагол, означающий процесс содо­мии — eispein⁹, — буквально соответствует латинскому inspirare. Объект любви подчиняется старшему по возрасту гражданину (in­spirator) и, таким образом, приобщается к охоте и культуре —г обе они находят свое воплощение в войне. Жизнь, частная, обществен­ная, торговая, артистическая, — другими словами, война — есть охота, где добычей является человек.

В греческой педерастической паре участники никогда не меня­лись ролями. В Афинах мужская проституция влекла за собою ли­шение гражданских прав; пассивный гомосексуалист, уличенный в занятии политикой, предавался смерти. Таких презирали еще силь­нее, чем неверных жен (супружеская измена смертью не каралась). Ритуальный педерастический акт был строго функциональным: его смысл состоял в передаче ребенка из гинекея в мужские руки, в избавлении от пассивной сексуальности гинекея с тем, чтобы пре­вратить мальчика в зачинателя (отца) и гражданина (взрослого, активного любовника, воина-охотника). Появление растительности на теле проводило границу между двумя сексуальными позициями: активные и «волосатые» принадлежали городу (polis), пассивные и безволосые — гинекею. Так, статуи Гермеса на перекрестках изо­бражали его то гладкокожим и женственным, то бородатым и му-

жественным. Ни один мужчина, ни одна женщина не имели права вожделеть к носящему бороду. Желанным, красивым считалось лишь то, что было безволосым. Греческое противопоставление было незыблемо: бородатый, хмельной и активный против безбородого, трезвого и пассивного объекта любви. Отсюда и два ритуала (или две церемонии) — охота на зайца с голыми руками, олицетворяв­шая собой педерастическую любовь (когда добыча становится хищ­ником), и сцена, в которой бородатый мужчина с напряженным фаллосом держит на ладони поникший пенис безволосого партнера (всякий взрослый — активен). Вот два основных сюжета, фигури­рующих на большинстве греческих эротических ваз.

Педерастический ритуал греков возникал из противопоставле­ния гинекея и города (polis). Римляне, не знавшие гинекеев, не знали и этой оппозиции. Римская любовь отличается от греческой наличием следующих черт: оргия gens, словесная политическая не­пристойность, противопоставленная целомудрию (castitas) матроны-покровительницы касты и ее представителей (gentes), и, наконец, покорность (obsequium) рабов. Римская сексуальная мораль была чрезвычайно жесткой, уставной и особенно активной у мужчин. Се­нека Старший определяет ее («Контроверсии», IV, 10) сентенцией консула Квинта Атерия¹⁰: «Impudicitia in ingenuo crimen est, in servo necessitas, in liberto officium»" (Пассивность есть преступление для свободнорожденного гражданина, неизбежная необходимость — для раба и долг для вольноотпущенника, который он обязан уплатить своему патрону). Сенека Старший добавляет, что эта сентенция Квинта Атерия дошла до императора Августа и весьма позабавила его новым смыслом, который оратор вложил в слово officium.

Римские нравы чрезвычайно категоричны: содомия и иррума­ция считаются добродетелями, фелляция и пассивность — непри­стойны. Pedicare — глагол, означающий содомию через анус. Irru­mare — содомия через рот. Фелляция — современное слово, которое многое говорит об обществе, его избравшем. Fellare — со­сать половой орган — действие, для римлянина совершенно непо­стижимое. В его понимании можно только активно irrumare себе подобного, то есть заставить того принять в рот fascinus и принудить лизать и покусывать его до тех пор, пока не извергнется семя.

Запрет па пассивность (считавшуюся постыдной) распростра­нялся в Риме на всех свободнорожденных граждан любого возраста. В Греции подобный же запрет касался свободных граждан лишь с того момента, как у них начинала расти борода (до этого безволосые мальчики считались пассивными, женоподобными). В Риме мужчи­на назывался целомудренным, если он никогда не подвергался содо-

мии (то есть всегда был сексуально только активным). Pudicitia — добродетель свободного человека. Все свободнорожденные юноши (praetextati et ingenui) неприкосновенны — вот что римляне проти­вопоставили инициации paid-erastikè молодых людей (paides) взрос­лыми (é rastes), которую утвердил греческий polis. И только в эпоху принципата несколько римских поэтов предложили также ввести в обиход практику «политической», педагогической любви, на рав­ных началах, старших (é rastes) к младшим (paides), непорочным (pueri). Для начала они распространили эту форму любви на про­дажных женщин, затем на наложниц и, наконец, на патрицианок. Мучеником сей метаморфозы стал всадник Публий Овидий Назон. Овидий — первый из римлян, в чьем понимании сладострастие (voluptas) должно было быть взаимным, а мужское желание подав­ляемым, дабы бесстыдно (ибо для римлянина любовное чувство есть непристойность, желание понизить свой статус, безумие) отвечать на страсть, обуревающую женщину, матрону. «Odi concubitiis qui non utrumque resoluunt» (Я ненавижу объятия, в коих один или другой не отдается полностью¹²). И Овидий добавляет, также употребляя слово officium, которое произнес до него консул Атерий: «Officium faciat nulla puella mihi» (Я не желаю услуги от женщины). Тотчас после публикации этого «Ars amatoria» Август сослал всадника Овидия «на край света», в Томы, на берега Дуная. Тиберий не отменил эту ссылку. Смерть унесла Овидия в 17 году.

Сознание греха или хотя бы виновности никогда не омрачало и не осложняло сексуальные отношения древних, какую бы форму они ни принимали. Но в Риме их подавляет страх перед потерей статуса. Пуританство затрагивает только мужественность, а отнюдь не сексуальность. Любовный акт всегда предпочтительнее воздер­жания, но ценность его полностью зависит от статуса объекта, уто­ляющего желание, — это может быть матрона, куртизанка, граж­данин, вольноотпущенник, раб. Легализация развода и бурная полигамия, последовавшая за этим, эмансипация матрон и распро­странение obsequium значительно пошатнули традиционную мо­раль. Любовь в браке многим показалась триумфом разврата. Ав­густ был возмущен. Вергилий поддержал это возмущение. Овидий воспротивился подобной реакции. Август выразил свое отношение, введя новую теологию и новое законодательство. Он подверг изгна­нию одного актера только за то, что его любовница, римская мат­рона, обрезала себе волосы: обнажив голову подобно рабыне, она тем самым отринула свой status, стала рабыней, проявила покор­ность (obsequium) мужчине, которого имела дерзость полюбить. Именно за любовные похождения Август и сослал свою дочь Юлию

на крошечный островок Пандатарию, близ побережья Кампании. Ее супруг Тиберий одобрил эту ссылку. Смерть унесла Юлию в конце 14 года. Она отказалась принимать пищу, желая умереть.

Пассивность в любви со стороны патриция считалась таким же тяжким преступлением, как любовное чувство или супружеская из­мена со стороны матроны. Однако мужская активная гомосексуаль­ность или мастурбация, сделанная рукою матроны своему лю­бовнику, воспринимается как нечто вполне невинное. Любой гражданин может делать все, что пожелает, с незамужней женщи­ной, с наложницей, с вольноотпущенником и рабом. Отсюда сосу­ществование в римском обществе самых шокирующих актов и самой жесткой ограниченной морали. Добродетель (virtus) означает сексуальную мощь. Мужественность (virtus), будучи долгом свобод­норожденного человека, отмечает его сексуальной силой; фиаско расценивается как позор или козни демонов. Единственной моделью римской сексуальности является владычество (dominatio) властели­на (dominus) над всем остальным. Насилие над тем, кто обладает низшим статусом, есть норма поведения. Наслаждение не должно разделяться с объектом наслаждения, лишь тогда оно — доброде­тель. Эту норму ясно определяет одна из эпиграмм Марциала¹⁴: «Я хочу продажную девку, которая до меня отдалась моему юному рабу и которая одна способна удовлетворить троих мужчин разом. Что же до недотроги с заносчивой речью (grandia verba sonantcin), то пусть ее поимеет какой-нибудь дурень из Бордо!» (mentula crassae Burdigalae). Всякий сексуально активный и несентиментальный мужчина — порядочный человек. Всякое наслаждение, доставлен­ное другому (officium, obsequium), есть рабская услуга и является признаком недостаточной virtus, недостаточной мужественности, иными словами, говорит о бессилии. Отсюда безжалостное наказа­ние за проступки, которые нам кажутся незначительными, а в том обществе являлись преступлениями. С точки зрения римлян, изна­силованная девушка чиста, зато изнасилованная матрона заслужи­вает смерти. Поцелуй, данный ребенку вольноотпущенником, обре­кает этого последнего на казнь. Валерий Максим рассказывает, что Публий Мений убил педагога, который поцеловал его двенадцати­летнюю дочь¹⁵.

Раб не мог осквернить содомией своего господина. На это, со­гласно Артемидору¹⁶, был наложен строжайший запрет. Даже уви­денная во сне, подобная содомия создавала множество проблем для того, кому она пригрезилась в ночной тиши. Зато обратное дейст­вие, со стороны господина, было нормой. Патрицию стоило лишь указать пальцем и сказать: «Te paedico» (Возьму тебя через анус)

или «Te irrumo» (Возьму тебя через рот). Такова была сексуаль­ность Цицерона в конце существования Республики. Такова же она и у Сенеки при Империи.

Римский город — это pietas мужчин, castitas матрон и obsequium рабов. Эти три римских слова позволяют понять кодифицирован­ную резкость сексуальных анекдотов Светония о Тиберии, импера­торе — любителе куннилингвуса и страстном коллекционере порно­графических картин Паррасия.

Римская pietas совершенно не соответствует позднейшему про­изводному этого слова — французскому pié té. Римская pietas — это Эней, несущий на плечах своего отца Анхиза. Это в высшей степени римское понятие связи. Оно означало не чувство сыновней любви, как это ошибочно толковали многие латинисты. Оно было обяза­тельной нормой поведения, ведущей свое начало от погребальных церемоний; это «груз» на сыновних плечах. Это не взаимное, но одностороннее чувство, идущее от сына к отцу. Как ни странно, в основополагающем мифе почитается не Венера (мать Эрота п При­апа, а позже — Энея; покровительница Рима, прародительница всего земного — перед тем, как стать генеалогической прародитель­ницей цезарей), — напротив, здесь воспевается связь, идущая от сына к отцу, благочестивый Эней, несущий на своих плечах супруга Венеры, Анхиза. Сыновнее отношение избавлено от взаимности в той же мере, в какой от нее должно быть избавлено сексуальное отношение римлянина к своему партнеру. Pietas — это неразрыв­ная обязательная связь, что идет от младшего к старшему. Это ис­ключительно сыновняя любовь, которая привязывает сумерки к заре, плод к семени, взгляд к Фасцинусу. (И она же породила те связи клиентов с патроном, крестников с крестным, которые затем вылились в братства священников в римском католицизме или в сицилианскую мафию.)

Гомер описывает Афродиту, что приближается к Анхизу, па­сущему быков на горе Ида. Анхиз развязывает пояс Афродиты, и она зачинает от него Энея. Анхиз теряет Афродиту, нарушив зарок молчания, который дал ей. И как Анхиз потерял Афродиту, так и сын его, Эней, покидает свою супругу Креусу, чтобы спасти своего отца Анхиза и своего сына Аскания. Один меж отцом и сыном, он исполнен божественной любви (pietas), которую рас­сматривает как долг. Между женою и мужем существует чисто человеческая связь (римский брак заключался простым пожатием руки); их союз строился не на любовном желании, но в надежде на плодовитость, продолжение рода.

Точно так же Эней покидает и Дидону: он жертвует своим же­ланием во имя долга по отношению к соратникам (gens). Вот так сын Венеры трижды жертвует Венерой ради того, что зовется pietas.

Римское слово castitas также не имеет того смысла, что современное французское chasteté (чистота). Castitas — это Лукреция, изнаси­лованная Секстом и убившая себя из отвращения к тиранической, «этрусской» жестокости мужского вожделения; ее самоубийство с помощью бронзового кинжала явилось основой создания «римской» республики¹⁷. Республика произошла от столкновения желания и плодовитости, столь же несовместимых, как Венера и pietas, как братоубийственная тирания и республика Отцов¹⁸. А еще точнее: несовместимых, как этрусская цивилизация и римские ценности. Точно так же, во время основания города, Ромул безжалостно убил своего брата Рема. И точно так же Отцы убили Ромула¹⁹, провоз­гласив его затем богом на небесах, лишь бы избавиться от его цар­ского гнета здесь, на земле.

Отчего Лукреция, образцовая супруга (она никогда не ложится, она сидит даже по ночам, прядя шерсть!) Тарквиния Коллатина уби­вает себя после насилия Секста? Mater certissima, pater semper incer­tus (Мать всегда известна, отец всегда под сомнением). Это насилие ставит под сомнение чистоту рода. Супружеская верность не есть чув­ство привязанности к супругу, но осознание непрочности чистоты рода. Castitas — единственное, что способно сохранить эту чистоту. Matrona, не являющаяся беременной, не только должна хранить вер­ность мужу, но не имеет права подвергнуться насилию. В этом случае насильник может понести то или иное наказание, но его жертва одно­значно заслуживает смерти. Это бесчестье, позор, полная противопо­ложность понятию чистоты. Женщине дозволено все, если она еще не мать или никогда не станет ею. Stuprum²⁰ касается только матерей и вдов. Stuprum — это осквернение крови как результат незаконных плотских сношений. Изнасилованная женщина-мать или вдова ви­новна и покрыта позором. Такова pudicitia — активная неприкосно­венность плоти. Castitas есть неприкосновенность «касты», которая свойственна тем женщинам, что носят в чреве ребенка, зачатого, со­гласно верованиям древних, исключительно мужем, его семенем. Из­насилованная Лукреция должна была убить себя, и она себя убила.

Эта так называемая «чистота» весьма сомнительна. Ее хорошо иллюстрирует одна история Макробия («Сатурналии», II, 5, 9). Некто удивлялся поразительному сходству трех сыновей Юлии Старшей с их отцом Агриппой²¹. Юлия Старшая ответила: «Nun­quani enim nisi navi plena tollo vectorem» (Я беру пассажиров лишь

тогда, когда мой трюм полон). Беременная женщина, подвергшаяся насилию, считается чистой, ибо сохранена родовая чистота ее по­томства. Наслаждение в супружеской любви преследовало лишь одну цель — оплодотворение. Связь не идет от оплодотворяющего к оплодотворяемому, поскольку pietas должна идти лишь от опло­дотворяемого к оплодотворяющему (то есть от верующего к Богу, от сына к отцу, от vulva к fascinus, от раба к господину, от domus к семейным божествам — «образам» мертвых Отцов, в Этрурии их запечатлевали в воске или, ранее, в глине и выставляли на крышах домов). Наслаждение (voluptas) есть сама природа, животное вос­произведение, такое же, как воспроизведение растений, как сперма или волна, породившая Афродиту, как растущий живот матери или рост месяца в ночном небе, как движение светил в чередовании ночи и дня. Единственная верность идет от сына к отцу. Земля является «родиной» постольку, поскольку один лишь Фасцинус яв­ляется осеменителем, «родоначальником».

Гений, Мутун²², Фасцинус, Либер Патер²⁵³— таковы были имена разных богов, охранявших победоносный талисман. Что есть Фасцинус? Это обнаженное божество богов. Природа находится в неустанном оргазме, Отцы неустанно зачинают живое. Для богов процесс зачатия непрерывен. Божество Великих Богов — это aeter­nalis operatio, бесконечное совокупление. Такова его безграничная actualitas. И каждый его миг — это цветок, который нужно срывать тотчас же, ибо Бог всегда пребывает в вечном мгновении. Вот это и есть Бог, которого Август дает своей Империи, — Semper vetus, semper novus (вечно древний, вечно новый). Этим и объясняется политическое решение Августа во время переоценки римского пан­теона — дать Империи двух соединенных в браке богов, Марса и Венеру. Он сочетал отца Ромула с матерью Энея, что было совер­шенно невозможно: Эней был плодом любви Анхиза и Венеры, а Ромул и Рем произошли от насилия Марса над Реей Сильвией²⁴. Он объявил эту неправдоподобную, несовместимую пару прародителями Рима. В результате сей нелепый союз стал сюжетом великого мно­жества фресок, впоследствии обнаруженных при раскопках.

Весталки, хранительницы пенатов и фетишей римского народа, почитали напряженный мужской член. На Велиевом холме стоял Тутун Мутун — камень в виде фаллоса, на который сажали невесту. Каждый год, 17 марта, все pueri, впервые надевшие мужскую тогу и вступившие в сословие Patres, везли по городу колесницу Фасцинуса. В ритуал входила и словесная непристойность в виде фесценнинских стихов. Римская непристойность вообще может быть определена как свадебный язык-заклинание. Сдержанность выражений была запре-

щепа., ибо вела к бесплодию. Ритуальная словесная распущенность и ритуальная оргия — это две составляющие той активной силы, что оплодотворяла женское чрево и несла победу народу; ее воплощали в непристойных статуэтках, которые можно было видеть в каждом доме, на каждой крыше, на каждом перекрестке, в каждом поле и над каждым морским маяком. Но в 186 г. до н.э. число участников ритуальных оргий было ограничено пятью, а человеческие жертво­приношения, их сопровождавшие, запрещены.

Римляне считали, что в супружеском союзе главенствующая роль принадлежит жене (женщины вступали в брак в возрасте семи — двенадцати лет), — именно она, по их мнению, вкладыва­ла большую часть самой себя в договор о castitas (но не о девствен­ности), который заключала с мужчиной, ибо в основном от ее ини­циативы, от ее плодовитости, от ее «материнства» зависел успех коитуса, забот о супруге, воспитания детей и ведения дома. «Пат­ронаж» римской матроны осуществлялся богиней Юноной Югой²⁵. Таким образом, римское слово, означавшее брак, имело отношение только к женщине. Латинское matrimonium (брак), означавшее буквально «стать женщиной-матерью», трансформировалось в слово matrona — «матрона, замужняя женщина».

Римский брак был то, что называется societas, — союз для за­чатия. Ритуальная формула, произносимая невестой во время ри­туального пожатия рук, давно утратила смысл; вполне вероятно, что мы никогда не разгадаем ее тайное значение: Ubi tu Gaius, ego Gaiai (Там, где ты будешь Гаем, я буду Гайей²⁶). Ясно, что формула эта означает начало супружеского ига, но, оставаясь загадочной, она тем не менее не означает, что иго будет мужским. Женщина, вступившая в брак, сохраняла свое девичье имя и оставалась вполне самостоятельной личностью, которую отнюдь не подавлял союз с мужчиной.

В 195 г. до н.э. римские матроны вышли на улицы, чтобы по­требовать отмены закона Оппия²⁷. Ювенал описывает толпу женщин, яростно кричавших: «Homo sum!» Имея право отвергать мужей, они теперь избавились н от отцовской опеки. Супруги владели имущест­вом раздельно, и так же раздельно писались завещания.

Брак был ритуалом, в результате которого женщина освобож­далась от всех видов услуг и работ (включая кормление грудью младенцев), кроме прядения шерсти. Венерины утехи и вино были матронам запрещены, равно как и лежачая поза за столом (в про­тивоположность женам этрусков). За трапезой матрона (в отличие от gens), госпожа (в отличие от рабов) сидела в кресле. Приданое, выплачиваемое родителями, должно было компенсировать расходы

на содержание рабынь, которые входили в дом (domus) в качестве служанок, дабы избавить госпожу (domina) от низменных занятий, несовместимых с ее статусом. Единственной заботой матроны был уставной страх. Страх перед насилием Фасцинуса — вот она, ком­ната Мистерий. Знатные семейства, кланы (gentes), обручали своих детей с колыбели; девочек выдавали замуж в возрасте семи — двенадцати лет, еще не созревших, инфантильных, напуганных своим новым положением. Считалось, что половая зрелость у де­вочек наступает в двенадцать лет, но эротические и педагогические удовольствия, извлекаемые из незрелости, приветствовались. Рим­ский закон был в этом пункте, как и во всех прочих, непререкаем: с рождения до семи лет ребенок считался неприкасаемым (infans означает «неспособный говорить», «животное», отвечающее за свои действия не более, чем безумец, furiosus, или черепица, упавшая с крыши). С семи до двенадцати лет разрешались эротические игры, возможные при половой незрелости. Но после этого — толь­ко рождение детей и полное забвение всего, относящегося к эросу. (Римлянина убеждает в непорочности отнюдь не девственность; половая незрелость и удовольствия, с нею связанные, приручают юную девушку; ее изолированность обеспечивает ее castitas. Воз­держание отнюдь не является римской чертой, это изобретение сто­ицизма.) В этом случае брак воспроизводил pietas. Покровитель­ство девочке мужем (протекция, reclus, означает «крыша»), равно как obsequium ребенка по отношению к отцу, формирует невзаим­ные связи брака и призывает «воплощать» их в определенных позах в миг сексуального «воспроизводства». Жена есть маленький Эней, чью руку держит Pater. Каждый супруг — это старый Анхиз, ко­торого его будущие сыновья понесут на своих плечах и чье изобра­жение они будут хранить в доме²⁸. Плавт говорит, что само слово «любовь» — табу (infandus) для матрон. Матрона, проявившая лю­бовное чувство, лишается своего статуса. Девочка не должна быть влюбленной в своего отца, она должна трепетать перед ним. Вот двенадцатая ода Горация: «Несчастны те юные девы, что не могут отдаться любовной игре (amori ludum), что трепещут от страха, заслышав строгую речь какого-нибудь из дядьев» (exanimari metuentes patruae verbera linguae). Любовная страсть (то есть раб­ство по отношению к мужчине) есть прелюдия, недопустимая в браке (когда женщина — matrona для своего gens и domina для своего servus). Представленная на сцене любовь или страсть гете­ры была бы освистана римлянами, а автор пьесы был бы тотчас сослан на какой-нибудь остров или в румынские туманы Овидия. Voluptas — это разрушительница castitas. Венера — покровитель-

ница волчиц (louves), Юнона же опекает матрон. В пьесе Терен­ция²⁹, датированной 165 г. до н.э., героиню, Филумену, насилуют ночью, в темноте, когда она спешит на мистерии. Она выходит замуж за Памфила, скрыв от него учиненное над нею насилие, но супруг не притрагивается к ней — он страстно влюблен в блудницу Вакхиду. Памфил отправляется в путешествие. Филумена обнару­живает, что беременна от своего насильника, тогда как муж ни разу не спал с ней. Она в ужасе ждет его возвращения. В конечном счете Памфил понимает, что это он изнасиловал Филумену ночью, еще до их свадьбы, не зная, кто она. Все плачут от радости: на­сильник оказался законным мужем. Такой happy end в русле рим­ской морали и есть «непорочность».

Obsequium — это почтение, которое раб должен оказывать госпо­дину. Постепенно это понятие распространилось на граждан в от­ношении их правителей. Вот самая серьезная мутация Империи, подготовившая почву для христианства: распространение уставного почтения, почитания, которое римский народ (Populus Romanus) вменил себе в долг по отношению к Genius принцепса, бюрократи­зация свободы, ставшей раболепием для всех классов и статусов (включая преклонение отцов-сенаторов перед принцепсом), и рож­дение комплекса вины (который есть не что иное, как психическое воплощение раболепия). Тацит рассказывает, что Тиберий, при­нуждаемый стать императором и сожалевший о Республике, всякий раз говорил, по выходе из курии: «О люди, как же вы любите раб­ство!» — и с отвращением слушал, как сенаторы, консулы и всад­ники молили его об отказе от республиканских свобод и о согласии стать их повелителем, обещая ему свое повиновение (иными сло­вами, officium — нечто вроде пассивной, постыдной услужливости вольноотпущенника или покорности раба).

Народ, боявшийся власти царя (rex), основавший республику, внезапно дрогнул, отверг гражданскую братоубийственную борьбу (которая была, однако, основополагающим мифом) и ринулся (ruere — именно так выразился Тацит) в рабство: императору была предоставлена неограниченная власть в неограниченном пространстве (то есть мировая гегемония, без всякой оппозиции), единоличное правление (дающее право избавляться от противников тех законов, что вменялись отныне главам покорившихся кланов) и право назна­чать своим преемником кого вздумается. Именно такой образ прав­ления сегодня называют империей, а древние звали Принципатом.

Октавиан, став Августом, дисциплинировал сенат, подавил Форум, закрыл Трибуну, запретил ассоциации, ввел цензуру на

нравы, увеличил число легионов на границах, укрепил морской флот, навел порядок в торговле, отправил в изгнание свободных людей, сожалевших о республике и не принявших obsequium, ко­торый он вменял в обязанность всем своим подданным. Термы, те­атры, амфитеатры и цирки способствовали «покорению н усмире­нию городов» (Сенека, «О гневе», III, 29).

В 18 г. до н.э. Август регламентировал сексуальную жизнь граждан, издав Lex Julia de adulteriis coercendis³⁰. Император про­стер свою власть даже на собственную дочь Юлию, жену его па­сынка Тиберия. Теперь кара за любовь матроны предусматривала не смерть, но relegatio in insulam (ссылку на остров), — правда, эта мера при императоре Константине вновь сменилась казнью. Это было начало долгого репрессивного периода, из которого христиан­ская партия двумя веками позже извлекла огромную пользу. «Ple­num exiliis mare», — пишет Тацит (Все морские острова полны ссыльных). Имперская политика была столь же противоречивой, сколь и жестокой. В течение двух веков тирания насаждала граж­данское рабское повиновение и пассивность (impudicitia), внедряя их в умы глав родов и закрепляя законодательно.

Власть в Риме свела воедино, «в один пучок» (по-латыни пу­чок — «фасцы» — означал березовые прутья, скрепленные ремеш­ком, которые ликторы несли перед сенаторами, направлявшимися в курию; это слово имеет общий корень со словами fascinus, fascinatio, fascisme) сексуальную силу, словесную непристойность, фаллическое господство н нарушение уставных норм. Это означало привержен­ность к грубой простоте речи, абсолютно исключавшей возможность любой лжи, иными словами, абсолютно стерильной (бесплодной), и суеверный ужас перед потерей мужской эрекции, неотделимой, в гла­зах римлян, от понятия potentia (мощь, плодородие, победа).

Таким образом, физическая сила, военное превосходство, сек­суальная мощь, упрямый характер и необузданная voluptas образов дали этот сплав под названием мужская добродетель (virtus). У ев­рейских племен знаком принадлежности к религии было обрезание; у римлян таковым стал отказ от пассивности — закон для народа, чьим фетишем была волчица. Теперь можно понять причину риту­ального отказа принцепса от власти: это гомосексуальная пассив­ность, животные черты натуры, фелляция. Нерон приветствовал гомосексуальные браки. Тиберий избрал куннилингвус (и даже кун­нилингвус матрон). Светоний рассказывает, что Тиберий велел при­вести в личные покои своего дворца, где висели картины Паррасия, патрицианку по имени Маллония. Маллония отказалась удовлетво­рить сексуальные фантазии императора. Она назвала его «стари-

ком, чей рот извергает непристойности, волосатым и вонючим, как старый козел» (obcaenitate oris hirsuto atque olido seni). Маллония, по примеру Лукреции, пронзила себя кинжалом (хотя ее castitas вовсе не была осквернена). Во время игр, проводившихся после ее смерти, римский народ бурно аплодировал стихам: «Hircum vetulum capreis naturam ligurire» (Старый козел лижет зады у коз)³¹.

Властители провозгласили себя потомками Венеры. Это отра­жено в «Энеиде». Кто является сыном Венеры и Марса? Эрот. Так императоры стали é rotikoi.

Чем больше укреплялась и распространялась имперская сексу­альная агрессивность, тем прочнее был мир в Империи, тем безза­ботнее были ее граждане. Сверхъестественная сексуальность (или легенды о ней) императоров стала неотъемлемым свойством рим­ских правителей. Это неограниченное сластолюбие укрепляет неог­раниченное могущество Империи. Все ее плодородие, вся ее сексу­альная мощь воплощается в принцепсе. Он один может преступить любой закон, ему одному дозволено все — и гнев, и капризы, и женоподобие, и инцест, и животные проявления натуры. Бесчис­ленные легенды, которыми обрастала жизнь правителей Рима, пре­давали им роль сексуальных оберегов. В этом смысле император — всего лишь большой lintinnabulum (бубенец), которым отгоняют импотенцию.

19 августа 14 г. н.э., в Ноле, близ Неаполя, в три часа пополудни скончался от диареи император Август.

Ужас сменился тревогой, молчание — молчанием. Все повторяли слова, сказанные умирающим императором по поводу своего зятя: «Miserum populum qui sub tam lentis maxillis erit!» (Мне жаль народ, который попадет в столь ленивые челюсти). Люди шепотом обсуж­дали смерть человека, который испустил дух в годовщину своего рож­дения, в той самой комнате, где он был зачат и вышел на свет из чрева матери. В течение тридцати семи лет он был трибуном, три­надцать раз — консулом, двадцать один раз — триумфатором.

Тиберий делал вид, будто не желает занимать освободившийся трон. Веллий Патеркул пишет, что он робел взять на себя ответст­венность за империю, созданную его приемным отцом, и страшился власти до такой степени, что предложил поделить ее между несколь­кими правителями³². По свидетельству Диона Кассия, он оправды­вался тем, что ему уже пятьдесят шесть лет и что днем ему изменяет зрение, которое обостряется лишь по ночам³³. К 17 августа 14 года Тиберий все еще колебался и не давал ответа сенату, раздумывая, не лучше ли было бы восстановить республику Отцов.

Тиберий был единственным императором, который в течение всего своего правления испытывал страх перед собственным неог­раниченным могуществом. Тиберий являл собой воплощенное от­вращение (taedium) властителя перед мазохистским духом добро­вольного рабства, свойственным республике Отцов. Он панически боялся возложенной на него власти. Он искренне стыдился корыс­толюбивой расчетливости и безволия, ставших причиной гибели республики. Он утверждал, что жертвы тирании сами способство­вали усугублению своего рабского положения, доверяя одному че­ловеку всю полноту власти и обожествляя его (а заодно и обрекая на насильственную смерть, подобно новому Ромулу³⁴).

Восемь из двенадцати римских императоров погибли насильст­венной смертью, как разбойники с большой дороги, как простые рабы, как Иисус из Назарета, и виною этому было отсутствие за­кона о престолонаследии.

Наконец Тиберий согласился принять бразды правления, выра­зив при этом надежду, что он в скором времени избавится от сей напасти, и всю свою жизнь на вопрос, как он переносит тяготы власти, неизменно отвечал, что ему кажется, будто он «держит волка за уши» (lupus se auribus tenere). Пусть читатель попытается пред­ставить себе этот мир, где вся власть принадлежит отцу нации (если не считать Венеры, волчицы и призрака Rea Silvia): это и впрямь волчья стая. Волчица — это животное-тотем, Lupa, истинная мать Ромула и Рема. Тем же словом — Lupa — называли и блудниц³⁵. На латыни бордель назывался волчьим логовом (lupanar). Латинское Vixit на могилах — это перевод этрусского Lupu³⁶. Тиберий утверж­дал, что хорошо видит только в темноте. Он говорил, что видит то, чего не дано увидеть другим. Что же таит в себе мрак ночи? Ник­талопия тесно связана с порнографией. Не является ли загадочное, скрытое во тьме нечто тем самым пресловутым «волком», которого этот человек держал за уши? Светоний пишет³⁷: «У Тиберия были очень большие глаза, которые странным образом ясно видели в ноч­ной темноте, в самом густом мраке» (noclu etiam et in tenebris). Плиний Старший (которого впоследствии погреб под пеплом про­снувшийся Везувий) написал³⁸: «Рассказывают, будто император Ти­берий, единственный из всех смертных, имел способность, проснув­шись среди ночи, видеть в течение нескольких мгновений так же хорошо, как днем». Говорили также, что именно его подозрительный нрав побудил его распространить этот слух, дабы избежать ночных покушений на свою жизнь. «Сперва он был волком, потом филином и в конце концов превратился в козла» — так издевательски острила

над ним аристократка Маллония, впоследствии пронзившая себе кинжалом грудь под повязкой.

Греческое слово anakhô rè sis означает «уединиться, удалиться от света, покинуть общество людей». Eremus — это пустыня. Отшель­ник — тот, кто живет в пустыне. Тиберий являет собой самый странный вид правителя — он император-анахорет.

До восшествия на престол он в течение семи лет (с 6 г. до н.э. до 2 г.н.э.) уединенно жил на Родосе. Добиваясь того, чтобы Август и Ливия отпустили его, он четыре дня отказывался от пищи. Они уступили. Он покинул их, не сказав ни единого слова. Процарст­вовав уже семь лет, он более чем на год (с января 21 года до весны 22-го) удалился в Кампанию. Завершил он свое правление в один­надцатилетнем (с 26 по 37 год) уединении на острове Капри. Это называлось auto-relegatio in insulam. Остров Капри казался ему не­приступным; он был окружен подводными рифами, отвесные при­брежные скалы круто обрывались в море. Внешний его вид был horridus (грубый, ужасный, отталкивающий). В Риме этим сокро­венным эпитетом определяли красоту, а также фесценнины. Если человек трижды в жизни принимает решение все оставить и сде­латься отшельником, значит, внутренние побуждения, толкающие его на попытки раз за разом удаляться в пустыню или превращать в «пустыню» место своего обитания, таятся в самой заповедной глу­бине его естества.

Пустынник Тиберий был очень высокого роста и мощного сло­жения, если не считать слабой правой руки. Лицо его было белым и мрачным. Он обожал вино. Римляне говорили, что император так любит вино оттого, что оно напоминает ему кровь. Тиберий был великим знатоком вин. Он утверждал, что коитус и опьянение — единственные средства, позволяющие человеку мгновенно впадать во временную смерть — сон. Он любил Косса за то, что тот мечтал кончить свою жизнь, утонув в вине.

Он ожидал новолуния, чтобы дать остричь себе волосы. Ненави­дел свой высокий рост, заставлявший его сутулиться. Никогда не упу­скал случая пожелать здоровья чихнувшему человеку, будь то муж­чина или женщина. Никогда не расставался с астрологом. Любил слушать чтение из греческих авторов, рассказы риторов, философ­ские диспуты. Всю жизнь провел в окружении образованных людей. Он клал себе припарки на лицо. Отказывался от осмотров врачей. Питал к ним стойкое презрение. По свидетельству Тацита, перед самой смертью он отослал врача Харикла в Мизен, сказав, что тот, кто столько лет провел в собственном теле, знает свое жилище куда лучше, чем случайный гость. Светоний рассказывает³⁹, как умер Ти-

берий: будучи в Астуре, в Кампании, он внезапно почувствовал силь­ную слабость. Но все же приказал везти себя в Цирцеи. Там, в цирке, он метнул копье в кабана на арене и тотчас ощутил резкое колотье в боку (latere convulso). Однако пожелал ехать в Мизен, где устроил пир. Буря помешала ему продолжать путь, и он умер в своей постели. По крайней мере, окружающие сочли его мертвым. Калигула поспе­шил возгласить себя императором. Однако 16 марта 37 года Тиберий пришел в сознание. Он позвал слугу. Сенека Старший рассказывает⁴⁰, что он даже встал, но тут же рухнул наземь. По свидетельству Таци­та⁴¹, Макрону⁴² пришлось помочь старику умереть, навалив ему по­душку на лицо, на губы, которым были так хорошо знакомы другие губы (cunnus) патрицианок.

Я подхожу к самому моменту смерти. Тиберий, «чувствуя прибли­жение конца, снял с руки перстень, словно желая передать его свое­му преемнику, но, подержав несколько мгновений, снова надел себе на палец левой руки и сжал ее в кулак (compressa sinistra manu). После чего и умер»⁴³.

Идеал древних римлян делился между героизмом и славой. Оба эти понятия находят свое воплощение в миге смерти. Римлян не­одолимо влекла «прекрасная смерть», надежда вырвать (carpere) из потока бытия это мгновение перехода к смерти. Тиберия убило чрезмерное для его семидесятитрехлетнего возраста усилие, с кото­рым он метнул копье в кабана, на арене Цирцей. Миг смерти — это не только живопись, не только сюжет для од или исторических анналов. Миг смерти таится еще и в амфитеатре, где людей отдают на растерзание диким зверям, где корриды, где обнаженные тела и пытки, где человек встречает смерть лицом к лицу. Древние рим­ляне переняли у этрусков игру Phersu⁴⁴. Римский плебс заключал пари на гладиаторов, которых ждала гибель на арене. Jus gladii — право меча, право даровать жизнь или смерть — вот что такое рим­ская империя.

Фрески живописцев, как и арены римских городов, питались этой принимаемой на людях смертью. Тиберий был не единствен­ным, кто восхищался Паррасием Порнографом. Один короткий рас­сказ Сенеки Старшего, который можно назвать романом в миниа­тюре, посвящен Паррасию, соединившему взгляд с надвигающейся смертью. Это взгляд ужаса; сам Паррасий за четыреста лет до этого написал на одной из своих картин, что обязан ею своим ночным видениям или снам (visiones nocturnae).

Сенека Старший рассказывает («Контроверсии», X, 5), что, когда Филипп выставил на продажу захваченных в бою олинфий-

цев, Паррасий из Эфеса, афинский живописец (pictor atheniensis), купил одного из них, старика, и велел подвергнуть его пытке, дабы тот послужил ему моделью (ad exemplar) для картины «Пригвож­денный Прометей», которую граждане Афин заказали ему для храма богини Афины.

— Parum, inquit, tristis est (Он недостаточно печален)! — изрек Паррасий, глядя на пленника, стоящего в центре мастерской. Живописец позвал раба и велел жестоко мучить старика, чтобы заставить сильнее страдать.

Рабы начали истязать старика. Присутствующие пожалели несчастного.

— Emi (Я его купил)! — возразил художник.

Clamabat (человек кричал от боли). Его пригвоздили к кресту. Люди, окружавшие Паррасия, снова воззвали к его милосердию.

— Servus, inquit, est meus, quem ego belli jure possideo (Он мой, я владею им по праву победителя)! — отвечал художник.

Тем временем он приготовил краски, порошки и закрепители, палач же, со своей стороны, развел огонь пожарче, накалил щипцы и взялся за хлыст.

— Alliga (Скрути его покрепче)! — добавил Паррасий. — Tristem volo facere (Я хочу добиться выражения истинного страда­ния).

Старик из Олинфа издал душераздирающий вопль. Услышав его, присутствующие спросили у Паррасия, к чему он питает боль­шую склонность — к живописи или к пыткам. Он не удостоил их ответом. Напротив, крикнул палачу:

— Etiamnunc torque, etiamnunc! Bene habet; sic tene; hic vultus esse debuit lacerati, hic niorientis(Мучай его как следует, еще, еще! Прекрасно, держи его в таком состоянии, вот оно — лицо Прометея терзаемого, Прометея умирающего)!

Старик бессильно повис на кресте, рыдая от боли. Паррасий крикнул ему:

— Nondum dignum irato Jove gemuisti (Твои стоны еще не по­хожи на стоны человека, преследуемого гневом Юпитера)!

Старик впал в агонию. Он простонал еле слышно, обращаясь к афинскому живописцу:

— Parrhasi, morior (Паррасий, я умираю)!

— Sic tene (Вот-вот, оставайся таким)! Вся суть живописи — в этом мгновении.